Текст книги "Ахматова, то есть Россия"

Павловские прогулки

 
И на пышных парадных снегах
Лыжный след, словно память о том,
Что в каких –то далеких веках
Здесь с тобою прошли мы вдвоем.
 

Анна Ахматова (1922)

Николай Недоброво был адресатом многих стихов Ахматовой, нередко – первым их читателем и суровым критиком. Он умер в возрасте 37 лет на Кавказе, где в течение нескольких месяцев 1919 года находился вместе с женой, пытаясь излечить или, возможно, хотя бы немного смягчить проявления неизлечимого уже туберкулеза. Можно сказать, что, собственно, он ничего не успел, хотя современники считали его человеком весьма выдающимся, одаренным необычайным умом, личным обаянием и разнообразными талантами. Он не успел выпустить книгу своих стихов. Печатался лишь на страницах журнала «Русская мысль». Не успел закончить начатой и уже значительно продвинутой работы по ритмологии. Не успел стать тем, кем его считали друзья: выдающимся поэтом, теоретиком искусства, драматургом, переводчиком. Недоброво действовал по наитию, он прекрасно умел оценивать начинающих поэтов и писателей, предвидел также свою смерть. За несколько недель до кончины он рассказывал друзьям о посещающих его снах. Сны эти были на границе между поэзией и сказкой, страшные и прекрасные одновременно. Ему снились умершие, стоящие над его собственным открытым гробом и ищущие в нем его тело, и он сам, стоящий неподалеку, будто посторонний наблюдатель. При этом он говорил: «скоро меня уже найдут».

Он был другом многих поэтов, а для некоторых, например, Ахматовой, был попросту вдохновением. На его фотографии видно прекрасное задумчивое, деликатное лицо. Белый аккуратно застегнутый воротничок придает этому лицу вид воспитанного мальчика из хорошей семьи. До того, как начать свое странствие по различным санаториям в горах, он жил в Царском Селе и в Петербурге.

Многие стихи, собранные во втором томе Ахматовой «Четки», изданном в 1914 году, были написаны для него и по его поводу. Наверняка не по поводу Александра Блока, самого славного поэта тех времен, с именем которого связывали много любовных стихов Ахматовой. Она всю жизнь протестовала против легенды об ее романе с Блоком. Это были такие, по ее словам, «народные надежды». Говорила, что насколько любовные письма Блока часто бывали благородными, настолько большинство любовных его стихов поражает отсутствием любви. «Я чувствую искушение тебя обидеть», – писал Блок. «В этом искушении нет любви», – отвечала Ахматова. Среди многих стихотворений из «Четок» мое внимание с особой силой привлекло одно, в котором, помимо эмоции и нежности, было больше, чем в других, отчаянного отречения. Именно это стихотворение было написано в июле 1913 года в Тверской губернии, в Слепневе.

 
… В моем тверском уединенье
Я горько вспоминаю вас.
 
 
Прекрасных рук счастливый пленник,
На левом берегу Невы,
Мой знаменитый современник,
Случилось, как хотели вы…
 

(«Покорно мне воображенье…», 1913)

Это стихотворение, адресатом которого предполагался Александр Блок, в действительности было написано для Николая Недоброво. Слова «Мой знаменитый современник…» на сегодняшний взгляд, могли быть отнесены только к Блоку – знаменитому и признанному поэту. Но в те времена в кругах петербургской, как сегодня сказали бы, литературной молодежи Недоброво был восходящей звездой, человеком в самом деле необычайным. Он был гораздо ближе Ахматовой и в большей степени заслуживал звания «современника», чем Александр Блок. К тому же в стихотворение оказались вплетены «прекрасные руки», «счастливым пленником» которых оказался его герой. У Ахматовой были прекрасные маленькие руки, красота которых часто упоминалась в стихах и изображалась на портретах. Кто – то из ее знакомых сказал в абстрактном восторге, что такие руки могла бы иметь Анна Каренина. Но все восторгались также и прекрасными ручками жены Николая Недоброво, часто упоминаемыми как особенность ее красоты. Недоброво можно было бы назвать пленником этих прекрасных рук, его преданность и покорность по отношению к жене были хорошо известны. Поэтому в устах влюбленной поэтессы эти слова прозвучали как –то особенно печально и горько. Ведь «счастливый пленник» часто называл свою жену в полу – шутку императрицей, королевой. Поэтому встречи Ахматовой и Недоброво могли быть трудными для обоих. Но встречались они почти ежедневно: в Царском Селе, в Петербурге, в редакции «Аполлона», на прогулках в Павловске.

По воспоминаниям их общих знакомых, восхищение Недоброво Ахматовой не заканчивалось на стихах. Его поведение по отношению к ней всегда было особенным, в нем проявлялись восхищение, нежность, преданность. Говорят, он становился на колено, чтобы снять ее туфли и надеть на стопы тапочки. Он говорил по обычаю той эпохи: «я Вас обожаю». Но была ли это лишь условность, риторическая фигура? Это взаимное тяготение, это неисполненное любовное желание, с которым Ахматова в 1913 году старалась справиться и в жизни, и в стихах (она все же верила в пророческую силу поэзии), продолжалось наверняка еще несколько лет, вероятно, до конца жизни Николая Недоброво и даже позднее, в ее поэтических воспоминаниях. Его образ еще вернется к Ахматовой в новогоднюю ночь 1940 года, когда в Фонтанном доме к ней пришла, как она сама напишет, «Поэма без героя».

Но уже в мае 1915 года в Петербурге Ахматова написала стихотворение с очевидным посвящением: Н.В.Н., содержание которого было мало сентиментальным, зато в нем необычайно верно, всего в трех строфах, передана психология чувства, которое не может быть реализовано.

 
Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, –
Пусть в жуткой тишине сливаются уста
И сердце рвется от любви на части.
 
 
И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.
 
 
Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие – поражены тоскою…
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.
 

Май 1915

Всего за несколько месяцев до этого, осенью, Ахматова и Недоброво убегали из Петербурга и Царского Села на продолжительные прогулки в Павловск, где поэтесса с другом прохаживались по дорожкам своего детства. Ребенком она приезжала в Павловск с матерью, братьями, сестрами и друзьями на знаменитые тогда концерты. Позднее на лыжные прогулки тоже с Николаем Недоброво. Павловские концерты были сильным переживанием для Ани Горенко, большим выездом, хотя Павловск был удален от Царского Села всего на четыре километра. «Царское Село – это будни, потому что это дома. Павловск – это всегда праздник, потому что нужно туда ехать, это далеко от дома» – напишет она в воспоминаниях. И еще о запахах Павловска: «Первый запах – дым допотопного маленького паровозика, который туда везет, парк, salon de musique, другой – натертый паркет, потом повеяло чем – то из парикмахерского салона; третий – клубника (павловская!) в лавке у вокзала; четвертый – резеда и розы (холодок среди жары). Свежие влажные бутоньерки, продаваемые в киоске с цветами (слева), потом сигара и жирный ужин в ресторане. И еще – тень Настасьи Филипповны».

Из последней фразы следует, что одиннадцатилетняя Аня Горенко была уже знакома с Достоевским, а демоническая Настасья Филипповна, героиня «Идиота», проживающая в Павловске, разжигала воображение будущей поэтессы своей необузданной, декадентской личностью. Трудно сказать, что она тогда понимала в любовном треугольнике, вершинами которого были князь Мышкин, прекрасная Анастасия и грубиян Рогожин. Что одиннадцатилетняя девочка могла понять из этой драмы, заключенной между любовью, которая переходит в ненависть, стремящуюся к самоуничтожению? Наверное, она больше предчувствовала, чем понимала, а, быть может, даже предчувствовала всё. Книги, которые она читала, всегда были серьезными, a более поздний, глубокий и очень нелицеприятный для Толстого анализ «Анны Карениной», или проницательные замечания о «Докторе Живаго» Бориса Пастернака, а также о многих романах ценимого ею Достоевского свидетельствуют о том, что ее ранние чтения вовсе не были преждевременными. Этот взгляд на Павловск, с возникающей на его фоне тенью Настасьи Филипповны, был взглядом насквозь женским .

Наибольшее впечатление в нынешнем Павловске производит не столько возвышающийся на крутом берегу реки Славянки желто – зеленый дворец в форме полукруга, и даже не его богатые, чрезвычайно изысканные интерьеры, а сам парк. Если дворец в Павловске значительно меньший по размеру, более интимный, чем царскосельский, то парк здесь поистине императорский.

Когда я была в Павловске, то вошла в парк через огромные чугунные ворота, описываемые в стихах Ахматовой, увидела нескончаемую аллею, усаженную серебряными елями, а вокруг темный лес. День был облачный, моросил дождь, и очень немного посетителей вошло вместе со мной. Павловск так огромен, что невозможно осмотреть его за один день. В этом ничего удивительного, ведь кто –то подсчитал, что длина всех аллей и дорожек в парке, вместе взятых, равняется расстоянию между Москвой и Петербургом. Это настоящий шедевр пейзажного искусства. Расположенный на холмах и в долине реки Славянки, волнистый, он полон мостиков, павильонов, упорядоченных террасами взгорий и романтических руин.

Когда я поднялась на холм, где расположен дворец и посмотрела вниз, я увидела нескончаемые пространства и великолепные пейзажи очередного духовного наследия Ахматовой. Дворец запущен, а перед ним царят киоски с дешевыми разноцветными сувенирами. Как и повсюду в России, на солнце разлеглись коты и собаки, покой которых нарушают запряженные каурыми лошадьми брички, везущие по парку иностраных туристов. Мне вспомнилось замечание Ярослава Ивашкевича о патриархально – сельском характере здешних резиденций. Западное великолепие, доведенное до восточного уровня, и какая – то свойская неряшливость, беспорядок, попросту заброшенность, лишающие резиденцию всего ее величия. Бричками правят мальчики, одетые в орталионовые куртки и цветные рубашки, часто перевозящие на козлах своих бойких, крикливо одетых, дородных девиц.

Я погрузилась в роскошь серебряных елей, белых берез и вековых дубов, посаженных так, чтобы солнечный свет в разное время дня и года создавал все новые художественные эффекты. Парк спроектировал архитектор Чарлз Камерон и расширил художник и декоратор Пьетро Гонзаго, главные сценографы природы Павловска. Они использовали все разнообразие рельефа – то бурную, то тихую речку и старый лес – таким образом, чтобы меняющиеся чередования деревьев создавали необычные сочетания форм и цвета. При этом павловские луга казались особенно тихими, а старые дубы – поразительно мощными.

Минуя очередные мостики и руины, я все глубже погружалась в мрачнеющий парк, и меня сопровождали лишь темно – серые белки, а дорогу показывала очаровательная, присаживающаяся каждую минуту на мраморные и бронзовые статуи либо на ветви вековых деревьев, серая птичка в красном жабо. И это была моя личная прогулка с дýхами.

Ахматова сумела сохранить в стихах не только эмоции своих любовных встреч, но также их более земную оболочку. Для нее любовью были не только сентиментальные вздохи, но и тело, запах, прикосновение – чувства, обостряющие видение мира.

Николаю Владимировичу Недоброво, товарищу павловских прогулок, посвящен стих, написанный Анной Ахматовой в 1915 году, в котором она увековечила павловские пригорки, описала чугунные дворцовые ворота и обессмертила серо – красную зарянку:

 
Всё мне видится Павловск холмистый,
Круглый луг, неживая вода,
Самый томный и самый тенистый,
Ведь его не забыть никогда.
 
 
Как в ворота чугунные въедешь,
Тронет тело блаженная дрожь,
Не живешь, а ликуешь и бредишь
Иль совсем по – иному живешь.
 
 
(…)
 
 
И, исполненный жгучего бреда,
Милый голос как песня звучит,
И на медном плече Кифареда
Красногрудая птичка сидит.
 

Царское село, 1915

Переименованный город

 
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.
 

Осип Мандельштам (1920)

Мое первое впечатление от Петербурга – это впечатление необъятного пространства. Я живу недалеко от Таврического сада, так что прохожу мимо дворца князя Потемкина, подобие римского Пантеона, который Екатерина II повелела выстроить для своего фаворита, и по раскаленной, пахнущей расплавленным асфальтом Шпалерной улице иду к Неве. Она плывет, подобная укрощенной черной пантере, заключенной между двумя мощными гранитными берегами.

Гранит и вода были первыми детскими впечатлениями Ахматовой от Петербурга ее детства, в девяностых годах XIX века. Иосиф Бродский тоже многократно писал о фантасмагорической роли этих зеркальных водных поверхностей: «Двадцать километров Невы в границах города, реки, разделяющейся в самом центре на двадцать пять больших и малых речек, создают такое водное зеркало, что нарциссизм становится неизбежным (…). Неисчислимое, безумное количество пилястр, колоннад, портиков имеет тесную связь с природой этого каменного нарциссизма, предполагает, что – по крайней мере, в мире неодушевленном – воду можно рассматривать как конденсированное Время». Санкт – Петербург, «окно, через которое Россия глядит на Европу», является городом нарциссическим и химеричным, где образцы, позаимствованные на Западе, ассимилировались в русской традиции и в русском своеобразии. Еще в XIX веке за фасадами классических дворцов, во дворах и садиках бегали куры и свиньи, текла непринужденная, наполовину сельская жизнь. Тут действительно Запад встречался с Востоком.

Вот Летний сад, Михайловский замок с выцветшим розовым фасадом. И окна, которые Ахматова должна была видеть ежедневно, проходя по Фонтанке к своему дому, во флигеле Шереметевского дворца. «И два окна в Михайловском замке, которые остались такими же, как в 1801 году, и казалось, что за ними еще убивают Павла»,– запишет она в воспоминаниях. Тяжелый массив Михайловского замка стоит на краю Марсова поля, задуманного для военных парадов. Замок построил Винченцо Бренна, любимый архитектор Павла I. Он был назван Михайловским в честь воинственного архангела Михаила, которого Павел считал своим небесным покровителем. Всего 40 дней радовался он завершенному строительству. 11 марта 1801 года царь погиб в этом замке, задушенный заговорщиками собственным шарфом. Александр Блок в письме к другу писал: «Самым страшным и царственным городом в мире остается, по – видимому, Петербург». Вот комментарий к этим словам, цитируемым в оригинале Ярославом Ивашкевичем: «можно согласиться, что "страшный", но уже слово "царственный" вызывает сомнения». Ивашкевич заметил, что царственность Петербурга носила двойственный и криминальный характер. Династия Романовых по – византийски захватывала власть с помощью заговоров и убийств, обагряя свой трон кровью.

В ярко освещенном солнцем, изрезанном каналами Петербурге не хочется думать об убийстве Распутина в прекрасном дворце на Мойке или о предательском удушении Павла I в оранжевом Михайловском замке, соседствующем с темно – зеленым Летним садом, пахнущим липами. Ивашкевич заметил, что ленивая жара летнего полудня заставляет величественные царские дворцы – Аничков, Мариинский, Мраморный и Зимний – казаться скорее сельскими постройками, словно на цветных переводных картинках. «Несмотря на весь ужас и химеричность Петербурга этот город имеет некоторый патриархально – сельский характер». Действительно, трудно не согласиться с этим утверждением и не оценить его поэтической меткости.

Когда осматриваешь Петербург, это немного напоминает быстрый просмотр очередных кадров фильма, начиная с картинок XIX века и кончая сегодняшним днем. Кадры накладываются друг на друга, и в воображении возникает единый, слитный, но очень неоднородный образ Петербурга. В нем имеется одновременно великолепная архитектура, грустное очарование прошлого, отпечатанная в мраморе и граните история этого города, вóды его каналов, огни фонарей, но есть и сегодняшний день, с дырами в асфальте на Невском проспекте, с разваливающимся автобусом, везущим с работы серых, усталых людей. А рядом на тротуаре – бабы с цветами и множество киосков, уродующих город, в которых, однако, можно купить все, что угодно (по российским меркам), начиная от шампуня Palmolive и кофе Jacobs, кончая дынями и сухими просоленными насквозь рыбками, которые здесь считаются лучшей закуской к пиву. На Сенной площади, недалеко от которой Раскольников совершил свое преступление, нынче с утра до ночи приезжие из Средней Азии торгуют, чем придется, а ритм дискотечной музыки смешивается с запахом чипсов, рыбы, пива и подгорелого масла.

Я думаю, что подобный образ Петербурга застала в конце жизни и Ахматова, она ведь перевидала множество воплощений этого химерического, прекрасного колосса. Годы спустя в «Северных элегиях» она напишет:

 
Россия Достоевского. Луна
Почти на четверть скрыта колокольней.
Торгуют кабаки, летят пролетки,
Пятиэтажные растут громады
В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
Везде танцклассы, вывески менял…
 

Этот ее первый Петербург – действительно такой же, как у Достоевского, город с шумными конками, со множеством лодок, весь в разноцветных вывесках. В Петербурге 90 – х годов прошлого века почти совсем не было зелени. После тихого и пахнущего липами Царского Села этот город в своей суровой гранитной красоте показался впечатлительной девочке и отталкивающим и притягательным одновременно. Так что в нем были все признаки настоящего полнолуния. Свой свет и свои тени. Город привлекал красотой и отталкивал ужасами. В своих воспоминаниях она напишет: «Воспринимался он (Петербург) особенно свежо и остро после тихого и благоуханного Царского Села. Внутри Гостиного двора тучи голубей, в угловых нишах галерей – большие иконы в золоченых окладах и неугасимые лампады. Нева – в судах. Много иностранной речи».

И хотя Ахматова свои первые воспоминания датирует концом XIX века, она признается, что в ее сознании хранится память и о более раннем Петербурге. Когда в 1927 году мать Анны в последний раз приехала за ней и вспоминала о Петербурге своей молодости, то есть о 70 –х годах прошлого столетия, то ее в воспоминаниях изумляло изобилие зелени в тогдашнем городе. Ведь в XIX веке остались только гранит и вода. У Ахматовой это воспоминание найдет поэтическое выражение в «Северных элегиях»:

 
Но, впрочем, город мало изменился.
Не я одна, но и другие тоже
Заметили, что он подчас умеет
Прикинуться старинной литографьей,
Не первоклассной, но вполне пристойной,
Семидесятых, кажется, годов.
Особенно зимой, перед рассветом,
Иль в сумерки – тогда за воротáми
Темнеет жёсткий и прямой Литейный,
Ещё не опозоренный модерном.
 

Дойдя сегодня до Литейного проспекта, видишь, что он уже не только, как выразилась Ахматова, осквернен модерном, но еще и перекопан и покрыт тучами пыли. Она создавалась пневматическими молотками, которые как бы пытались докопаться до лопнувших канализационных труб. В начале XX века на Литейном проспекте действительно было построено несколько зданий в стиле модерн. Как вспоминает Ахматова, они отгородили Фонтанный дом от Литейного проспекта, в частности, от тех домов, в которых некогда жили Николай Некрасов, великий поэт, стихи которого она знала с детства, и Михаил Салтыков – Щедрин, знаменитый писатель и сатирик.

И тут ко мне возвращаются другие слова Ахматовой: «И поблизости массивный дом Мурузи – на углу Литейного проспекта – где я в последний раз в жизни видела Гумилева, в тот день, когда меня нарисовал Юрий Анненков. Все это – мой Ленинград».

В сегодняшней внешней отделке зданий и дворцов преобладают бежевые, серые и желтые тона, характерные также для двадцатых и тридцатых годов. Но во времена ее детства доминирующими цветами были красный, пурпурный и розовый. В те времена было также множество великолепных деревянных домов, дворянских резиденций, особенно на Каменно – островском проспекте и вокруг Царскосельского вокзала. Сегодня перед ним, носящим имя Витебского вокзала, маленький мальчик играет на детском аккордеоне вальс «Прощание с родиной». Возле него шапка, в которой лежит несколько смятых бумажек. Возле маленьких киосков с различной едой, главным образом хлебом, слоняются бездомные, но в общем довольные жизнью собаки. Русские охотно делятся с ними тем, что имеют. Бездомные псы и греющиеся на солнце коты выглядят так, как будто это их место, вписываются в городской пейзаж. В тех местах, куда еще не добралась высокая западная цивилизация, животные явно бывают ближе к людям, а может быть, и люди – ближе к животным. У них как бы общая судьба, и те и другие стремятся выжить.

Виллы вокруг вокзала, которые Ахматова помнила с детства, разобрали на дрова в страшном 1919 году. Они исчезли из городского пейзажа примерно в то же время, когда Ахматова жила в Мраморном дворце вблизи Эрмитажа, в служебной квартире № 12 вместе со своим вторым мужем, Владимиром Шилейко, страдая по причине холода, голода и любовной ловушки, в которую она попала. Исчезли также, по ее воспоминаниям, двухэтажные особняки восемнадцатого века, построенные выдающимися архитекторами. В двадцатые годы их снесли либо надстроили, уничтожив при этом всю красоту и гармонию.