Текст книги "Не держи на него зла (сборник)"

Рядом со шкафом стоял металлический стеллаж, заваленный документами.

Свободного пространства от стены к стене было на три шага. Раз, два, три. Поворот. Раз, два, три. Поворот. Это было похоже на вальс. И Ника сама не замечала, как начинала кружиться в танце. В эту минуту исчезала маленькая комнатка, похожая на крошечное ласточкино гнездо под крышей каменной глыбы Дворца культуры. Ника видела перед собой не стены, покрашенные масляной краской в два цвета: синий – до макушки Ники, а выше – белый. Она видела бескрайнее небо с облаками.

«Всё», – спокойно и отрезвляюще говорил кто-то внутри Ники.

С недавних пор, это слово стало главным в её жизни. Оно заменяло ей те слова, которые она еще ни разу не произносила.

«Всё», – выдыхала Ника, прерывисто дыша, и замедляла шаги.

Тотчас свои места вдоль стен снова занимали: шкаф с бумагами, стол и металлический стеллаж, заваленный справочниками и документами.

Нике понадобилось несколько дней, чтобы навести порядок во всех бумагах: приказах, инструкциях, зарплатных ведомостях, табелях и прочее, прочее. В неряшливых стопках, пропахших духами «Ландыш» и тонким запахом табака, она находила скомканные фантики от конфет и записки фривольного содержания, написанные грубым почерком.

Устав кружиться, Ника садилась на широкий подоконник, над которым с потолка свисала штора, похожая на ванильный зефир. Нырнув головой за неё, Ника разглядывала невзрачную улицу с каким-то тихим умилением и спокойствием.

Второй этаж Дома культуры был достаточно высоким, как третий в обычных домах. Ника видела дорогу под окном, больную оспинами рытвин. У дороги не было привычных тротуаров для пешеходов, а была грунтовая обочина, по которой неспешно, даже как бы с ленцой, шли люди. Тут же, кидая тощие шеи в разные стороны, деловито вышагивали пестрые куры. Потом, расправив крылья, куры вдруг бросались через дорогу, рискуя попасть под колеса машин. Из-за ям, разбросанных по дороге так искусно, что объехать их было невозможно, машины тоже ехали медленно, качая грязными боками. Их колеса крутились, как пластинки. Нике казалось, что она даже слышит музыку. В автобусе ехал хор, слышалось ей, а в легковушке – солист.

Ника мурлыкала себе под нос какую-то песню, и все вокруг ей казалось праздничным, словно посыпанным конфетти. А большой, красивый город, в котором она жила раньше, стал для нее серым и скучным. И его небо, придавленное крышами высоких домов, стало душным. Вся её короткая прошлая жизнь отодвинулась куда-то в небытие, как перевернутая страница. И стала такой неважной, суетной и мелкой, что она сама удивлялась, как такое может быть. Важным было одно: видеть Стина.

График работы Стина был ненормированный. Его оформили бетонщиком третьего разряда. Он мог пропадать на объекте целыми сутками, изредка возвращаясь в общежитие, чтобы помыться и переодеться. Поэтому Ника, сидя на подоконнике, старалась высмотреть в толпе его легкую, изящную фигуру хоть на секундочку, хоть на мгновение.

Стин в грубой форме запретил Нике приходить и даже приближаться к его комнате в общежитии. Для этого были свои причины.

Через несколько дней по приезду, после работы, Ника решила заглянуть в комнату Стина. Её тянуло к нему и она ничего не могла с собой поделать.

В тот день штатному составу стройки выдали зарплату. Общежитие гудело и ходило ходуном, как большой улей. Мимо подслеповатой комендантши туда-сюда сновали мужики с подозрительно позвякивающими раскладушками.

Ника робко приоткрыла дверь в комнату Стина и отшатнулась от зловонного запаха табака. Сизые тучи дыма висели под черным потолком. В комнате было четыре мятые койки и грубый стол, за которым пьянствовало несколько мужиков. Их головы были опущены и черны, как у увядших осенних георгинов. На грязном столе были только водка и стаканы.

Ника застыла в дверях, ища глазами Стина.

– А, птаха столичная, заходи, – невнятно пробормотал Юрка Беляев, повернув красное, потное лицо к двери.

Юрка – один из двух братьев, держащих голубятню на задворках общежития. Юрка был самый молодой из всех присутствующих, и даже красивый, но хромой. Одна нога его была короче другой на шесть сантиметров. Даже в специально сшитом ботинке, он заметно хромал. Может, оттого он чрезмерно пил, а с женщинами себя вёл так, словно всеми их недостатками он пресытился сполна и больше не желает их знать.

– Заходи, заходи, – повторил Беляев. – Твой сейчас придет.

И неприятно, фальшиво засмеялся.

Нику от неожиданных слов Юрки словно прожгло внутри. Лицо её покрылось пятнами. С чего он взял? Никакой он не её. Но почему-то села рядом с Юркой и огляделась.

Комната мужиков была злой. Все, что некрасиво, Ника считала злым, созданным обидой, ненавистью и разочарованием, скопившимся внутри человека. «В тюрьме, наверно, чище, чем здесь», – с горечью подумала Ника, разглядывая комнату. В ней на полу валялась грязная посуда, скомканные пачки папирос, грязные сапоги, а все вещи были накиданы в целлофановые мешки и расставлены по углам. «Разруха начинается не в голове, разруха начинается в сердце», – подумала Ника, глядя, как мужики тяжело сдвигаются плечами, освобождая для неё место за столом.

А Беляев уже наливал мутную водку в лишний стакан.

Вместо Стина в комнату пришла тётка, которую Ника видела в столовой на линии раздачи. Тётка была средних лет, дородная, с медными волосами, загубленными перманентом. Тётка принесла тарелку, на которой пирамидой лежали дымящиеся жареные котлеты. Она поставила тарелку на стол и с визгливым хохотом упала кому-то на колени.

Мужики быстро расхватали черными руками котлеты с тарелки и снова выпили. Тётка тоже выпила и только тогда увидела Нику. Глаза её налились кровью, она вскочила, осыпая всех проклятьями, густо приправленными матом, и убежала на кухню. Вскоре тётка вернулась с чайником в руках. Глаза у неё были бешеные. Она стала брызгать во все стороны кипятком.

Градус напряженности повысился мгновенно.

Над столом разом поднялись две черные волны. Схлестнулись по центру, опрокидывая стол. На гребнях волн качались стулья. Они качались и крутились, как щепки в море, во время шторма. Со звоном посыпались стекла разбитой лампы. Комната погрузилась в черную кипящую бездну. И тонкие ножки стульев, освещаемые луной, стали похожи на лезвия ножей. Кто-то кричал от боли, кто-то яростно матерился.

В этой дикой, пьяной кутерьме кто-то навалился на Нику, пытаясь повалить её на кровать. Она почувствовала чье-то горячее, вязкое дыхание под подбородком и грубые, негнущиеся пальцы, рвущие на ней одежду.

«Как стыдно, – похолодев, подумала Ника, представив брезгливо-ледяные глаза Стина. – Боже! Как стыдно, как ужасно» Она собрала все силы, грубо оттолкнула чье-то свинцовое пьяное тело и вырвалась из этого ада.

Стин нашел ее за голубятней, плачущую от обиды и злости.

– Не смей никогда приходить в мою комнату, – крикнул он, не дойдя до Ники нескольких шагов. Голос его был страшен. Ника никогда не слышала, чтобы он так кричал. Она перестала плакать и вздохнула.

Несколько минут прошло в тишине. Было только слышно, как шуршат крыльями потревоженные голуби.

– Прости, ребенок, что накричал на тебя, – Стин тоже успокоился и закурил. Огонек от зажигалки на мгновение осветил его красивое лицо.

Нику начал бить холодный озноб. Она слышала, как звонко стучат её зубы.

– Замерзла? Пойдем домой? – участливо спросил ее Стин.

– А ты?

– Не переживай. Все уже спят.

Ника опять вздохнула.

– Все еще переживаешь? – спросил ее Стин. – Забудь. Ты еще маленькая, чтобы понять глубинную суть происходящего. Все твои мысли, выводы и поступки будут неправильными из-за отсутствия жизненного опыта.

Стин взял Нику за руку и повел её к реке. Идти надо было через небольшой парк, что начинался сразу за Дворцом культуры. Две высокие облупившиеся кирпичные кладки, соединенные кованой аркой – служили воротами в парк. А дальше широкая аллея плавно спускалась к темной, неспешной воде.

Ночь была теплая, тихая. Ника перестала дрожать и послушно шла, слушая мягкий, спокойный голос Стина.

– Тебя напугало то, что ты увидела?

Ника кивнула.

– Ты хочешь домой? К маме?

– Нет.

– Сегодня мужики напились. Имеют право. У них получка, – продолжил Стин. – А завтра они пойдут на стройку с разбитыми рожами, перевязанными руками, и будут в грязи и холоде рыть землю, вбивать сваи. Ты будешь это делать?

– Нет.

– А они – будут.

Чем дольше говорил Стин, тем спокойнее и благостнее становилось на душе у Ники. Теперь она даже была рада, что была так неосторожна этим вечером. Стин испугался за неё. Значит, она ему не безразлична. И Нике, от нового ощущения счастья, опять хотелось потереться носом о его шершавую рубашку.

У реки было светло, словно из воды шел свет.

Они сели на шатких мостках, свесив ноги. От воды шла легкая испарина, бело-сизая, как разбавленное молоко. Вода лениво наползала на песок, издавая печальные вздохи.

– Здесь мало кто приехал только за деньгами. Здесь все мужики со сломанными судьбами, – продолжил Стин, глядя на сумеречное небо, покрытое клочками облаков. – Что для них выбитый зуб или сломанные пальцы, когда изломана судьба? Ты никогда не узнаешь их настоящую жизнь и не поймешь. Да и не надо тебе это.

– Это как темная сторона луны? – спросила Ника.

– Да. Очень темная, – помолчав, согласился Стин. – Они – простые, терпеливые, скромные трудяги. Но, когда выпьют, в них может вселиться демон. А что для демона может быть слаще чистой детской души?

Стин снял рубашку. Бросил на мостки.

– У тебя много родинок на спине, – сказала Ника, посмотрев на него. – Говорят, если у человека много родинок, значит, он счастливый.

Она робко дотронулась пальцем до самой крупной, что была там, где сердце.

– А еще, твоя спина похожа на звездное небо. Можно даже созвездия нарисовать. Большую Медведицу или Сириус.

Стин посмотрел на Нику с легкой улыбкой.

– Нарисуй мне созвездие Любви.

– Такого созвездия нет, – смутилась Ника.

– Почему?

– Не знаю. И кстати, очень даже странно. Люди, когда влюблены, часто смотрят на звезды, сравнивают любимых со звездами, а созвездия любви нет.

– Может оно очень большое? Во всё небо.

– Или еще больше. Во весь космос.

Стин помрачнел, разделся до плавок и прыгнул в воду. Оказалось, он хорошо плавает. Вскоре его темная голова пропала в белом тумане, стелящемся над водой. Прошло минут пять тишины и неизвестности. А Нике показалось, что прошла целая вечность. И эта вечность без Христиана показалась ей мучительно-страшной. Ника вдруг задрожала от холода, сковавшего её изнутри, и от непонятной, тяжелой свинцовой тоски, незнаемой прежде.

Наконец, Стив вынырнул совсем близко, подняв тучу хлёстких брызг.

Лодка, привязанная к мосткам с другой стороны, беспокойно застучала изогнутым боком о сваи. Из-под корней, вросшего в воду дерева, раздался звук, похожий на мычание. Говорят, так кричит потревоженный сом…

В коридоре послышался низкий нарастающий гул и размеренный стук ног. Такое беспокойство возникало, если по коридору шел Дед.

Изредка он наведывался в комнату Ники. Дед открывал дверь, но не сразу заходил в комнату, а еще долго переговаривался с кем-то, оставшимся в коридоре.

Едва Дед брался за ручку двери, Ника тихо соскальзывала с подоконника и склонялась над бумажными ведомостями, как прилежная ученица.

Дед садился напротив Ники, придвинув стул, и некоторое время молчал, поспешно гася горячее дыхание.

В любую погоду, даже в жару, Дед был одет в серый, в мелкую черную крапинку, костюм и белую косоворотку с расстегнутыми пуговицами.

Наверно, из-за цвета костюма, лицо его казалось серым, почти землистым, и темные, утратившие блеск, глаза, словно тонули в набухших от бессонниц веках.

Однажды он, как обычно, сел на стул, уперев мощные дуги рук в колени, и сказал, обводя одобрительным взглядом рабочий кабинет Ники:

– Красиво тут у тебя. Никогда бы не подумал, что так может быть, если бы не увидел своими глазами.

Ника смутилась от неожиданной похвалы начальства, покраснела.

– Правильно, потому и красиво, – сказала она, аккуратно перелистывая широкие страницы ведомости.

– Правильно, – повторил за ней Дед язвительным тоном. Он придвинул стул ближе к столу, перевернул ведомость к себе, вынул из нагрудного кармана толстые очки, но не одел их, а просто приложил к глазам. С задумчивым видом пролистал несколько страниц.

– Не люблю я правильных, – сказал он, отодвигая бумаги на край стола.

– И на работу стараюсь не брать.

Дед быстро посмотрел из-за стекол очков на Нику.

– Склоки, беспокойства много, а работа страдает. Не все, что правильно – хорошо для работы, потому что: правильно – это для всех, а хорошо – для одного. Правильно. Они все приехали сюда за большими деньгами. И терпят холод, грязь, удобства в кустах. Но, у кого-то ребенок родился, у кого-то сын женится, у кого-то мать больна…

– Достать ведомость борьбы с уравниловкой? – спросила Ника.

– Так ты её зовешь? Забавно, – Дед убрал очки и задумчиво посмотрел в окно. – Да. Достань и внеси туда пару фамилий. Федин и Клюев. Цифры пока не ставь.

– Хорошо.

– Я вынужден выкручиваться, – вздохнул Дед, видя, как хмурится Ника.

– Если я им в общем табеле больше денег пропишу, обида будет, драка.

– Ну да, – кивнула Ника. – Вчера ночью опять мужики дрались. Кто-то больше выпил.

– Вот, вот, – продолжил Дед. – А я в будущее смотрю. Я команду собираю. Тех, кто будет со мной до того времени, когда здесь будет уже не объект, а мощное современное производство. Я, как тренер, выращиваю талантливых игроков, которые будут расти вместе с объектом.

– А я вам тогда зачем? – спросила Ника. – Если вы сами решаете, кому сколько платить.

– Для общей температуры по больнице, – уклончиво ответил Дед. – Да.

Еще почерк у тебя красивый.

Дед ушел, а Ника вносила в «кривую» ведомость новые фамилии и долго думала о том, что цифры и деньги могут совершенно не совпадать. И может, это неправильно, но, если кому-то маленькому от этого большая помощь, то пусть будет так.

В полдень в комнату Ники заглядывала уборщица. Она приходила с ржавым оцинкованным ведром, на дне которого, свернувшись, как крыса, лежала мокрая половая тряпка.

Ника вешала через плечо мамину дамскую сумочку и отправлялась в столовую. Одноэтажное здание столовой находилось рядом. Надо было только спуститься по лестнице, выйти на улицу, повернуть налево от главного входа, пройти мимо киоска «Союзпечать», а следующий дом – и есть столовая.

Столовая была построена недавно. Внутри блестела чистотой и хромированным железом. В зале было около трех десятков столов на четыре человека, где по центру стояли: граненый стакан, с порезанными на треугольники салфетками, и солонка с металлической крышкой, в дырочках которой всегда застревала мокрая соль.

Ника не любила обедать в столовой. Там грубые рабочие в грязных спецовках бесцеремонно хватали её за руки, пытались усадить за свой стол.

«Грубияны, – думала Ника, торопливо глотая теплый рассольник. – Мой Христиан не такой»

«Мой», – это простое слово, легкое, как дуновение ветерка, нежное, как невинный поцелуй ребенка, стало вдруг для Ники каким-то совершенно новым, радующим и пугающим одновременно.

«Мой, – думала Ника, явственно видя перед собой красивое, чуть грустное лицо Христиана. – Что это значит? Это моя жизнь теперь в его руках, или его в моих? Мой. Хорошо это или плохо? Мой! Это счастье обладать другим человеком или принадлежать ему? Это права или обязанность? Мой – это вся жизнь или какая-то её часть?»

Постепенно погружаясь в это слово, Ника видела вереницу дней, в которых она рядом с Христианом засыпает, просыпается, готовит ему завтрак, ждет его с работы, нянчит детей.

И незаметно слово «мой» стало для неё гораздо более объемным, более существенным, чем слово «всё», которое взорвалось в ней и обожгло сонмом искр, когда она впервые увидела Христиана. Тогда она со страхом подумала о себе. А теперь, с какой-то сладкой тоской, она думала только о Христиане.

Вернувшись из столовой в свой кабинет, Ника снова садилась на подоконник, надеясь, хоть на мгновение, увидеть Стина. Видеть его – стало для Ники смыслом жизни. Это было важнее, чем есть и дышать.

Когда Ника долго не видела Стина, её охватывала липкая беспричинная дрожь, и на большие ясные глаза Ники ложилась тень грусти.

* * *

Однажды Ника открыла дверь и увидела, что Юрка Беляев сидит в её кабинете в промасленной спецовке и грязных сапогах. Увидев Нику, он неловко привстал со стула и слабо шевельнул губами, заросшими щетиной.

– Зачем пришел? – строго спросила Ника и нахмурилась, как Дед. – Тебе недоплатили?

Беляев отрицательно помотал нечесаной головой, молча достал из кармана горсть шоколадных конфет и неловко положил на край стола. Точно такие фантики Ника находила в деловых бумагах после Вязниковой.

– Высоко тут у тебя, – вдруг сказал Беляев и задумчиво посмотрел в окно. – Как у меня на голубятне. Все видно: дома, лес. А другие города не видно. Расскажи мне про свой город.

– Город, как город, – отмахнулась Ника, придвигая к себе стопку документов. – Дома, люди, машины, метро.

– А если голубя послать, он долетит?

– Не долетит. Голубь на юг полетит. Там тепло. Зачем ему город?

– А если к голубке?

– Вряд-ли. Слишком далеко.

– Если через три года не женюсь, повешусь, – неожиданно сказал Беляев и криво улыбнулся. Беляеву было чуть больше тридцати, но выглядел он взрослее своего старшего брата. Всегда какой-то мятый, неухоженный, небритый, словно он намеренно старался постареть.

– Не говори глупостей. Типун тебе на язык, – разозлилась Ника и кинула конфету в лицо Беляева. – Деду на тебя дурака нажалуюсь. Он тебя быстро женит.

– На ком? – лукаво прищурился Беляев и поднял с пола конфету.

Ника не успела ответить. В кабинет вошла уборщица, неся ведро и швабру. В ведре привычно лежала мокрая тряпка, похожая на дохлую крысу. Беляев уборщицу не любил. Вечно она на него ругалась. И поспешил ретироваться, припадая на больную ногу.

Уборщица взаимно не любила Юрку. Она зло потерла тряпкой стул, на котором только что сидел Юрка, приговаривая, что он – хулиган. Покончив с уборкой и нравоучениями, уборщица унесла чистый стул в кабинет Деда.

Раз в неделю Дед проводил совещание в своем кабинете. Он называл это мероприятие «штаб», потому что в этот день, с самого утра, он собирал у себя начальников разных отделов, причастных к строительству.

Набивалась целая комната: подрядчиков строительства, смежников, тянущих коммуникации к объекту, снабженцев, которые вечно не могли «достать из-под земли» арматуру, цемент, какие-то запчасти для спецтехники.

Это были крепкие, кряжистые, шершавые мужики. В их необструганных фигурах и движениях чувствовались надежность, уверенность и сила.

Приходил первый зам Деда – высокий мужчина с маленькой головой и тихим голосом. Приходил парторг.

Парторг был единственным человеком на объекте, который носил костюм, сшитый в ателье на заказ. И странно. Все замечали дорогой, безупречно сидящий на человеке костюм темно-серого цвета. Но никто не помнил лица этого человека.

Совещание обычно делилось на несколько частей.

Сначала была слышна нервная пляска стульев, тихий, неспешный разговор нескольких человек и даже смех. Потом слова начинали сплетаться в какой-то кипящий, тревожный комок. Вместо слов теперь был слышен низкий монотонный гул, похожий на тот, что издает пчелиный рой. Гул – то нарастал, то ослабевал, бился в стены, а потом снова рассыпался на отдельные слова и дальше – на отдельные звуки. Но – это уже были другие слова. Корявые, грубые, мужские. Этими крепкими словами собравшиеся сначала ругали проектировщиков, которые без конца вносили изменения в строительную документацию, потому что объект изначально должен был строиться в другом месте. Потом доставалось снабженцам за нерасторопность в поставке строительных материалов, строителям, за их низкую квалификацию. Потом вставал ребром вопрос финансирования стройки. Дальше переходили на личности. Здесь, в строительстве словесных конструкций, мужики были на высоте. Между кабинетами Ники и Деда было еще несколько комнат, но бранные слова легко, как пули, побивали стены, постепенно теряя изначальный накал.

Потом все резко стихало, как на стройке, когда вырубалось электричество. Рывком, как от взрыва, распахивалась массивная дверь начальника стройки. Сначала в коридор вываливались клубы табачного дыма, а потом выходили мужики. С красными лицами, в измятых и разорванных по швам рубашках.

Но через пару дней находились и арматура, и цемент, и рабочие, и финансы.

И все незримые винтики объекта начинали крутиться с новой созидательной силой.

Где-то там внутри сложного механизма стройки крутился и Стин. Он возвращался с работы поздно и уходил рано.

Вечерами Ника грустила в одиночестве, коротая время за книгами, взятыми с полки, что висела над столом. Книги были в основном технические или про войну. Ника читала книги про войну. В них её сверстники уходили в бессмертие, не успев испытать счастье первой любви. Ника ставила себя на их место, думая, могла бы она умереть раньше, чем узнала, что на свете живет прекрасный человек по имени Христиан? И понимала, что – нет. Такую жертву она не в силах принести. От чего бы она могла отказаться? От солнца, от луны. От чего угодно. Но от того чувства сладостного тепла, что просыпалось в ней при мыслях о Стине, она была не в силах отказаться.

«Сладкое тепло – это любовь?» – размышляла Ника, лежа на постели с раскрытой книгой на животе. Закрытые глаза её были устремлены внутрь себя и блуждали в лабиринтах тела. Долгие вечерние часы одиночества она теперь занималась тем, что пыталась понять, что за пугающие процессы происходят с ней, которые она не может и не хочет остановить.

Прежде чем одеть ночную сорочку, она мельком оглядывала свою худенькую фигурку в зеркале. Внешне, в ней ничего не изменилось. Тонкие руки, маленькая грудь, плоский живот. А внутри, за грудной клеткой, ей казалось, что происходит катастрофа. Там внутри – шли тектонические сдвиги, и по сосудам текла расплавленная магма. От этого её бросало – то в жар, то в холод и почему-то все время хотелось плакать.

Погасив свет, Ника долго ворочалась на узкой койке, пытаясь вернуть то состояние безмерного счастья, с которым она засыпала прежде, когда за секунду до того как на глаза упадет черная ткань сна, она видела перед собой бескрайнее синее небо и красивое, чуть печальное лицо Стина.

Но она видела только темные стены, светлый, порезанный на куски, квадрат окна, и качающуюся кружевную ветку липы, как бы говорящую ей: «Нет, нет, нет»

Соседками по комнате Ники были: та самая краля Вязникова и разнорабочая Осипова. Осипова была старше Ники на год. Это была молодая типичная провинциалка из маленького волжского городка. У неё было круглое, плоское, словно примятое лицо, с черными, раскосыми глазами. Она носила черную косу до пояса и нелепое вискозное платье с оборками по подолу, какие бывают на дешевых куклах.

Подруги возвращались в комнату около полуночи, после кино или танцев.

Открыв дверь, они шепотом с кем-то долго жеманно прощались, целовались, смущенно хихикая.

Ника с замиранием сердца вслушивалась в горячий мужской шепот, вплетающийся в тихие голоса девушек. Она боялась услышать голос Стина.

Наконец, девушки, танцующей походкой, скользили мимо Ники. За ними шлейфом тянулись легкие запахи алкоголя и табака.

Раздевались девушки в темноте, небрежно бросая одежду на железные спинки кроватей. На какое-то мгновение их обнаженные тела освещал тусклый холодный свет фонаря. У Осиповой была большая грудь, а у Вязниковой – тонкая талия. Потом они ложились головами друг к другу и еще долго горячо шептались, словно не виделись много лет.

Однажды, внезапно замолчав, Вязникова повернулась в сторону Ники и с тихим злорадством сказала:

– А эта малолетка столичная – всё спит.

– Ага, – поддакнула её Осипова. – Пусть спит. Красавчика своего проспит. Нам это на руку. Да и никакая она не столичная. Сахар из сахарницы руками берет. Ходит всё время в штанах. Я журнал смотрела. В столице так не одеваются.

– Ага, – эхом повторила за ней Вязникова. – Странная она. Работать любит. А девушке надо любить мужиков.

Ника с презрительным негодованием смотрела на подруг сквозь прищуренные веки, боясь себя выдать. В пепельном сумраке комнаты Нике казалось, что это две змеи копошатся в теплых кучах прелых листьев.

– И что в ней красавчик Стин нашел? – вздохнула Осипова. – Она даже ногти не красит.

– Вот и хорошо, – сказала Вязникова. – Маникюр – тайное оружие женщины. Ты, главное, будь пошустрее, похитрее. Когда он рядом будет, ты притворись, что подвернула ногу, прижмись к нему ненароком. Вздохни томно на его груди. Мужики любят инициативу.

«Пусть только попробует. Убью», – с неожиданной яростью подумала Ника и стиснула зубы, чтобы не закричать.

– А он её любит, как ты думаешь? – спросила Осипова испуганным шепотом.

Но Вязникова уже спала, разметав поверх одеяла стройные, красивые ноги.

* * *

В начале августа финансирование объекта снова прекратилось. Стройка почти остановилась. Штатных рабочих перекинули на смежные объекты, остальные, трезвые и злые, слонялись по городку без дела.

Кто-то уехал. В их числе был личный водитель Деда. И Дед назначил Стина шофером на служебную машину.

С того дня жизнь Ники резко изменилась. Теперь Дед иногда брал Нику с собой на объект. Ехать надо было пару километров через лес и дикое поле.

Старый УАЗик дребезжал и трясся по сухой колее, потом рычал от негодования, проваливаясь в жирные, как сметана, лужи.

Ника сидела сзади, на жестком сиденье, обтянутом кожей, и во все глаза смотрела на Стина. Казалось, она уже знает каждую черточку его лица, каждый завиток шоколадного цвета на его затылке. Но ей все было мало. Она смотрела впрок, на будущее, чтобы запомнить навсегда, если…

«Я – некрасивая, – думала Ника, придирчиво рассматривая себя в подрагивающем зеркальце заднего вида. – Даже Осипова симпатичнее меня. Когда Бог меня создавал, у него, наверно, кончался рабочий день. Он спешил и хватал из разных корзин первое, что попалось под руку, не заботясь о том, насколько все части лица будут уживаться друг с другом. И только в последний момент спохватился и подарил мне красивые глаза».

Глаза у Ники, действительно, были красивые. Это отмечали все. Они у нее были большие, нежно-голубые и блестели, как мамины бусы из горного хрусталя, когда она протирала их нашатырем.

Ника вздыхала, вспомнив о доме и маме, но – это была светлая грусть.

Ника была счастлива от того, что сидит в жесткой машине, где её нещадно, как кеглю, бросает из стороны в сторону. Но она смотрит, затаив дыхание, на молодого человека и испытывает какие-то абсолютно незнакомые прежде ей чувства, от которых её глупое сердце, то падает в пятки, то прыгает в гортани, как сухая горошина в свистке.

Рядом с Никой, на продавленном сиденье, обычно лежал рыжий кожаный, раздутый до предела, портфель Деда. Всю дорогу он наскакивал и бил Нику в бок, как молодой, игривый бычок. Он был такой тяжелый, что Ника думала, что в нем лежат деньги.

Оказалось, что в портфеле лежит вся техническая документация на объект. Дед постоянно заглядывал в неё, хотя казалось, что он все помнит назубок.

Наконец УАЗик осторожно подбирался к объекту и останавливался метрах в ста от фронта работ. Площадка под объект выглядела, как если по ней пронесся смерч. Бурая земля была изрезана колесами тяжелых машин, искусана ковшом экскаваторов. Где-то из земли росли бетонные плиты, колосящиеся ржавой арматурой. Там же криво стояла, похожая на сломанную ракету, башня для цемента. Всюду, как после взрыва, валялись сломанные доски, ящики и валуны из бетона.

На объекте Дед вел себя как генерал. Ловко обойдя груды железа и камней, он твердыми шагами расхаживал по болотистой земле, спокойный, уверенный и сильный. Вокруг него кипела работа. Стучали топоры, визжали пилы. Что-то с грохотом падало, кричали и бранились люди.

Наблюдая за Дедом из машины, Ника думала, что если на земле еще остались боги, то Дед – один из них. Ника даже представить себе не могла, как из ничего, из хаоса, из глины и грязи, из каких-то загадочных болванок и прочего, что беспрерывно искали снабженцы, можно сделать какой-то огромный завод, который в один прекрасный день оживет и начнет делать какие-то нужные людям вещи. Всё это было за гранью понимания Ники, а Дед, ничтоже сумняшеся, творил это чудо каждый день.

«На таких людях, наверно, держится земля», – думала Ника, испытывая гордость от особого расположения к ней Деда.

На обратном пути с объекта Дед становился сентиментальным и любил поговорить. Когда Ника и Стин были вместе, он не делил их, а просто обращался сразу к обоим:

– Дети, – говорил он без тени насмешки. – Вы такие трогательные. Всё время жмётесь друг к дружке. Правда, что там, в своем городе, вы живете рядом?

– Правда, – едва заметно кивал головой Стин. – Наши дома стоят напротив через школьный стадион.

– Чудно! О! О! – голос Деда прыгал на гласных, как машина на кочках. – И что? Ни разу не встречались? И познакомились только в поезде?

– Угу, – снова кивал Стин.

– Чудно! О! О! – то ли удивлялся, то ли восторгался Дед.

Потом Дед начинал вести со Стином чисто мужские разговоры про какие-то жиклёры, что горит движок, и надо менять масло и свечи. А еще надо проверить электролит, подзарядить аккумулятор, а то скоро ночи станут холодные и машина утром не заведется.

Ника смотрела на Стина, с таким же восхищением, как недавно глядела на Деда, и думала, что Дед конечно Бог, но Стин – это, это…

* * *

Несколько дней Ника размышляла над словами Вязниковой о том, что мужчины любят инициативу и красивый маникюр. А потом зашла в продуктовый магазин. Когда подошла её очередь, она задумалась. Бутылки с пивом показались ей одинаковыми. Разные были только этикетки.

– Твой «Жигулевское» любит, – сказала продавщица и стала крутить ручку железной кассы, словно доставала воду из колодца.

– Ага, – сказал Юрка Беляев, ошивавшийся рядом с кислым лицом. – Птаха, дай рубль.

– Мужикам не подаю, – ответила Ника.

– Ну хоть пива купи, – пробурчал Юрка. – Век буду твой.

– Больно надо, – огрызнулась Ника.

Но пиво Юрке купила. Юрка схватил бутылку, сунул в широкий карман штанов и побежал к дверям, радостно качаясь на кривых ногах.

Из магазина, с парой бутылок пива и кульком сухой воблы, Ника прямиком направилась во Дворец культуры.

В небольшом зрительном зале театра был душный сумрак. Казалось, он вытекал из тяжелого бархата, которым были завешены двери, окна и сцена. В центре сцены, на высокой полуколонне стоял гипсовый бюст Ленина. За ним, от пола до потолка, вздымалась красная волна из алой ткани.