Текст книги "Это не лечится"

Глава 3
Кладбище

В последнем учебном году Аня заняла парту у окна, несмотря на то что окна школы выходили на кладбище. Суд обязал губернатора установить между церковью и школой забор до начала учебного года, но вот учебный год начался, а забор как-то не состоялся. Аня ничего против кладбища не имела. Приятное место: молчаливое, упорядоченное, вневременное. Школа с ее раздутой суетой нравилась ей гораздо меньше. Впрочем, обещанный забор все равно не дотянул бы до третьего этажа школы, с которого открывался такой чудесно-откровенный вид на расчерченный по линейке могильный муравейник, похожий на опрокинутую многоэтажку, где вместо окон – зевы захоронений. Наблюдать похороны через школьное окно мало чем отличалось от просмотра телевизора без звука. Люди с рыбьими ртами издавали особенную тишину, вызывающую слуховые галлюцинации. Приходилось напрягаться, чтобы вернуть улетевший слух обратно в класс.

– Вы можете не верить в Бога, но как объяснить тот факт, что плащаница с изображением Христа трижды горела и ни разу не пострадала?! Я, как учительница физики, должна разложить вам это явление с точки зрения науки. Но, дорогие мои дети, этому нет объяснения! Ни в вашем учебнике, ни в моем сознании, потому что Бог создал этот мир по Своим законам!

Алла Евгеньевна блестела в учеников полными лихорадочного восторга глазами. С начала сентября она взяла за правило один из уроков физики посвящать очень авторским проповедям. Статус классного руководителя позволял ей эту вольность. Аня вместе с одноклассниками делала вид, что ничего особенного не происходит: никому не нужны были проблемы с аттестацией в выпускном классе. Но между тем что-то особенное все же происходило. Спустя много лет, когда вся эта школьная бесовщина изгладится в Аниной памяти, она случайно узнает, что Аллу Евгеньевну отстранили от преподавания тем же летом и она, как и сама Аня после выпускного, в школу больше не вернулась – шизофрения.

Но в тот последний год Алла Евгеньевна была на подъеме сил. Она излучала, как атомная электростанция, бешеные волны энергии. Прежде чем закатиться за горизонт, Алла Евгеньевна интуитивно старалась прорасти своей болезненной верой в подрастающем поколении. Что поделать, человек так устроен, что не очень-то любит умирать окончательно. Отсюда все эти бесконечные плевки во вселенную в виде детей и произведений искусства.

– Алла Евгеньевна, а как умирал Бог? – высунулся новенький, залетевший вдруг в одиннадцатый класс, Вадим Неустроев. – Вот я слышал, что Его на кресте распяли, но сильно не вдавался, а зря – тема очень интересная.

– Вадик, – обрадовалась учительница, – приходи после уроков, я тебе все-все расскажу.

– Мне все не нужно, мне бы только про смерть. А что вы думаете о стадиях умирания по Кюблер-Росс? – уцепился Неустроев, но его перебил звонок.

На «стадиях умирания» Аня посмотрела на Вадика и, кажется, первый раз увидела его по-настоящему. До этого Неустроев был каким-то обтекаемым предметом, молча сидевшим с ней за одной партой. И знала Аня про него совсем бесполезное. Что приехал Вадим из придаточного Кирово-Чепецка в холеный Киров – город без всяких там лишних уничижительных приставок. Приехал восходить и процветать под опекой тут же прижившегося отца-разведенки. Про мать, оставшуюся в области, Вадим не распространялся совсем, про отца односложно: водитель. Аня к соседу с расспросами не приставала: кому вообще в подростковом возрасте хочется говорить про семью? В семнадцать про родителей железобетонно молчишь сам, и другие молчат тоже.

Вадим молчал больше остальных, но, заговорив, уже не смог остановиться. Его прорвало хронически и навсегда, как прорывает трубу в подвале хрущевки. С тех пор не проходило и дня, чтобы Вадик не ввернул что-нибудь вызывающее про смерть, про ее малоизученность и про ее важность. Неустроева быстро наградили кличкой Смотритель, имея в виду его любовную связь с кладбищем. Первой не выдержала учительница литературы – нежная Валентина Владимировна.

– Лев Толстой и смерть – это же такой материал, с ума сойти! – задвигал Вадик. – Вы знаете, как удивительно раскрыл процесс умирания Толстой в «Смерти Ивана Ильича»? Но ничего этого нет в школьной программе! Нас защищают от смерти всеми способами, но разве это не смешно с учетом того, что все же не умереть у нас не получится?

– Нет, я больше так не могу! Это все ненормально! Ты, Неустроев, ненормальный. Я вызываю твою мать к директору.

– Мать не придет, – спокойно констатировал Вадим. – Она специально в области осталась, чтобы больше не приходить к директору.

Так выяснилась истинная причина Вадичкиной депортации в Киров. Мать устала переводить сына из школы в школу, да и школы в Кирово-Чепецке закончились. В новом классе все повторялось: Вадим приставал к детям с расспросами о смерти бабушек и дедушек, приносил на уроки фотографии с похорон родственников, рисовал в тетрадях гробы. После школы он искал дохлых птенцов и мышей и с почестями провожал их в последний путь. Одни дети Вадика боялись, другие помогали с выкапыванием могилок.

Первая жалоба от родителей обычно прилетала через неделю, через месяц уже весь класс писал петицию. Неустроева называли социально опасным, требовали проверки у психиатра. Слухи по периферийному Кирово-Чепецку расползались, как муравьи по сладкому пятну. О Вадичкиной матери шушукались в автобусе, на нее поглядывали в продуктовом, а потом и на работе стало душно – у одной из коллег дочь оказалась в смежном с Вадиком классе. Мать не выдержала грызущего спину осуждения, отвела сына на прием. В местной больнице развели руками – случай специфический. С себя ответственность сняли, переложили на прославленную психушку в Ганино. Скатались и туда тоже на 54-м редком автобусе. Окна в наледи, ни черта не видно, только слышно, как колеса утрамбовывают снег и как кондукторша секретничает с водителем:

– Туда-сюда возим этих вырожденцев из дурки. Сегодня выпишут, назавтра опять идут сдаваться. Они же эту жизнь не могают, понимаешь? Они одну психушку свою знают. А мы бензин жжем почем зря, катаемся. Светку вон как жалко: таскается со своим сыном-придурком туда-сюда, туда-сюда, никакой личной жизни бабе нет.

Тут мама Вадика и разрыдалась прямо в воротник дубленки то ли оттого, что ее тоже Светой звали, то ли оттого, что личной жизни у нее также не было, а сын-придурок был.

Из ганинской психиатрической снова вышли без диагноза: ни подо что из МКБ Вадим не подходил.

– Вот если бы он суицидником был – тогда всегда пожалуйста, это мы с радостью, – сообщил человек в белом халате. – Он у вас не буйный, не депрессивный. Одним словом, не наш профиль.

Справка об отсутствии диагноза удовлетворила школу, но не удовлетворила Кирово-Чепецк в целом. Мать приспустила гордость, набрала отцу Вадика в его новую жизнь – дзинь-дзинь из раненого прошлого. Заткнула в себе пробками из-под вина обиды за все измены, за все не-дома-ночи. Расплакалась, размягчилась, а не как обычно – сквозь зубы. Бывший муж оценил, согласился – вези сына, разберемся. Так Неустроев оказался с Аней за одной партой, а с ним и смерть во всех ее формах и проявлениях.

Аня присвоила дню, когда Вадик заговорил, кодовое название «Кюблер-Росс». С этого дня совершенно непонятным образом они начали сближаться, причем ни один из них не делал к этому сближению попыток, все происходило как-то само собой, как будто и вовсе без их участия. Сначала оказалось, что Вадик живет всего на два дома дальше Ани и до школы их ведет общая Чапаева. Вадим мог бы делать вид, что не замечает Аню по дороге в школу (Аня так и делала), но новый одноклассник, наоборот, кивал Ане и пристраивался рядом. Шел флегматично, молча и с какой-то рутиной в неспешной походке, словно они ходят вот так вместе уже не первый день, а то и не первый год, словно они обсудили уже все на свете и немного заскучали, словно все им друг про друга понятно до таких мелочей, что дальше некуда. Первое время Аню бросало в пот от ожидания, что Вадик начнет подступать к ней с вопросами, но этого не случилось. И совсем не потому, что Вадим стеснялся или не мог придумать, что спросить. Наоборот, он как будто знал про Аню все, как если бы ему на нее выдали досье. Он просто шел рядом, потому что это было естественно и ни по чему другому. Недели через две Аня так к этому привыкла, что, идя с Вадимом в школу, ощутила легкую, но хорошую скуку, которая появляется у людей к будничным вещам, составляющим основу жизни.

Так же незаметно и без лишних объяснений Неустроев стал занимать Ане место в столовой и брать сразу два обеда вместо одного. «А смысл стоять два раза в очереди?» Аня все ждала, что Вадим начнет что-то требовать взамен: списать домашку, одолжить денег. Почему-то Аня ждала чего-то такого, но и это не сбылось. Неустроев продолжал брать ей обеды, придерживать двери и провожать до дома, но при этом не допытывался, если Аня пропадала куда-то на целую перемену, и не спрашивал, зачем десять раз писать в тетрадке одно и то же слово. Сам Вадим на переменах читал замусоленные библиотечные книжки, и Аню, в свою очередь, не пугали их названия. Сначала «Человек после смерти», потом «О смерти и умирании», потом «Танатология», потом «Хроники Харона».

Через месяц Аня сама случайно зачиталась книгой, оставленной Вадимом на парте, а когда тот вернулся, по инерции спросила: «Они в итоге поняли, что не так с этим Бермудским треугольником?» В тот же день по дороге домой Вадим увлеченно рассказывал, как неподалеку от столицы Багамских островов раз за разом находили судна с поднятыми флагами, но без экипажа. И снова было ощущение, что они уже давно ведут такие разговоры после школы и в этом нет никакой новости. Как будто уже давно они не просто Аня и Вадик, а Аня-Вадик, и если этим можно кого-то удивить, то только саму Аню. От этого осознания Аня почувствовала острое желание рассказать Вадиму про все то, что творилось не в Бермудском треугольнике, а в ней самой. Вот прямо тут. В этой швами-наружу-пятиэтажке. На последнем этаже. В угловой квартире. Но Аня обещала маме держать язык за зубами.

Чапаева скатывалась под горку, и идти по ней было веселее, чем по прямым улицам, где шаги не пружинили об асфальт, а врезались в него подошвами. По обе стороны торчали серые панельки с наростами балконов. Балконы эти выступали многострадальным хором, и почти слышно было, как все они пели вразнобой: с остеклением и без, деревянно-крашеные и железно-ржавые, пустые и заставленные под самый потолок, близнецово-прокуренные до основания. По этим балконам можно было гадать о жильцах и даже много чего и правда угадывать. С некоторых на Аню смотрели редкие люди, по причине старости или алкоголизма запечатанные дома в разгар рабочего дня. Сейчас разглядеть их было сложнее из-за не опавшей еще листвы.

В сентябре листва держалась крепко и глазела с верхотуры на прохожих своей очумелой желтизной. Странно было видеть город одетым в эту пеструю распашонку. Обычно Киров тонул во всех производных серого: серые памятники, серые здания, серый асфальт. Правда, купол цирка был уставшего бордового цвета, и еще школьные колонны красили каждый год то в розовый, то в голубой, но это не меняло общего настроения. Цвет сойдет через неделю, а горожане так и останутся жить в ч/б.

Попрощавшись с Вадиком и Бермудским треугольником, Аня зашла в подъезд, который помнила еще совсем маленькой. Лестница тут была не столько бетонная, сколько социальная. На первом этаже жили маргиналы: от них всегда было накурено и много мусора, а как-то раз разыгралась настоящая перестрелка, после чего от стены отвалился кусок штукатурки, а мама спускалась и заливала кровавые следы перекисью на случай, если кровь заразная. Чем выше, тем спокойнее становились нравы жильцов. Аня жила на пятом, самом благополучном этаже. В квартире двадцать, тоже самой благополучной. Именно там ее встречала с порога мать с одним и тем же:

– Ну как прошло?

– Нормально.

– А я пораньше с работы сегодня: у деда давление скачет, звонил. Ты потише уж, только уснул. Я ему верапамил дала, половинку, чтобы почки не посадить. Обувь оставь в подъезде, я помою сразу, чтобы заразу уличную в дом не тащить. Дед слабый, еще подхватит чего. И руки, руки мой.

Аня мыла руки. Потом снова мыла. И еще. И еще. И еще. Вытирала и мыла по новой. И все считала про себя: один, два, три, четыре.

Глава 4
Любовь

Единственный класс, в котором на подоконниках не размножался щучий хвост, принадлежал географу – Гущеву Алексею Александровичу. Алексей Александрович вообще был против традиционных элементов школьного декора: пыльных растений в фиолетовых гирляндах с того еще Нового года, штор с распродажи, самого неходового цвета, полумертвых советских плакатов под потолком. Но при этом именно у Гущева в нише за доской прятался электрический чайничек с алюминиевыми кружками и заначкой в виде козинаков. Всю свою разведенную жизнь Алексей Александрович носил в рюкзачке и издалека походил на школьника-переростка. Всей школе было известно, что Гущев кантуется в каморке у спортзала и все пожитки хранит там же. Года два назад старшеклассников припахали вычистить из каморки инвентарь и занести плохонький диванчик в синтетической обивке, которая электризовалась даже на вид. Всем сразу стало понятно: это новое спальное место географа. Аня резонно предполагала, что каждый вечер, напоказ уходя из школы, Алексей Александрович делает большой крюк в обход кладбища и незамеченным возвращается в свое холостяцкое логово с какого-то черного хода.

Географии Гущев никогда и никого не учил. Видимо, не слишком верил, что кто-то из учеников когда-то сможет получить визу в Америку или «дозаработается» до Австралии. Зарплата учителя сильно сужала географию перемещений до местных баз отдыха. Именно на этом туристическом направлении и специализировался Алексей Александрович. Каждый месяц он организовывал походы, а все время до готовил к ним учеников. Чаще всего на уроках обсуждались правила выживания в лесу, и Аня каждый раз думала, что выжить в лесу легче, чем в социуме. По крайней мере, лес принимал тебя безоговорочно: как угодно голого и во что угодно одетого, неверующего и верующего чересчур, смешного и грустного, замкнутого и общительного. Лес принимал тебя, как принимает собеседника случайный попутчик в поезде. Аня наблюдала такое по дороге в Анапу, и по дороге обратно в Киров тоже наблюдала. Когда за окном темнело и в вагоне включался хлипко-желтый свет, люди как по команде начинали заваривать чай. Обязательно какую-нибудь раститулованную «Принцессу Нури», горячую и сладкую до тошноты. И этот кипяток выпаривал из людей совершенно сумасшедшие признания, за которые в любом другом месте их бы застыдили, но только не в поезде. В поезде люди на все отвечали: «Да это еще что» – и вворачивали свою а-по-вам-так-и-не-скажешь-историю. Аня определила для себя этот жанр как «истории из поджелудочной».

– В сентябре знаете как красиво в лесу? Вот мальчики подтвердят, мы с ними в том году ходили до «Огонька» и обратно. А озеро там, ну, Келейное которое. А рядом еще одно – Круглое. И база «Огонек» такая душевная. Мы там и на гитаре с вами, и в бадминтон. Мясо на мангале. Ну что я вам рассказываю!

Пока Алексей Александрович агитировал за поход с субботы на воскресенье, до Ани дошел листок, где напротив своей фамилии необходимо было либо поставить плюс, либо написать причину отказа от похода. Аня, конечно, считала лес понимающим и принимающим, но на деле была слишком одомашненной и вообще брезгливой, чтобы вписываться в такое тесное знакомство с природой, поэтому каждый раз сочиняла новое недомогание. В прошлый раз анемия прокатила уже со скрипом. Гущев начал подозревать ее в симуляции, поэтому в этот раз Аня решила зайти с козырей и сослаться на болезненные месячные. Она знала, что упоминание менструации волшебным образом блокирует в мужчине сопротивление. Благодаря ей можно было не только пропускать физкультуру, но и подтягивать оценки, даже четвертные. Вот только мужчин в школе был дефицит: географ, трудовик и директор. Этот дефицит ощутимо сказывался не только на старшеклассницах, но и на единственной незамужней и, что самое обидное, даже не разведенной завучихе Муратовой Наталье Ильиничне. Среди учеников ее звали просто Ильич за командирские повадки и потерянную женственность. Ее регулярное паломничество в кабинет Гущева уже давно не представляло собой никакой новости и не провоцировало сплетен. Эту тему в свое время так обсосали и зашутили, что сейчас настойчивая любовь Муратовой к географу навевала только скуку.

– Леша, я вот занесла карту, а то одалживала, – оповестила завучиха, заглядывая в класс. – А что это у вас тут готовится?

– Собираю отряд добровольцев на «Огонек», хочешь с нами? – любезно предложил Гущев.

– Если погода будет хорошая, – сказала завучиха, но все поняли, что Ильич появится при любой погоде.

– И что они все вокруг да около, – шепнул Ане Вадик. – Потрахались бы уже, и дело с концом. Она – обычная, он – обычный, какая проблема?

– Не знаю, – призналась Аня. – Может, проблема в любви. А может, он в своей берлоге давно другую трахает. А может, никого не трахает, потому что импотент. Вариантов масса.

– Ну да, – задумчиво протянул Вадик. – Я в любви не разбираюсь, я больше в смерти. Там как-то понятнее и всех касается. А у тебя что, правда месячные?

– Правда, – съязвила Аня. – Только я от них не умираю, просто ехать никуда не хочется.

– Да блин, – расстроился Неустроев. – А мне что тогда придумать? Может, все-таки поедешь? За компанию?

– Если погода будет хорошая, – отозвалась Аня.

Погода была отвратительная, но и Аня, и Ильич тряслись в арендованном на их класс пазике. В пазике тем временем витал странный дух, как будто по утрам этот транспорт использовали в качестве ритуального, а вечерами – для свиданий на трассе. В огромное лобовое бился крест на четках, доказывая первую гипотезу; вторую гипотезу ничего, кроме чутья, не доказывало, но чутье было сильное. В стекла упирался дождь и безысходно стекал в резиновый уплотнитель. Под окном маячила трафаретная надпись «Места для инвалидов и пассажиров с детьми», но буквы кое-где стерлись, оставив лишь зловещее «ест оля инвалидов и пассажиров с детьми». Поначалу водитель включил на весь салон «Фактор-2», но на нежном «Шалава-лава-лава-лава» лавочку прикрыли и дальше уже ехали без музыки. Чтобы как-то занять образовавшуюся эфирную пустоту, Ильич пошла по рядам с расспросами.

На ямах и поворотах завучиху мотало по салону, и вместе с этим мотанием под капроновой кофточкой в облипочку волновалась ее печально не востребованная географом грудь. Когда Ильича пришвартовало к Ане с Вадиком, она сначала поинтересовалась здоровьем мамы Вадика, затем несмешно пошутила про то, что дорога сегодня хорошая, проедем без трактора. Аня уже знала, какой вопрос Ильич приготовила для нее.

– Анюточка, – приватно обратилась к ней завучиха. Аню покоробило от уменьшительно-ласкательного надругательства над ее именем. Но что она могла на это? – Как дедушка, как наш профессор?

Анин дедушка действительно был профессором математики, и, когда на старости лет его отношения с институтом естественным образом окончились, он успел еще на посошок выпустить одиннадцатый класс в Аниной школе и, всеми обожаемый, уйти на пенсию. Как дедушка располагал к себе людей, оставалось загадкой, но делал он это профессионально. Хватало двух минут, чтобы собеседника прилепило к профессору цементом и схватило намертво. Так что потом, где бы Аня ни оказалась: в столовой на углу, в маршрутке до центра или в туалетной очереди, – обязательно находился тот, кто спрашивал: «Как дедушка?» Аня и сама в дедушке души не чаяла, но, в отличие от остальных, видела в нем не только радушие и не-по-годам-живость, но и подступающую немощь, которая с каждым днем предъявляла на дедушку все больше прав. Аня злилась на немощь, плакала, торговалась, но немощи было все равно.

– Все хорошо, – ответила Аня, и тут же внутри у нее пошло-поехало, как будто она была не из плоти и крови, а из шерсти. И вот ее потянули за нитку и давай распускать, с головы до ног.

– В школу не заходит что-то, а раньше каждую неделю, – приклеилась завучиха.

– Давление, возраст. Еще обязательно придет, – пообещала Аня, как учила мама.

– Ему конфет наоставляли, уже складывать некуда. Я скоро сама все съем, а мне нельзя, фигура не простит, – разоткровенничалась Ильич и зашаталась дальше, как бочка нефти по волнам.

Аню тоже зашатало, но не автобусом, а чем-то другим. Ей казалось, что в животе у нее разверзлось летное поле и неизвестно откуда взявшиеся полчища пророчеств-истребителей залетают ей прямо в рот, чтобы разбиться о брюшную посадочную полосу. Обидно было, что летчики даже не старались как-то пилотировать, просто на огромной скорости впечатывались в асфальт и горели. И чем больше их было, тем жарче раздувался пожар. Аня чувствовала, как эти истребители и правда истребляют ее. Она уже попробовала сосчитать до четырех и обратно, но это работало в ситуациях средней паршивости. В нынешнем же положении, когда самолеты спокойно залетали уже и через глаза, и через нос и взрывались ядерными грибами в самом мозгу, считать было мало – нужно было действовать.

Аня никогда не могла поймать тот момент, когда из темноты к ней приходило решение. Для простоты можно было бы соврать: мол, какой-то голос нашептывал ей, что делать. Но голоса не было. Было обыкновенное понимание. Кристально четкое, однозначно правильное. На этот раз Аня знала, что ей нужно удариться о стекло лбом, тогда ад выключится, как выключается микроволновка, – дзынь. Аня ударилась, а потом снова ударилась. Ударилась еще раз. Руки Вадика повели ее за плечи назад, но Аня зло отшвырнула их и опять стукнулась лбом о стекло.

– Слышишь меня? – принес влетевший в ухо истребитель голос Вадика.

– Бедная девочка, как укачало, – в другое ухо пожаловалась завучиха. – Везут как бревна. Леша, скажи ты уже этому шоферу несчастному, пусть остановит. – И, не дав географу проявить себя, Ильич затребовала остановку сама: – Стой, водятел! Вам права авансом, что ли, выдают? Тут приступ у человека, посадят нас всех, а тебя в первую очередь.

Автобус наконец затормозил, Аню вывели подышать. Завучиха махала в лицо какими-то папками и требовала пить воду. Эта деятельность успокаивала в первую очередь саму завучиху, потому что Аня и так успокоилась, но не от воды и не от свежего воздуха. Каким-то чудесным образом Ильич приплела сюда эпилепсию. Аня ничего подобного про себя не подтверждала, но завучиха все равно продолжала рассказывать всем про дальнюю родственницу, и как у той припадки, и пена изо рта, и что по сравнению со всем этим сейчас, можно сказать, пронесло.

– Не смешно вообще, – предъявил Ане Вадик, как только класс снова затолкали в автобус, и демонстративно уставился перед собой.

Аня съежилась и отвернулась к окну, где неприкаянная Россия мчалась мимо голыми елками и березами, вся выставленная напоказ, как душевная проститутка, с которой секс никакущий, но поговорить после – такой кайф: все равно что с мороза окунуться в горячую ванну.

Дождь все не переставал, длиннющие дворники, как тараканьи усы, лихорадили по лобовому, крест на четках качался в такт неровностям дороги и цокал о стекло. Аня почувствовала, как остывает. Натянула шапку, спрятала в карманы руки, но холодило откуда-то изнутри. Как будто в ней самой пораскрывали двери и устроили сквозняк. Вадик, по-прежнему глядя исключительно перед собой, вытащил из рюкзака термос и ткнул им Ане в бок. Аня молча приняла дар, глотнула. Крепкий бергамот с сахаром. То, что нужно.

Вдруг Аня увидела всю эту ситуацию со стороны и поперхнулась. Не чаем, конечно, а ужасом очевидного. Вот она трясется в этом жалком автобусе под гомон одноклассников. Она, которая не любит походы, людей и сырость. Зачем? Затем же, что и Ильич? Неужели они обе оказались в этом не-дай-никому-боже-положении?

Аня быстро вообразила себе будущее. Вот она гордо молчит о своей высокой-как-Останкинская-любви. Вот тайно ревнует Неустроева к-каждому-кусту. Вот пишет по ночам плачевные стихи-о-сердце-которое-кровит. Вот Вадим случайно-неслучайно находит одно из таких стихотворений. Ему, разумеется, ничего-этого-не-надо. На почве безответчины Аня скатывается по всем предметам, проваливает экзамены и идет кассиром в-ближайший-к-дому-продуктовый. Там начинает краситься синими тенями, жиреет от вечного сидения на стуле, окончательно сколиозится. Возможность проносить мимо кассы алкоголь делает из нее местную святую. К ней так и обращаются – Святая Анна. В тридцать она теряет молодость, здоровье и самоуважение. В один прекрасный день Неустроев приезжает в Киров из какой-нибудь столицы. Не-то-что-сейчас – красивый, успешный и в очках. Он – доктор каких-нибудь наук-о-смерти. Его носят на руках, печатают в толстых журналах, приглашают-даже-на-телевидение. Вадим заходит в Анин продуктовый, покупает самое-дорогое-что-нибудь и с вежливой печалью в глазах говорит, что рад был повидаться.

– Приехали! Вещи не забываем! – орнула Ильич на весь салон, вернув Аню из тридцати в законные семнадцать. Аня быстро сунула термос Вадику в рюкзак и пулей вылетела из автобуса.

Началось заселение в «Огонек». Турбаза состояла из болезненного на вид одноэтажного здания, вытянутого, как кишка, и нескольких беседок с мангалами. Казалось, что «Огонек» давно потух, но у администрации никак не доходили руки, чтобы переименовать его в «Огарок». Внешне «Огонек» напоминал обыкновенную поликлинику, но внутри все менялось. Стены были обшиты деревом, и вместо плакатов про туберкулез их украшали масляные картины с очень русскими пейзажами.

Первым делом классу показали комнату отдыха, состоявшую из дивана, телевизора и стола для настольного тенниса. Стол располагался между телевизором и диваном, что само по себе автоматически делило досуг либо на просмотр телевизора, либо на игру в настольный теннис. Но, как сказал Гущев, «мы тут не за этим, а за природой».

Затем всем предложили занять комнаты: по четыре человека в каждой. Аня дождалась, пока девочки укомплектуются на основе симпатий, и заселилась туда, где осталось свободное место. Дальше снова пришлось ждать, пока все переругаются из-за кроватей и наконец разложатся. После этого ребята как-то интуитивно стянулись в комнату отдыха, парни освоили диван и подоконники, девочки выстроились скульптурами эпохи воздержания вдоль стен. Гущев вымучивал у администраторши уголь и мангал, Ильич сторожила Гущева и посылала невербальные сигналы администраторше, чтобы та даже не думала претендовать на единственного мужчину.

Аня осталась в своей опустевшей комнате и приоткрыла окно, чтобы вытравить запах спирта. Спирт – медицинский, мамин – она привезла с собой и по заведенной семейной традиции протерла им дверные ручки, оконные ручки, свою тумбочку и подоконник. Сменила казенное белье на домашнее. Вымыла руки. Потом еще раз. Потом еще.

К семи вечера дождь кончился, и умаявшихся собственным бездельем старшеклассников выпустили из деревянного чрева «Огонька» на волю. Гущев выторговал самую дальнюю беседку, утопленную в сосновый лес. Поход сократился до посиделок у костра, чему Аня была только рада. Все долго суетились, искали, на чем сидеть, из чего пить, куда складывать мусор. Самые путные мальчики под надзором географа готовили мясо, менее путные таскали бревна. Были девочки-хозяйки, которые делали все вокруг удобным, были и другие – красивые, которые ничего не делали, но очень много говорили и шутили, их присутствие тоже было всем понятно. Аня привычно не находила себе места ни среди хозяек, ни среди красавиц. Она вообще приехала сюда с Вадиком, чтобы вместе ото всех шарахаться и бродить под высокими черными соснами. Но теперь Аня сама шарахалась от Неустроева, не в силах развидеть свое нелепое будущее рядом с ним.

Когда пришло время рассаживаться у костра, Аня села подальше и от Вадима, и от Ильича. Огонь походил на язык, который тащили щипцами из огромной земляной пасти. Он метался и искрился, сопротивляясь человеческому произволу. Треск костра подхватывали и проводили, как радиостанции, по своим длинным стволам деревья, и где-то в их кронах звук заканчивался эхом. Вокруг огня образовался световой круг, за пределами которого бесновалась почти шаманская темнота.

Ничего этого не замечая, девочки-красавицы беспечно тыкали в костер палочками с зефиром. Парни гоготали и за спинами передавали друг другу бутылку чем-то разведенной газировки. Алексей Александрович достал гитару.

– Вот только я без голоса сегодня, – поглаживая гитару, как женщину, посетовал географ. – Кто может?

Все замолчали. Тогда Гущев повысил ставки:

– За пятерку в четверти.

– Ну, я могу, – неохотно вызвался Неустроев, у которого хорошо шел только один предмет – смерть.

Аня удивилась, но виду не подала. Остальные удивились громче и решительнее. Чувствовалось, что парни собираются закатать Неустроева обратно в одиночную камеру, из которой тот выполз, как только он откроет рот. Вадим не обращал на это внимания, его мало интересовали проявления живых людей. Он был спокоен и немного безучастен, что делало его практически неуязвимым. Гитару он держал не как женщину, а как инструмент и уверенно начал:

 
Тебе не нравится дым, черт с ним…
 

Девочки-красавицы подорвались на мине любимой песни и заглушили собой любые другие звуки. Даже Ильич будто бы против воли начала подпевать и с особым вожделением посмотрела на Гущева. Географ этого внимания не заметил. Он вообще выглядел человеком, очень далеким от плотской любви. При этом любовь как таковая была ему не чужда: надо было видеть, с какой нежностью он штопает хотя бы тот же походный рюкзак. Аня вдруг представила, как бывшая Гущева жена душит его вот этим неизбывным: «Ты на мне женился или на своих походах? Вечерами тебя нет – ты в школе, по праздникам и выходным тебя нет – ты в дендропарке, или на экскурсии, или уже на забеге. И все это за копейки, а чаще – попросту бесплатно. А как мне подруги-дуры завидовали: какой спортивный мужчина достался! Да какой ты мужчина? Ты – географ, и больше никто!» Географ ни словом ей не перечит: слишком понимает ее боль, но ничегошеньки не может изменить в себе, чтобы эту женину боль утешить. Это не дендропарки разлучают его с женой, это жена разлучает его с дендропарками. Но ей же так прямо не скажешь. Обидится – да, поймет – едва ли. Он и сам-то себя не понимает. Ну зачем ему все это сырое, холодное, аскетичное, когда есть домашнее, теплое и удобное? В молодости ему говорили, что он это перерастет, а он не перерос, он – врос. В свои почти сорок неугодным псом перебрался жить в школьную конуру. И стало ему так хорошо, что никакая женщина этого уже не исправит.