Текст книги "Не держи на него зла (сборник)"

Ника быстро поднялась по боковым ступенькам на сцену. Пол сцены был расчерчен полосками от обуви, храня в себе легкие движения многих ног.

Ника встала на колени перед колонной. Колонна была задрапирована белой тканью. Ника стала быстро пришивать толстыми нитками к ней бутылку пива и воблу, чтобы получились скрещенные серп и молот. Другую бутылку она поставила на пол, примотав к ней оставшуюся воблу, как букет цветов.

Надо было торопиться. Скоро должен был прийти Стин, а Нике хотелось растрогать его своим подарком. Прежде чем спрятаться за кулисы, Ника оглянулась назад. Гипсовая голова Ленина, с черными провалами глазниц, светилась в темноте синеватым светом и смотрела на неё с немым укором.

С тех пор как Стин стал личным шофером Деда, он перестал ночевать в общежитии. Ему поставили раскладушку во Дворце культуры, прямо на сцене, за высокими, собранными в красивые темно-бордовые складки, кулисами.

Стину такое переселение понравилось. Оказалось, он учился в балетной школе. Но к восьмому классу был переведен в обычную школу как неперспективный танцор.

Стин раздобыл где-то старенькую гитару, затертую, безнадежно расстроенную, и бренчал на ней весь вечер, лежа на раскладушке.

Когда приходила Ника, они забирались в гущу стульев зрительного зала и долго болтали обо всем на свете. Нике казалось, что вот-вот Стин обнимет её одной рукой и скажет: «Ребенок. Я скучал по тебе» А она почешется носом о его рубашку, и на душе у нее станет тепло. Но Стин разговаривал с ней, как с младшей сестрой. Ровным, бесстрастным голосом. И Ника становилась тогда печальной и тихой.

Однажды Ника пришла к Стину, а он уже сидел в центре зрительских кресел и читал «Книгу отзывов и предложений». Книга была толстая, а отзывы закончились на пятой странице. Стин ткнул пальцем в подпись под жалобой.

– Слушай. Спектакль – дрянь. Стропальщик – Пушкин.

Нику пожала плечами и даже не улыбнулась. В тот момент её волновало совсем другое.

– Знаешь, – сказала она, – я пока шла к тебе, увидела комету, летевшую по небу. Она летела так быстро, что я еле успела загадать желание.

– Какое?

– Скажу, когда сбудется, – покраснела Ника. – Я сейчас о другом. Я, знаешь, о чем подумала? Что для тех, кто смотрит на летящую комету, и для тех, кто летит на этой комете, время течет по-разному. Для тех, кто смотрит, комета пролетает через всё небо за один миг. Пару секунд. А для того, кто летит на этой комете, это может быть целая жизнь. А значит, лучше лететь на комете, и даже сгореть вместе с ней, чем смотреть на неё со стороны.

– Или разбиться о быт, – согласился Стин…

Ника почти уснула, когда хлопнула входная дверь, и зал наполнили тяжелые, но быстрые шаги. Так ходил только Дед. Его Ника не ждала и зажмурилась от страха. Дед был коммунистом и часто сидел на сцене за длинным столом во время собраний, а над ним, как вторая голова, белел бюст Ленина.

Щелкнул выключатель, в зале медленно зажглась большая центральная люстра.

– О-о-о! – забурлил под высоким потолком мощный бас Деда. – Это-о-о… Антисоветчина-а-а.

– Махровая, – поддакнул Стин, шедший следом.

И оба с треском упали в кресла, захлебываясь от смеха.

– Выходи, чертёнок, – крикнул, отдышавшись, Стин. – Я знаю, что ты здесь.

Ника робко выглянула из-за кулисы.

– Твое счастье, что парторг не видел, – сказал Дед, вытирая рукавом слезы. – Выговор, как минимум, по комсомольской линии схлопотала бы.

– Но вы же не скажете, – заискивающе сказала Ника.

– Не скажу, – хитро ответил Дед, – если в шахматы со мной сыграешь.

Дед иногда заходил вечерами, чтобы сгонять партеечку с Никой.

С грохотом доставал шахматы из тумбочки, что стояла в углу сцены.

Они садились за небольшой столик, который Христиан приносил из гримерки, рядом с бюстом Ленина.

Дед играл плохо, но азартно. Легко жертвовал фигуры, идя порой на неоправданный риск и неравноценный обмен. Ника уверенно выигрывала у него партию за партией и даже стеснялась этого.

Вот и сегодня Ника поймала Деда на «вилке» конем. Оставила Деда без ферзя и легко поставила мат.

Дед смущенно кашлянул в кулак и сказал:

– Хоть бы раз проиграла, пигалица. Так, для разнообразия.

– А разве вам нужна такая победа? – удивилась Ника. – И потом вы всё время в цугцванге.

– Что за цугцванг такой?

Дед потер лоб черной ладьей, что держал в кулаке.

– Я объясню, – вмешался в разговор Стин.

Оказывается, он лежал на раскладушке и только делал вид, что пьет пиво.

– У нас на стройке есть рабочий Кривцов.

– Есть такой, – согласился Дед.

– Кривцов, чтобы не мотаться туда-сюда со стройки и обратно, построил в лесочке себе избушку из отходов. И, как положено, для охраны домика поймал где-то собаку. Будку для неё соорудил. Выяснять пол собаки не стал. Не до того было. Назвал её просто: «Псо».

– Понятно, – буркнул Дед. – Но длинно.

– Короче, – продолжил Стин. – На днях Кривцов в обеденный перерыв решил выпить и побежал в лесок, где у него в собачьей конуре на этот случай припрятано было. От мужиков. Они частенько к нему наведывались. А Псо ночью ощенилась и цапнула Кривцова за руку в тот момент, когда он нащупал водку. Кривцов водку выронил и убежал снова на стройку. Псо нализалось водки и побежало на стройку в поисках Кривцова. А Кривцов, в тот момент, нес на плече длинную доску. И тут начинается цугцванг. Потому что Кривцова с доской дико мотало по всему участку. От только что залитого бетона – до котлована с водой. Хошь – танцуй, хошь – плавай.

– А почему он доску не бросил? – спросила Ника.

– А чем бы он от пьяного Псо отбивался?

– Цугцванг – это когда каждый следующий шаг ухудшает положение, – сказала Ника, видя, что Деду совсем не смешно.

– Понятно, – сказал Дед, сдвинув густые белые брови к переносице. – Кривцова наказывать не буду. Человек корни пустил. Дом поставил. Значит, никуда не уедет. А с инженером по технике безопасности – побеседую. Пьянства на стройке быть не должно.

* * *

Незаметно наступила осень. Ночи стали студёные, и утром роса лежала на хрустящих листьях подорожника крупная и серебристая, как капли припоя, упавшие с раскаленного жала паяльника.

Но прошлое больше не цепляло Нику за живое. Ей казалось, что все, что было с ней раньше, было так давно, или даже в другой жизни, что уже не имело никакого значения в этой жизни. Потому что Ника была другая.

Ника была счастлива. Огромное счастье её живет в глубине глаз, цвета меда из горного молочая. А больше ничего не надо.

Мысли Ники были легки и светлы. И тело её было легко. Ника не чувствовала тела, как не чувствует тугой оболочки, воздушный шарик, наполненный гелем. Ника беспричинно улыбалась по утрам и беспричинно плакала по вечерам, читая в одиночестве книги.

В последних числах сентября над землей, легкой тюлевой занавеской, повисли дожди. Исчезло солнце, пропали птицы. На улицах и в домах стало тихо.

В конторе тоже было сыро и холодно. Ника привычно сидела на подоконнике, укутавшись в одеяло, взятое из дома, и читала книгу.

Позвонил Дед. Сказал: «Едем»…

Дорога до объекта раскисла, как дешевая бумага, и прыткий УАЗик застрял в этой вязкой колее где-то посреди леса.

Стин несколько раз до пола выжал педаль газа. УАЗик, как матерый кабан, всхрапнул, дернулся вперед, выбросив из-под себя потоки грязи, и плотно сел на брюхо.

– Глуши мотор, – приказал Дед Стину. – Рация работает от аккумулятора. Останемся без связи, будет…

Стин выключил зажигание, и стало как-то жутковато. С обеих сторон над машиной нависал черный от воды лес, смыкаясь мрачной стеной впереди. И наступила какая-то особая глубокая тишина, какая бывает только во время немощного осеннего дождя, висящего в воздухе, как мокрая пыль.

Редкие капли, будто извиняясь, осторожно стучали по крыше машины.

Дед и Стин неподвижно сидели впереди в брезентовых плащах, с поднятыми треугольными капюшонами, и были похожи на двух заплечных дел мастеров.

Машина быстро остывала. Ника была одета в тонкий свитер и ветровку. Страдая от колючего холода, она начала икать.

– Ребёнок замерз, икает, – сказал Стин. – Я включу печку ненадолго.

Дед зашуршал своим плащом и сел в пол оборота к Нике.

– Дети, – неожиданно, с какой-то торжественностью в голосе, словно хотел сказать что-то очень важное, произнес Дед. – Дети, рядом с вами, я как будто молодею. Какие-то особые флюиды идут от вас, что даже я, старый, потею.

Дед повернул голову и в упор посмотрел на Нику, чего прежде никогда не делал.

– Глазастая, ты стихи знаешь?

– Да.

– Ну-ка, прочти. Чему тебя в школе учили?

– «Если бы выставить в музее плачущего большевика…»[2]2
  «Если бы выставить в музее…» – В. Маяковский, поэма «Владимир Ильич Ленин»


[Закрыть] – тихо сказала Ника.

– И что? – крякнул от изумления Дед.

– «Весь день бы в музее торчали ротозеи», – продолжила Ника неуверенным голосом.

– А-а-а, – застонал Дед, обхватив руками голову.

Ника видела, что и Стин – то ли стонет, то ли смеется.

– «Заметался пожар голубой, позабылись родимые дали…» [3]3
  «Заметался пожар голубой…» – С. Есенин, стихотворение «Заметался пожар голубой»


[Закрыть] – тихо подсказал Стин.

Дед перестал стонать и раскачиваться так, словно у него болели все зубы.

– Конечно, – обиделась Ника. – Про склероз вам не смешно.

– Какой склероз? – опешил Дед.

– Ну это. Позабылись родимые дали…

– А-а-а, – стонали и хрюкали оба плаща.

Ника от обиды даже икать перестала. Хорошие стихи. А они смеются. Дураки.

Дед какое-то время молча смотрел в мутное белёсое окно.

– Женись на ней, сынок, – вдруг сказал он, продолжая смотреть в окно машины. – Такие стихи тебе больше никто не прочтёт.

Нику от слов Деда будто обожгло изнутри. А потом огонь рассыпался на яркие огоньки салюта.

– А я всю эту поэму наизусть знаю, – похвасталась Ника.

Плечи Деда снова крупно затряслись.

– Остановись, – взмолился Дед. – А то я сейчас умру.

– Сердце? – участливо спросила Ника.

– Ага.

– И у меня, – глухо простонал Стин.

Вскоре, жутко дымя, и качаясь, как пароход на волнах, приехал трактор.

Стин включил фары, с сожалением посмотрел на свои новые ботинки и выпрыгнул из машины.

Тракторист Метельков, в фуфайке подпоясанной ремнем, протянул Стину металлический трос с петлей, и тот стал цеплять его к машине. Свет от фар выгрыз белый квадрат из черноты леса. И все стало похоже на кино.

Медленно падали красные листья. Возле фар суетилась мошкара. Стин что-то живо обсуждал с Метельковым, наклонившись к капоту машины. Видимо, Стину мешал капюшон. Он откинул его назад и теперь часто поправлял мокрые волосы, падающие на глаза. Ника не могла оторвать восхищенного взгляда от Стина. Тот был деловит, сосредоточен и особенно красив.

Нику захлестнуло неожиданное чувство нежности к нему. Она быстро придвинулась вперед, чтобы голова Деда была совсем рядом, и горячим шепотом попросила:

– Дед, ты, когда меня не будет рядом, скажи еще раз Стину, чтобы он на мне женился.

Дед неожиданно нахмурился, сомнительно качнул головой. Его крупное лицо на мгновение осветилось и снова погрузилось в тень.

– Ты уверена, пигалица?

Ника очнулась и опустила глаза. Она вспомнила, что она некрасивая, и тихо, с потаенной печалью, вздохнула.

Дед тоже вздохнул. В его кармане уже несколько дней лежало письмо от матери Ники. Но он не решался сказать ей об этом.

В письме мама Ники писала, что она год, как овдовела. Потеряла ребенка. И теперь болеет. Врачи разводят руками, не зная, что с ней. Еще мама писала, что ей тяжело, что нужна помощь Ники, но главное, что у Ники – светлая голова и ей обязательно надо учиться. Ведь она может остаться сиротой, а хорошее образование поставит её на ноги. Поэтому она отнесла документы Ники в профтехучилище, и Нику взяли, несмотря на то, что занятия в группах уже начались.

* * *

Дед ничего не сказал Нике.

На следующий день он отослал Стина на железнодорожный вокзал за билетом. Стин тоже ничего не сказал Нике про билет.

Вечером Ника привычно стояла у окна в актовом зале и смотрела, как струйки дождя, молодыми змейками, сбегают по стеклу. Стин тихо подошел к ней, нежно обнял за плечи и сказал: «Ребёнок»

В голосе Стина звучали нежность и грусть. И Нике тоже стало грустно.

– Ребенок, – повторил Стин, теперь уже с сожалением. – Жаль, что ты ребенок, а я уже взрослый.

Ника вздрогнула и похолодела. Какая-то скрытая угроза была в словах Стина.

«Взрослый», – подумала Ника. Ей почему-то не понравилось это обычное слово. Оно ужалило ее тревожным, непонятным смыслом.

Ника всё знала про слово ребенок. Это – и беззаботное, веселое детство, и теплые руки мамы, и вкусное мороженое. А что значит слово взрослый?

Оно звучало как угроза. Ника раньше не думала над этим словом.

Ника прислонила лицо к стеклу, чтобы не было видно, что она плачет.

– Ты – славный ребенок, а я – уже взрослый, – вздохнул Стин. – Поэтому послушай меня. Сейчас тебе, наверно, страшно думать об этом, но когда-нибудь ты поймешь, что самое большое счастье во взрослой жизни – это засыпать и просыпаться рядом с любимым человеком.

Ника закрыла глаза и сжалась, словно перед прыжком в пропасть. Она ждала, что сейчас Стин резко повернет её к себе и начнёт целовать неистово и жадно. И она ответит ему лаской и покорностью, которые росли все это время в ней.

Но Стин нежно сжал её плечи, погладил волосы и убежал, не оглядываясь.

А Ника почувствовала боль и какую-то новую тоску, и даже обиду от того, что в жизни Стина, взрослой и такой непонятной для Ники, было счастье, незнакомое, недоступное для Ники. Счастье, подаренное Стину другой женщиной.

И оно, может быть, даже больше того счастья, что грезится в неясных мечтах Нике. И всё. «Всё!», – прошептала Ника, как когда-то в поезде. Но теперь это слово было не радужным и звенящим, а черным, как небо за окном…

Дед заглянул в кабинет Ники перед обедом. Он был смущен и суетлив в движениях. Ника как раз убирала лишние бумаги в шкаф.

Дед вошел без стука и начал смущенно кашлять в кулак прямо от двери.

Обычно он быстрым шагом преодолевал пустое пространство до стола, и начинал перебирать папки, сложенные в стопки по краям столешницы. Выбирал одну, опускался на стул. Водружал на крупный нос очки в тонкой оправе и слушал отчет Ники, одновременно перелистывая страницы.

Сегодня он подошел к столу с каким-то отрешенным видом, вздохнул, пригладил седые волосы и положил на стол билет на поезд.

– Завтра едешь домой, – сказал Дед, глядя в окно. И постучал кончиками пальцев по столу.

– Не поеду, – насупилась Ника. – У меня еще месяц по договору.

– Поедешь, – повторил Дед. – Маленькая еще, чтобы перечить взрослым. У тебя светлая голова. Тебе учиться надо. И мама болеет.

У Ники потемнело в глазах. Так больно ей еще никогда не было. Еще утром она думала, что будет целый месяц рядом со Стином, а оказалось, один день.

– Не поеду.

– Поедешь.

– Дмитрий Илларионович, – сказала Ника, кусая губы. – Зачем вы это сделали? Вы же мне были как отец.

– Как отец и сделал, – с прежней уверенностью сказал Дед. – Из-за него не хочешь уезжать?

Ника кивнула. Оба понимали – о ком идет речь.

– Поверь мне, как старому человеку, как человеку, прожившему жизнь, – Дед впервые поднял на Нику светлые, тронутые седой мудростью, глаза. – Если это твой человек, то вы будете вместе. И никакая сила не сможет вас разлучить.

Эти простые слова успокоили Нику. Она даже нашла в себе силы улыбнуться.

– Хорошо, – сказала Ника. – Но мне надо проститься со Стином. Где он?

– Не знаю, – пожал плечами Дед и пошел к выходу. – Я дал ему сегодня отгул.

Вечером, сдав дела и получив расчет, Ника привычно заглянула в зрительный зал Дворца культуры. В зале был полумрак. Он освещался несколькими бра, висевшими на стенах, и Ленин, в глубине темной сцены, выглядел как привидение и пугал неестественной белизной.

За занавесом, на привычном месте, стояла раскладушка Стина, заправленная по-армейски. На ней лежала гитара, но самого Стина нигде не было. Ника села на краешек раскладушки и стала ждать его.

Воздух сцены был тяжелый, как в спортивном зале, после изнурительной тренировки десятка человек. В темноте мелькали чьи-то тени. Словно люди ушли, а их тени запутались в кулисах. Или это ветер за окном качал понурые головы фонарей.

Часа через два Ника подумала, что Стин, наверно, ждет её в общежитии. Да, конечно, там. Ведь ей надо собрать вещи. Ника побежала к себе, в маленькую милую комнату на втором этаже, но и там никого не было.

«Ах, я глупая, – подумала Ника. – Зачем я убежала? Христиан пошел к себе. Увидел, что меня нет в комнате, и ушел к себе. Чего ему сидеть в моей комнате?»

Уже небо начало едва розоветь, словно оттаивало от стужи ночи, а Ника все бегала и бегала от дома к дому, пугая редких прохожих белым лицом и затравленным видом. Скоро силы оставили её. Измученная, раздавленная она упала на кровать. Стиснула зубами трухлявую, зыбкую плоть подушки и плакала одними глазами так безутешно, словно у неё разом умерла вся родня, даже, которая еще не родилась.

Утром за ней пришел молоденький водитель автобуса, тот, что вез строителей со станции на объект. Он был в той же рабочей спецовке, только поверх нее накинул потрепанный ватник.

Водитель взял вещи Ники и молча отнес их в автобус. Ника шла за ним, отрешенная и тихая, ничего не видя перед собой. Она до последнего ждала, что Стин вот-вот прибежит запыхавшийся к автобусу. Потом верила, что он на УАЗике обязательно прилетит к поезду.

Даже когда раздался протяжный гудок паровоза, и поезд медленно тронулся, вздрогнув всем составом, Ника искала глазами знакомую тонкую фигуру Стина. Она стояла на подножке, готовая в любую секунду спрыгнуть на землю, а пожилая проводница в синем пиджаке, раскинув руки, выдавливала её спиной в тамбур и кричала: «Гражданка! Пройдите в вагон. Здесь стоять не положено»

Поезд набирал ход. Серое, седое небо упало на землю, пришитое нитями дождя. Ветер больно хлестал Нику по ввалившимся за ночь щекам. Ника с ненавистью смотрела на широкую спину проводницы и шептала, будто молилась: «Найди меня, Христиан!»

* * *

В производственной мастерской стоял ровный гул работающих станков. Остро пахло сгоревшей стружкой, выползавшей из-под резцов, багрово-синими спиралями. Надрывный скрежет множества резцов не вывел Нику из глубокой задумчивости. Ника думала о Стине. Она и представить себе не могла, как ей будет тяжело без него. В сутках не осталось ни минуты, чтобы Ника не думала о Стине.

Ника зажала ключом заготовку в патроне и включила токарный станок.

В ту же секунду мимо её виска увесистой пулей просвистел и ударился в стену ключ, забытый в патроне.

– Тебе чего, – обернулась к ней Райка Третьякова, – жить надоело?

Она увидела белый шрам вмятины в стене и покачала головой.

Ника подобрала ключ с пола и подумала, что было бы, наверно, славно умереть с именем любимого на губах.

Вернувшись домой, Ника каждый день отправлялась в училище металлистов.

Училище находилось за вокзалом. Идти надо было по узкой улице, придавленной большими домами. Через два квартала начинался глухой забор, за которым зазывно кричал и гремел колесами тележек большой городской рынок.

На следующем углу была почта. За ней надо было повернуть направо. Пройти вдоль тонких черных прутьев ограды училища и нырнуть в узкую калитку, мимо стайки мальчишек, которые торопливо курили спиной к ветру.

Занятия в училище шли уже третью неделю. Свободных мест в группе радио-электронщиков не было, и Нику определили в группу контролеров ОТК. Впрочем, Нику это совершенно не волновало. Её ничто не волновало, что не было связано со Стином.

Даже сладковато-терпкий запах горячей канифоли, доносящийся из соседних классов, не вызывал в ней прежние эмоции. Словно всё, что было раньше, было в другой жизни. Скучной и однообразной. Если бы кто-нибудь еще полгода назад сказал Нике, что такое возможно, она бы не поверила.

Ника быстро догнала группу. Это было несложно, потому что в ней учились девочки из неблагополучных семей, закончившие восемь классов.

Огорчал Нику только учитель черчения Виктор Зурьян. Это был холостой мужчина лет пятидесяти, отталкивающей внешности. Какой-то весь несуразный, вечно согнутый куда-то вперед и вбок одновременно. Он всегда был небрит и неряшливо одет. Зурьян подходил к Нике на уроке черчения и клал свою волосатую руку ей на спину. Нику передергивало от ярости и брезгливости. Все давно уже было решено. Никто, кроме Христиана, не имеет права дотрагиваться до неё. Никто.

Подруга Райка Третьякова, что сидела с Никой за одной партой, сказала, что Зурьян на первом занятии, прежде чем дать всем задание, сказал, что его друг говорит, что жену надо выбирать, только посмотрев, как она чертит. И вся группа на первом занятии получила двойки и тройки. А у Ники – сплошные пятерки по черчению.

В группе контролеров Ника теперь училась работать на токарном станке. Задняя бабка, передняя бабка, станина, суппорт. Когда ключ от патрона ударил в стену, и в месте удара образовалась вмятина, похожая на след от пули, Ника посмотрела с запоздалым испугом и подумала: «А славно, наверно, умереть с именем любимого на губах»

На самом деле Ника и не думала умирать. Она думала, что будет жить со Стином долго и счастливо. Осталось всего несколько месяцев до её совершеннолетия. И она будет взрослая. Потом Ника думала, а надо ли ждать эти несколько месяцев? Что такое несколько месяцев в сравнении с долгой, счастливой жизнью? И тут же осаждала свои фантазии, понимая с грустью, что все будет так, как скажет ей Стин…

Стин вернулся на неделю раньше срока.

Ника ходила в аптеку за лекарствами для матери.

– Тебе звонил какой-то молодой человек, – сказала мама, когда Ника вошла в её комнату. В её слабом голосе звучали удивление и легкая тревога.

Ника мгновенно вспыхнула.

– Что он сказал? – спросила она, пытаясь унять дрожь в голосе.

– Сказал, что еще позвонит.

Ника положила лекарства на стул рядом с кроватью матери, поправила съехавшую подушку.

– Если он еще раз позвонит, а меня не будет дома, – строгим голосом сказала Ника, – узнай номер его телефона. Мне это важно.

Ника подумала, что может стоить сказать маме, что она любит этого человека. Но у мамы был слишком болезненный вид, она исхудала и поседела за несколько месяцев. И Ника промолчала, чтобы излишне её не волновать.

Прошло несколько дней в мучительном ожидании. Ника пулей летела из училища домой, садилась на диван и смотрела на телефон немигающим взглядом, как факир на корзинку со змеей.

Христиан позвонил тогда, когда Ника, буквально на пять минут, выскочила в аптеку за жаропонижающими таблетками.

– Я забыла спросить его телефон, – виновато сказала мама. – Прости.

Ника закусила губу, побежала в ванную комнату. И проплакала там весь вечер.

С того дня Нике было стыдно признаться самой себе, что она не хочет ходить даже в аптеку, боясь пропустить звонок Стина.

Ника посылала в аптеку соседа Вовку. Когда он возвращался с лекарствами, Ника давала Вовке один рубль, маленькую металлическую шайбу с Лениным на реверсе. Вовка кривлялся, подкидывал в руке рубль, словно он был горячим, а потом ребром кидал на ступеньки лестницы. Рубль прыгал со звоном через ступеньки. И Вовка прыгал за ним через ступеньки.

«Малолетка», – с грустью думала Ника, хотя Вовка был моложе её на год. Себя она считала взрослой, потому что ждала звонка от молодого человека. Умного и серьезного, с которым считался такой большой человек, как Дед.

Но Стин больше не звонил.

Ника сидела возле телефона все вечера напролет и скоро начала его ненавидеть. И чем больше проходило дней, тем больше мрачнела и замыкалась в себе Ника.

– Ты какая-то не такая вернулась, – сказала однажды мама, пытаясь приподняться в постели на локте. – Может, ты курить начала? Скажи. Если все деньги на лекарства уходят, я могу потерпеть.

Из тех денег, что Ника заработала на стройке, она взяла себе малую часть. Купила красивый светлый болоньевый плащ с поясом и накладными погонами на плечах. Остальные деньги она отдала маме.

– Не выдумывай, – сердито сказала Ника. – Без лекарств ты не поправишься.

И снова убежала плакать в ванную комнату. Она бросала в лицо холодные пригоршни воды и шептала: «Почему он не звонит? Почему?»

Прошел месяц. Ника каждый день продолжала ходить в училище, но учеба была ей в тягость. Учитель Зурьян становился все более приставучим.

Он приносил на занятия картинки военных самолетов, вырезанные из журналов, и заставлял Нику перерисовывать их на листах для черчения в больших масштабах. Он говорил, что Ника не только красиво чертит, но и у неё прекрасное чувство пропорции. Все это время он низко висел над Никой и открыто гладил её по спине жесткими пальцами.

На переменах Ника плакала, положив голову на парту, а Райка Третьякова держала её за руку и говорила: «Козёл», думая, что Ника плачет из-за учителя черчения Зурьяна.

Когда тоска стала совсем невыносимой, Ника надела новый плащ, хотя было уже холодно, и пошла к дому Стина.

Во дворе светили фонари, похожие на лимоны, а скамейки у подъездов были усыпаны мозаикой из промерзших опавших листьев.

Ника медленно бродила от подъезда к подъезду, оборачиваясь на каждый стук парадных дверей, в надежде увидеть Стина, а увидела Ленку Изгорскую, свою бывшую одноклассницу.

На вопрос Ники, знает ли она Стина, Ленка грубо рассмеялась, кто же его не знает. Все знают. Он каждый вечер гуляет по двору под ручку с двумя девицами. И скоро, наверно, женится, потому что одна ждёт от него ребенка.

Ленка показала Нике окна квартиры Стина на седьмом этаже и ушла, с завистью поглядев на новый плащ Ники.

С этого дня Ника потеряла способность чувствовать хоть что-то, кроме боли в груди. Ей казалось, что большая змея заползла к ней в душу и холодными безжалостными кольцами сжимает её сердце.

Ника каждый день бродила под окнами Стина. Их было три. И они загорались по очереди, как светофор. Дольше всего горело окно на кухне. Окно было высоко. С улицы был виден только потолок, небольшая люстра, часть занавески. Иногда мелькала чья-то голова. Появлялась и исчезала на мгновение, которое невозможно осознать.

Однажды Ника увидела детские пеленки и ползунки, висящие на веревках под потолком. У неё потемнело в глазах.

«Ненавижу!», – подумала Ника. Она не заметила, как пальцы сами сжались в кулаки, а к горлу подступил липкий ком тошноты. Она упала на колени и долго харкала кровью, пытаясь вырвать, выкашлять из себя кусок боли, называемый сердцем.

В тот день она умерла. Так она стала думать. Она возненавидела весь мир, потому что ей пришлось умереть молодой.

Больше всего она ненавидела влюбленных, сидевших в обнимку на лавочках. А еще учителя черчения Зурьяна, за дурацкие самолетики и сладострастные поглаживания по спине.

Однажды она не выдержала и нагрубила ему дерзко и зло, назвав его недоучителем и старым башмаком.

Зурьян побледнел, выпрямился, став неестественно прямым, скомкал рисунки Ники, швырнул на пол и потребовал, чтобы Ника покинула класс. Немедленно. Навсегда.

Ника равнодушно пожала плечами и стала собирать вещи в сумку.

Но тут вскочила Райка Третьякова со своего места. Большая, неуклюжая, конопатая.

Райка замахала руками, как мельница, закричала тонким от волнения голосом, что Нику выгоняют несправедливо. Что, если Ника уйдет, то мы тоже все уйдем, и решительным шагом направилась к двери.

За ней потянулась вся группа, пенящейся, похохатывающей гурьбой, в пустой, безмолвный коридор училища.

Последним из класса выбежал учитель Зурьян. Злой, красный, мокрый. Длинные, немного вьющиеся волосы, большей частью седые, прилипли к его мокрому лбу. Втянув голову в плечи, прихрамывая, он побежал к директору училища жаловаться.

В конце учебного дня Нику и Райку Третьякову вызвал к себе в кабинет заместитель директора Леонид Михайлович.

Когда Ника вошла в кабинет, он нервно ходил туда-сюда, заложив руки за спину, и беззвучно шевелил губами. Леонид Михайлович носил строгий костюм темно-серого цвета. Двубортный пиджак с широкими лацканами и блестящими пуговицами напоминал офицерский китель и как бы расправлял его плечи и спину.

Таким взбешенным Ника никогда его не видела. Он был всегда подчеркнуто вежливым, спокойным и уравновешенным человеком. Говорил тихо, но в голосе чувствовалась сила внутренней убежденности в собственной правоте. Или правоте дела, которому он служил.

Сейчас, едва Ника вошла, сзади её подталкивала испуганная Райка Третьякова, Леонид Михайлович рявкнул:

– Садитесь!

Подруги, дрожа от страха, сели на самые краешки стульев у двери. Рябое лицо у Райки было таким, словно она сейчас упадет в обморок или убежит.

Ника вздохнула и опустила голову.

– Как вам не стыдно, – уже не так громко воскликнул Леонид Михайлович и сел, громыхнув стулом. На письменном столе у него лежали папки с личными делами Ники и Райки Третьяковой. – Человек жизнь был готов отдать за вашу счастливую жизнь сегодня, а вы оскорбили его до глубины души.

Ника снова виновато вздохнула. Райка стала разглаживать руками юбку на коленях.

Леонид Михайлович сделал паузу, словно собирал слова в одну весомую пощечину:

– Человек в семнадцать лет ушел на фронт. После летного училища. Был сбит над Германией. Чудом выжил. Долго лежал в госпиталях. Но так и не восстановил полностью здоровье. Он не может ездить в транспорте, теряет сознание. И он каждый день идет пешком на работу несколько часов.

Леонид Михайлович перестал говорить и постучал авторучкой по «Личному делу» Ники, лежавшему сверху.

– Простите, – сказала Ника. – Мы же не знали, что он герой.

– Мы больше не будем, – заверила Райка Третьякова.

Через несколько дней Ника решила бросить училище.

Она купила бутылку армянского коньяка, немного вареной колбасы, пол буханки черного хлеба и отправилась просить прощения у учителя черчения Зурьяна.

После того случая Леонид Михайлович оформил его на пол ставки ночным сторожем и выделил ему небольшую комнату на первом этаже, рядом с производственными мастерскими. Теперь Зурьян не ходил каждый день пешком домой, а ночевал в училище.

Они пили коньяк и плакали. Каждый о своём. Зурьян начал целовать Нику неумело и жадно, как целует старый девственник молодую грешницу. Потом он уснул в одежде, свернувшись калачиком на узком диване.

Ника погасила свет и тихо выскользнула из комнаты. У двери стояла Райка Третьякова. Некрасивое, конопатое лицо её было, как у горячей стружки под резцом – багрово-синим, и дергалось в конвульсиях.

«Ненавижу!», – подумала Ника, поняв, что у неё больше нет подруги.

* * *

Резкий, неприятный звук свистка вывел Нику из состояния задумчивости.

– Поняла? Когда видишь, что люди хулиганят или дерутся – свисти сильнее.

Небритое, помятое лицо проявилось перед глазами Ники словно из тумана. «Кто это? – растерянно подумала Ника. – Ах, да. Это – Марсианов»

Маленький, чернявый, как чертенок, Марсианов – дворник в ЖЭКе.

У него мало зубов во рту. Но один – золотой. Когда Марсианов улыбается, зуб торчит, словно, застрявшее во рту обручальное кольцо. Поэтому у него – шутливая кличка: «Жених». На работе он один работник, как говорят: «На подхвате». Среди женщин Марсианов – нарасхват. А посему, любит покрасоваться и подмигивает всем беспричинно. Веселый маленький татарин.