Текст книги "Не держи на него зла (сборник)"

Вот и сейчас Марсианов убрал свисток в карман фартука, взял в руки метлу и стал кружиться с ней, словно танцуя. Смешно. Марсианов чуть выше метлы. У метлы – жесткая юбочка из сухих прутиков.

– Все поняла?

Марсианов вернул фартук и метлу Нике. Ника кивнула.

– Тогда я пошел.

Марсианов последний раз подмигнул Нике и убежал, быстро перебирая короткими ногами.

Бросив училище, Ника устроилась работать дворником на участок, что был рядом с домом Стина.

Начальница ЖЭКа, пожилая полная женщина, с выбеленными и взбитыми, как сливки, волосами, долго смотрела на Нику в полном замешательстве. Она чувствовала в Нике какой-то мутный подвох и кидала по столу документы Ники, паспорт и аттестат, словно игральные карты.

– Я не уйду, – сказала Ника твердым голосом и сложила руки на груди.

Рабочим местом Ники стал двор большого сталинского дома, сложенный по периметру буквой «С»

С фасада дома, выходившего на широкую улицу, на первом этаже был расположен магазин «Гастроном» и какие-то конторы без вывесок.

Во дворе был разбит сквер, почти правильный квадрат, который пересекали две диагональные дорожки с низкими кустами акации по обеим сторонам.

В точке их пересечения была разбита трех ярусная клумба, пестрая, как детский калейдоскоп.

Виолы, петунии, настурции. Их надо было поливать каждое утро. Был конец мая, и цветы только высадили в открытый грунт.

Самым тяжелым для Ники было вставать в пять утра.

Она выходила на улицу, когда уже было светло, но еще тихо. Город еще спал. Не ехали машины, не выходили из подъездов заспанные люди. Даже птицы молчали.

В это время во двор въезжал грузовичок, от которого пахло горячим ржаным хлебом. Со стороны двора, в цоколе дома были металлические створки, ведущие в подвал «Гастронома», которые со скрипом открывались изнутри, и шофер осторожно спускал туда деревянные поддоны с белым и черным хлебом.

Шоферу было лет шестьдесят. Это был крупный мужчина с широким лицом и суровым взглядом. Он был похож на Деда. Заметив Нику, он спросил:

– Сирота?

Ника была одета в резиновые сапоги, длинную черную юбку, пиджак не по размеру. Поверх одежды был повязан замызганный фартук. На голове был платок, край его был опущен до самых глаз.

– Угу, – пробормотала Ника сомкнутыми губами и еще ниже опустила голову.

Шофер протянул Нике горячий, душистый батон белого хлеба.

Ника покраснела и попятилась.

– Бери, – приказал шофер тоном, не терпящим возражений. – Это мой.

И добавил:

– Тебе есть надо. Одни глаза из-под платка видно.

Ника села на скамейку возле клумбы и стала есть хлеб, отламывая большие куски. Крупные крошки, как хлопья, падали на землю. Невесть откуда слетелись воробьи. Они подскакивали бочком, хватали крошки и улетали.

Ника убрала недоеденный батон в карман и стала поливать клумбу.

Брызги из шланга, вопреки законам природы, не хотели падать на землю, а висели в воздухе легкой взвесью, переливаясь всеми цветами радуги.

Потом Ника мела тротуар и дорожки сквера, чистила урны, стригла акации. В полдень Ника уходила в крошечную, полуподвальную дворницкую каморку, где хранились лопаты, ведра и метлы.

В каморке было тихо. Слышно было только, как царапает стекло большая черепаха в аквариуме. Черепаху Ника нашла во дворе и принесла в дворницкую. Теперь черепаха жила в аквариуме, ела капустные листья и молодую морковь, медленно открывая квадратную пасть. Ника смотрела на черепаху. Ей нравилось, что она куда-то постоянно ползет, нравился её узорчатый панцирь. «Надо быть жестким, как черепаха, – думала Ника. – Сколько надо пережить боли и страха, чтобы обрасти таким панцирем?»

Единственное окошко в каморке было на полметра выше земли и выходило на левое крыло дома, в котором жил Стин. Дома разделял лишь узкий проезд, где с трудом разъезжались две машины.

Ника принесла из магазина маленькую раскладушку и поставила ее под окошком. Лежа, она видела высокую кирпичную стену соседнего дома.

Но, если прижать голову к самому окну, то можно было увидеть узкую полосу неба над багровым лоскутом крыши. А если встать на колени на раскладушке и положить голову на холодный серый гранитный подоконник, то можно было увидеть чьи-то ноги, которые, как ножки циркуля, стремительно пересекали пространство. Глядя на них, Ника гадала, сможет ли она узнать, среди множества других, быструю, легкую походку Христиана?

Христиан. Слово, вокруг которого, сжалась до точки вся жизнь Ники.

«Если я встречу Христиана, – думала Ника, глядя немигающим взором в пустоту, – я спрошу его, почему он меня бросил. Почему он забыл меня? И почему я так долго не могу забыть его?»

Пухлые губы Ники начинали дергаться, прыгать на лице в какой-то жуткой, нелепой пляске. И тогда Ника падала лицом на раскладушку, чтобы никто не слышал её стоны.

Память безжалостно и упрямо возвращала её в ту ночь, когда она растерянная и испуганная металась по городу в поисках Христиана. И ощущение большой беды делало ватными её ноги.

Наверно, это была её ошибка, думала Ника. Надо было настоять на своем и остаться. Теперь она корила себя за всё. За холодность и сдержанность, за робость и страх. А еще за слепую уверенность в том, что они никогда не расстанутся. Так говорила женщина в поезде. Так говорил Дед. Как наивна была Ника. Теперь она понимала, что люди говорят просто так, от нечего делать, когда это не касается их самих. И никто ничего не знает наперед, потому что все живут первый раз и каждый новый день у них – первый. Сколько бы им ни было лет.

Запоздалое прозрение крутило Нику на раскладушке, как психа на больничной койке. Ей даже иногда казалось, что лучше бы сойти с ума, чем изо дня в день думать об одном и том же. Да. Так гораздо лучше. Свихнуться и смотреть на мир ясными глазами трехлетнего ребенка.

Ника нащупывала под раскладушкой тонкое горлышко бутылки, не вставая, только приподняв растрепанную голову, вталкивала в себя несколько глотков теплой, гадкой водки.

Водку ей приносил Иваныч, грузчик из «Гастронома», сорокалетний, разведенный мужик. Денег он не брал, просто гладил Нику по спине, как когда-то учитель черчения Зурьян. Нике казалось, что это было так давно, что она больше не злилась на учителя.

Потом Ника засыпала, словно проваливалась в бездну. Проспав часа два, брала в руки метлу и бесцельно бродила с ней по двору, пугая своим мрачным видом, играющую детвору.

Однажды она увидела Стина. Ника часто заходила в соседний двор, часами сидела на скамейке, наблюдая, как играют чужие дети.

Было утро. Ясный солнечный день. Дверь подъезда открылась. Стин в домашней одежде быстро сбежал по ступенькам, неся детскую коляску. За ним спустилась красивая молодая девушка со светлыми, собранными в гладкий пучок, волосами. Они перекинулись парой слов, и Стин скрылся за дверью, словно куда-то спешил.

Все произошло так быстро, что Ника не успела ни обрадоваться, ни огорчиться, увидев его. Она только удивилась, что не заплакала, увидев ту, которая отняла у неё Стина.

«Она красивая», – с грустью признала Ника, как и то, что Стин мог в неё влюбиться.

Она вернулась в свою каморку, чтобы напиться до беспамятства, но, к своему удивлению, не смогла сделать ни одного глотка водки.

Она легла на раскладушку и пролежала три дня, глядя в потолок пустыми страшными глазами.

К концу третьего дня в дверь решительно постучали. На пороге стояла злющая начальница ЖЭКа. В каморке было зловонно и грязно, как на улице.

– Что с тобой, деточка? Заболела? – спросила начальница, обвела недовольным взглядом загаженную каморку и покачала головой, заметив за зимними скребками пустые бутылки из-под водки. – Жильцы дома жалуются, что контейнеры для мусора переполнены, а ты тут пьянствуешь?

– Вам не понять, вы – не любили, – грубо ответила Ника и повернулась к ней спиной.

– Вот что, деточка. Завтра жду тебя с заявлением об увольнении, – поджала тонкие губы начальница.

– Я не пьяная, – сказала Ника, равнодушно глядя, как шустрый паучок бежит по шероховатой стене. – Завтра выйду на участок.

В жизни Ники остались только две вещи.

Воспоминания о Христиане и нестерпимое желание видеть его. Уединяясь вечерами в каморке, она чувствовала себя книгой, запертой в шкафу, которая хранит в себе полустертые картинки из прошлого.

Сначала Ника вспоминала прошлое сумбурно, словно книгу памяти нарезали кусками и перемешали. Воспоминания быстро заканчивались, и Нике было нечем заняться. Ника стала бояться, что воспоминания слишком короткие, и завтра они уже не будут такими яркими, как сегодня.

Ника решила вспоминать за сутки только один день из жизни, в которой был Христиан. Медленно, шаг за шагом.

Она вспоминала поезд. Христиан в клетчатой, бордово-бежевой ковбойке. Женщина с детьми. Мальчишки-погодки, светловолосые, глаза – васильки, прыгают, ползают по ней, как бельчата.

Христиан садится рядом, с легкой усмешкой глядит на неё в упор.

«Всё!» Тогда она так подумала. Всё. И бежать некуда от этой беды. Всё – это больше, чем поезд, больше, чем город. Больше, чем жизнь.

Потом Ника начинала вспоминать, как плакала в автобусе, а Христиан называл её ребенком, прижимал её к себе и гладил по голове. Потом, как за руку вел её в общежитие. Ах, если бы этот день можно было бы превратить в вечность. Ника была готова идти за Христианом без сна и отдыха. Главное – чтобы он не отпускал её руку.

Потом Ника вспоминала, как зашла в комнату Христиана в день зарплаты. Дым, безумные глаза поварихи, ночную реку. Родинки на теле Христиана. Его волнительные слова: «Нарисуй мне созвездие Любви»

Иногда Ника вспоминала Деда. Его внимательные, усталые глаза. Его вопрос: «На свадьбу пригласишь?»

И только последний день Ника хотела вычеркнуть из памяти, но не могла. Тот день, когда предчувствие большой беды камнем легло на её сердце.

Ника ругала себя за бесхребетность, забитость и слабоволие. Надо было порвать билет. Как можно было уехать, не увидев Стина, не поговорив с ним?

«Дура! Какая же я дура!», – думала Ника, видя всю картину прошлого как бы со стороны. Повернуть бы ленту времени вспять, и она многое бы сделала по-другому.

Тяжело вздыхая, Ника одевала фартук, резиновые сапоги, старушечий платок и до поздней ночи мела опустевший двор.

Бывали дни, когда разлучница, гуляя с ребенком, приходила к большой клумбе, что поливала Ника по утрам. Ника видела еще издалека: горбатую коляску красного цвета и уверенно идущую красивую женщину.

Ника останавливалась метрах в тридцати, опираясь на грубую, пружинящую от нажима, метлу и с замиранием сердца ждала появления Христиана.

Но приходил какой-то мужчина. Взрослый, солидный, в дорогом сером пальто и шляпе «пирожок». Он был похож на номенклатурного работника крупного главка.

«Её отец», – думала Ника, наблюдая как эти двое сдержанно и тихо о чем-то говорят. Она хотела подойти поближе, подслушать. Вдруг они обмолвятся, хотя бы парой слов, о Христиане.

Смирившись с выбором Христиана, и даже признав его достойным, Ника думала о том, что она будет счастлива просто знать, что у него все хорошо. Она хотела быть его верным ангелом-хранителем. Единственное, чего она не допускала в своих мыслях, чтобы он был счастлив с этой женщиной. «Христиан не может быть счастлив без Ники, – думала она. – И может когда-нибудь, когда Христиан захочет быть счастливым, он вспомнит о ней»

Погруженная в свои мысли, Ника не замечала как уходил мужчина. В его уходе была какая-то мистика. Он словно растворялся, как соль, в серых сумерках, в тени черных, от осенних дождей, деревьев.

Перед ноябрьскими праздниками на участок Ники пришли начальница ЖЭКа и Марсианов.

Марсианов тащил за собой тележку с красными флагами.

– Ты комсомолка? – спросила Нику начальница, пока Марсианов ловко, как обезьяна, карабкался на столбы и втискивал древки флагов в специальные металлические крепления.

– Наверно, – пожала плечами Ника.

– Без всяких «наверно» пойдешь на демонстрацию от коллектива, – сказала начальница. – И оденься соответственно. У подружек попроси, если своего нет…

Сразу после праздников ночью выпал первый снег. Деревья стояли красивые, как невесты, а земля была похожа на торт, посыпанный сахарной пудрой.

Ночи стали длинные. По утрам было особенно зябко.

Но Ника радовалась, что выпал снег. Убирать его было тяжело. Он был пропитан водой. Ника так уставала, что едва добравшись до постели, мгновенно засыпала. Ей перестали сниться красивые сны. Она просто проваливалась в огромный черный мешок, в котором было душно, тоскливо, но спокойно. И Ника уже не хотела других снов.

На исходе зимы, когда небо стало снова таким ярко-синим, что в него невозможно было смотреть, не прищурив глаза, Ника неожиданно увидела Христиана.

Он шел быстрым шагом к магазину, сунув руки в карманы короткого пальто.

Ника выронила лом, которым колола толстый лёд на тротуаре, сомнамбулой пошла за Христианом. Но, пройдя несколько шагов, очнулась. Разве узнает Христиан её в этом старушечьем тряпье? А узнав, не отвернется? Дети плачут, увидев её во дворе, бродячие собаки скалятся и заходятся в злобном лае.

Ника стояла, а Христиан – молодой, красивый, стремительно отдалялся, ломая ботинками тонкий, прозрачный лёд на лужицах. «Ненавижу», – подумала Ника с бессильной яростью и тут же испугалась, осознав, что подумала это о Христиане.

* * *

Вовка незаметно возмужал. У него появилась первая робкая щетина, и он открыто курил на лестничной клетке. К деревянным перилам он приладил свою консервную банку из-под тушенки и складывал туда окурки.

– У вас гости, – сказал Вовка низким голосом и странно ухмыльнулся.

Ника открыла дверь и увидела, что на кухне горит свет. Он освещал дальний угол коридора, и с кухни слышались приглушенные голоса.

Ника удивилась. Обычно в это время мама полулежала в постели, подложив под спину две подушки. На стуле, поверх лекарств, лежала газета «Вечёрка» с кроссвордом.

Мама постепенно выздоравливала. Днем она вставала с постели. К ней приходили разные женщины. Мама делала им красивые укладки и маникюр. Теперь в доме постоянно пахло лаком для волос и ацетоном.

Ника разулась в прихожей и босиком пошла на кухню.

– Не знаю, что с ней случилось, – услышала она, как жалуется кому-то мама. – Она всегда такая послушная была.

На кухне, за накрытым столом, сидели мама и Леонид Михайлович. Знакомый пиджак с блестящими пуговицами ровно висел на спинке стула. На плите стоял чайник и бил в стену мощной струей пара.

– Что ты с собой сделала, девочка? – спросил Леонид Михайлович и приложил правую ладонь к губам, боясь сказать лишнее. – Тебе нельзя так с собой поступать. Ты была нашей лучшей ученицей. Нашей гордостью.

Ника опустила голову, чтобы не встречаться глазами с замдиректора училища. Ей было все равно. Ей было только чуть-чуть неловко от того, что мама, того гляди, заплачет.

– Ты должна получить диплом.

– Зачем?

– Чтобы продолжить учебу в институте, получить престижную работу и уважение людей.

– А любовь людей я получу? Не надо всех. Просто одного человека?

– Ах, вот оно что, – помрачнел Леонид Михайлович и встал из-за стола. – Значит так. Я со всеми договорился. Приходишь в понедельник. Сдаешь все экзамены. Проходишь практику неделю и получаешь диплом. Красный. Спасибо потом скажешь, когда…

Леонид Михайлович расстроенно махнул рукой и ушел, забыв шляпу на вешалке.

– Мать, ты чего? Влюбилась? – спросила Ника, когда мама вернулась на кухню. – Губы накрасила. Леонид Михайлович хороший человек. Справедливый. И не предаст никогда.

Прошло время. Жизнь Ники стала возвращаться в привычное русло.

Она поступила в институт. Как хотела, на программиста. Студенческая жизнь захлестнула, закрутила её, как водоворот щепку. Лекции, коллоквиумы, экзамены.

Ника научилась краситься, укладывать волосы и носить высокие каблуки.

В неё влюбился старшекурсник. Он ждал её после лекций у дверей института и молча шел за ней. Ника не знала даже его имени. Он ехал с ней в метро, провожал до подъезда. И долго не уходил.

– Красивый, – сказала мама, посмотрев однажды на него в окно.

– Не заметила, – холодно пожала плечами Ника.

Была осень. Береза за окном покрылась золотом. Воробьи не галдели.

Вернулся Колька из армии. Он стал мускулистым мужиком, со скуластым, жестким, неулыбчивым лицом.

Вызвал Нику для разговора на лестничную клетку. Разговора не получилось. Вскоре Колька женился на девушке из соседнего подъезда. За два года, что Колька был в армии, она из подростка превратилась в нежную, русоволосую красавицу.

Зимой и Ника вышла замуж. За молчаливого студента. Свадьбу сыграли скромную. В октябре Ника родила сына. Сын много болел, и Ника взяла академический отпуск в институте.

Они встретились случайно. Ника медленно катила детскую коляску по седому от утреннего инея асфальту. Тонкая кожица льда звонко лопалась под резиновыми колесами коляски. Ребенок спал. Ника положила поверх одеяла учебник английского языка. «Импоссибл, им-пос-сибл», – повторяла она красивое печальное слово.

Вдруг она почувствовала страх и остановилась. Подняла голову. Возле коляски стоял Христиан. На нем была потертая кожаная куртка цвета старого сандала. Из-под куртки выглядывала знакомая красная «ковбойка».

Христиан смотрел на Нику широко раскрытыми глазами. Он никогда так на неё не смотрел. Когда-то очень давно, она на него так смотрела. В поезде.

Заметив холодный взгляд Ники, Христиан смутился и наклонился над коляской.

– Сын? – спросил он тихо, чтобы не разбудить ребенка. – Красивый.

И губы его задрожали.

– А у тебя дочка. Я видела, как ты красную коляску выносил.

Они пошли рядом, словно и не расставались, сели на скамейку в маленьком скверике, где со всех сторон нависали прозрачные деревья и большой сталинский дом из красного кирпича, с вычурной лепниной и грубыми балконами.

Первый этаж дома был очень высокий, как у Дворца культуры. Такие же арочные окна. Над ними были раскиданы большие буквы «Рыба».

Когда-то в торцевой стене магазина было неприметное окошко. В этом окне продавали только воблу. К окошку в любую погоду выстраивалась длинная очередь. Воблу покупала крестная Ники. Это была крупная, некрасивая женщина. Она была на голову выше всей толпы, и маленькая Ника, сидя на этой скамейке, по голове крестной следила как движется очередь.

Окошко давно заложили кирпичами. На месте окна теперь было пятно, не совпадавшее цветом со стеной. Ника вздохнула. Как быстро летит время.

– Здесь раньше воблу продавали? Помнишь?

Ника боялась смотреть на Христиана. И боялась, что он уйдет.

– Воблу помню. И Ленина в вобле.

– Глупый подарок, но от души.

– Ребенок. Ты меня любил, хоть немного?

– Я и сейчас тебя люблю.

Тысячи раз Ника представляла, как скажет это главное слово, и небо упадет на землю, и последний протяжный звук утонет в жадных, неистовых, горячих поцелуях, сладких, как мед. А она, с доверчивой нежностью, спрячет свое пылающее, заплаканное лицо на теплой груди Христиана.

– Люблю, – повторила Ника и почувствовала горечь полыни на губах.

– А почему не сказала?

– Глупая была. Думала – все впереди. Думала, нет такой силы, способной нас разлучить. Оказалось, такая сила есть. И эта сила – ты.

– А мужа любишь?

– Нет.

– Почему?

– Не знаю. Все говорят, что он хороший, а мне надо такого, как ты. Чтобы смотрела и дышать забывала.

Ника перевела дух. Она почувствовала, как холодный камень упал с её души.

– Прости, – сказал Христиан.

– За любовь не извиняются, – остановила его Ника. – Я благодарна тебе за тебя. Что ты такой. Из-за кого можно потерять голову.

Ника замолчала и стала качать коляску.

– Рядом с тобой я была безумно счастлива. Я жила в каком-то волшебном, нереально красивом мире. Знаешь, я поняла, что когда любишь, то видишь мир, который создал Бог, а когда не любишь, видишь мир, который создал человек. Потому что, когда любишь, видят не глаза, а душа. Душа не признает границ тела и парит над миром. Душа больше тела. А счастье мое было больше моей души. И счастье казалось мне безграничным, безмерным и казалось, что весь мир создан для того, чтобы я была счастливой. Тот, кто хоть раз видел мир глазами любящей души, тот всегда будет тосковать по тому миру.

Внезапно Ника замолчала. Поправила одеяло, укрывавшее сына. Вздохнула.

Христиан достал из кармана куртки пачку сигарет и нервно закурил, пряча сигарету в кулаке.

Они сидели на скамейке, согнув спины, постоянно вздыхая, словно встретились два фронтовых друга после госпиталя.

– Почему ты не пришел проститься в последнюю ночь? Ведь, когда ты внезапно пропал, я ничего не понимала. Металась по улицам в страхе и тоске, – сказала Ника. – И потом я жила… Нет, я не жила. Целый год мне казалось, что мое тело забыли в похоронном бюро. Меня чужие люди вытаскивали из этой беды.

– Напился я тогда. Крепко, – сказал Христиан и постучал по сигарете, сбивая пепел. У него были все те же длинные, изящные пальцы. – Понимаешь, хотел, чтоб ты была моя, и понимал, что нельзя. И вдруг ты уезжаешь…

Христиан опять надолго замолчал.

«Это все Дед, проклятый Дед, – тягуче заныло под ложечкой Ники. – Притворялся отцом родным, а сам – сломал мою судьбу, не спросив меня»

– Я тебе цветов нарвал. У памятника Ленину. Меня сначала в отделение, а потом в вытрезвитель забрали. Я вырывался изо всех сил. Дежурный врач решил, что я буйный. Привязали меня.

– А потом?

– Потом каждый вечер пил. Тосковал. Сам не думал, что так привяжусь к тебе. Хотел всё бросить и уехать. А эта, как её, Осипова стала меня утешать. Говорила, что ты не такая уж недотрога. По ночам все какого-то Кольку звала, стонала в беспамятстве. Разозлился я тогда на Осипову. В глазах потемнело. Хотел ударить её. А она стоит, красивая, стерва. Руки не поднимает, чтобы лицо закрыть. Я размахнулся, а ударить не смог, повис на ней, как мешок, словно ноги отнялись. Утром проснулся, смотрю, она рядом. Твои глаза вспомнил. Не простишь, подумал. А потом подумал, раз у тебя другой, может, так оно и лучше.

– Не было никакого Кольки, понимаешь, не было.

Ника застонала, обхватила руками лицо и стала раскачиваться телом, словно убаюкивала голову.

Ника бросилась рассказывать, заикаясь, путаясь в словах, как Колька перед армией захотел жениться на ней. Как пьяный носил её всю ночь на руках по яблоневому саду и целовал, как сумасшедший. Утром она от него сбежала, а он крикнул ей вдогонку, что пришлет сватов. А тут мама заболела. И Ника решила поехать за неё. Побежала в райком, а на неё все смотрели с презрением и злостью, словно она какая-то блудница. И даже не хотели пускать на стройку. И только дома она увидела, что вся шея, до ключиц и ниже, усыпана багрово-синими засосами, похожими на пиявок. И ей долго снились кошмары, как она бежит по белому, от распустившихся цветов, яблоневому саду, а Колька бежит за ней и вот-вот догонит.

Сын заплакал, не открывая глаз. Ника дала ему соску.

– Чем я только ни сводила этих пиявок, – продолжила Ника. – Ничего не помогало. Я очень боялась, что ты увидишь и будешь смотреть на меня с той же брезгливостью, что и люди на улицах.

Христиан молчал. Ника скосила на него глаза. Он сидел понурый, как когда-то сидели пьяные мужики за столом в общежитии.

– А еще Дед. Только утром захожу в контору, а он, прямо с порога, талдычит, как пономарь: «Блюди себя. Никому не верь. Кругом одни супостаты. Обрюхатят и бросят». На следующий день: «Супостаты. Обрюхатят. Бросят»

– Я дурак, – тихо сказал Христиан.

– И я – идиотка, – вздохнула Ника. – Думала, что нашла любовь и всё. Ничего делать не надо. Любовь сама сделает меня счастливой. А любовь – это факел, который лишь освещает путь к счастью. Но дорогу надо пройти самому. Знаешь, у нас в училище был учитель черчения. Старый, некрасивый мужчина. И была Райка Третьякова. Моя подруга. Учитель положил на меня глаз, а я его ненавидела. Однажды я его сильно обидела, а потом узнала, что он – герой, мальчишкой ушел на фронт. Меня эта история не тронула, а Райка в него влюбилась. Вцепилась в него мертвой хваткой. Мой. Не отдам никому. Родила ему двойню. Оба безумно счастливы.

– Ребенок, прости меня, – повторил Христиан. – Я совершил много непоправимых ошибок.

– Импоссибл, – сказала Ника и с обидой посмотрела на низкое, пасмурное небо, завешенное серыми облаками, как мокрыми простынями. – Кто она?

– Так, случайная связь. Перед отъездом.

Христиан загасил окурок ботинком и продолжил:

– Мама письмо прислала. Приходила девушка. Сказала, что беременна.

– Всё в этом мире не случайно, – возразила Ника. – Я ни о чем не жалею.

Жалею, что счастье было безбрежным, но коротким. Жалею, что не я нарисовала тебе созвездие Любви. Что ты не стал тем мужчиной, который явил меня миру уже не ребенком, а новой женщиной, готовой принести в этот мир новых детей. Наших детей.

– Прости, – последний раз сказал Христиан и ушел сгорбившийся, как старик. Ника с тяжелым сердцем смотрела на него, пока он не скрылся за поворотом. Ей было его жаль.

* * *

Христиан позвонил через полгода.

Снова за окном кричали, как чиркали спичками, воробьи, снова яблоневый сад за школой был покрыт бело-розовыми облаками. А ночи были теплыми и нежными, как поцелуи влюбленных.

Ника уложила ребенка спать и читала книгу на диване. Диван поскрипывал под ней, как холщовый мешочек с крахмалом.

– Дед звонил, – сказал Христиан. – Юрка Беляев упал в голубятне. Не спасли. Жалко. Месяц, как женился.

– Жалко.

– Я уезжаю, – сказал Христиан. – К Деду. Он построил объект. Зовет нас к себе.

Мягкий голос Христиана был тих и печален.

– Представляешь, он не поверил, что мы не вместе.

– А твоя семья? Ребенок?

– Нет у меня семьи. И ребенка нет.

Христиан заволновался и стал говорить быстро, словно боясь, что его не дослушают. Он говорил о том, что жена ушла к другому мужчине. Раньше он был женат. А ребенок его. Та жена ушла. А его пришла.

Нике показалось, что Христиан выпил. Мысли его путались.

– Поедешь со мной? – вдруг спросил он с заискивающими нотками в голосе. – Дед обещал дать квартиру.

Ника молчала. Сердце её бешено стучало, и кровь горячими комками летела в горло. Струйка крови, как молодая змейка, потекла из носа, бурыми жирными пятнами ударялась в пол.

– Да?

– Не… не знаю, – с трудом выдавила из себя Ника. – У меня сын, институт. Мама выздоравливает. Я только стала думать, что жизнь моя выправляется, возвращается на правильный путь, и тут опять ты. Чем я должна теперь пожертвовать за счастье быть с тобой? Семьей? Учебой? Домом? Чтобы я сейчас ни сделала, всё будет плохо.

– Цугцванг?

– Да. Наверно.

– А любовь? Тот факел, который освещает дорогу к счастью?

– Не знаю. Любит тот, кто умеет мечтать. Чтобы мечтать, надо чтобы душа умела летать. А в моем сердце живет зима.

– Я буду ждать тебя, – сказал Христиан. – Найди меня. Ты мне нужна. Мы нужны друг другу.

Ника долго не вешала трубку. Она стояла, прижав её к сердцу, словно короткие гудки в трубке были стуком сердца Христиана.

А ночью ей снова, как когда-то, снилось высокое необъятное, розовато-голубое небо, на котором робко, сквозь тонкую кожицу утреннего тумана, проступало красивое и печальное лицо Христиана.