Текст книги "Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго»"

«Дорогой Боря![124]124
  «Дорогой Боря!»: Slater (ed.), Family Correspondence, стр. 201.


[Закрыть]

Как много я должен бы написать тебе по всевозможным предметам – ужасно то, что я заранее знаю, что это пустая трата времени, поскольку ты, как и все вы, действуешь, не думая заранее о последствиях; ты безответствен. И, конечно, тебя тоже жаль, особенно нам – как ты запутался, бедный мальчик! И вместо того чтобы делать все возможное, чтобы все распутать и, насколько возможно, уменьшить страдания обеих сторон, ты еще больше все запутываешь и усугубляешь!»

В начале февраля 1932 года Борис написал Жозефине письмо на двадцати страницах. Это письмо – отчасти эмоциональное признание вины за некрасивое обращение с Евгенией; отчасти оправдание любви к Зинаиде, которую он в какой-то момент описывает нелестно («всегда, возвращаясь от парикмахерши, выглядит ужасно, как только что начищенный сапог»); отчасти описание собственного невротического психического состояния, которое, кажется, приближается к безумию; отчасти же – дань уважения и благодарности сестре, которая, по словам Евгении, «сделала для нее больше всех на свете» за предыдущее лето в Германии.

Обстоятельства предстают в далеко не радужном свете. Борис признается Жозефине, что ему приходится трудно со старшим сыном Зинаиды, Адрианом, «вспыльчивым,[125]125
  «всегда, возвращаясь… сделала для нее… вспыльчивым…»: там же, стр. 203–216.


[Закрыть] эгоистичным мальчиком и жестоким тираном в отношении матери». Жизнь под одной крышей с чужим маленьким мальчиком делает для Пастернака отсутствие рядом собственного сына, Евгения, еще более болезненным. Борис также объясняет, почему он не освободил комнаты на Волхонке для Евгении и сына, как того требовал отец. Они вернулись в Москву 22 декабря 1931 года, но были вынуждены на некоторое время уехать жить к брату Евгении, потому что Борису, очевидно, было трудно съехать на другую квартиру или найти новую из-за жилищных ограничений, наложенных властями, и необходимости предоставить требуемые документы. В довершение всего Пастернак уже столкнулся с притеснениями из-за содержания своих работ. «Все это происходит в то время, когда мою работу объявляют спонтанными излияниями классового врага, – признавался Борис, – и меня обвиняют в том, что я считаю искусство невообразимым в социалистическом обществе, то есть в отсутствии индивидуализма. Такие вердикты весьма опасны, когда мои книги изгоняют из библиотек».[126]126
  «Все это происходит… из библиотек»: там же.


[Закрыть]

Пожалуй, счастливейшим временем для Бориса и Зинаиды был период, который они провели вместе в Грузии. Летом 1933 года Пастернаку заказали переводы грузинской поэзии, и с целью подобающим образом ознакомиться с местной культурой, наречием и его характерными оборотами он поехал в эту республику.

Для многих русских Грузия с ее «изобилием солнца,[127]127
  «изобилием солнца…»: Mallac, Boris Pasternak, стр. 126.


[Закрыть] сильными эмоциями, с ее любовью к красоте и прирожденной грацией, равно свойственной ее князьям и крестьянам», была местом чарующим и вдохновляющим. Грузин считали более земными и страстными людьми, чем их чопорные русские соседи. Пастернак крепко сдружился с прославленными грузинскими поэтами Паоло Яшвили и Тицианом Табидзе. О Яшвили он писал: «Одаренность сквозила[128]128
  «Одаренность сквозила…»: Pasternak, Essay in Autobiography, стр. 113 (Пастернак, «Сестра моя, жизнь»).


[Закрыть] из него. Огнем души светились его глаза, огнем страстей были опалены его губы. Жаром испытанного было обожжено и вычернено его лицо, так что он казался старше своих лет, человеком потрепанным, пожившим». Любовь Пастернака к Кавказу длилась всю жизнь, и он называл Грузию своим вторым домом.

По словам Макса Хейуорда, оксфордского ученого, который позднее участвовал в переводе «Доктора Живаго» на английский, стихи Пастернака, описывающие его путешествие по Грузинской военной дороге в Тбилиси («пожалуй, самой захватывающей дух горной дороге на свете»), стали наиболее выдающимися с тех пор, как на ту же тему писали Пушкин и Лермонтов. Пастернаку в кавказских пиках, уходящих в бесконечную панораму несравненного величия, виделось подобие того, как может выглядеть социалистическое будущее. Но даже в этой возвышенной обстановке Пастернак благоволил образам домашним и интимным: например, изрезанные невысокие склоны напоминали ему «смятую постель».[129]129
  «смятую постель…»: из беседы автора с Жозефиной Пастернак.


[Закрыть]

Пастернаковскими переводами грузинской поэзии восхищался Сталин – факт, который, вполне возможно, спас писателю жизнь. Десять лет спустя, в 1949 году, когда служба госбезопасности стала все отчетливее осознавать противоречивую, антисоветскую природу романа, который писал Пастернак, по утверждению одного из высокопоставленных следователей прокуратуры, появились планы на его арест. Однако когда об этом сообщили Сталину, генсек начал читать наизусть «Цвет небесный, синий цвет»[130]130
  «Цвет небесный, синий цвет…»: Finn and Couvée, Zhivago Affair, стр. 66–67 (стихотворение Николоза Бараташвили в переводе Б. Пастернака).


[Закрыть] – одно из стихотворений, переведенных Пастернаком. Сталина, который родился в грузинском городке Гори, растрогали лирические переводы грузинской поэзии, сделанные Пастернаком. Вместо того чтобы позволить посадить поэта в тюрьму или убить, как случилось со многими его современниками, Сталин, по слухам, сказал: «Оставьте его в покое, он небожитель». И эти бессмертные слова штампом легли на дело Пастернака, заведенное МГБ: «Оставьте этого небожителя в покое».[131]131
  «Оставьте этого небожителя в покое»: там же, стр. 67.


[Закрыть]

В первом порыве радости от новообретенной стабильности Борис видел в Зинаиде помощницу в своем ремесле, возможно, с самого начала предвкушая, что она сыграет эту роль. Он хотел, чтобы она стала незаменимой для него как художника – и нуждался в этом. «Ты сестра моего таланта, – говорил он ей. – Ты даришь мне чувство[132]132
  «Ты даришь мне чувство…»: Mallac, Boris Pasternak, стр. 127.


[Закрыть] уникальности моего существования… ты крыло, что защищает меня… ты то, что я любил и видел и что случится со мной».

Когда Евгения, наконец,[133]133
  «Когда Евгения, наконец…»: Barnes, Literary Biography, стр. 71.


[Закрыть] вывезла свои вещи из пастернаковской квартиры на Волхонке в сентябре 1932 года и Борис перебрался туда вместе с Зинаидой, они обнаружили дом в состоянии полной разрухи. Крыша протекала, крысы глодали и крошили плинтусы, оконные стекла потрескались, а многие и вовсе отсутствовали. Через месяц, когда Борис вернулся из трехдневной поездки в Ленинград, он увидел, что квартира благодаря Зинаиде чудесно преобразилась. Окна были починены. Она развесила занавески, заштопала комковатые матрасы и сшила новую обивку для дивана из одной запасной портьеры. Полы были отполированы, оконные стекла отмыты и заклеены на зиму. Зинаида даже добавила к убранству коврики, два шкафчика и пианино, которое, как ни удивительно, досталось ей от бывших свекра и свекрови, родителей Нейгауза, которые перебрались в Москву и теперь жили вместе с оставленным ею Генрихом.

В 1934 году Борис заключил с Зинаидой официальный брак. Он был настолько очарован своим романтическим фантазийным образом Зинаиды, что в упор не видел ее недостатков. Пусть Зинаида была умелой домохозяйкой, но для человека, настолько подверженного страстям, как Борис, она не могла стать той защитницей и родственной душой, которой он жаждал.

Зинаида не только не понимала его поэзию, но не могла оценить творческого мужества своего супруга. Хуже того, она все сильнее боялась, что его стихи могут нарушить равновесие ее налаженного домашнего мирка, спровоцировав неудовольствие властей.

Заметная напряженность в их отношениях возникла в связи с арестом друга Бориса, поэта Осипа Мандельштама. Однажды вечером в апреле 1934 года Борис столкнулся с ним на московском бульваре. К его ужасу – даже стены имеют уши,[134]134
  «стены имеют уши… начинают хватать»: Barnes, Literary Biography, стр. 83.


[Закрыть] любил говорить он, – Мандельштам, бесстрашный критик режима, начал декламировать едкое саркастическое стихотворение, которое написал о Сталине (в котором были, в том числе, такие строки: «Тараканьи смеются усища / И сияют его голенища»).

«Я этого не слышал; ты мне этого не читал, – взволнованно сказал Осипу Борис. – Потому что, знаешь ли, сейчас происходят очень опасные вещи. Людей начинают хватать». То время было зловещим началом набравшего впоследствии силу Большого террора, когда сотни тысяч людей, обвиненных в разнообразных политических преступлениях – шпионаже, антисоветской агитации, заговорах, подготовке восстаний и переворотов, – расстреливали на месте или ссылали в трудовые лагеря. Борис сказал Мандельштаму, что его стихотворение равносильно самоубийству, и умолял больше никому его не читать. Мандельштам не прислушался к совету и, неизбежно, был выдан стукачами. 17 мая его арестовал НКВД.

Узнав об этом, Пастернак отважно попытался вступиться за друга. Он обратился к политику и писателю Николаю Бухарину, недавно назначенному редактором газеты «Известия», который заказывал Пастернаку некоторые грузинские переводы. В июне Бухарин послал Сталину записку с постскриптумом: «О Мандельштаме пишу[135]135
  «О Мандельштаме пишу…»: Boris Pasternak, Biographical Album, стр. 277 (Е. Пастернак, П. Пастернак, «Борис Пастернак. Биографический альбом»).


[Закрыть] еще раз (на обороте), потому что Борис Пастернак в полном умопомрачении от ареста Мандельштама, и никто ничего не знает…»

Старания Пастернака не прошли даром. Вместо отправки на почти верную смерть в трудовой лагерь Мандельштама приговорили к трем годам ссылки в городок Чердынь на северо-востоке Урала: Сталин отдал ограничительный приказ, который был передан по цепочке: «Изолировать, но сохранить».[136]136
  «Изолировать, но сохранить»: Finn and Couvée, Zhivago Affair, стр. 40.


[Закрыть] Борис был поражен, когда его позвали к коммунальному телефону, стоявшему в коридоре квартиры на Волхонке, и сказали, что на проводе Сталин. Вот как рассказывала об этом жена Мандельштама, Надежда:

«Сталин сказал, что дело Мандельштама[137]137
  «Сталин сказал, что дело Мандельштама…»: Boris Pasternak, Biographical Album, стр. 277 (Е. Пастернак, П. Пастернак, «Борис Пастернак. Биографический альбом»).


[Закрыть] пересмотрено и что все с ним будет в порядке. Последовал неожиданный упрек: почему Пастернак не обратился в писательскую организацию или «ко мне», чтобы просить за Мандельштама? Пастернак ответил, что «писательские организации этим не занимаются с 1927 года, и если бы я не просил, вы бы, возможно, об этом и не узнали».

Сталин перебил его вопросом:

– Но ведь он мастер, мастер, не так ли?

Пастернак ответил:

– Не в этом дело.

– Тогда в чем? – спросил Сталин.

Пастернак сказал, что хотел бы встретиться и поговорить с ним.

– О чем?

– О жизни и смерти.

Сталин повесил трубку.

Когда слух об этом телефонном разговоре со Сталиным пошел в народ, критики Пастернака утверждали, что ему следовало защищать талант своего друга более рьяно. Но другие, включая Надежду и Осипа Мандельштамов, были рады такой реакции Бориса. Они понимали его осторожность и считали, что он правильно поступил, не позволив завлечь себя в ловушку и признать, что он действительно слышал «сталинскую эпиграмму» Осипа. «Он был совершенно прав,[138]138
  «Он был совершенно прав…»: Finn and Couvée, Zhivago Affair, стр. 41.


[Закрыть] сказав, что смысл не в том, мастер я или нет, – заявлял Осип. – Почему Сталин так боится мастеров? У него это что-то вроде суеверия. Он считает, что мы можем наложить на него заклятье, как шаманы».

В 1934 году Пастернак был приглашен на первый съезд Союза советских писателей. Бориса лишали покоя официальные восхваления и старания превратить его в публичного литературного героя, который не был политически скомпрометирован. Его творчество получало все большее признание на Западе, и от этого внимания ему было неуютно. Ирония состоит в том, что в то же время ему становилось все труднее публиковаться, так что он сосредоточился на переводческой работе. В 1935 году он писал своему чешскому переводчику Й. Горе: «Все последнее время,[139]139
  «Все последнее время…»: Olga R. Hughes, The Poetic World of Boris Pasternak, Princeton, 1972, стр. 136.


[Закрыть] начиная со съезда писателей в Москве, у меня такое ощущенье, будто меня с какими-то неведомыми мне целями умышленно раздувают… и это все – чужими руками, не спрашивая на то моего согласья. А я ничего на свете так не чуждаюсь, как шума, сенсации и так называемой дешевой журнальной «славы».

Теперь Пастернак и его семья жили в многоквартирном доме Союза писателей в Лаврушинском переулке в Москве и на даче в Переделкине. Пастернак выкупил право собственности на одну из дач, стоявшую в тени высоких елей и сосен, за деньги, полученные за грузинские переводы. В 1936 году он все еще лелеял несбыточную надежду на то, что его родители вернутся в Россию и будут жить с ним. Этот писательский поселок, выстроенный на территории бывшего дворянского поместья в Подмосковье, был создан для того, чтобы вознаграждать наиболее видных писателей Советского Союза мирным уединением, обеспечивавшим «бегство в природу» из городских квартир. Говорят, когда Сталин услышал, что колонию собираются назвать Переделкиным (от глагола «переделать»), он заметил, что лучше подошло бы название Перепискино. Корней Чуковский, самый любимый в Советском Союзе детский писатель, так описал систему жизни литературного поселка: «Окутывали писателей[140]140
  «окутывали писателей…»: Finn and Couvée, Zhivago Affair, стр. 4 (Финн и Куве, «Дело Живаго…»).


[Закрыть] коконом удобств, окружая их при этом сетью шпионов».

Государственный контроль не прибавлял Пастернаку комфорта. Николай Бухарин как-то раз сказал, что Пастернак был «одним из замечательнейших[141]141
  «одним из замечательнейших…»: Evgeny Pasternak, Boris Pasternak, стр. 74.


[Закрыть] мастеров стиха в наше время, нанизавший на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин, но и давший ряд глубокой искренности революционных вещей». Но Пастернак просил: «Не делайте героев[142]142
  «Не делайте героев…»: Levi, Pasternak, стр. 174.


[Закрыть] из моего поколения. Мы ими не были: были времена, когда мы боялись и совершали поступки из страха, времена, когда нас предавали».

На встрече писателей в Минске Пастернак говорил коллегам, что в основном согласен с их взглядом на литературу как нечто такое, что можно добывать, как воду насосом. И прежде чем объявить, что не будет вступать в их группу, высказался в пользу независимости художника. Это был почти что акт литературного самоубийства, и аудитория была потрясена. Никто не рисковал произносить публично подобных речей вплоть до самой смерти Сталина. После этого больше никаких попыток вовлечь Пастернака в литературный истеблишмент не предпринималось. По большей части Бориса оставили в покое, в то время как чистки в среде писателей продолжались с пугающей частотой и силой. В октябре 1937 года его друг Тициан Табидзе был исключен из Союза грузинских писателей и арестован. Паоло Яшвили, вместо того чтобы вынужденно отречься от Табидзе, застрелился в здании Союза писателей.

Когда в 1937 году Осипу Мандельштаму позволили вернуться из ссылки, Зинаида остерегалась как-либо контактировать с ним и его женой, чтобы не подвергнуть опасности свою семью. Борис был возмущен этим, расценивая подобное как нравственную трусость. Несколько раз Зинаида не давала ему принимать друзей и коллег в Переделкине, чтобы «не замараться». Однажды, когда Осип и Надежда приехали на переделкинскую дачу, Зинаида отказалась их впустить. Она вынудила мужа выйти на веранду и беспомощно, краснея, объявить друзьям: «Зинаида, кажется, затеяла пироги».[143]143
  «Зинаида, кажется, затеяла пироги»; Barnes, Literary Biography, стр. 144.


[Закрыть] По словам Ольги Ивинской, Зинаида всегда «ненавидела» Мандельштамов, которые, как она считала, компрометируют ее «лояльного властям» мужа. Ольга утверждала, что Зинаида славилась своей бессмертной фразой:[144]144
  «бессмертной фразой…»: там же, стр. 68.


[Закрыть] «Больше всего мои сыновья любят Сталина – а потом свою маму».

Антипатия Зинаиды к Мандельштамам распаляла Бориса и стала причиной новых конфликтов между ними. Вера Бориса в свою судьбу в то время придавала ему бесстрашие, которое Зинаиде было недоступно. Она впоследствии признавала: «Никто не мог знать,[145]145
  «никто не мог знать…»: из беседы автора с Наташей Пастернак, Переделкино, февраль 2010 г.


[Закрыть] на чью голову упадет камень, и все же он не показывал и грана страха».

28 октября 1937 года друг и сосед Бориса по Переделкину, Борис Пильняк, был арестован НКВД. Его печатная машинка и рукопись нового романа были конфискованы, его жена также арестована. Отчет НКВД указывал и на Бориса: «Пастернак и Пильняк имели тайные встречи с [французским писателем [Андре] Жидом и снабжали его информацией о положении в СССР. Нет сомнений, что Жид использовал эти сведения в своей книге с нападками на СССР». В апреле, после судебного разбирательства, длившегося всего пятнадцать минут, Пильняк был приговорен к смертной казни; приговор был приведен в исполнение. Его последними словами, обращенными к суду после многих месяцев заключения, были: «Мне еще так много надо сделать.[146]146
  «Пастернак и Пильняк… много надо сделать…»: Rosa Mora, ‘The History of Hell’, Independent, 8 Jan 1995.


[Закрыть] Долгий период заключения сделал меня другим человеком; ныне я вижу мир новым взглядом. Я хочу жить, работать, видеть перед собой лист бумаги, писать труды, которые принесли бы пользу советскому народу».

Еще один из друзей Пастернака, драматург А. Н. Афиногенов, которого исключили из Коммунистической партии и Союза писателей за то, что он посмел в своих произведениях критиковать диктаторский режим, был оставлен всеми друзьями, кроме Бориса. 15 ноября он писал: «Пастернаку тяжело[147]147
  «Пастернаку тяжело…»: Boris Pasternak, Biographical Album, стр. 293 (Е. Пастернак, П. Пастернак, «Борис Пастернак. Биографический альбом»).


[Закрыть] – у него постоянные ссоры с женой. Жена гонит его на собрания, она говорит, что Пастернак не думает о детях, о том, что его замкнутое поведение вызывает подозрения, что его непременно арестуют, если он и дальше будет отсиживаться».

В 1939 году Пастернак доверительно говорил литературоведу и критику Анатолию Тарасенкову: «В эти страшные и кровавые годы[148]148
  «В эти страшные и кровавые годы…»: Evgeny Pasternak, Boris Pasternak, стр. 107.


[Закрыть] мог быть арестован каждый. Мы тасовались, как колода карт. И я не хочу по-обывательски радоваться, что я цел, а другой нет. Нужно, чтобы кто-нибудь гордо скорбел, носил траур, переживал жизнь трагически».

Несмотря на невообразимое давление, Пастернак оставался верен себе в своей профессиональной жизни. Его верность друзьям была непоколебимой. Осип Мандельштам был снова арестован в 1938 году и в конечном итоге погиб в ГУЛАГе. Единственным человеком, который пришел к вдове Мандельштама после его смерти, был Борис. «Кроме него[149]149
  «Кроме него…»: Finn and Couvée, Zhivago Affair, стр. 46 (Финн и Куве, «Дело Живаго…»).


[Закрыть] никто не осмелился прийти повидаться со мной», – говорила Надежда.

Почти чудо, что Пастернак не был сослан или убит в эти годы. Почему Сталин пощадил своего «небожителя»? Очередной причудой, которая, возможно, спасла писателю жизнь, была вера Сталина в то, что этот поэт обладает способностями к предвидению, своего рода вторым зрением.

Ранним утром 9 ноября 1932 года жена Сталина, Надежда Аллилуева, совершила самоубийство. На вечеринке накануне вечером пьяный Сталин открыто флиртовал на глазах у долготерпеливой Надежды и публично унижал ее. Тем же вечером она услышала от охранника, что ее муж сейчас с любовницей, и выстрелила себе в сердце.

В свидетельстве о смерти, подписанном «карманными» врачами, причиной смерти был назван аппендицит (поскольку самоубийство признать было никак нельзя). Советский ритуал требовал коллективных писем с соболезнованиями от представителей разных профессий. Почти весь литературный истеблишмент – 33 писателя – подписал официальное письмо сочувствия Сталину. Пастернак отказался писать под ним свою фамилию. Вместо этого он написал под общим письмом личную приписку вождю, намекая на некую мистическую общность со Сталиным и сочувствие его мотивам, эмоциям и предположительно возникшему чувству вины.

В приписке говорилось: «Присоединяюсь к чувству товарищей.[150]150
  «Присоединяюсь к чувству товарищей…»: Levi, Pasternak, стр. 180.


[Закрыть] Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник – впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел». Похоже, Сталин вполне мог уверовать, что Пастернак – «поэт-провидец», обладающий пророческими способностями. По словам ученого-эмигранта Михаила Корякова, который писал в американскую русскоязычную газету «Новый журнал»: «Отныне,[151]151
  «Отныне…»: Finn and Couvée, Zhivago Affair, стр. 38 (Финн и Куве, «Дело Живаго…»).


[Закрыть] после 17 ноября 1932 года… Пастернак, сам того не сознавая, вторгся в личную жизнь Сталина и стал частью его внутреннего мира».

Поскольку ни Пастернак, ни все сильнее нервничавшая Зинаида не могли знать об этой непробиваемой защите «в верхах», то, что он в середине 30-х продолжал работать над «Доктором Живаго», набрасывая черновики структуры романа, воспринималось как еще один акт литературного самоубийства. Он объяснял чешскому поэту Вацлаву Незвалу: «Хочу написать книгу в прозе, как это было для меня тяжело,[152]152
  «как это было для меня тяжело…»: Mallac, Boris Pasternak, стр. 141.


[Закрыть] – абсолютно простую, реалистическую книгу. Понимаете, иногда человеку приходится заставлять себя встать на голову».

Пастернак заставил себя в очередной раз встать на голову в 1937 году, когда Союз писателей потребовал от него подписать коллективное письмо в поддержку смертного приговора одному высокопоставленному чиновнику и нескольким видным военачальникам по обвинениям в шпионаже. Пастернак отказался. Он пылко ответил Союзу: «Чтобы подписать, надо этих лиц знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего не известно, я им жизни не давал и не имею права ее отнимать. Жизнью людей[153]153
  «Жизнью людей…»: там же, стр. 158–159.


[Закрыть] должно распоряжаться государство, а не частные граждане. Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, и я ни за что не подпишу!» После этого Пастернак написал письмо Сталину. «Я писал,[154]154
  «Я писал…»: Barnes, Literary Biography, стр. 148.


[Закрыть] что вырос в семье, где очень сильны были толстовские убеждения, всосал их с молоком матери, что он может располагать моей жизнью, но себя я считаю не вправе быть судьей в жизни и смерти других людей».

Наконец, Зинаида не выдержала: она стала спорить с Борисом и уговаривать подписать письмо Союза писателей, опасаясь последствий его отказа для своей семьи. Его приверженность убеждениям делала его эгоистом в ее глазах. Зинаида была беременна, что, как ни печально, не было в те времена поводом для особой радости. Их семейная жизнь складывалась трудно из-за крайних идеологических разногласий и политических проблем тех лет. Узнав о беременности Зинаиды, Борис написал родителям, что «нынешнее положение[155]155
  «нынешнее положение…»: Slater (ed.), Family Correspondence, стр. 322.


[Закрыть] совершенно неожиданно, и если бы аборты не были противозаконны, мы были бы встревожены ее недостаточно радостной реакцией на это событие, и она прервала бы беременность». Зинаида впоследствии писала,[156]156
  «Зинаида впоследствии писала…»: Finn and Couvée, Zhivago Affair, стр. 45 (Финн и Куве, «Дело Живаго…»).


[Закрыть] что очень хотела «Бориного ребенка», но ее обостренный страх, что Бориса могут арестовать в любую минуту, затруднял вынашивание беременности. Зинаида была настолько убеждена, что Бориса арестуют, что даже собрала ему маленький чемоданчик на этот случай.

«Моя жена была беременна.[157]157
  «Моя жена была беременна…»: Mallac, Boris Pasternak, стр. 59.


[Закрыть] Она плакала и умоляла меня подписать, но я не смог, – писал Борис. – В тот день я взвесил «за» и «против» собственного выживания. Я был убежден, что меня арестуют – настал мой черед. Я был к этому готов. Я был в ужасе от всей этой крови и больше не мог это выносить. Но ничего не случилось. Позднее мне рассказали, что меня спасли мои коллеги – по крайней мере, косвенно. Попросту никто не осмелился доложить властям, что я не подписал».

Оптимистический склад ума Бориса очевиден из того факта, что, полностью осознавая, что его могут нынче же вечером схватить или застрелить, Пастернак писал: «В ту ночь мы ожидали ареста.[158]158
  «В ту ночь мы ожидали ареста…»: Ivinskaya, Captive, стр. 142 (Ивинская, «В плену времени»).


[Закрыть] Но, представьте, я лег спать и сразу заснул блаженным сном. Давно я не спал так крепко и безмятежно. Это со мной всегда бывает, когда сделан бесповоротный шаг».

15 июня Пастернак увидел свою подпись на первой странице «Литературной газеты» наряду с подписями 43 других коллег-писателей. Он поспешил из Переделкина в Москву, чтобы подать протест в секретариат Союза писателей в связи с самовольным включением его фамилии в список подписавших, но к тому времени «поезд уже ушел», и никто не обратил на это никакого внимания. И вновь он был спасен – вопреки его собственным побуждениям.

А вот близкому другу Бориса, Тициану Табидзе, не повезло. После ареста, совершившегося ранним утром 11 октября 1937 года, он был обвинен в предательстве, сослан в лагерь и подвергался пыткам. Два месяца спустя он был казнен, хотя в то время об этом не объявили. Только после смерти Сталина в середине 1950-х годов правда выплыла наружу. Борис горько оплакивал друга, неизменно оставаясь верным жене Тициана Нине и их дочери Ните. Все 1940-е годы, когда они молились о том, чтобы Тициан – пусть в ссылке, где-то в Сибири – был жив, Борис помогал семье Табидзе деньгами, посылая им авторские гонорары за свои переводы грузинской поэзии и регулярно приглашая их погостить в Переделкине. Преступление Тициана было таким же, как и преступление Пастернака. Он честно писал о России и выказывал открытое неповиновение в то время, когда советское государство крушило литературный модернизм. После нападок на Тициана в прессе Борис уговаривал его в письме: «Полагайтесь только на себя.[159]159
  «Полагайтесь только на себя…»: Suny Ronald Grigo, The Making of the Georgian Nation, Indiana University Press, 1994, стр. 272.


[Закрыть] Забирайте глубже земляным буравом без страха и пощады, но в себя, в себя. И если Вы там не найдете народа, земли и неба, то бросьте поиски, тогда негде и искать».

Второй сын Пастернака, Леонид, родился сразу после начала Нового, 1938 года. Борис писал родным в Берлин 1 января: «Мальчик родился[160]160
  «Мальчик родился…»: Boris Pasternak, Biographical Album, стр. 299 (Е. Пастернак, П. Пастернак, «Борис Пастернак. Биографический альбом»).


[Закрыть] милый, здоровый и, кажется, славный. Он умудрился появиться на свет в новогоднюю ночь с последним, двенадцатым ударом часов, почему по статистике родильного дома и попал сразу в печать как «первый мальчик 1938 года, родившийся в 0 часов 1 января». Я назвал его в твою честь Леонидом. Зина очень страдала в родах, но она, похоже, создана для трудностей и сносит их легко и почти безмолвно. Если тебе захочется написать ей и ты сможешь сделать это без чувства обязанности, прошу, напиши».

О том, насколько расстроена была его семейная жизнь с Зинаидой, можно судить по следующему факту: полутора годами ранее, пока Зинаида занималась организацией семейного переезда в Переделкино из Москвы, причем совершенно одна – перевозя сыновей и всю семейную мебель, – Борис ушел к бывшей жене Евгении, в ее дом на Тверском бульваре. «Его очень тянуло[161]161
  «Его очень тянуло…»: Barnes, Literary Biography, стр. 130.


[Закрыть] к маленькому Жене и ко мне. Он прожил с нами пару дней и вошел в нашу жизнь так естественно и легко, словно отсутствовал по чистой случайности, – писала впоследствии Евгения своей подруге Раисе Ломоносовой о том, как Борис жил с ней тем летом. – Но несмотря на тот факт, что ему, по его собственным словам, до смерти тошно от той жизни, он никогда не наберется храбрости расстаться с ней [Зинаидой]. И ему нет смысла мучить меня и возрождать прежние мысли и привычки».

Борису артистический темперамент Евгении внезапно стал казаться менее душным – по сравнению с обыденной домовитостью Зинаиды. В нем всколыхнулась ностальгия по первой семье, соперничающая с непреклонным чувством долга перед второй. Он находил личность Зинаиды «трудной» и «негибкой» и к этому моменту уже сознавал, что их характеры слишком различны, чтобы они могли сосуществовать в какой бы то ни было гармонии. Годы спустя невестка Зинаиды, Наташа (которая вышла замуж за сына Зинаиды и Бориса, Леонида), говорила о своей свекрови: «У нее был очень негибкий[162]162
  «У нее был очень негибкий…»: из беседы автора с Наташей Пастернак.


[Закрыть] характер. Она была практична и дисциплинирована. Она говорила «а теперь идем обедать», и все садились за стол. Она была во главе стола, точно капитан, правящий судном».

Подруга Пастернака, поэтесса Анна Ахматова, говорила, что поначалу слепо влюбленный Пастернак не видел того, что замечали другие, – что Зинаида была «грубой и вульгарной». Друзьям Бориса из мира литературы казалось, что она не разделяет его стремления к духовным и эстетическим свершениям, предпочитая играть в карты и курить одну сигарету за другой до поздней ночи. Но Ахматова верно предсказала, что Борис никогда не бросит Зинаиду, потому что «принадлежит к породе тех совестливых мужчин, которые не могут разводиться два раза». То, что его эмоциональный путь еще не завершен, было предопределено. Ему вскоре предстояло встретить Ольгу, родную душу, которая станет его Ларой – мечтой всей жизни.