Текст книги "Задержи дыхание (сборник)"

Сидя на полу в теткиной комнате, Христиан вспоминает, как мечты сперва скрашивали его жизнь, а потом стали ее заменять все успешней. Бредя ранним утром к остановке автобуса, которым он ездил сперва на завод, потом в больницу, Христиан на самом деле шел по улице, которой никто, кроме него, не видел. Он не был смел в своих мечтах, не роскошествовал, придумывая себе богатую, вольную жизнь, любовь красавиц, славу и успех. Напротив, Христиан инстинктивно пытался сделать мечты как можно более похожими на действительность, окружавшую его, чтобы зазор между сном и явью сделался тонким, тоньше зеркального стекла, разделяющего два мира, настоящий и отраженный. И однажды Христиан оказался по ту сторону зеркала и забыл, что сам себя обманул. Так основательно забыл, что сегодня, стоя на вокзальной площади, где он всякий раз делал пересадку, приезжая из диспансера, ни на миг не усомнился, что прибыл туда с московским поездом.

«У Валленштейнов в каждом поколении обязательно был сумасшедший или идиот!» – вот какую фразу деда он всегда старался забыть. Когда деда арестовали, у него в Вильнюсе остался старший брат, не сумасшедший в полном смысле слова, но странноватый. Тот носил в будни цилиндр, как трубочист, и кормил изо рта голубей на соборной площади, на потеху мальчишкам. Его тоже допрашивали, но отпустили, а спустя год этого чудака по какому-то нелепому обвинению расстреляли нацисты. Брат деда писал стихи и даже публиковал их в местной газете, но страдал провалами в памяти и вечно терялся. Отец Христиана, до того как начал пить, был обыкновеннейшим, весьма приземленным человеком, не выдающимся ни в хорошую, ни в дурную сторону. А вот его младшая сестра к пятидесяти семи годам не откликалась на собственное имя и не научилась подносить ложку ко рту. Руди, судя по тем открыткам, которые ежегодно получает к Рождеству Христиан, до сих пор совершенно здоров. И конечно, это не Руди написал младшему брату о смерти отца, а наоборот. Христиан, как всегда, ловко перелицевал действительность, вывернув ее наизнанку в своих грезах. Альбрехт не написал в Караганду ни разу, но со старшим братом состоит в переписке, с этим хитрецом тоже все в порядке. Да и сам Христиан лет до восемнадцати не привлекал ничьего внимания. Собственно, он всегда старался держаться как можно незаметнее.

Но дед кое-что замечал. Вероятно, для него с самого начала было очевидно, что на этот раз родовое проклятье досталось младшему Валленштейну. Иногда он останавливал на маленьком Христиане долгий пытливый взгляд и вздыхал: «У тебя глаза моего брата. Никогда нельзя было понять, видит ли он тебя… Будто спит наяву…» Но дед, как понимает теперь Христиан, говорил не все до конца. Унаследуй внук глаза лишь его старшего брата, это бы полбеды. Но у Христиана были также глаза тети Марии. Большие, серо-голубые, лишенные выражения, широко раскрытые, как у сомнамбулы, бродящей по краю крыши.

Христиан с коротким стоном поднимается с пола. Его догоняет и уничтожает эта последняя догадка. У него глаза безумной тетки, всегда были ее глаза, и все это видели и понимали! Лишь он сам, столько лет ухаживая за этим заживо гниющим телом, распростертым сейчас перед ним в старом кресле, не замечал этого сходства и ничего не понимал. Он хочет разбудить спящую женщину и заглянуть ей в глаза, чтобы окончательно удостовериться в губительной истине, но тетка, обычно просыпающаяся от легкого толчка в плечо, на этот раз не откликается. Она лежит, безжизненно обмякнув, будто растекшись по спинке и по сиденью кресла. Голова свешена набок, щека прижата к жирному плечу. В уголках оттопыренных серых губ блестит жемчужная слюна. Под веками виднеются молочные полоски закатившихся белков. Христиан делает еще одну попытку растолкать ее и отступает на шаг, внезапно осознав невероятное. Тетя Мария мертва.

Он стоит неподвижно, силясь что-то сказать и страшась услышать свой голос в этой гнетущей звенящей тишине. В высоко прорезанном окошке черно, давно наступила ночь, похожая на ту смерть, которая снилась отцу и, наверное, его сестре. Христиан отступает еще на шаг и спотыкается о свой раскрытый чемодан. И тут его осеняет мысль, что больше над ним не тяготеет никакая клятва. Он сдержал слово, данное матери и деду, и заботился о тетке до самой ее смерти. Теперь он может по-настоящему уехать! Но это надо сделать немедленно, пока грезы снова не завладели его проснувшимся сознанием и призраки не утащили его в темный омут, из которого он, может быть, уже никогда не вынырнет. Приходил ли он в себя раньше? Быть может, каждый раз, вернувшись из больницы, он обнаруживал себя в этом разоренном пустом доме? Так взрослый человек, найдя на чердаке родительского дома игрушку, спрятанную им в детстве, смотрит на нее, узнавая и не узнавая. Ореол чуда, окутывавший ее, исчез, и все, что он держит в руках, – это пыль, прах, горсть обломков. Христиан не помнит этих прозрений, однако острый ужас откровения, который он испытывает сейчас, определенно ему уже знаком. Но, даже если он и вырывался несколько раз из своих грез, разве мог он убежать от данного слова?

Теперь он свободен.

Христиан опускается на колени и снова упаковывает разобранный было чемодан. Он спешит, будто тетка может ожить и удержать его или отец вдруг войдет в комнату и строго спросит: «Куда это ты, на ночь глядя?» Вещи валятся у него из рук, он комкает их кое-как и защелкивает латунные замки, позеленевшие от старости. Напоследок он хочет погасить свет, но тут же отдергивает пальцы от выключателя. Слишком твердо он выучил правило – не оставлять тетю Марию в темноте. И когда он выходит в переулок, светящееся окошко землянки провожает его пристальным взглядом, будто навсегда прощаясь.

Его некому остановить, в переулке пусто, соседские калитки заперты. Он сворачивает на улицу, освещенную фонарями, и идет в зыбкой тени старых тополей, вдыхая карамельный запах развернувшихся почек. Из оврага тянет сыростью, вдалеке, на болотах, пробуют голоса лягушки. До его слуха доносится мерный шум проходящего под мостом поезда. Христиан решает, что пойдет сразу на вокзал, а завтра вечером сядет на поезд, идущий в Москву. До того побудет в зале ожидания, под знакомой фреской. Зал ожидания для того и создан, чтобы в нем ждать. Ничего невозможного, да, ничего невозможного.

Он двигается почти вслепую, идет на шум поезда, который действует на него успокаивающе, как голос старого друга, сторонится редких фонарей, чтобы не попасть в круг света, замирает в тени домов и деревьев, завидев поздних прохожих. Христиан боится, что его узнают, остановят, начнут расспрашивать. Он выплатил все долги и не хочет ни с кем прощаться. Ему приходит в голову, что теперь он единственный Валленштейн в этом городе. Так же когда-то единственным был здесь его дед, прибывший в арестантской теплушке из Вильнюса с этим самым чемоданом, который сейчас болтается у него в руке. Значит, делает вывод Христиан, именно сейчас у него должно все получиться.

Он идет недолго и вскоре обнаруживает себя на мосту, освещенном оранжевыми фонарями. Христиан подходит к перилам и смотрит вниз, на ряды ртутно поблескивающих рельсов, затем переводит взгляд вдаль, находит здание вокзала, перрон, состав на первом пути. Зачем он поднялся на мост? Христиан не помнит этого момента. Наверное, он решил в последний раз взглянуть на город отсюда, с высоты. Ему некуда спешить, он не опаздывает на поезд, впереди вся ночь и весь следующий день. Его никто не может остановить. Его наполняет небывалое, сладостное чувство свободы, еще никогда не испытанное – ведь даже в своих грезах он не был свободным. На станции женский голос громко и неразборчиво объявляет что-то по селектору. Мост слабо содрогается, под него медленно въезжает тяжелый длинный товарняк.

И вдруг все меняется. Неуловимо, но недвусмысленно. И Христиан, с отсутствующей улыбкой глядевший на перронные фонари и ползущий внизу поезд, внезапно понимает, что отлично помнит лица своих дочерей, Анны и Марии. Вслед за ними из тьмы, наполненной еще неявными образами, проступает лицо жены. И тут же он видит окраинную московскую улицу, на которой живет уже много лет, тополя на обочинах дороги, по которой он ездит на завод, проходную, свой шкафчик в раздевалке, заводской двор, где он съедает прихваченные из дома бутерброды, чтобы не тратиться на столовую, все его лужи и трещины в его асфальте, сквозь которые прорастают пучки чахлой травы…

Христиан впивается одной рукой в чугунные перила моста, другой сжимает ручку чемодана. Он пытается схватиться за все, чтобы удержаться от очередного падения в мир призраков, пагубную ловушку, где от него не требуется никаких действий, где все уже свершено и решено, а то, что ненужно и неудобно, – отодвинуто в область воспоминаний и сильно приукрашено. Он упорно твердит про себя, что стоит на середине федоровского моста, что слева от него школа, а справа тюрьма, впереди вокзал, с которого он завтра должен отбыть на московском поезде… Но память-предательница твердит другое – что все это он видит лишь в мечтах, слишком глубоко задумавшись, слишком, как всегда, Христиан…

Он не сражается с призраками еще и одной минуты, а уже терпит оглушительное поражение. И вот уже в этой реальности повсюду дыры, прорехи, белые пятна, а та, другая, становится все более плотной и действительной. И он уже готов поверить, что задержался после смены, остановился помечтать на мосту, провожая взглядом уезжающие из Москвы поезда, потому что поезда всегда завораживали его своей способностью существовать одновременно здесь и там, в одном городе и в другом, везде и нигде, никому не принадлежа и завися лишь от расписания. Он все еще сжимает перила моста, но это уже другой мост, и огни вокзала вдали освещают уже другую платформу. Он еще помнит, смутно, как помнят сумбурный сон, что тетя Мария умерла, что завтра вечером он хотел сесть на поезд и уехать… Но эти воспоминания, как рука приснившегося утраченного друга. Вот ты держал ее только что, сжимая так крепко, что казалось, ни одна сила в мире не сможет разжать твоих пальцев, и вот ее уже нет, осталось только ощущение, будто мгновенье назад ты что-то осязал.

И внезапно Христиан понимает, что он должен сделать, чтобы разрушить этот обман, паразитирующий в его сознании много лет подряд. Решение так просто, возможно, он уже когда-то его принимал, но не успел осуществить или вспомнил о данном слове – заботиться о тете Марии до самой ее смерти. Но сегодня цепь, державшая его, оборвана.

Внизу все еще ползет товарняк, со станции доносятся раскаты женского голоса, вещающего по селектору. Христиан наваливается животом на перила, перекидывает через них сперва одну ногу, потом, не отпуская перил, другую. И, прежде чем ручка чемодана становится мокрой от внезапно вспотевшей ладони, его тело срывается вниз, туда, где в темноте грохочут катящиеся цистерны, измазанные мазутом и нефтью.

Христиан упал ничком на гравий между путями, а отлетевший в сторону чемодан ударился о рельсы. Крышка, державшаяся на честном слове, отскочила в ров, наполненный дождевой водой, тянущийся под опорами моста и переходящий в овраг, отделяющий предместье от города. К утру, медленно дрейфуя вдоль его склонов, заросших камышами и болиголовом, она достигла откоса, над которым виднелся ряд вросших в почву белых землянок, и запуталась в длинных прядях водорослей, похожих на русалочьи косы. Днем спустившиеся в овраг дети нашли крышку и, обрадовавшись новой игрушке, соорудили из нее плот. Они погнали его дальше, вниз по ручью, подталкивая палками и подбадривая криками.

– Давай, «Валленштейн»! Плыви, «Валленштейн»! – кричали они, в простоте душевной присвоив кораблю звучное имя, которое прочли на внутренней стороне крышки.

Эти буквы, некогда крупно выписанные химическим карандашом, им едва удалось разобрать, так как за ночь фанера успела основательно подмокнуть. К вечеру от букв осталось лишь чернильное пятно. А когда на следующее утро подсушенный на берегу корабль снова отправился в плавание, он уже носил другое имя. Прежнее оказалось слишком трудным, и все его забыли.

Майя

Майя снова открыла сумку и порылась в ней в поисках носового платка, хотя то же самое делала несколько минут назад и ничего не нашла. Она задыхалась от духоты, на лбу и шее выступила испарина, тонкая ткань платья прилипла к позвоночнику. Можно было покинуть здание, но дожидаться снаружи, в чахлом липовом скверике, сникшем от зноя, казалось еще хуже. Когда девушка переступила порог института, у нее на несколько минут появилось ощущение приятной прохлады, исходившей от старых каменных стен… Потом оно исчезло, и Майя опять стала мучиться от жары, немыслимой, невероятной для последних дней московской весны.

«На улицу не вернусь!» – решила она, расхаживая по длинному коридору с высоким стрельчатым потолком. Справа и слева располагались двери, ведущие в аудитории. Если остановиться и прислушаться, за дубовыми створками можно различить голоса лекторов. В одной из аудиторий сидит Александр, и если бы он знал, что она уже приехала, то уж, конечно, нашел бы повод уйти с лекции пораньше. «Если он не появится в ближайшие полчаса, по пути на дачу нас ждет огромная пробка – от центра города до МКАДа и дальше…»

Майя начинала сердиться на жениха, хотя его вины в том, что ей приходилось глотать кислый, прокуренный воздух институтских коридоров, не было никакой. Это она приехала раньше условленного времени и теперь слонялась под закрытыми дверями, прислушиваясь к обрывкам лекций и пытаясь что-нибудь разглядеть там, где между створками была хоть малейшая щель.

В конце коридора было узкое окно с давно немытыми стеклами, радужными от старости. Майя подошла и подергала ручку, надеясь устроить сквозняк, но щели между створкой и рамой оказались закрашены желтоватой масляной краской, и окно не поддалось ее усилиям. Она с досадой присела на растрескавшийся мраморный подоконник. У нее разболелась голова, хотелось пить, а бутылочка с водой, которую Майя принесла в сумке, давно опустела. Девушка закрыла глаза, пытаясь во всех подробностях представить дачу родителей Александра. Но вместо маленького деревянного домика, увитого плющом, вместо старых яблонь и вишен, стоявших теперь, должно быть, в цвету, она увидела лишь чудовищно забитое машинами четырехрядное шоссе, и где-то в этом смрадном месиве из плавящегося асфальта и раскаленной стали – машину своего жениха, маленький черный «Опель».

Собственно, машина принадлежала им на равных основаниях. Год назад они заплатили за нее пополам, и это, как считала Майя, был их первый шаг от простого сожительства к будущей семье. Именно тогда они негласно заключили соглашение, суть которого состояла в том, что отныне все у них будет общее. Свадьбу назначили на конец июня, и хотя Майя сама выбрала дату, это событие все еще казалось ей призрачным, не совсем реальным.

Она бы вовсе предпочла обойтись без свадебной церемонии, если бы не родня – и собственная, и со стороны жениха. Родственники настойчиво требовали соблюдения всех условностей и выложили немалую сумму на костюмы молодых, аренду автомобилей, ресторана, помпезный торт и прочие расходы, связанные с торжеством. Александр пожимал плечами и смеялся: «Это так важно для стариков, почему не сделать им приятное?» В конце концов Майя сдалась и поставила только одно условие, идущее вразрез с традициями.

«Красное платье!»

Майя откинула голову и прижалась виском к косяку, пытаясь украсть у каменной кладки хотя бы немного прохлады. «Платье цвета огня, из невесомого шелка, воздушное, похожее на цветок мака. Красное!» К ее желанию отнеслись, как к чудачеству, но платье было сшито такое, как она хотела. Последняя примерка состоялась только что, и теперь легкий хрустящий пакет, похожий на большое письмо, высовывался из расстегнутой сумки. Майя, снова нарушая обычай, решила примерить его для Александра, как только они приедут на дачу.

«А, в общем, свадьба совершенно ни к чему! – в сотый раз сказала себе девушка, созерцая багровые тени, плавающие под закрытыми веками. Духота действовала на нее усыпляюще. – Мы три года встречаемся, и два из них близки… А теперь устраиваем представление – зачем, для кого?» Только себе самой она решалась признаться, что боится грядущей свадьбы. Майя вспоминала многочисленные случаи, когда отношения пары разлаживались после регистрации брака. Вдруг и для них это будет началом конца?

Внезапно дверь, ближняя к ней, заскрипела и слегка приоткрылась от сквозняка – видимо, в аудитории открыли окно. Сквозь образовавшуюся щель ясно донесся голос лектора, до этого бессвязно бубнивший. Неожиданно девушка услышала свое имя, произнесенное громко, отчетливо, так, что в этом не могло быть сомнений.

– Майя!

Она инстинктивно спрыгнула с подоконника, но тут же поняла, что ошиблась, лектор вовсе не позвал ее по имени, а имел в виду нечто иное. Прислушавшись, Майя догадалась, что в аудитории читают лекцию, посвященную буддизму. Именно история религий стояла последней в сегодняшнем расписании Александра.

– Понятие «майя», с санскрита «призрак, иллюзия», выражает отношение брахманского сообщества к обманчивости и нереальности жизни. От иллюзорности жизни проистекает страдание, неизбежно сопровождающее всякое телесное существование. Как только дух, рождаясь, приобретает телесность, он соединяется со страданием. Смерть, являющаяся освободительницей из этого состояния, изображается обыкновенно как радостное чувство достижения абсолюта и бессмертия. – И, откашлявшись, лектор добавил слегка ослабшим голосом, в котором слышалась улыбка: – Однако подобное толкование еще не исчерпывает всей идеи смерти. Брахманские мудрецы говорили о ней мало и неохотно, сходясь лишь в одном – после смерти нет более сознания, так как умерший сделался «всем», и вне его больше нет ничего, что он мог бы осознавать… У вас вопрос?

И Майя с непонятным волнением услышала громкий голос своего жениха. Очевидно, тот сидел совсем близко к двери.

– То есть жизнь буддистами воспринимается как возмездие?

– Совершенно верно! – весело согласился преподаватель, будто находя что-то особенно приятное в этом утверждении. – Хотя мы в данный момент говорили еще не о буддизме, а о его колыбели, ведийской и брахманской религиях, но это верно и для учения Будды. Душа бесконечное число раз вступает в круг перерождений, причем может возрождаться как в человеческой плоти, так и в образе животного, растения, насекомого или камня, и даже адского или призрачного существа. В двенадцатой книге законов Ману все грехи разделяются на классы, согласно которым определяются следующие рождения. Состояние, в котором освобождаются от переселения душ, называется нирвана… В брахманизме это – гипнотическое состояние покоя, в котором все сознание сливается в одну идею. Во время этого сна дух чужд всяких желаний и не видит никаких грез. Погруженный в это временное угасание сознания человек ближе всего приближается к абсолютному. Находясь в промежуточном состоянии, он обозревает два мира сразу – земной и загробный…

– По-вашему, идеалом существования является кома?

На этот раз вопрос Александра вызвал у девушки раздражение. Она внимательно слушала преподавателя, говорившего вдумчиво и в то же время просто, и ей была неприятна насмешка, различимая в голосе жениха.

– Между комой, в которую впадает тяжелый больной, и состоянием, которого путем духовных практик достигали древние философы, есть существенная разница, – все так же дружелюбно, без тени недовольства ответил преподаватель Александру.

– Ну да, как между несчастным случаем и самоубийством! – немедленно парировал тот.

По особой тишине, повисшей вдруг в аудитории, Майя поняла, что студенты, затаив дыхание, следят за пикировкой, вероятно, не первой.

– Видите ли… – помедлив, другим, задумчивым тоном проговорил невидимый Майе преподаватель. – Единственной общей чертой для человека в коме и для йога в экстазе является их весьма относительная привязанность к бытию. Они и существуют и не существуют, живут и не живут, они есть и их нет… Но для первого это состояние есть топтание на пороге действительной смерти, а для второго – способ избавления от жажды жизни, от привязанности к миру ощущений, а следовательно – и от грядущего переселения душ. Страдание возникает в человеке, потому что люди привязаны к бытию. Человеку присуща жажда не только жизненных наслаждений, но и жажда самой жизни. Стремясь существовать, люди производят различные поступки, которые вновь вовлекают их в круговорот перерождений… Поступки вызывают жажду, жажда порождает страдание. Гипнотический экстаз, или нирвана, разрывает этот круговорот, освобождая человека от желаний и поступков, уничтожая в нем…

– Самого человека! – снова выкрикнул с места Александр.

– Я читаю вам лекции с начала года, – мягко сказал преподаватель, – а мне никак не удается объяснить, что невозможно судить об одной религии, оперируя ценностями другой. Скажем, для представителя любой христианской конфессии загробное существование души в раю является вознаграждением за земную праведную жизнь… А для буддиста ЛЮБОЕ перерождение, будь то в мире людей, предметов или духов, является наказанием. Лишь архаты, святые, искупленные при жизни, не имеющие грехов и заблуждений, страстей и желаний, свободны от власти кармы и после смерти своей уничтожаются без всякого остатка… Что для христианина являлось бы ужасным наказанием, поскольку жизнь души…

Оглушительный треск прокатился по коридору. Майя, содрогнувшись всем телом, отскочила от двери, запоздало сообразив, что сработал прикрепленный под самым потолком допотопный звонок. Он трещал и скрежетал, и в ответ на этот сигнал во всех аудиториях поднялся согласный шум. Сразу где-то открылась дверь, за ней хлопнула другая… Миг – и в коридоре теснились студенты, измученные жарой, долгим сидением на месте… Из аудитории, которую караулила Майя, выходили не торопясь, по одному, будто лекция не показалась слишком долгой. Заглянув в широко отворенную теперь дверь, девушка увидела, что студенты толпятся у преподавательского стола, окружив кого-то невидимого, скрытого их спинами и затылками. Они наперебой совали через головы друг друга зачетки, а получая их обратно с подписью, задерживались еще на секунду, чтобы громко попрощаться с преподавателем. Глядя на эту суету, Майя чувствовала смутную зависть. Ей тоже захотелось быть в числе студентов-филологов, слушать этого лектора, лицо которого она решила увидеть во что бы то ни стало, получать у него зачеты, может, даже спорить с ним… И забыть о своем институте, куда она поступила по настоянию родителей, не чувствуя ни малейшей склонности к профессии экономиста. «И почему я не сказала им “нет”? На тот момент ничего не хотела… Плыла по течению…»

Из толпы, осаждавшей стол, вынырнул Александр и, заметив невесту, бросился к ней:

– Стоит тихо, как мышка! Давно приехала? Почему такая бледная?

– Жара ужасная, – тихо ответила она, впервые испытывая смущение оттого, что он обнимает ее на глазах у всех. – Осторожно, не помни платье!

– Свадебное готово?! Где?

– С собой, – она передвинула шуршащий сверток в сумке. – Решила тебе показать на даче.

– Так поехали!

– Постой… – Майя отняла руку, которую он крепко сжимал. Его пальцы оказались такими горячими, что эти прикосновения были ей неприятны.

– Да чего еще ждать? Зачет я получил.

– Почему ты с ним спорил? – шепотом спросила она, не сводя взгляда с редеющей толпы возле преподавательского стола. – Он так интересно рассказывал!

– Да он чудак, – бросил Александр, с удивлением разглядывая ее. – А ты сегодня какая-то странная!

– Просто жарко, вот и… – Девушка осеклась, не закончив фразы.

Александр подхватил ее под локоть:

– Тебя шатает! Идем на свежий воздух.

Майя хотела ответить, что на улице нет даже подобия свежести, но не успела. Последние студенты отхлынули от стола и, вразнобой прощаясь с преподавателем, исчезли в коридоре. Тот, оставшись в одиночестве, принялся собирать в папку исписанные листы бумаги, но вдруг, почувствовав на себе взгляд, поднял голову и увидел Майю.

У него оказались удивительные глаза – ярко-голубые, ясные и кроткие, излучающие теплую почти видимую энергию. В первый момент Майя странным образом в них погрузилась и, только сморгнув и опомнившись, разглядела бритую голову преподавателя, оранжевый балахон, висящий на его худых плечах, несколько амулетов на кожаных шнурках, обвитых вокруг загорелых запястий…

– Идем же, – потянул ее за собой жених, и, уже переступая порог аудитории, Майя, сама не зная почему, сказала преподавателю:

– До свидания!

– До свидания! – с готовностью ответил тот, и она увидела улыбку, которую во время лекции слышала в его голосе. Так мог бы улыбнуться совсем маленький ребенок при виде матери. Это было необыкновенно, и девушка не сразу поверила, что улыбка адресована именно ей.

Уже во дворе, когда Александр закуривал, прощаясь с расходящимися сокурсниками, она сумела оформить свое изумление в слова.

– Этот ваш преподаватель, он…

– Сумасшедший, – сквозь зубы проговорил парень, щурясь от дыма. – Но тебе он, конечно, понравился! Ты коллекционируешь таких чудаков.

– Я хотела сказать, что он необыкновенный. – Майя всегда высказывалась до конца, не обращая внимания на чьи-либо колкости. Александр был занят сигаретой и не заметил ее возмущенного взгляда. – Обычные люди так не смотрят и не улыбаются.

– Ну да, ну да, – с досадой отозвался тот, провожая взглядом высокую девушку, прижимавшую к груди стопку книг. – Погоди, это староста, я возьму у нее билеты!

Александр бросился вдогонку девушке, шагавшей широко, по-мужски, и переговорив с нею, вернулся, помахивая листами ксерокса:

– Все, едем. Майя? Кого мы ждем?

Она не сразу услышала его, засмотревшись на бледную, похожую на перламутровую пуговицу луну, вдруг замеченную ею в неярком небе, вылинявшем от жары.

– Она как будто спрашивает меня о чем-то… – с удивлением услышала Майя собственный голос, доносящийся словно издалека.

– Что-что? – теперь Александр заговорил почти испуганно. Он всматривался в лицо невесты, держа ее за руку, а та лишь с трудом смогла заставить себя отвести взгляд от луны. – Ничего не случилось? Ты меня не обманываешь?

– Что могло случиться… – Майя вяло высвободила руку и тут же пояснила это движение: – Ужасно жарко, неприятно к чему-то прикасаться.

– Ну спасибо, – фыркнул парень. – А что ты запоешь в машине, когда мы угодим в первую пробку? Кстати, если не хочешь попасть на дачу ночью, ехать надо немедленно.

Она хотела сказать, что разумнее отложить поездку, что у нее в самом деле странное состояние и лучше всего вернуться домой, выспаться… Но, не произнеся ни слова, последовала за женихом, устремившимся к машине.

Салон был так накален солнцем, что некоторое время они стояли рядом с «Опелем», открыв все дверцы, дожидаясь, когда изнутри выветрится мертвый жаркий воздух.

– Когда ты починишь климат-контроль? – спросила девушка, зная, каков будет ответ, и тут же услышала его:

– Осенью, когда похолодает. Ну, сейчас жаль выбрасывать деньги! Как будто мало расходов со свадьбой!

Теперь уже она ответила то, что отвечала в подобных случаях десятки раз:

– Мы бы отлично обошлись без свадьбы. Лучше бы сняли на эти деньги квартиру, а то мне совсем не хочется жить с твоими родителями.

– Но они отдают нам самую большую комнату… И ты же знаешь, что съемное жилье мы пока не потянем.

– Пока! – фыркнула Майя. – Как будто через год или два…

Внезапно она осеклась, будто вдохнув немоту с очередной порцией горячего воздуха, пропитанного выхлопными газами. Ноги ослабли, и девушка, ощущая собственное тело как чужое, угловато уселась в салон, на место рядом с водительским. «Мне так нехорошо сегодня, что правда лучше бы остаться в городе. Что со мной? Я точно знаю, что не беременна, тогда все было бы ясно. Последнюю неделю стоит такая жара, спать невозможно, простыни прилипают к телу, нечем дышать… Язык как деревянный. А может, я больна чем-то и не подозреваю этого?»

Последняя мысль насмешила Майю. Ей недавно исполнилось двадцать два года, она никогда не болела ничем серьезней простуды и только что выиграла заплыв на сто метров в московской студенческой спартакиаде. Девушка помассировала виски, стремясь унять боль.

– Мы едем или нет? – ворчливо обратилась она к усевшемуся рядом Александру, как будто это именно он их задерживал.

Пока пробирались через центр, Майя молчала, зная, что в такие острые моменты водителя лучше не отвлекать, но как только машина оказалась на проспекте, ведущем в сторону МКАД, девушка не выдержала и обратилась к жениху:

– Почему ты назвал его сумасшедшим?

Александр моментально понял, о ком речь, и, не глядя в ее сторону, ответил:

– Потому что он сошел с ума.

– Это официальный диагноз или твои домыслы?

– Не придирайся. – Он сжал губы и тихо выругался, когда грязный, немытый с весенней распутицы джип внезапно поменял ряд перед самым носом «Опеля». – А что, поворотники включать не надо?! Сколько козлов на дороге! Ведь если бы я не держал дистанцию, пришлось бы резко тормозить, и тот жигуль впечатался бы нам в задницу! Вот, запоминай, когда окажешься за рулем…

– Почему он сумасшедший? – упорно повторила Майя.

– Кто?! – На этот раз жених, увлекшийся поучениями, понял ее не сразу. Уяснив же, что речь все еще идет о преподавателе истории религий, он рассердился: – Да что ты прицепилась к этому чудаку?! Ну, сошел с ума, свихнулся, побрил голову и приходит в институт в этих оранжевых тряпках. Он в своей области звезда, и в самом деле, отличный преподаватель, так что ректор смотрит на эти фокусы сквозь пальцы… Не увольнять же его, он ведь и в суд может подать, на почве религиозных гонений.

– Он в суд не подаст, – убежденно ответила девушка.

– Да почему ты знаешь?

– У него глаза не такие и улыбка…

– Да ты прямо им увлеклась! – Александр говорил шутливо, но ей послышалась в его голосе издевка, и Майя взъерепенилась:

– Что за намеки?! Да, он произвел на меня впечатление, и лекция мне понравилась. А знаешь, что не понравилось? Что ты с ним спорил! Зачем?

– Что значит, зачем? – Парень высоко поднял одно плечо, что было у него признаком крайнего раздражения. – Зачем вообще спорят?

– Ты выглядел глупо!

– Ну и ну! Здорово тебя приворожил этот блаженный! – Теперь Александр обиделся всерьез. – Кидаешься на его защиту, а меня оскорбляешь! А ему, между прочим, плевать на этот грешный мир. С тех пор как Павел Сергеевич начал брить голову и прекратил есть мясо, он считает себя неизмеримо выше нас всех. А эта улыбка, которая тебе так понравилась, значит только одно: «Отвалите, не мешайте предаваться медитации!» С ним можно спорить, можно соглашаться – ему, в сущности, все равно.