Текст книги "Тайны Торнвуда"

В отдалении на горизонте плыла огромная серая флотилия облаков, признак грозы, о которой предупреждала Кори. Сейчас тучи были неопасны, приближаясь медленно, почти украдкой. Тени в саду, казалось, чувствовали надвигающееся разорение, перемещались между деревьями.

Несмотря на удушливую жару, мои руки покрылись мурашками. Неужели в этом живописном месте действительно произошло жестокое убийство? Неужели в свое время Торнвуд служил домом хладнокровному убийце? Я подумала о больших просторных комнатах, уютных креслах, полированной мебели, которая так хорошо ужилась с моей собственной. Внезапно этот дом перестал казаться безопасной гаванью, которой я его вообразила.

– Брон, где ты?

С топотом сбежав по ступенькам заднего крыльца, я помчалась по кирпичной дорожке мимо запущенных гортензий, между двумя рядами переросших гранатовых деревьев и мушмулы. Скамейка под палисандром пустовала.

Я изо всех сил прислушивалась, мне мешал бешеный стук сердца, отдававшийся в ушах.

Поначалу моему уху, привыкшему к городскому шуму, тишина показалась абсолютной. Но вскоре мне открылась целая симфония звуков: пели цикады, бормотали в цветах пчелы, резко вскрикивали и трещали в кронах деревьев какаду. Мириады птиц самых разных видов насвистывали из невидимых укромных мест… и под всем этим, как басовая нота в сложной оркестровой пьесе, звучал низкий гортанный клич лягушки-быка.

Сквозь шум я вспомнила слова Бронвен.

«Если кто-то из нас умрет, другая останется одна».

– Бронвен!

По-прежнему никакого ответа. Паника охватила меня, до помрачения сознания. Я стремительно побежала вниз по холму, пригнулась, прорываясь сквозь садовую арку, увенчанную буйным париком из жасмина. Земля под ногами была голой и сухой. Непроходимая стена ежевичных кустов душила кривые гревиллеи и каллистемоны. По другую сторону зарослей мелькнул загон, на котором росли цитрусовые деревья. Где-то ниже по склону журчала вода. Я на цыпочках подкралась и заглянула в загон. Какое-то белое пятно виднелось на темном берегу того, что, вероятно, было ручьем. Там кто-то был, по-видимому, лежал на траве без движения.

Вспомнилась сцена из сна. Тени деревьев и кружащиеся, страшные очертания. Крик и смутная фигура с поднятой рукой, снова и снова наносящей удары. Тьма, расчлененная и трещавшая от страха…

«Если кто-то из нас умрет…»

С лихорадочно колотящимся сердцем, спотыкаясь, я поплелась вниз по холму, пытаясь отыскать проход сквозь стену из веток. Каждая крепкая ветка ежевики ощетинилась сотнями острых шипов, их угрожающие кончики горели на солнце алым, преграждая путь успешнее баррикады из колючей проволоки.

Я потеряла фигуру из виду. По телу пробежала паническая судорога. Приняв поспешное решение, я бросилась в первую же узкую брешь, на которую наткнулась. Длинные ветки ежевики упруго вставали поперек моей дороги, колючими шипами цепляясь за одежду, впиваясь в кожу, запутываясь в волосах. Я попала в ловушку, колючки с красными кончиками вонзались в руки и спину. Затем прямо передо мной возник просвет. Одним последним усилием я вырвалась из зарослей и ввалилась во фруктовый сад.

Бронвен резко обернулась на шум – на лице пятна солнечных бликов, глаза полны тревоги. Я увидела только ее испуг и, движимая первобытным инстинктом, бросилась защитить дочь. И при первом же шаге попала ногой в изогнутую петлей ветку. Я еще двигалась по инерции вперед, когда земля взлетела и столкнулась со мной. Дыхание с хрипом покинуло меня, и я, оглушенная, осталась лежать.

– Мам?..

Я не могла пошевелиться. Не могла дышать. Потом издала сиплый, свистящий звук, и мои сдавленные легкие очнулись. Мир вернулся в фокус. Повернув голову, я прищурилась в пятнистое небо. На меня внимательно смотрело лицо дочери – светлые брови нахмурены, нос наморщен.

Выпутавшись из ежевичного силка, я с трудом поднялась, отряхивая одежду. Загон кружился, пришлось опереться руками о колени и попытаться отдышаться. Когда голосовые связки восстановились, я выдохнула:

– Какого черта ты делаешь?

Глаза – такие голубые, что затмили небо, – расширились.

– Мам, посмотри на свои руки!

Я выпрямилась, сердито глядя на дочь. Щеки у нее пылали, в руках она держала банку с грязной водой, в которой извивались маленькие черные существа – головастики.

– Я же велела тебе сидеть в доме, – прохрипела я. – У меня чуть инфаркт не случился.

Она моргнула, затем быстро пожала плечами, изображая безразличие.

– Дождь собирается, поэтому я занесла в дом белье, – проговорила Бронвен слегка укоризненным тоном, – а тебя не было целую вечность. Я подумала, что ты про меня забыла… В любом случае я недалеко ушла.

Я икнула.

– Брон, ты не знаешь, кто может притаиться в этом месте… опасные типы, кто угодно.

Она вывернула шею и огляделась с поднятыми бровями, устроив из этого целое представление.

– Нет, только мы.

– В следующий раз, пожалуйста, просто сделай, как я прошу, хорошо?

– Мам, ты в таком жутком виде. Твои руки…

Я посмотрела на себя: перепачкана с ног до головы, покрыта царапинами и подтеками темной крови. Футболка облеплена листьями, а любимые джинсы порваны на коленях.

Из глаз у меня потекли слезы.

Бронвен нахмурилась.

– Мам?

Я шмыгнула носом, утерлась тыльной стороной ладони, смахнула ежевичный мусор с загубленных джинсов.

Бронвен достала из кармана и развернула чистый носовой платок. Я высморкалась, промокнула глаза и вернула платок. Дочь таращилась на меня так, будто у меня выросли рога, и я поняла, что должна хотя бы попытаться объяснить свое поведение. Но как признаться одиннадцатилетней девочке, что она – все, что у тебя есть, и что мысли о ее утрате – одной лишь мысли об этом – достаточно, чтобы лишиться душевного равновесия?

Для ребенка это, конечно, слишком тяжелое бремя, поэтому я прикусила язык и отправила свой страх назад, в тень, откуда он явился.

– Время обеда, – сказала я. – Можем заказать пиццу, если хочешь. Или рыбу и чипсы?

Бронвен уставилась на горы в отдалении, избегая моего взгляда. Она раскручивала мутную воду в банке, с головокружительной скоростью полоща головастиков внутри их стеклянной тюрьмы.

– Рыба с чипсами будет в самый раз.

– Отлично, – уныло откликнулась я и захромала вверх по холму к дому, избрав на сей раз живописный маршрут сквозь заросли жасмина.

* * *

Позднее тем вечером, воняющая «Деттолом» и облепленная пластырем, я стояла в дверях комнаты Сэмюэла.

Вдыхая висящий в воздухе запах дождя, я удивлялась, почему сюда врывалось столько внешних звуков: журчала в стоках вода, барабанили по влажным листьям дождевые капли; от стен отражалась серенада одинокой лягушки-быка. Затем поняла, что оставила окно открытым.

Включив свет, я осмотрелась, оценивая нанесенный ущерб. Штора промокла, дождевая вода образовала на полу лужицы. Все остальное казалось целым, пока я не увидела сиротливо торчавший из стены гвоздь там, где прежде висела фотография в рамке.

Нелепо, но меня внезапно охватила паника. Я бросилась через комнату, руки и ноги ослабели и налились жаром от страха. Ну почему я не убрала снимок в какое-то безопасное место, не спрятала? Почему забыла закрыть окно? Я вообразила, как фотография Сэмюэла коробится от воды, фотоэмульсия отслаивается от бумаги. Снимок может быть утрачен навсегда из-за глупого недосмотра.

Серебряная рамка лежала на полу лицом вниз. Подняв ее, я увидела, что стекло разбилось, остались лишь острые, как зубы акулы, осколки по периметру. Вынув болтавшиеся осколки, я поднесла рамку к лампе у кровати и повернула к свету. Без стекла проступили детали, которых я не заметила раньше: легкие морщины на лбу, в уголках глаз тоже лучики морщинок; едва обозначенная щетина, тенью лежащая на подбородке; на скуле под глазом какая-то отметина – веснушка или родинка, может, шрам.

Перевернув рамку, я вынула покоробленный картонный задник и отлепила фотографию, собираясь убрать ее в надежное место, пока не вставлю снова в рамку.

Тогда-то я и увидела клочок бумаги.

Он был заткнут за фотографию, но с течением времени прикипел к картонному заднику. Когда я отсоединила его и дрожащими пальцами расправила на коленях, то увидела, что это письмо.

Среда, 13 марта 1946 года

Мой дорогой Сэмюэл!

Четыре с половиной года я боялась, что ты меня забыл или хуже – умер в далекой стране. Знать, что ты жив, – это и молитва, и осуществленная мечта. Мне жаль, что мы поссорились сегодня на улице, пожалуйста, пойми, что я совсем не собиралась этого делать – я была вне себя, увидев тебя живым. Ты прощаешь меня, любимый?

Я должна поскорее снова тебя увидеть. Не могу дождаться завтрашнего дня. Мне нужно поговорить с тобой сегодня вечером, где-нибудь, где никто не станет любопытствовать или осуждать. Мне нужно столько тебе сказать и столько услышать: о твоих путешествиях, как ты жил на войне, о твоих планах теперь, по возвращении. И самое неотложное – хотя мне страшно спрашивать: по-прежнему ли ты, после всех этих лет молчания, хочешь на мне жениться?

Прошу, согласись встретиться со мной, любимый мой. Сегодня вечером в нашем тайном месте, в девять часов? Я встречу тебя широкой счастливой улыбкой. И хотя знаю, что ты терпеть не можешь сюрпризы, приведу познакомиться с тобой одного человека, одного очень особенного человека.

Твоя навсегда,

Айлиш.

Петляющий каллиграфический почерк, но написано в спешке. Одни слова сливались, другие настолько выцвели на пожелтевшей почтовой бумаге, что почти не читались.

Разгладив письмо на коленях, я всматривалась в него, словно пытаясь прочесть между строками.

Что-то подсказывало мне, что Айлиш была бабушкой Тони – молодой женщиной, в убийстве которой обвиняли Сэмюэла. Разумеется, я не могла знать этого точно, конкретных доказательств в письме не было, всего лишь упоминался один очень особенный человек, скорее всего ребенок, и была очевидна преданность Айлиш, несмотря на то, что Сэмюэл несколько лет воевал вдали.

Что между ними произошло, почему они поссорились? Встретились ли они в их тайном месте в тот вечер, было ли все прощено? Или Сэмюэл понял письмо неправильно и предположил, что Айлиш виновата в более ужасном преступлении? В отлучке Сэмюэл мог не иметь возможности посылать или получать почту, это объясняло страхи Айлиш, что он забыл ее или убит. Но я невольно гадала: нет ли чего-то большего – много большего – в их истории?

«Ты прощаешь меня, любимый?»

Я несколько раз перечитала письмо, затем поднесла поближе и принюхалась. Пыль и старая бумага. Горьковатые чернила. И очень слабый аромат розы. Сложив письмо, я положила его в ящик прикроватного столика. Затем снова посмотрела на фотографию в свете лампы.

Да, снимок сделала женщина, я видела это по глазам Сэмюэла. Его обольщающая улыбка была обращена к ней, сознательно и страстно, как будто в мире никого больше не существовало.

Когда-то, много лет назад, я была влюблена в Тони – но он ни разу так мне не улыбался. Как тонущая мышь цепляется за плывущую деревяшку, я цеплялась за его симпатию, отчаянно и со страхом, с упорством человека, который был одинок раньше и страшится вернуться в это состояние. Тони любил меня, я это знала. Однако он никогда не испытывал ко мне настоящей любви…

– Сэмюэл, – выдохнула я, и его имя прозвучало у меня на губах одновременно интимно и безрадостно.

Я всмотрелась пристальнее. Глаза у него были небольшие и прищуренные, как у кошки, насыщенно-темные, может, черные. Широкие скулы и крепкая челюсть словно высечены из камня, но жесткость черт смягчалась совершенными линиями полных губ.

Я была очарована.

А может быть, сказался недостаток сна. Глаза закрывались сами собой. Плохо соображающий мозг балансировал на грани забытья, тело вдруг сделалось слишком тяжелым, чтобы держаться прямо. Исцарапанная ежевикой кожа горела и болела, и мне страшно хотелось лечь.

На стропилах заворчал поссум, затем, глухо топая, отправился к себе в гнездо. Лягушка-бык возобновила свою одинокую песню в траве за окном. Я выключила лампу у кровати. В свете луны стены и потолок сияли мягким перламутровым светом, как внутренняя сторона раковины, как сон, в который я уже начинала погружаться.

Каким-то образом я очутилась на кровати. В носу защекотало от пыли, чихнула. Комната накренилась – я легла. Поудобнее устроив голову на подушке, устало вздохнула и позволила глазам закрыться.

Глава 5

Айлиш, сентябрь 1941 года

Я бежала, едва переводя дыхание, по сумрачной тропке, сквозь папоротники и влажную путаницу вьющихся кустов пандореи, стараясь не наступить на колокольчики и дикие орхидеи, пустившие ростки в тени. Я бежала вверх по холму, ныряя в полосы вечернего солнца, которые пробивались сквозь нависающие кроны деревьев, мое тело было легким, как у птицы, сердце пело: «Сэмюэл, Сэмюэл…»

Вырвавшись на травянистую поляну, остановилась, чтобы отдышаться. В центре ее стоял ветхий коттедж, построенный первыми поселенцами, владевшими этим местом восемьдесят лет назад. Древесину они взяли из окружающего леса, а камни для фундамента притащили из оврага. Грубо обтесанные стены наклонились внутрь, эвкалиптовая дранка крыши почернела от времени, но домик имел веселый, обжитой вид, манивший меня.

Ограду веранды опутали полевые цветы: актинотус и ховея, дикий жасмин и пижма. Торчали, покачиваясь на ветру, высокие стебли вишнево-розового гиппеаструма. Из черенка, взятого в торнвудской беседке, пошли розы, дотянувшиеся густыми плетями до прогретой солнцем крыши, их кроваво-красные цветы наполняли воздух ароматом.

Взлетев по ступенькам, я ворвалась внутрь и заморгала в прохладном полумраке. Слабый свет сочился в крохотное оконце, освещая неструганые стены, маленький стол со стульями, на невысоком гардеробе – вазу с веточками шиповника. У дальней стены стояла узкая койка с единственной подушкой и скромным серым одеялом, подоткнутым по краям.

Сэмюэл сидел на краю койки. Рубашка обтягивала его руки и грудь, а ладони он так плотно стиснул на коленях, что в полумраке костяшки пальцев сияли белизной. Он поднялся, на его лице отразилась радость с оттенком – я определила это по нахмуренным бровям – страдания.

– Айлиш, моя бабочка… Я думал, ты никогда сюда не придешь.

Он родился за океаном, в Ирландии, и приехал сюда мальчиком, слишком поздно, чтобы избавиться от картавости, смягчавшей очертания его слов. Мое имя в его устах всегда звучало как Айлэш[7]7
  Как слово «ресница» по-английски.


[Закрыть].

Я нерешительно шагнула вперед.

– Ты не передумал?

Он нахмурился.

– А ты? Я хочу сказать, ничего страшного, если ты передумала, мы не обязаны…

– Конечно, нет.

Никто из нас не шевельнулся.

Сэмюэл прочистил горло.

– А как же Якоб, он…

– Папа вместе с Клаусом Джерменом уехал в Ипсвич забрать коробку пожертвованных Библий. Он не вернется до середины завтрашнего дня.

– К этому времени я уеду.

– Да. Хотя…

Сэмюэл вскинул голову, внимательно глядя на меня.

– Хотя, – продолжала я, чувствуя себя смелее, но все же не в силах сдержать дрожь в голосе, – ты, по крайней мере, поедешь со сладким воспоминанием.

Лицо Сэмюэла смягчилось. Складка между бровями разгладилась, он на секунду прикрыл глаза, затем двинулся ко мне так быстро, что у меня закружилась голова. Он схватил меня за руку и привлек к себе, потом я каким-то образом уже сидела у него на коленях на краю кровати, окутанная его теплом, переполняемая этой новой – и интимной – близостью.

– Айлиш, – прошептал он, прижавшись губами к моим волосам, – неужели ты не знаешь, что все мои воспоминания о тебе сладкие? И однажды, когда эта проклятая война закончится, нам не нужны будут воспоминания. Мы поженимся, и я никогда тебя не покину.

– Ты не забудешь меня там, вдалеке?

– Забыть тебя? – Он фыркнул, затем крепче обнял меня, целуя в висок. – Идет война, моя бабочка, но неужели ты думаешь, что она все заслоняет собой? О, любимая, да как я смогу тебя забыть? В моей глупой голове все мысли только о твоей улыбке, о смехе, от которого кровь кипит в жилах, о паре ножек, при взгляде на которые я становлюсь глухим, немым и слепым и забываю о более важном…

Я насмешливо фыркнула.

– Что же может быть важнее, чем мои ноги?

– В том-то и беда, моя милая. Для меня нет ничего важнее твоих ног. Ничего более замечательного, чем твои пальчики, твои красивые руки, твои сочные губы. Волосок на твоей голове значит для меня больше, чем любая вещь в этом мире и в следующем. Ничто из существующего на земле не значит больше тебя, чудесной, волнующей, опьяняющей.

От его смелых слов у меня закипела кровь, вспыхнули щеки. Я опустила голову, которая кружилась от страстного желания. Придвинься я хоть чуточку ближе, наши губы соприкоснулись бы.

Я отстранилась:

– Ты не боишься?

Он вздохнул.

– Нет. Во всяком случае, не за себя. Но, родная, не тревожься, я вернусь к тебе, клянусь. И тогда мы поженимся и начнем строить нашу замечательную совместную жизнь.

Его слова должны были успокоить меня, но я почувствовала, как во мне поднимаются старые страхи. На плечах выступил липкий пот. В ушах зазвенело, словно пчелиный рой вылетел из отвратительного улья в глубине души, чтобы досуха высосать мое сердце.

Сэмюэл продолжал шептать свои заверения, прижавшись губами к моим волосам, но мысли у меня разбежались. Он закончил обучение на медицинском факультете Сиднейского университета, последние десять месяцев занимаясь по утрам, а днем практикуясь в Государственной больнице Святого Винсента. В каникулы он поездом на несколько недель приезжал домой, в Мэгпай-Крик, помогал отцу с его обширной практикой, а все свободное время проводил со мной.

Мы легко строили планы нашего совместного будущего. Когда два года назад началась война, он и несколько других студентов с его курса попросили ускорить их обучение, чтобы сдать экзамены раньше. Едва окончив университет, Сэмюэл поспешил записаться во Вторые Австралийские имперские силы. Я надеялась, что война закончится до завершения курса подготовки – мы назначили дату нашей свадьбы на декабрь, всего через два месяца от нынешнего дня, – но вчера он получил уведомление, что его батальон перебрасывается немедленно.

Сэмюэл, видимо, почувствовал мое ужасное состояние, потому что привлек меня поближе и уткнулся лицом мне в шею. И шептал, шептал. Я не могла разобрать слов, но через минуту мне стало щекотно. Я попыталась вырваться, но Сэмюэл держал меня крепко. Скоро мое ерзанье вызвало у него смех – добрый, томный, хрипловатый звук, от которого по телу пробежала восхитительная дрожь. Вскоре я тоже захихикала. Наша возня ослабила напряжение. Я позабыла о своих страхах. Был только Сэмюэл – мой дорогой, любимый Сэмюэл – и дивный момент близости, который мы сейчас переживали.

Обвив его, как молодая лиана, я крепко к нему прижалась, а потом еще сильнее, когда он вместе со мной упал на кровать, придавив меня своей тяжестью. Задравшаяся до талии юбка затем и вовсе покинула меня. Каким-то образом на полу к ней присоединилась блузка, а потом мое белье вместе с брюками и рубашкой Сэмюэла. Его кожа была бархатистой, мускулы под ней – стальными.

– Может, я сплю? – пробормотала я. – Что, если проснусь и увижу, что тебя уже нет?

Сэмюэл погладил большими пальцами мои щеки и поцеловал в уголки губ. Кровать скрипнула, когда он поменял положение и вытянулся рядом со мной.

– Это достаточно реально? – выдохнул он, ведя ладонью по моему плечу, потом ниже – по груди. – Это доказывает, что я не сон?

– О, ты именно сон, – возразила я с улыбкой, обнимая его за шею и приближая к нему свои губы. – Чудесный сон, от которого я не хотела бы очнуться.

– Тогда мы не станем просыпаться, – пообещал он. – Останемся здесь навсегда, только ты и я, как сейчас, всегда вместе.

Эти слова мне понравились, и захотелось подольше понежиться в тепле, которое они мне дарили. Потом губы Сэмюэла встретились с моими с такой ненасытностью, что я забыла, о чем он говорил, забыла его клятвы, забыла сладостное обещание нашего совместного будущего. Необыкновенно долго мое сознание воспринимало только солнечный свет, меркнувший в окне, тени, медленно переместившиеся по мере того, как день сменился ночью, негромкое поскрипывание ржавых пружин койки – и Сэмюэла, моего дорогого Сэмюэла, обладавшего мной, пока длился сон, от которого мне не хотелось бы очнуться.

Позже – видимо, много позже – я лежала бодрствуя, пока Сэмюэл спал. В какой-то момент в горячке нашего соединения я почувствовала, как оболочка прежней Айлиш потрескалась и отпала, подобно оставленной в траве змеиной коже. Я всегда была чужачкой, застрявшей между миром моего отца, включавшим книги, изучение Библии и молитвы, и простым существованием в миссии народа моей матери. Я не была ни светлой, ни темной – девушкой-тенью, застрявшей между двумя этими мирами. Однако теперь принадлежала Сэмюэлу, а он – мне. Я мысленно улыбнулась, испытывая удивительный душевный подъем. «Мы, – как очень часто говорил он мне в прошлом, – создадим наш собственный мир, где различия в людях будут цениться, а умения, таланты и душа – ставиться гораздо выше таких мелочей, как цвет кожи…»

Что-то мелькнуло за окном.

Сова или козодой, подумала я. Птица, пролетевшая мимо и потревожившая хрупкий луч лунного света, который освещал наше убежище. Хотелось проигнорировать эту помеху, и на какое-то время мне это удалось, но потом кожу стало покалывать, как будто я слишком долго пробыла на солнце, и у меня возникло странное чувство, что мы больше не одни.

Мой взгляд прошелся по освещенному луной вороху одежды на полу, мимо прямоугольной тени дверного проема – к невысокому гардеробу с ветками шиповника в вазе. Он скользнул по грубой стене, пока наконец не достиг бледно мерцавшего окна.

В лишенный стекла оконный проем таращилось лицо. Детское лицо, словно отделенное от тела, беспокойный дух, выплывший из ночи. Оно было пухлым и сияло белизной, как алебастр, колебалось, подобно призраку, вглядываясь в комнату большими любопытными глазами. На кратчайшее мгновение я встретилась с ним взглядом, и ужас поразил меня в самое сердце. Я смотрела в лицо смерти. Моей смерти. А может, смерти Сэмюэла? У меня перехватило дыхание. Я открыла рот, но не смогла закричать. Лицо призрака похитило мой голос, утопило его в колодце тишины, сделав меня немой. Но лишь на миг.

Наконец я глотнула воздуха и закричала.

Сэмюэл неуверенно сел на кровати и обнимал, пока я не успокоилась. Когда ко мне вернулась способность соображать, я бессвязно пробормотала:

– Там, в окне, лицо. Это было ужасно, Сэмюэл, жуткое призрачное лицо!

Он вскочил с кровати и натянул брюки. Выхватив из-под кровати какой-то тряпичный сверток, вынул из него черный предмет и бросился к двери. Его шаги прогрохотали по ступенькам, потом – вдоль стены домика, захрустели, удаляясь, сквозь папоротник. Через минуту Сэмюэл вернулся, бухая вверх по ступеням и по веранде, ворвался в домик, ругаясь себе под нос.

– Кто это был? – резко спросил он.

– Не знаю.

Он вернул черный предмет на пол под кровать и обнял меня.

– Кто бы это ни был, он ушел. Говорю тебе, Айлиш, – сказал он, гладя меня по волосам и покрывая поцелуями мой лоб, – если я доберусь до этого негодяя… – Он отстранился и внимательно посмотрел на мое заплаканное лицо: – За тобой никто сюда не шел? Ты уверена, что не узнала его?

– Это был не человек, Сэмюэл. Я же тебе сказала. Это был призрак.

Он вздохнул.

– Призраки не подглядывают за людьми в окна, Айлиш.

– Этот подглядывал.

Тут глаза Сэмюэла затуманились, и он прижал меня к себе. Вернувшись в постель, мы лежали молча. Из-за тревоги что-то пропало, мы больше не были одни во вселенной, в коконе нашего сна. Внешний мир просочился сквозь преграду из нашей любви и осквернил эту любовь неуверенностью и сомнением. Медленно текла ночь, и мы, должно быть, уснули, но уже слишком скоро восток едва заметно заалел, затем рассвет окрасил край неба сначала бледно-зеленым, потом розовым, потом золотым цветом.

Я видела смерть. Смерть видела меня. Я поежилась, страх пророс в моем сердце, толкаясь и разворачиваясь, пока не пробился сквозь поверхность моей решимости.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал. Я боюсь, что ты погибнешь.

Сэмюэл прижал меня теснее и поцеловал в макушку.

– Никто не погибнет. Ты не успеешь оглянуться, как я вернусь… Мы поженимся и никогда даже на минуту не разлучимся до конца жизни. Мы переживем войну и снова будем вместе, Айлиш, не бойся.

– О Сэмюэл.

Мне хотелось свернуться клубочком и найти убежище в объятиях Сэмюэла, но он отстранился, сел и потянулся за одеждой. Запечатлев последний поцелуй в уголке моих губ, он поднял с пола черный предмет и встал с кровати.

– Я хочу, чтобы ты была в безопасности, пока меня не будет. А в безопасности ты будешь, только если научишься себя защищать.

Сэмюэл пересек комнату и, остановившись у двери, оглянулся. Свет усилился, края неба сделались темно-синими, цвета лесных фиалок. Он вдохнул влажного воздуха и закрыл глаза, словно хотел зафиксировать этот момент – меня на кровати, растрепанную и обнаженную, мои глаза, сияющие страстью, вазу с шиповником, мою разбросанную одежду, аромат жасминового куста и темную, в тени деревьев, дыру окна.

– Сэмюэл?..

Он моргнул, затем с улыбкой, скорее печальной, чем счастливой, подал мне знак следовать за ним.

Я быстро оделась, но потом задержалась на веранде. Сэмюэл стоял в десяти шагах от хижины, возясь с предметом, который достал из-под кровати. Послышался щелчок – Сэмюэл переломил револьвер пополам и вставил шесть латунных патронов. Поманил меня к себе.

– Нет, Сэмюэл.

– Ну, давай, Айлиш. Это не займет много времени.

– Я не могу… Ты же знаешь, папа против огнестрельного оружия. От одной мысли, что я вожусь с револьвером, его милое старое сердце остановится… Но научиться с ним обращаться? Помоги ему бог, Сэмюэл, он умрет…

Сэмюэл поднял бровь.

– Тем больше причин вооружиться. Если Якоб не сможет тебя защищать, тогда ты должна научиться этому. Кроме того, – добавил он, озорно подмигивая, – если старик ничего не узнает, он и не пострадает.

Мне не хотелось, чтобы это стало моим последним воспоминанием о Сэмюэле. Я цеплялась за минуты нашей взаимной страсти в напоенной ароматом розы темноте… но призрачное лицо украло воспоминания, словно присвоив их. В тот момент я чувствовала себя ограбленной, потерявшей уверенность. Папин спокойный мир молитв и тихой набожности казался мне очень далеким, тогда как мир войны и молодых мужчин, уезжавших, чтобы взяться за оружие и убивать других молодых мужчин, и газет, пестревших картами и списками погибших и пропавших без вести, – тот мир внезапно сделался очень близким.

Я спустилась на полянку к Сэмюэлу. Высокие эвкалипты с черными стволами бросали тень на траву, их листья трепетали под легким утренним ветерком, а птицы – птицы-бичи, свистуны, кукабарры, попугаи-лорикеты – воспевали восход солнца. Я вдохнула перечный запах пижмы, острый зеленый аромат эвкалиптов и сладкое насыщенное благоухание роз и решила, что Сэмюэл прав.

Он вложил револьвер мне в руку, направляя его на край поляны.

– Положи указательный палец на предохранитель и держи крепко. Подставь вот так вторую руку и вытяни обе.

Оружие было большим и увесистым, слишком громоздким, чтобы держать так, как нужно. От него исходил легкий металлический запах, смешанный с гвоздикой и потом, неприятный и неуместный в это напоенное ароматом цветов утро. Я попыталась сунуть его назад Сэмюэлу, но он покачал головой.

– Нет, нет… Держи его нацеленным на край поляны. Видишь вон то дерево?

– Я не могу, Сэмюэл.

– Вот… – Он встал позади меня и обнял, накрыв мои ладони своими. – Ты держишь его, как дохлую крысу. Нужно держать уверенно, воспринимать как часть своего тела. Как продолжение руки.

Меня передернуло.

– Он слишком тяжелый. Я не могу хорошо прицелиться.

Сэмюэл прижался ко мне. Я ощутила спиной тепло его тела, крепкие грудные мышцы, сильные, надежные руки.

– Возьми его крепко двумя руками, затем большим пальцем взведи курок… Вот, вот так, пока он со щелчком не встанет на место.

Урок был напрасной тратой времени. Я знала, что никогда не направлю оружие на другую живую душу, не говоря уже о том, чтобы убить, даже ради спасения собственной жизни. Может, мой отец пожилой и закосневший в своих привычках человек, но еще он – помимо Сэмюэла – самый мудрый из известных мне людей. «Милая, – очень часто говорил он, – всякий раз, когда мы убиваем даже самое малое из Божьих созданий, мы подтачиваем нашу собственную связь с божественным».

Но, нежась в роскошной близости Сэмюэла, я изменила свое мнение о достоинствах такого урока. Рубашка Сэмюэла пахла свежим потом, липла к его коже, а запах его помады для волос заглушал масляную вонь оружия. От этой близости с ним тело покалывало, ноги и руки ослабели. Я украдкой взглянула на Сэмюэла, любуясь его раскосыми глазами, высокими широкими скулами, пухлыми губами, возбуждавшими на таком расстоянии. Я поймала себя на том, что отклонилась сильнее, прижимаясь к нему ягодицами, вспоминая сладостную мягкость его губ.

– Не отвлекайся, – проворчал он.

Я съежилась.

Это заставило его вздохнуть и, сдвинув брови, покачать головой:

– Ты ведь понимаешь, с кем мы воюем, верно?

– Конечно.

– Тогда ты знаешь, что любой, кого правительство сочтет неблагонадежным для страны, будет интернирован. Такое случалось в прошлую войну и, думаю, снова случится в эту. Если твоего отца посадят в тюрьму из-за его национальности, ты останешься одна. Ты должна знать, как себя защитить. Поэтому будь внимательна сейчас. Давай попробуй всадить пулю в ствол вон того старого дерева.

Оружие дернулось в моих руках, в ушах зазвенело от оглушительного, с треском, хлопка. Я, дрожа, опустила револьвер.

Разумеется, я промазала. Нарочно, потому что тогда Сэмюэл снова должен будет проинструктировать меня, как взводить курок, целиться, задерживать дыхание и очень, очень мягко нажимать на спусковой крючок. Я решила быть безнадежным стрелком, чтобы у Сэмюэла не осталось иного выбора, кроме как упорно продолжать заниматься со мной. После третьей попытки от ствола эвкалипта, сбоку, взметнулся фонтанчик из кусочков коры. Сэмюэл издал радостный клич. По моему телу прокатилась волна удовольствия, что я доставила ему радость. Но когда рассматривала ущерб, нанесенный невинному эвкалипту, я ощутила такую сильную боль, что у меня перехватило дыхание. Я держала в руках смертоносную вещь, изобретенную и созданную с единственной целью – отнимать жизнь.

На войне – жизнь людей.

Среди них мог быть Сэмюэл.