Текст книги "Foxy. Год лисицы"

– Мне нужно было кому-то рассказать… Ну, только что мы с тобой не виделись двадцать лет, а потом встретились. И сейчас все просто… Просто замечательно! Вот и все. Правда ведь?

– Правда. Так что она сказала? Обо мне? И вообще?

– Вообще… Вообще, мне кажется, она ревнует… Это так приятно, знаешь!

– Эгоист!

– Ну да, я эгоист. Эгоист, да! Но она сказала о тебе очень интересно. Нет, она ведьма все-таки!

– Так что?

– Две вещи. Первая – про сны. Вторая – про мобильник.

– Ну?

– Очень четко. Про сны: «Не верю! Двадцать лет видеть во сне – нет, не верю!»

– Знаешь, она, наверное, права. Я и сама не верю. Может, мне показалось.

– Нет, милая. Тут она как раз и ошиблась. – Он взял мою руку, улыбнулся и, смотря мне прямо в глаза, поднес ее к губам. Губы были теплые и упругие. Я смутилась – верно, за двадцать лет совсем одичала. И старалась не выдать смущения. Старалась изо всех сил.

– А про мобильник? Что она сказала про мобильник? – спросила я вовсе не потому, что мне было интересно мнение какой-то псевдоведьмы, а просто чтобы выглядеть беззаботной и естественной, будто каждый день кто-то целует мне руки в кафе.

– Про мобильник она сказала так: «Очень правильно! Забыла телефон? Уехала на два дня на дачу и забыла телефон? Очень правильно, очень!!!»

И он засмеялся. А я подумала: она права! Как удачно все вышло… Он потягивал глинтвейн или то, что называли так в «Шоколадницах», и смотрел на меня искоса. И улыбался. А ведь, не забудь я мобильник, может, он и не позвонил бы мне сегодня… А если и позвонил бы, то не так? Получилось, что я опытная охотница. Мало того, что «забыла» мобильник, еще и сочинила красивую историю о снах! Какой мужчина останется равнодушным к женщине, которая утверждает, что двадцать лет видела его во сне? Но как я ревновала его к этой московской «ведьме»! Довольно было и того, что она принадлежала к правильной среде, к его кругу. Тому, где все друг друга знают, успевают перевлюбляться и пережениться, а главное, без конца все это обсуждать. Это свои. А я? Чужая… Странно. Непонятно, почему. Но так сложилось. Так всегда со мной складывается.

– Что ты погрустнела? – спросил он, усмехнувшись очередной эсэмэске, – они продолжали время от времени попискивать в его кармане. – Пойдем? Давай теперь погуляем?

Я поняла, что это значит: скоро ему пора. Время, время…

Близился час вечерней семейной трапезы.

* * *

Так я стояла и смотрела через реку – туда, где на другом берегу сумерки под широкими лапами елей скрывали мой одинокий след к сваям старого моста. Давно ли я перескочила по ним на ту сторону – играя, балансируя хвостом, без ошибки ставя лапы в высоких черных чулках на скользкую опасную наледь… радость перенесла меня, как сойку – крылья. Ведь я чувствовала его взгляд – он следовал за мной и, конечно, видел, как я ловко прыгаю, как изящны извивы моего гибкого упругого тела, как точны движения.

Но не помню, как я оказалась снова здесь, на своем берегу. Как не упала, как не соскользнула в темную ледяную быстрину? Отчаянье, ты было милостиво ко мне…

И не знаю, сколько я так простояла у свай по эту сторону быстрины – неподвижно глядя в сумерки, не различая ни звука, ни запаха, ни шороха. Да их и не было… Очнулась, совсем окоченев. Первые шаги по своей земле дались мне с трудом. С болью.

Предстояло пересечь поле – то самое, на котором гром и молния поразили зайца, а мы едва спасли свои жизни.

Зачем ты мне теперь, жизнь? Не для кого мне беречь – тебя… себя…

И я спокойно, неторопливо, не оглядываясь двинулась по открытому снегу.

Вот и первые дубы на опушке.

И только войдя под их голые ветви, узловатые, прочные, как звериная воля к жизни, как надежда на новую весну, под эти родные холодные ветви, на которых подрагивали под ветром несколько скрученных ржавых листков, я заметила, что все это время шла по следу. По свежему следу – от кромки воды у свай, через поле и прямо сюда, в лес.

Я опустила голову и понюхала.

Это была та женщина. И с ней новая собака.

Но и женщина была та – и не та. Новая. Другая. Та же – и иная.

Но сперва нужно было заняться собакой.

Это оказалось совсем, совсем легко. Я без труда нашла несколько меток, оглядела отпечатки лап и расстояния между ними на рыси и в прыжках. Собака юная, почти щенок. Опасности никакой. Главное – что собака не проявляла никакого интереса к углублениям, впадинам, ямкам – значит, и нора ее не привлечет. К тому же пес не слишком принюхивался: обнаружил под снегом мои старые метки, но только сунул нос, как сразу и вытащил. Не нюхач. Не гончий. Одно мне не понравилось – длинноногий и быстрый, высокий и верткий. Вон на снегу отпечатки маховых перьев взлетевшей сойки, а к ним и по ним – собачьи лапы: узкие, длинные, почти заячьи… Увидел птицу издали, поднял на крыло, погнал… А тут поскакал за дубовым листком, улетавшим по снегу от ветра… На поле не попадаться – догонит. Но в лесу – не найдет. И я отвернулась.

Эта женщина… ее след, ее метка… я помню их, сколько себя – помню, как свою юность, первоосеннюю юность здесь, в этом лесу. Она появилась тут до меня, когда – неведомо. Ходила по моим следам все эти годы – иногда со своим ребенком… его давно уж не видно… и с другой собакой – старой, той, что, одряхлев, исчезла с этих троп нынешней осенью. Редко рядом с ней шел мужчина, отец ребенка. Похожий запах.

Мужчина всегда был с нею спокоен. Никаких игр. С его стороны – просто дружба. Ровное, равнодушное отношение. Не теплое. Может, и не дружба даже, а так… Привычка. Старая привычка. Но ему было хорошо с этой женщиной и со своим ребенком. С ним он играл – боролся, катался по земле, кидался шишками, бегал… Залезал на деревья. Странно. Казалось, женщина его не интересует, но он всегда держался рядом. И не просто рядом – он за ней следовал. По-моему, бессознательно. Вряд ли и она это понимала – брела всегда будто сама по себе, независимо, направления не меняла. Никак на своего мужчину не ориентировалась. Связующая сила между ними была, это точно. Сила, направленная всегда в одну сторону – от него к ней. Странно.

И вот сейчас – ее новый запах. Я впитываю его и будто снова стою на поляне моей молодости, прячась от женщины то за кустом малины, то за куртиной иван-чая. Это ее запах перенес меня далеко-далеко… запах прежний – но совсем молодой, летний. В нем сохранилась основа – пахнет пчелой, несущей тяжесть цветочной пыльцы к дому, а еще – молоком на черных губах новорожденных лисят, когда они отфыркиваются, переполненные жизнью, теплом и негой. Пахнет колосьями цветущей травы на поле…

Но резко, терпко, сильно пахнет совсем иным, и порой это заглушает все.

Пахнет любовью.

Неудовлетворенной, возбужденной, набухшей плотью.

Этот запах обжигает мне ноздри, и я чихаю.

Поднявшийся ветер принес тучи, и снег обрушивается с неба внезапно, словно сова стряхнула сугроб с еловой ветви. В темноте я иду, петляя, к своей норе – остывшей, одинокой, забытой. К своему единственному пристанищу. Вход занесен, но вот я уже внутри. Свернувшись, укрываю нос хвостом и дрожу, пытаясь согреться.

Скоро, скоро время и для моей любви. Об этом напомнил мне запах – и как жестоко…

Я знаю: для меня оно будет последним. Это в последний раз. А я одна.

Куда мне деваться – одной? Что делать?

Лежа глубоко в норе, я чувствую, как тучи опускаются к самым верхушкам елей, чуть шумит в ветвях ветер, и благодетельный снег усыпляет меня, незаметно даруя покой. Сон.

Я пробираюсь в этот сон по узким извилистым тропам, ветром проношусь в него под лапами елей, а снег лежит чист и ровен, будто это пролетел над ним пестрый ястреб.

Наконец я во сне, и – вот оно! – легкое движение, чуть слышный шорох у входа в нору.

Как я ждала! И вернулся! Все же вернулся!

Или это время моей последней любви шелохнулось? Прошумело вблизи, на самом пороге? Шепчет мне: выходи, настала пора – но скоро, скоро минует…

Нет, это не сон. Вовсе не сон… Так что же?

3. Один из десяти (февраль)

Из сиреневой тучи на зелень равнин

Целый день осыпается белый жасмин.

Наливаю подобную лилии чашу

Чистым розовым пламенем – лучшим из вин.[9]9
  Перевод Г. Плисецкого.


[Закрыть]

Омар Хайям

Я только успела согреться, и вот этот сон… Он вернулся… Сон, только сон… Такая сладкая истома, такая горькая тоска… Прикрыв веки, почти зажмурившись, я плотнее сжала клубок своего тела – теплого, красивого, никому не нужного…

Мне чудилось, что в просвете лаза мелькнула тень, а вот теперь он вовсе закрылся, и вдруг в нем опять забрезжил последний отсвет угасшего дня, будто кто-то заглянул в нору – заглянул и отпрянул.

И вот тут-то я все вспомнила.

Сначала вспомнило мое тело. Оно сказало мне: ты жива. Ты все та же – рыжая, огненная, горячая…

Я лежала не шевелясь и с наслаждением прислушивалась, как тело говорит со мной обо мне.

Сперва оно тихо шепнуло: слышишь?

Едва напряглась, чуть заметно дрогнула, налилась сладкой тяжестью нежная плоть, скрытая в густой бархатистой шерсти, – маленькая изящная упругость, не больше луковицы синей пролески. Эти луковицы сейчас только начинают пробуждаться под снегом: если копнуть на опушке в поисках мышиного хода, если зашуршит под лапой сухая кромка прелого дубового листа, то нос уткнется в лопнувшую чешую, золотым шелковистым лепестком обнимающую бесцветный конус будущего ростка, и сладостно-горький запах неотвратимой весны наполнит раскрывшиеся ноздри.

Теперь голос тела становится громче. Ясно, отчетливо, уверенно оно требует: живи. Просыпайся. Наслаждайся. Кругами расходятся волны возбуждения от золотистого конуса – от сильных, крепких краев плоти, сомкнутых, свернутых над разгорающимся внутри пламенем.

И вот тело кричит. Восклицает в восторге. Какая радость! Счастье! Блаженство!

Плоть плавится лавой, и живой огонь разливается всюду. Свободный, неукротимый, яростный – как он жжет… Вскипает кровь, и я вскакиваю – навстречу жизни.

Время! Наконец тебя больше нет! Пора! Моя пора! Наконец ты снова пришла!

Гибкое, как ивовый прут, тело развернулось, и меня бросило вперед, к выходу.

В отверстии лаза дрожит свежая ночная влага. На черном небе сверкают огромные переливчатые капли звезд. Незнакомый – и такой знакомый, такой горячий запах обжигает ноздри!

Высоко над головой – дорога в небесах. Далекая. Туманная. С нее льется на снег молочный свет, сладкий, словно мед мохнатых шмелей под землей.

Серая тень – неподвижная тень – там, у куста под старым дубом, – шелохнулась и медленно приближается… Она все отчетливей, все чернее… две зеленые звезды вспыхивают и светят мне в морозном тумане ночи.

Откуда он? Кто он? Какой он?

Кто бы он ни был, – вот он. Близко. Свежий ветер шумит высоко в ветвях сосен. Кричит серая сова.

Вот она, моя последняя живая весна… Наступила.

* * *

Как я оказалась здесь? В незнакомой необитаемой квартире? В доме, спрятанном среди других таких же домов, среди одинаковых рядков ясеней – серых, сиротливо голых, впопыхах выросших на вздыбленной новостройками почве московской окраины…

Здесь, у холодной бетонной стены? Рядом с кушеткой, такой узкой, что она может быть только старинной? Ведь уж полвека все, предназначенное для лежания, расширяется так же неуклонно, как суживается все, предназначенное для писания. Для письменной, книжной работы…

Кушетка покрыта толстым зеленым покрывалом. Жестким, словно молодая трава на лугу. Пока покрыта? А я – пока рядом?

Вот он, лежит передо мной поверх шерстяной травы – руки за голову. Я стою и смотрю на него – сверху вниз. Он улыбается. Наверное, и я улыбаюсь.

Стоит ему протянуть руку… Вот он начал это движение – нет, всего лишь хочет удобней положить голову.

Стоит мне сделать еще шаг… Встать вплотную… Но мы все улыбаемся и улыбаемся…

И смотрим в глаза друг другу – кто из нас хищник? Кто – жертва?

Не отрывая взгляда, я сажусь на венский стул – и только ступни своих драгоценных ног, скрещенных в тонких лодыжках, – бедра в черных бархатных бриджах; икры, ступни – в черном полупрозрачном шелке – только их бережно кладу на край зеленого луга. Жестко!

Мы проникли сюда, как заговорщики. Как воры. Во тьме февральских сумерек. И ничего, ничего не решили. Ни раньше, пока пробирались в эту нору, ни сейчас.

Нет, мы оказались верны нашей юности. Нельзя вот так, сразу.

Теперь я знаю, какой в этом смысл. Неясность, неопределенность, выжидание… Кто кого поймал – здесь, в этой ловушке? Он – меня? Я – его? Кто кого сюда заманил?

Игра как раз в том, чтобы обоим было ясно – это другой. И точно так же ясно – нет, это я. Охотник и зверь – в одном. И оба мы все-таки будем – одно. Неизбежно. Но когда? Через миг? Неделю? Месяц? Сейчас?

И как это решится? Следующим взглядом? Движением ресниц? Словом?

Напряжение страсти… Желание, его медленный огонь, его мука, его счастье… Что понимают во всем этом новые, молодые влюбленные? Наши дети? Не знаю…

Нет, молчать нельзя. Стоит только замолчать…

– Ну, расскажи мне… – произносим мы одновременно. И смеемся – вместе.

Легенда была такая: мы идем сюда, в эту квартиру, потому что выпала возможность остаться наедине.

Нет, не подумай, что я тебя сюда зову для этого – не для этого, что ты. Нет, конечно! Любовники – это так пошло… Что может быть банальней! Это не для нас. У нас любовь. Наша любовь…

Мы идем в эту пустую квартиру – ее не сдают, но в ней и не живут, так сложилось, – только чтобы поговорить. Да, да! Ведь именно этого нам так не хватает, правда? Все время на глазах у других, на улицах метель, в кафе шальная молодежь и любопытные взгляды, по ночам эти милые эсэмэски… Но такие коротенькие… Или виртуальный мир электронной почты… Этого нам еще не хватало! Мы живые все-таки. Пока живы… В этой пустой квартире можно наконец спокойно выпить чаю. И я все, все расскажу… По-человечески, глядя тебе в глаза… Не оглядываясь…

Какое счастье, что выпал этот вечер. Больше такого не будет… Не предвидится в обозримом будущем. Так пойдем?

И я пошла.

Собираясь, включила в ванной приемник – на полную мощность. Грянул «Бранденбургский концерт» – с самого начала. Словно по заказу.

Скрипки колыхнули воздух, как грозовые порывы ветра. Свободного, счастливого ветра.

Боже, – ответило скрипкам мое сердце. – Какое счастье!

Счастье! – прошептали им, этим небесным голосам, мои губы. И струи воды обрушились и зашумели, словно весенний ливень.

Пока я одевалась, пока рассматривала себя в темных зеркалах старой квартиры, – тихо пели скрипки второй части… Невыразимо нежно, так нежно, почти неслышно, как языки огня лижут еще неподатливую, но уже готовую вспыхнуть плоть дерева, так нежно, как лисица подползает к замершему на лежке зайцу, так нежно, как никто никогда не касался меня за всю мою долгую и странную жизнь… Никто. Никогда.

Приблизив широко раскрытые глаза к серебряной поверхности зеркала – тонкой непроницаемой пленке между жизнью и смертью, я стряхнула с ресниц слезы.

И улыбнулась.

– Послушай, – сказал он наконец, когда мы, как по команде, вдруг перестали смеяться и опять наступила тишина. Слишком внезапная. Опасная. – Вот что я хотел тебе рассказать. Тебе… Одной тебе, Лиза… Положи мне руку на глаза, я не могу на тебя смотреть. И не могу не смотреть.

Я протянула руку и коснулась его лба. Он был холодным, чуть влажным. Пальцы узнали, вспомнили жестковатую упругость волос, спадающих на лоб, – они стали чуть мягче, тоньше, но все-таки были те же. Его веки трепетали под моей ладонью, щекоча ее ресницами, словно я накрыла рукой бабочку. И это ощущение я тоже вспомнила – из далекого детства. И еще из той зимы, двадцать лет назад. Тогда он вот так же лежал на диване, на карнизе возились и ворковали голуби, ветер с реки шумел листами старой железной крыши, а я сидела рядом, положив руку ему на лоб. И никакого храма еще не было.

Он накрыл своей ладонью мою и крепче прижал ее ко лбу. К глазам. Теперь они были закрыты. Я не шевельнулась. Так и сидела неподвижно, пока он говорил.

– Я так много хотел тебе рассказать… Но сейчас только это… Я не смогу жить, если не выговорюсь. Если ты меня не услышишь.

Я пошевелила пальцами, перебирая жесткие пряди волос на его влажном лбу.

– Я расскажу тебе, как это бывает, когда… Когда без любви. Что чувствует мужчина, когда – без любви… Когда все происходит без любви. Что это такое для меня. Как это было. Как это… Как это сейчас со мной… Ну, я не знаю, почему мне так нужно это сказать. Тебе сказать…

Под моей ладонью, в углах его глаз, появилась теплая влага.

– Вот как. Сначала ты весь напряжен, и чем дальше, тем больше. Наконец это уже невыносимо. И ты начинаешь. Не смотришь на нее, говоришь одно и то же – одни и те же слова, всегда одни и те же… Будто ее и нет, а ты делаешь это сам с собой, понимаешь? Я все время думаю: скольких не случилось бы несчастий – со мной, с другими, – если бы я мог, как многие, обходиться своим телом. Если бы я не был вечно в каком-то рабстве, в постоянном напряжении, в унизительной зависимости от своего тела и от той, которую сейчас так хочу. Хочу невыносимо.

Но мне этого не дано. Не знаю, почему. Даже с женщиной – но без любви – для меня это кошмар. Постоянный, непреходящий кошмар моей жизни. Ну, так слушай.

Итак, ты начинаешь. Шепчешь эти слова не думая, механически делаешь все, что нужно, – и вот, вот оно… Но тут-то и наступает самое мучительное. Именно тогда, когда ты должен испытывать то, что нам дано – природой, Богом – не знаю. То, ради чего мужчине стоит жить.

Вместо этого ты чувствуешь, что тебя тащат вверх, как на дыбу. Задирают, растягивают, вытягивают, с силой упрямо поднимают – выше, выше… Пойми: не ты сам поднимаешься, а тебя волокут, распинают. И наконец – ломают. Дух трещит, словно кости, рвется, словно сухожилия, словно мышцы, даже кожа будто лопается…

И – все. Тебя отпускают, ты падаешь. И лежишь без сил – сломленный. Невидящий. Ненавидящий.

Он смолк, и через некоторое время я убрала руку. Он по-прежнему лежал неподвижно. Волосы, почти черные от испарины, влажными прядями лежали на белом лбу.

Наконец он взглянул на меня. Лучистыми, голубыми от слез, чистыми детскими глазами. И улыбнулся – как улыбаются те, кто старается больше не плакать. И снова взял мою руку.

– Знакомая рука, – он говорил будто про себя, сам с собой. – Знакомая рука… Магические кольца… Да ты ведьма, Лиза. Настоящая, не как все. Самая настоящая ведьма. Женщина-лисица. Лисица-ведьма. Невероятно!

– Не выдумывай, – сказала я. – Просто я тебя люблю.

– Но ведь этого не может быть. Разве это может быть? Как? А ведь есть. Я знаю. Знаю, и все. Откуда? Почему? Как это могло случиться, и отчего именно с нами? Двадцать лет… Не понимаю…

Я вдруг оглянулась. За стеклом, за тонкими стенами неслись облака мелкого снега. Жесткая крупа, как песок, то била в окна, то шелестела по гладкому стеклу. Захотелось задернуть шторы. Но тут же я поняла: нет, мне нравится все как есть. Я не могу ничего изменить. Это мгновение останется со мной навсегда. Метель за темными окнами. Февраль. Счастье.

Он не отпускал мою руку. Ему хотелось говорить. А мне – слушать.

– А сейчас, – сказал он, уже прямо глядя мне в глаза и улыбаясь, – я тебе расскажу, что ты сделала со мной. Нет, это будет не так банально, как ты сейчас думаешь. Хотя действительно… может так показаться… Но вряд ли ты знаешь. Нет, знаешь, конечно, ты ведь ведьма. Знаешь, но, может быть, и не все…

Это рассказ в прошедшем времени. О настоящем я молчу – из суеверия, Лиза. Но о том, давнем, я могу судить без ошибки. Мне не кажется – я уверен. Тут как раз все просто. Ну, насколько вообще такие вещи могут быть простыми. Знаешь, что ты со мной тогда сделала? Догадалась, а? Тогда или теперь? Нет? Да?

Ты дала мне главное, что может дать мужчине его женщина. Тайное знание, которое всегда потом с ним – всю оставшуюся жизнь. Дала первой. Потому именно ты моя первая женщина. Хотя я был тогда уже… достаточно сведущ. Но – не знал. А ведь первая – значит, единственная… Если действительно первая, вот как ты для меня тогда, понимаешь? Та, кто дает это знание, без которого мужчина не мужчина, – это и есть Она. Первая. Единственная. Я и тогда это как-то чувствовал, но не понял смысла. Рокового смысла этого события. Потом оно оказалось главным в моей жизни. Но вот что оно главное – это я узнал совсем недавно. Может быть, сегодня. Сейчас.

А тогда я и не думал об этом. Просто стал другим. Вот и все. И мне казалось: все впереди… Одна женщина, другая… Их было так много – вокруг… А уж впереди…

Ну, ты, конечно, все теперь угадала. Да? Ну, скажи?

Хорошо, молчи. Скажу сам. Я хотел это сказать – и хочу. Лиза, как я счастлив, что могу наконец сказать это тебе. Наконец нам никто не мешает…

Его мобильник, оставленный где-то в сумке за дверью, в коридоре, временами издавал свист и щебет. Вот и сейчас он залился тихой трелькой, словно проснувшаяся птичка. Но не был замечен. Это пришла очередная эсэмэска – опустилась из вселенского эфира…

– Ну вот что. Ты вела себя со мной так – я имею в виду постель, Лиза, только постель, в остальном ты была странно холодна, настолько холодна, так горда, что этим меня и запутала, спутала, с толку сбила совершенно, – так вот, в постели ты преображалась так, что я узнал: своим телом я могу доставлять удовольствие… нет, неверно, это слабо… слабо сказано… я понял, что своим телом могу делать счастливым близкого мне человека. И обрадовался. И стал жить. И сначала – когда мы с тобой расстались – я думал, что все остальное не важно, что теперь, с этим своим даром, я обойдусь и без тебя.

Только я не знал тогда главного, Лиза. И ради того, чтобы сказать это, я тебя сюда и привел. Теперь, когда я это знаю. Хочу сказать. И скажу.

В коридоре снова раздался щебет. Но я тихо слушала, завороженная и счастливая, погруженная в транс немыслимым исполнением несбыточного.

– Так вот. Теперь я знаю главное. Да, я получил от тебя этот дар. Я могу сделать счастливой женщину – любую. У меня опыт, Лиза. Не стоит тебе говорить об этом, но иначе – как ты поверишь? Как поймешь?

А теперь самое главное. Самое. То, что я двадцать лет назад не понял, а только сейчас. Чтобы самому получить полное счастье, физическое, плотское счастье – я только об этом говорю пока, – мне нужна только одна женщина. Только одна. Одна-единственная. Не другие, сколько бы их ни было, к скольким бы я ни вожделел, сколько бы их ни перепробовал.

Ну, ты поняла наконец? Видишь, что случилось со мной? С нами?

Он снова прижал мою руку к глазам. Лоб был сухим и горячим. Веки жгли мою ладонь.

– И что теперь делать, Лиза? Не знаешь? Ты, рыжая ведьма, знаешь – и не скажешь. Вот она, ты. Вся в этом. А сейчас убери руку с моих глаз. Я хочу смотреть на тебя.

Он молчал, но недолго.

– Представь, какое это мученье, вообрази, если можешь. Не можешь! Вот в чем ирония. Вот оно, наказание, – ты этого даже представить не можешь! Ты, причина всего! Нет, я ошибся. Ты можешь все. Так вот тебе моя жизнь: постоянная жажда. Кажется, напился – и жаждешь еще сильнее. Время идет, идут годы – и все лучше понимаешь: полноты нет и не будет. И просишь, молишь об избавлении… А его все нет. Желание жжет, и жалит мысль: ну когда же? Когда это кончится? Когда порвется наконец эта зависимость от вожделения? От похоти, грубой похоти? А конца нет… И зачем ты так изменила мою жизнь? Зачем мне этот мучительный дар? Зачем одарила, отняв все? Так наказать… И за что? За ту ночь, которую ты провела в слезах у меня на груди? За то, что я тебя… отверг? Предал тогда?

Если б я знал то, что понял двадцать лет спустя – двадцать лет, подумай, Лиза! Если б я только знал…

– Но ведь я не просто плакала тогда. У меня сердце разрывалось. Предательство, опять предательство… Легкое, легковесное, легкомысленное – как всякая жестокость. Почему ты так легко от меня отказался? Так легко…

– А ты вела себя странно… Запутала меня совершенно. Я думал: она такая опытная женщина. Так все умеет… И знаешь, я все разгадывал одну твою фразу: «Один из десяти».

– Что?

– Это ты сказала, когда мы однажды лежали рядом, уже после всего, в совершенной такой нирване… «Да, – говоришь, – ты – один из десяти». И я не стал спрашивать, что это значит, а сам все думал. И знаешь, придумал.

– Да? Что же?

– Глупость ужасную, теперь я вижу. Сейчас я знаю наверное: не было у тебя никаких любовников, был этот твой полоумный первый муж, потом Митька, и все. А тогда… Тогда я решил: «один из десяти» – это значит, ты считаешь, что из десяти твоих мужчин я оказался лучшим. И обрадовался. Дурак!

– Но я вообще не помню этой фразы. А если б я сказала «один из тысячи»? Наверное, я просто думала, что лучше тебя никого! Один – и никого… Так конники говорят, когда лошадь идет впереди всех с большим отрывом. Я ведь тогда ездила…

– Ох, – подхватил он и радостно засмеялся. – Какой же я был идиот! Я лежал и считал: в восемнадцать она вышла замуж, прошло почти три года… В год по три мужика… Вполне реально, а что?

Я кивнула.

– Вот как, – сказал он и протянул ко мне обе руки. – Вот как все получилось. Я думал, ты такая опытная, тебе все нипочем. И я для тебя – десятый, хоть, может, и удачный. А я так хотел… Лиза…

Я почему-то встала и отошла к окну. Задернула штору – просто так, чтобы что-то сделать. И осталась у окна.

– Лиза. – Он снова откинулся на зеленый жесткий плед и заложил руки за голову. – Я ведь хотел только одного – чтобы меня любили. Так, как могла, оказывается, любить только ты. Так, чтобы «один – и никого». Понимаешь? Я ошибся. Думал, вся эта немыслимая страсть, все это пламя, мой новый дар – все это от твоей опытности. От женской искушенности в постельных делах. Техника, мастерство, искусство. Я принимал тебя за гейшу. А ты была любящая женщина. Без опыта, без цинизма. Вся – любовь. Боже мой, если б я понял тогда, что не может женщина так плакать, если не любит… И не может писать такие письма…

– Послушай, – сказала я от окна. Издалека. – Я ничего, ничего не понимаю.

– Иди сюда, – сказал он. – Не бойся. Просто сядь. Сядь, где сидела.

Ну, вот так. И послушай: я расстался с тобой тогда, потому что мне казалось, что я люблю другую. Ты ведь помнишь, я думал, что люблю Аликс. И что тебе все это тоже не так уж важно. И главное – ведь я эгоист, ужасный эгоист, – я был уверен, убежден, что у меня и дальше все будет, как с тобой. Свой дар я получил, а вот о наказании – об этом твоем ведьминском проклятье – и понятия не имел. Нет, не убегай. Не обижайся. Я достаточно умен, чтобы думать, что ты это нарочно. Нет, это судьба так распорядилась. Твоими руками, твоим обольстительным обаянием, твоим телом – всем этим она сама меня наказала. Мы с тобой созданы друг для друга. Вот и все. Так вот все просто.

– А теперь уже поздно, – сказала я и снова встала. – Поздно. И мне пора.

– Поздно… Да, наверное. – Его голос прозвучал бессильно и сухо. Так шелестит поблекшая осенняя трава. – Подожди, я тут кое-что приберу. И пойдем.

Я отвернулась и подошла к окну. Там, за стеклом, меня ждала ночь. Одинокая ночь в пустом доме. Чужом доме. За двадцать лет он так и не стал моим. Я была бездомна. «Как и он, – подумала я. – Как и он… Или он – все-таки нет? Наверное, я опять ошиблась… И ошибаюсь».

В кухне звенели чайные ложки и блюдца. Он мыл наши чашки. Чтобы следов не осталось… Никаких следов…

Стоя у окна пустой квартиры, я все смотрела в ночь. И снег все летел.

– Поздно, – сказала я. – Пойдем? Ты готов?

Мы оделись и крадучись вышли на площадку. Стараясь не шуметь, он запер дверь. Мне было горько. Все пропало, все… Да и что могло бы быть? Ничего.

Молча и почти не глядя друг на друга мы сели в пустой вагон метро.

– Я провожу тебя, – сказал он. – Хорошо?

В вагоне почти никого не было. Немногие пассажиры отворачивали друг от друга печальные и напряженные лица. И мы тоже.

Наконец поезд взмыл, словно птица, и остановился в стеклянной клетке. «Станция метро «Воробьевы горы», – произнес громкий голос. За окнами темнела Москва. Огни казались редкими, река – черной.

Поезд нырнул в тоннель. Александр Мергень сидел рядом со мной опустив голову. В темных, по-прежнему густых волосах чуть заметно серебрились редкие снежные нити. Вдруг он взглянул на меня – прямо, близко. Глаза его сияли.

А из моих брызнули слезы. Не потекли, а именно брызнули. Сверкнув, разлетелись, так что даже не пришлось вытирать. Щеки так и остались сухими. Жаркими. Такое было со мной впервые. Я плакала от счастья впервые в жизни. Это… Это оказалось так легко! И странно легко стало вдруг на сердце, и я встала. Мне весело было стоять прямо, на высоких каблуках своих черных высоких сапог, чуть даже прогнув назад спину, развернув плечи, словно взлетающая птица, и смотреть ему в глаза, пока поезд замедлял ход.

И пока я вот так стояла с ним рядом и из глаз в глаза переливался какой-то ток, какая-то многоцветная радуга счастья, я подумала: нет, не сдамся. Не уйду. Не спрячусь за дверью. Открою свое сердце – если не ему, любимому, так любви. Этой странной силе, рядом с которой все – бессилье, все – ложь. Как рядом со смертью. Пусть она терзает, пусть мучит. Пусть возьмет все. Всю меня. Пусть съест мое сердце. Я готова. Пусть.

* * *