Текст книги "Не держи на него зла (сборник)"

Цугцванг
Повесть

Зачем мне все это? Лежать среди ночи

И видеть, как звезды мерцают трехточием.

Зачем мне все это? Я давно позабыла,

Что было когда-то, а может – не было.

Я всё позабыла. Поставлена точка.

Не надо дразнить золотым многоточием.

А небо всё помнит, до букв и до строчек,

Что было до этих, поставленных точек.

Что было когда-то, когда я любила.

Но было ли это? И это ли было?

Не буквы, не точки на черной странице.

То – небо проколото тонкою спицей.

И черные мысли текут без движенья.

Не будет, что в прошлом, уже продолженья.

На звезды смотрю и не сплю до рассвета.

Зачем мне всё это? Зачем мне всё это?

* * *

Утром за окном раскричались воробьи. Юркие птахи качались на тонких ветках берёзы, растущей под окном, и наперебой вскрикивали, словно чиркали спичками: чирк, чирк.

«Глупые воробьи, – снисходительно подумала Ника, слушая бойкую перебранку птиц. – Чирк. Чирк. Одно слово. Из него не сложишь песню, как ни крути. А в жизни так много слов. Например: статика и динамика. Динамика – это движение. Движение – это будущее. А в будущем – много слов, какие я сама еще не знаю. Будущее. Буду еще. Еще буду»

Ника – маленькая, хрупкая девочка с большими серыми глазами, с жадным любопытством взирающими на мир.

Ника лежала на старом диване, который поскрипывал под ней, как холщевый мешочек с крахмалом, щурила по-детски ясные глаза и читала учебник физики. Она еще не знала, что через пять минут произойдет то, что изломает, исковеркает всю её жизнь, перечеркнёт все планы, сломает будущее, которое смутным нежным облаком грезилось ей ночами, и будет будущее такое, какое будет…

Было начало лета. Июнь. Высокая двухстворчатая балконная дверь была распахнута, и свежий ветер вдувал в комнату легкую тюлевую занавеску, как тугой парус каравеллы.

Страницы книги тоже были похожи на паруса.

– Ника! – раздались с улицы требовательные, чуть хрипловатые мальчишеские голоса. – Выйди на балкон.

Это кричали соседские мальчишки. В сумбурном хоре с улицы Ника угадала ломающийся голос соседа Вовки. Ника сталкивается с ним каждый день на лестничной площадке. Ему пятнадцать лет и он уже курит «Яву», как взрослый, вталкивая окурки в консервную банку, прикрепленную отогнутым горлышком к лестничным перилам.

– Ну, выйди, Ника, – через пару минут, уже противно канючил Вовка. Было слышно, как он при этом с кем-то активно переговаривался.

– Ника, выйди на балкон, – просит уже тётя Лена – старшая сестра мамы Ники. Она сидит за круглым столом в центре большой комнаты и что-то чертит карандашом на листе ватмана. По углам ватмана разложены стопки книг, чтобы не портить стол кнопками.

Тёте Лене немного больше сорока лет. Она живет в Сызрани. Еще в молодости тётя уехала туда из Москвы к любимому человеку. Теперь она работает начальником кондитерского цеха и заочно учится в институте. Тётя готовится к сессии и громкие крики с улицы ей мешают.

– Выйди, – повторила тётя Лена, отложив карандаш. – Женихи зовут.

Ника нехотя положила книгу, раскрытыми страницами вниз, и вышла на балкон.

Балкон, как дерзкий капитанский мостик, бесстрашно плыл над белой пеной цветущей черемухи.

Внизу у козырька подъезда стояли, задрав вихрастые головы, три закадычных друга. Долговязый, нескладный Витька, рыжий Вовка, обсыпанный веснушками, как бублик маком, и коренастый смуглый молчун Колька.

– Ника, а Колька в тебя влюбился, – крикнул Вовка с отчаянной решимостью и быстро пригнулся, закрыв рыжую голову руками. Колька прыгнул на Вовку. Витька прыгнул на Кольку. Мальчишки возились, крутились, сопели, едва сдерживая смех.

– Дураки, – сказала Ника и снова легла на диван.

Хулигана Кольку она знала давно. Всё-таки росли в одном дворе.

Колька был известной на всю округу шпаной и двоечником. И нельзя сказать, что был дураком. Скорее, принципиальным лодырем, схлестнувшимся с принципиальными учителями на почве обязательного среднего образования.

Колька принципиально не учил уроки, а учителя принципиально оставляли его на второй год в каждом классе.

Колька был старше Ники на один год, но доучивался в восьмом классе, с грехом пополам, когда ему пришла повестка о призыве в армию.

А Ника была отличница. Учителя пророчили ей блестящую карьеру. Фотография Ники висела в школе на Доске почета, и Колька втихаря подрисовывал ей черной ручкой усы и бороду.

На следующий день, ближе к вечеру, когда изнуряющий летний зной сменился спасительной прохладой, к Нике заглянула Витькина мама – тётя Настя. Она была одета в нарядное летнее платье и сделала укладку в парикмахерской.

– Пойдем ко мне, – сказала тётя Настя. – Отметим твоё окончание школы.

Ника достала из секретера новенький аттестат и пошла за Витькиной мамой.

Тётя Настя почему-то гордилась школьными успехами Ники, словно она была её дочь. И Ника не могла ей отказать.

Гости уже собрались. В большой комнате был накрыт богатый стол. Салаты, холодец, сало, селёдочка с луком и жареная картошка. Было много водки. С расчетом: бутылка на каждого. Но это не значило, что вся она будет выпита.

Родители Витьки: тётя Настя и дядя Сеня сидели в торце стола. Им обоим было под шестьдесят, и они были похожи на два одуванчика. Один – с белой круглой шапкой, а другой – наполовину облетевший.

Рядом сидел Витька. По этому случаю – гладко причесанный, в белой рубашке. Была соседка из другого подъезда. Некрасивая и старая. Жуткая сплетница. Была еще одна немолодая семейная пара. Чета сидела на краю постели, где за их спинами недвижно лежала престарелая мать Семёна Ивановича, высохшая, к ста годам, до размеров ребёнка.

– Ну, показывай свой аттестат, – весело сказала тётя Настя. – Будем твои пятерки обмывать.

Не успели выпить, как пришел Колька. Принес три красные гвоздики. Сел рядом с Никой.

Нике это показалось забавным и полезным. Ника не пила спиртное. Пока все гости после очередной рюмки шарили в тарелках, цепляя на вилки скользкие кольца огурцов, Ника менялась с Колькой стопками. Раз-два. У Ники стопка пустая, а у Кольки – полная.

Колька пил добросовестно, до капельки, до прозрачного донышка, чтобы не оставлять в себе злость, обиду и прочие человеческие пороки. Вот так, с какой-то осмысленной дерзостью, он пил в первый раз. И все ниже опускалась его мокрая, от жары и водки, голова. Черные курчавые, как у цыгана, волосы липли к его лбу и резким скулам.

Но вдруг Колька резко выпрямился, стукнул кулаком по столу так, что высокие рюмки попадали на бок, и закричал страшным голосом:

– Выйдите все!

Глаза у него были совершенно стеклянные. Безумные глаза. И все гости безропотно побежали на кухню. И Ника побежала. Но Колька её поймал, навалившись сзади, и прижал к себе с такой силой, что пуговицы на его рубашке больно впились ей в спину.

Колька стал целовать Нику в лицо и шею короткими горячими рывками, с таким неистовством, что ей казалось, что он её не целует, а кусает, как змея, яростно бросающаяся на свою несчастную жертву.

Ника растерялась, залилась пунцовым румянцем, задрожала от страха и стыда, оттолкнула наваливающегося на неё Кольку, страшного от пьяной улыбки и остановившихся стеклянных глаз, и выбежала на улицу.

Колька догнал её в яблоневом саду, что рос вокруг школы, поднял на руки, чтобы она не могла убежать, и всю ночь, в каком-то пьяном угаре, дававшем ему нескончаемые силы, таскал Нику на руках, будто котенка, и целовал как сумасшедший.

Под утро, когда небо стало розовым, как нежные лепестки цветов яблони, и из раскрытых окон домов донеслись первые торжественные звуки гимна страны, Колька, наконец, устал. Сел на скамейку, закрыл безумно блестевшие глаза. Бульдожья хватка его ослабла. Ника осторожно выскользнула из его цепких объятий и побежала к дому.

– Завтра пришлю сватов, – крикнул ей в спину Колька.

Ника оглянулась. Черный, страшный Колька медленно приподнимался со скамейки с закрытыми глазами. Ника вскрикнула и побежала еще быстрее.

Мама не заметила, что Ники не было дома всю ночь. У неё была температура под сорок градусов, и тётя Лена, приподняв маме голову над подушкой, поила её горячим чаем с малиной.

– Плохо, – пожаловалась мама слабым голосом, делая маленькие, боязливые глотки из кружки. – Мне послезавтра ехать в Сибирь на заработки. Боюсь, не успею вылечиться.

– Я поеду, – неожиданно для себя выпалила Ника.

Колькин голос, с категоричным: «Завтра пришлю сватов» – все еще звенел у нее в ушах.

– А как же институт? – растерялась мама и достала из подмышки градусник. – Ты же у меня умница.

– Никуда не денется этот институт, – строго сказала тётя Лена. – Нашу девочку с её мозгами в любой институт возьмут. Пусть едет. Жизнь узнает, а то, наверно, кроме пионерского лагеря, ничегошеньки и не видела.

* * *

В Сибирь на заработки пришлось ехать двое суток в плацкартном вагоне.

Утро выдалось прохладным. В сыром воздухе вокзала доминировал запах горелого угля. Вагон Ники был последний. «Будет сильно качать», – подумала Ника, вспомнив рассказы тёти Лены.

Она отдала билет молодой румяной, как яблоко, проводнице, медленно пошла по вагону, обходя чьи-то неубранные чемоданы и баулы. Её место было в середине вагона.

Ника убрала дорожную сумку в рундук и стала смотреть в окно.

По перрону, седому от пыли, неуклюже бежали последние пассажиры. Старые дорожные чемоданы нещадно били их по ногам. Наперегонки с ними бежали бородатые носильщики, толкая перед собой навьюченные тележки.

Попутчица Ники – молодая красивая женщина со светлыми вьющимися волосами, заколотыми с боков черными невидимками, с любопытством поглядывала на Нику и устало обмахивала потное лицо журналом «Огонёк»

С двух сторон к ней жались её дети – мальчики-погодки. Смешные карапузы. Любопытные и шустрые, как бельчата. Они – то карабкались матери на колени, то прятались за её спину и серьезно смотрели на Нику ярко-голубыми пушистыми глазами.

– Душно, – пожаловалась женщина. – Скорей бы уж поехали.

– Да, – отвлеклась на секунду Ника, чтобы поддержать разговор. И стала снова смотреть в окно.

Вдоль всего состава стояли малочисленные провожающие, что-то кричали и весело махали руками.

Послышался лязг металла, пронесшийся по вагону, как эхо. Вагон дернулся и замер.

– Паровоз подцепили, – сказала женщина напротив. – Сейчас поедем. Вдалеке раздался натужно шипящий свисток паровоза. Вагон снова дернулся, раскатисто лязгнул железом сцепок, по опустевшему перрону медленно поплыли назад одноногие фонари.

Нике вдруг стало страшно. Вокруг были чужие люди. Они смотрели на неё с любопытством, но без нежности и любви, как мама. Нике захотелось оказаться среди тех, кто стоял на перроне и прощально махал рукой. Но скорый поезд набирал ход и разделял надвое, как сабля, её желания и реальность.

Ника закрыла глаза. Монотонное покачивание вагона сделало её голову тяжелой, а веки – липкими, словно их намазали медом. Бурные перипетии последних двух дней сильно измотали её. Колеса монотонно стучали: «Тук, тук, тук»… Люди гремели полками, заталкивая под них багаж, громко переговаривались, смеялись. Проводница включила радио. Динамик над окном долго трещал и шуршал, словно внутри него бегали тараканы. И вдруг – чисто, нежно, почти молитвенно зазвучал голос: «Эти глаза напротив…»[1]1
  «Эти глаза напротив…» – исп. Валерий Ободзинский (муз. Д. Тухманов, сл. Т. Сашко).


[Закрыть]

Ника почти спала, сидя у окна, когда её разбудил горьковатый запах табака, летящий по вагону. Вот он совсем рядом.

«Что за люди, – с неудовольствием подумала Ника, пытаясь разлепить густые ресницы. – Курят в тамбуре до последнего» Она зло посмотрела на нового попутчика и почувствовала, что летит в пропасть.

«Всё!», – обречённо подумала Ника и удивилась. Разве так бывает?

«Всё!», – это неожиданное слово стремительно раздувалось в её голове, как воздушный шар, наполняемый гелем, вытесняя из неё все остальные слова и мысли.

И ей стало тяжело и тоскливо, но вместе с тем, как-то радостно и светло, потому что она вдруг поняла, что с этой минуты, жизнь её наполнилась счастьем и смыслом.

В полутемном проеме отсека стоял молодой человек среднего роста, одетый в красную байковую ковбойку и темные летние брюки. Незнакомец был ладно скроен, приятен в движениях. Он был такой красивый, что у Ники перехватило дыхание. У попутчика были волнистые волосы цвета шоколада, прямые густые брови, мягкие смуглые скулы и обезоруживающая улыбка.

Но больше всего Нику поразили его глаза. Они были цвета мёда из горного молочая. От густых черных ресниц на глаза падала тень, отчего глаза казались глубокими и темными. Такой темной и опасной бывает вода в тени деревьев, склонившихся над озером. А еще – взгляд незнакомца был мягкий и дерзкий одновременно. Он как бы говорил: «Рискни, взгляни на меня. Пропадешь»

Ника взглянула по неопытности и пропала.

«Эти глаза напротив чайного цвета. Эти глаза напротив. Что это? Что это?..», – счастливо вопрошал сладкий мужской голос, а Нике хотелось плакать.

Молодой человек рывком снял с плеча походный рюкзак, бросил его на верхнюю полку и представился:

– Христиан.

– Как? – потерянно переспросила Ника. – Ихтиандр?

– Да. Ихтиандр Ихтиандрович Ихтиандров, – невозмутимо подтвердил молодой человек. – Но можно просто Стин.

Он сел рядом с Никой и озорно подмигнул притихшим мальчишкам. Мама мальчиков громко рассмеялась, за ней рассмеялись дети. Звонко, как колокольчики.

Ника густо покраснела и отвернулась. Что такого? Незнакомец действительно был похож на артиста. Или даже еще красивее его. Наверно, он был полукровка. В нем была какая-то нереальная, буйная, избыточная южная красота, когда природа не скупится на краски, и нежная мягкость линий сдержанного холодного севера.

Мама говорила Нике, что если человек красив, это значит, Бог поцеловал его в лоб при рождении. Глядя на Стина, Ника подумала, что Бог поцеловал каждую часть его лица.

Проводница закончила раздавать постельное белье и принесла, по просьбе Стина, два горячих чая в мельхиоровых подстаканниках. Поставила на столик, задержав нескромный взгляд на молодом человеке.

За чаем Ника узнала, что Стину двадцать три, и он едет на ту же стройку, что и она.

«Всё!», – опять подумала Ника и на её светлые глаза легла тень печали, неведомой ранее.

Когда поезд, скрежеща тормозами, подъезжал к маленькой захолустной станции, молодая мама быстро наклонилась и шепнула Нике:

– Он будет твоим мужем. У меня глаз верный. С кем схож – тот и муж.

* * *

Они сошли в глуши, на тихой станции, где серый перрон был короче поезда, а розовое здание вокзала с башенками по углам, окутанное легкой дымкой, было похоже на потешный кукольный домик.

Было раннее утро. Ясное и тихое, какое бывает только, когда первые лучи солнца робко вплетаются золотыми лентами в зеленые кудри берёз. В воздухе, пахнущем молодой травой и угольной гарью, еще чувствовалась прохлада. И стальные поручни тамбура были холодные и скользкие от росы.

Стин спрыгнул первым на землю, не дожидаясь, когда проводница со скрипом поднимет напольную «подушку». Под его ногами захрустела, защелкала, скатываясь под откос, крупная мраморная галька. Со ступенек соседнего вагона, беззлобно чертыхаясь, спрыгнуло еще несколько мужчин. В руках они держали картонные чемоданы, обитые по углам металлическими пластинами. Всем им было около сорока лет. И у всех были темные, словно обожженные лица, изрезанные глубокими трещинами.

Обогнув состав, все молча куда-то пошли, черной группкой неловких пингвинов, будто подчиняясь суровому внутреннему зову.

Ника шла за Стином, повторяя все его движения. Перешагивала через блестящие шпалы, пролезала под сцепками товарных вагонов, втискивалась в узкий пролом в бетонном заборе, с крючками ржавой арматуры.

За забором была укатанная площадка. На ней стоял одинокий рабочий автобус, рыжий, как апельсин. На лобовое стекло автобуса была криво брошена картонная табличка. На табличке, от руки, химическим карандашом был написан пункт назначения. И все остановились.

Молодой водитель, в черном комбинезоне и солдатских сапогах, не обращая внимания на угрюмо молчавших людей, ходил с озабоченным видом вокруг автобуса и толкал обеими руками колеса, покрытые слоем грязи, как шоколадным кремом.

Сначала погрузили чемоданы. Сложили горкой у задних дверей автобуса. Потом автобус начал заполняться людьми. Мужики спешно курили у входа. Воровато стреляли глазами из-под кепок в бледную Нику. Стин курил вместе с ними и весело перебрасывался пустыми словами.

Поехали быстро. Сначала дорогу с обеих сторон обнимал густой лес, светлый и приятный от свежей зелени. Лесная дорога была извилистая, разбитая там, где были лужи. И тогда автобус не ехал, а мягко переваливался с бока на бок, выдавливая на обочину жирную грязь.

Но вдруг лес расступился, будто разомкнул зеленые рукава девичий хоровод, автобус выскочил на лысый пригорок, и Ника увидела бескрайние поля, на которых разновеликими шапками высились изумрудные холмы.

Невыносимо голубое небо начиналось где-то внизу, и автобус, словно не ехал, а парил в нём.

Ника заплакала. Точнее, слёзы сами потекли из её больших, прозрачных, как небо, глаз. Ей было одиноко и страшно. Она почувствовала себя меньше песчинки, слабее мошки, в этом бескрайнем просторе, открывшемся взору.

Слёзы Ники не ускользнули от внимательного взгляда Стина.

– Ребенок, ты чего? Испугался? – спросил Стин с едва заметной улыбкой.

– Нет. Просто я не знала, что наша страна такая огромная, – шмыгнула мокрым носом Ника.

– Ты еще много чего не знаешь, ребенок, – уже с какой-то иной интонацией сказал Стин. Он обнял и мягко прижал к своей груди Нику. От теплой груди Стина шел приятный запах, как в детстве от рук отца. Ника успокоилась, закрыла глаза и потерлась носом о его рубашку.

– Ребёнок, – повторил еще раз Стин.

Вскоре показались первые низкие дома небольшого города. Их черные, в бессчетных заплатках, крыши застенчиво выглядывали из кружев деревьев.

Центр города был обозначен памятником Ленину на высоком бетонном кубе. У основания памятника была разбита пестрая пышная клумба. Стальной Ленин привычным жестом указывал зевакам дорогу в небо.

Вокруг памятника, по периметру городской площади, располагалось несколько трехэтажных жилых домов, Дворец культуры, столовая и какой-то завод за глухим забором.

Многие мужики были в этом городе не в первый раз. Они вышли из автобуса и сразу куда-то ушли. Остальные направились в отдел кадров стройки, что был на втором этаже Дворца культуры.

Это было нарочито помпезное здание песочного цвета с белыми колоннами и широкой лестницей, подступавшей к цоколю, как мёрзлые штормовые волны.

Начальник стройки занимал просторную комнату на втором этаже Дворца культуры. Это был грузный мужчина лет шестидесяти, наверно, бывший военный. Он был быстр и ловок в движениях, что было неожиданно для его корпулентной фигуры. На начальнике плотно сидел серый, в мелкую крапинку, пиджак, отчего он выглядел за столом, как мощный валун на степном перекрестке дорог. На его массивном столе, больше похожем на мост через маленькую речку, стояло несколько черных карболитовых телефонов. Они напоминали стаю сонных ворон, ждущих рассвета. К рабочему столу был приставлен еще один, поменьше, на котором разместился коммутатор со множеством клавиш и цветных лампочек.

Начальник стройки был не только управленцем, но еще и снабженцем, и кадровиком, и бухгалтером, и всем кем можно. Он беспрерывно прикладывал к уху то одну, то другую трубку, отчего был похож на звонаря на колокольне, управлявшегося одновременно с десятком колоколов.

– Куда ж мне тебя определить, такую пигалицу? – спросил сам себя начальник стройки, с недоумением разглядывая, тщедушную фигурку Ники. – Куришь?

– Нет.

– Не-е-т, – задумчиво повторил за Никой начальник и постучал шариковой ручкой по столу. – Значит, стройка – не для тебя. Там все курят. С утра до ночи: курят и курят, сплошные перекуры.

Ника покраснела, словно она была виновата в том, что все на стройке только курят.

– Может, тебя в столовую? – начальник вздохнул и с безнадежным видом склонился над короткой анкетой Ники. – Будешь салфетки резать пополам для экономии бюджета.

Ника надула губы. Так её еще никто не обижал.

Но тут за дверью послышался быстрый перестук каблучков. И в кабинет впорхнула молодая крепкая девушка, расфуфыренная, как на вечеринку. Она с трагическим видом прижимала к груди руки, из-под которых тоскливо торчал ворох мятых бумаг.

– Дмитрий Илларионович, – девушка всхлипнула и с грохотом обрушила бумаги на стол начальника. – У меня дебет с кредитом в акте сверки не сальдуются…

– Пуговицы на блузке у тебя Вязникова не сальдуются, – бесцеремонно оборвал её на полуслове начальник.

И Ника подумала, что он – женоненавистник. Таких много. Например, Васька Потапов.

Васька был сорокалетний бобыль и жил с мамой на той же лестничной площадке, что и Ника. Трезвый он был тихий. Прежде чем выйти на улицу, он высовывал за дверь всклоченную голову и долго тревожно озирался, нервно вздрагивая при каждом шорохе. Но стоило ему напиться, как это был совсем другой человек. Потапов сидел на лавочке у подъезда, нахально развалившись, посасывая пиво из бутылки, и находил грязные слова для каждой проходившей мимо барышни.

Ника вздохнула, вспомнив про дом. Ей снова стало страшно.

– Разъелась за месяц, как мышь в амбаре, – ворчливо продолжал распекать подчиненную суровый начальник. – Кофту что ль одень, чай, не на танцы пришла.

Девушка в своей полупрозрачной, нейлоновой блузке, утыканной диагоналями из темно-синего гороха, и впрямь выглядела нелепо и даже беззащитно среди суровых мужиков в несвежих свитерах и строительных робах. Девушка сложила ярко-красные губы в куриную гузку, собираясь возразить начальнику что-то дерзкое, но, заметив в кабинете Стина, покраснела, опустила голову и промолчала. Так и осталась стоять с глупым лицом возле стола.

Начальник нехотя достал очки из кармана и склонился над бумагами, изредка потирая пухлой ладонью вспотевшую шею.

– Здесь надо было умножить, а здесь – сложить, – сказала Ника, посмотрев сбоку на расчеты. Ей не терпелось вернуться к своему вопросу. – Ничего сложного. Простая арифметика. Даже интеграла не понадобится.

Про интеграл Ника прихвастнула. Ей не понравилось, как девушка посмотрела на Стина. Смущенно и дерзко одновременно. То было любопытство сытого хищника, заприметившего новую жертву.

Начальник оживился, задвигал плечами, поднял седую голову и впервые посмотрел на Нику заинтересованным взглядом.

– А дебет с кредитом свести сможешь?

– Я не знаю, что такое дебет с кредитом, – честно призналась Ника, – но, если уравнение составлено корректно, то, думаю, смогу.

– О-о-о! – громко выдохнул начальник. И собрал бумаги на столе в рыхлый сугроб. – Хорошее слово: корректно. Слышь, Вязникова. Я корректно отправляю тебя в столовую. За неоднократное, так сказать. Хотя нет. Лучше в испытательную лабораторию. Будешь в халате ходить. От греха подальше.

Вязникова взвыла белугой, метнула в сторону Ники черную молнию из недобрых глаз и скрылась за дверью, унося с собой нервозное смятение последних пяти минут и легкий флёр духов «Ландыш»

– Будешь моей правой рукой, – коротко сказал начальник, отправив всех вновь прибывших к своему заму. – Моему объекту нужны толковые головы.

Он взял Нику за руку и повел её в другой кабинет, что был в конце широкого коридора. Ника не отняла руки, а только поудобнее устроила ладошку в его большом кулаке, чтобы грубые пальцы начальника не сжимали её слабую кисть так больно.

Взрослые почему-то часто брали Нику за руку. Её это не задевало, наоборот, она видела в этом знак особой заботы и доверия.

Ника училась в школе с радиотехническим уклоном. И раз в неделю, вместо школы, весь класс отправлялся в Дом пионеров на Ленинских горах, где всем выдавали паяльники, припой, канифоль и тоненькие сеточки из проволоки, похожие на паутину. Нике нравился запах нагретой канифоли. Вязкий, чуть горьковатый и одновременно – дурманяще-сладкий. Словами не объяснить запах горячей смолы. Ей нравилось паять, оставляя в углах сеточки ровные, одинаковые капельки. Пока капли были горячие, они серебрились и дрожали, как слезы оловянного солдатика. Так думала Ника.

Она быстрее всех справлялась с заданием, а потом учитель Николай Иванович брал её за руку и водил по другим кабинетам, где было много разных приборов с цветными лампочками, похожими на разноцветные леденцы. Поэтому Ника ничуть не удивилась, когда начальник объекта взял её за руку и персонально повел на первое рабочее место.

– А как мне вас называть? – спросила Ника, едва поспевая за ним по скрипучим половицам.

– Зови меня Дед, – неожиданно сказал тот. – А то пока имя-отчество выговоришь, полдня пройдет.

– А почему вы стройку объектом называете? – осмелев, спросила Ника.

– У ребенка, пока он не родился, имя есть?

– Нет.

– Вот и я, пока объект не сдан, зову его так. Когда родится, тогда и получит своё имя.

– А когда он родится?

– Года через три. В крайнем случае, через четыре.

Ника подумала, что четыре года, это очень большой срок, почти половина её сознательной жизни. Так далеко она еще не заглядывала…

Вскоре пришел Стин. От него едва уловимо пахло пивом. Он странно улыбался и молчал, пока вел Нику к общежитию.

Общежитие располагалось минутах в пяти ходьбы от центральной площади города. Это был двухэтажный бревенчатый дом, черный от времени и дождей, с большим количеством окон. Вокруг дома росли старые пышные липы. За ним, в кустах калины, посаженных подковой, пряталась, высокая и узкая, как свеча, голубятня. Первый глухой этаж голубятни был сколочен из обрезков фанеры. В нем сбоку была низкая, неприметная дверца, с гвоздем вместо ручки. Второй этаж был обтянут металлической сеткой с крупными ячейками. И можно было видеть почтовых голубей, которые сидели на полу, похожие на скомканные листочки бумаги…

Комендантом общежития оказалась крупная, неприветливая женщина. В углу её грубого рта, белым клыком торчала потухшая папироса. Она была одета в просторный мужской пиджак с большими накладными карманами, в которых могли найтись, как жареные семечки, так и боевой наган.

Комендантша стояла в полутемном коридоре первого этажа и жарко спорила с пожилым мужчиной, державшим железную стремянку. Увидев Нику, оба замолчали с видимым облегчением.

– Идем, – сказала комендантша, дохнув на Нику крутым запахом махорки, и направилась на второй этаж, тяжело налегая на перила.

Ника и Стин молча двинулись за ней. Длинный, мрачный коридор наполнился звуками. Это под ногами комендантши со стоном гнулись тонкие половицы. Наконец, комендантша остановились у одной из похожих дверей. На ней не было номера, но было приклеено маленькое сердечко из оберточной бумаги. Комендантша подергала ручку и стала неспешно перебирать большую связку железных ключей, звеневших на проволочном кольце.

– Матрас, подушка, одеяло – есть. Белье купишь сама, – сказала комендантша, не выпуская папиросу изо-рта. Открыла дверь и подтолкнула Нику в спину.

– У меня с собой, – поспешно сказала Ника, скользнув в комнату. И поставила на пол дорожную сумку, в которой помимо простыни и наволочки, были спортивная одежда и две смены нижнего белья.

Небольшая комната оказалась неожиданно уютной. Чистая, светлая, с большим окном и короткими ситцевыми занавесками по бокам, как в поезде.

В комнате было три кровати. Две стояли у окна. Они были аккуратно застелены синими шерстяными одеялами с широкой желтой полосой по краю. Под кроватями стояли полураскрытые чемоданы, откуда выпирала, словно дрожжевое тесто, ненужная одежда. Возле двери стоял платяной шкаф, дверцы которого пестрели цветными фотографиями артистов кино. А продолговатое толстое зеркало было перенесено на боковую стенку.

Рядом со шкафом стоял маленький обеденный стол, накрытый льняным полотенцем. На столе стояли: стеклянная бутылка из-под молока, с милым букетиком полевых цветочков, чашки, сахарница и пузатый эмалированный чайник с подгоревшими боками. Над столом, к стене, была прибита книжная полка, где тесным рядком стояли потрепанные книги.

– Не пугайся, – сказал Стин, заметив робость в глазах Ники. – Это всё временно. Вот построят объект и общагу снесут. Будут тут дома не хуже, чем в Москве. И у всех будут свои квартиры.

Он извлек из кармана два бумажных кулька с конфетами и печеньем. Положил их на стол, и как-то неловко стал пятиться к двери.

Когда Стин ушел, Ника заправила постельное белье, а сумку с личными вещами затолкала под кровать. Потом долго пила чай с печеньем и разглядывала корешки книг, стоящих на полке. Книги, в основном, были учебниками. Была даже «Физика» за восьмой класс. Остальные книги были про войну.

Часа через три Ника легла. За тонкой перегородкой слышались быстрые женские голоса и смех. Топот многих ног. А в её комнате было сумрачно и тихо. Тишину нарушал лишь мягкий стук в стекло ветки высокой липы, качающейся зелеными брызгами, за широкими створками окна.

Еще вчера Ника засыпала, не думая ни о чем, а просто проваливалась в черный мешок сна из привычной картины бытия. А сегодня она лежала, словно не в кровати, а где-то в центре безмолвной вселенной, и каждый кусочек вселенной постепенно заполнялся одним именем, одним человеком. Исчезало все и становилось неважным, ненужным. Все пространство, сколько видели глаза Ники, постепенно заполняло лицо Христиана. Улыбчивые глаза, прямые брови и губы, чуть обожженные табачным дымом. Лицо все увеличивалось и увеличивалось, заполняя всё пространство вокруг Ники, вливаясь в неё, его приятным ароматом кожи, волос, его бархатным, шоколадным голосом.

И вот глаза Христиана – её глаза. И нет больше души и плоти Ники отдельно от Христиана. В ней не осталось ничего своего. В её душу, целиком и безраздельно, вошел Христиан. Или Ника целиком растворилась в нем?

Это было уже не важно. Ника улыбнулась легко и спокойно. Какое это счастье, засыпать, когда весь мир для тебя превратился в одно слово: «Христиан»

* * *

Работа не показалась Нике такой тяжелой, как думалось вначале.

Она быстро составила алгоритмы и формулы по всем позициям, которые надо было оценить, как её учили в школе на уроках программирования.

К тому же ей нравилось работать с цифрами. Кто-то любит нанизывать бисер на нитки, кто-то вязать ряды цветных узлов на коврах, а Нике нравилось выстраивать правильные ряды цифр на бумаге. В этом она находила внутреннее умиротворение и красоту, потому что считала, что правильные действия приводят к правильным результатам.

Быстро покончив с текущими делами, Ника начинала ходить от стены к стене по унылой казенной комнате. В комнате был стол, рядом стоял шкаф, такой же, в кабинете географии, где училась Ника. Шкаф был склеен из тонких досок, отчего скрипел и перекашивался в сторону входной двери. Поэтому стеклянные дверцы шкафа, постоянно открывались и хлопали, как крылья.