Текст книги "Тайны Торнвуда"

– Что ж, это и есть секретная часть, Бронни. Твоя бабушка – Луэлла – никогда не выходит из дома. По-видимому, ее можно назвать отшельницей. А теперь, после того, что случилось с твоим папой, боюсь, она расстроилась настолько, что вообще откажется с кем-либо встречаться.

Бронвен задумалась.

– Но нас она все же захочет увидеть, да, мама? Я хочу сказать, мы же – семья.

– Не знаю, Бронвен. Надеюсь.

– Мы можем войти? Думаешь, она дома?

– Сегодня уже поздновато. Может, приедем сюда в выходные, привезем что-то особенное?

– В смысле, цветы?

– Конечно.

– Может, коробку шоколадных конфет? – Бронвен рассматривала дом, ее глаза горели любопытством и страстным желанием. – Еще я нарисую для нее открытку. О, мама, не могу поверить, что у меня есть бабушка!

Ее возбуждение передалось мне. Сердце забилось быстрее, ладони вспотели. В голове беспорядочно закрутились вопросы. Но один встал особенно остро. И хотя я понимала, что не имею права его задавать, и знала также, что время, когда я могла бы поднять эту тему, давно прошло, он терзал меня.

«Луэлла, что на самом деле случилось в ту ночь, когда умерла твоя мать?»

Рассматривая очаровательный старый дом с его буйным садом и лужайкой в брызгах маргариток, я почувствовала, что, даже если и завоевать доверие Луэллы настолько, чтобы спросить об этом, ответа у нее, скорее всего, не было бы.

Уютное гнездышко ее дома словно пряталось под защитой ветвей огромной араукарии. Я представила Луэллу внутри, как она возится в своих темных комнатах последние двадцать лет – добровольная узница в тюрьме скорби и одиночества, которую сама себе навязала. Есть ли у нее другие родственники? Или она – как мы с Бронвен – плывет по течению без родни, сама по себе, вынужденная оставаться одна из-за сложившихся обстоятельств?

Пока старая «Селика» неслась назад по Уильям-роуд к городу, слова Кори эхом звучали у меня в ушах: «Это не стоит душевной боли… Ни вашей, ни, уж конечно, Бронвен».

Но Кори ошибалась. Мы с Бронвен уже столкнулись с душевной болью и пережили ее. Если до этого дойдет, мы снова ее переживем.

* * *

После ужина, состоявшего из пиццы, салата и поделенного пополам пирожного с джемом и орехами, мы плюхнулись на диван перед телевизором и до отхода ко сну немного побродили по каналам.

Бронвен удалилась в свою комнату с «Гарри Поттером» под мышкой. Когда я позднее заглянула к ней, она лежала в кровати, свернувшись калачиком и прижимая к себе книгу, как тряпичную куклу, – крепко спала.

В бледном лунном свете она могла бы сойти за сказочную принцессу – спутавшиеся от жары волосы веером разлетелись по подушке, а лицо безмятежно, как у ледяной скульптуры. Глаза Бронвен двигались под веками, словно следя за причудливыми поворотами сюжета какого-то поразительного спектакля в мире грез.

Я удивилась тому, как сильно изменилась моя дочь за последний год. Она утратила детскую пухлость, подросла и постройнела. Это был уже скорее подросток, а не ребенок. И все же преображение было столь неуловимым, что я пропустила бы его, если бы не наблюдала за ней.

Похоже, заметила не я одна. После того, что я узнала сегодня, мне стало понятно, почему Тони самоустранялся из жизни дочери. Как долго я боялась, что он отгораживается от Бронвен, чтобы наказать меня. Или хуже – что он отрывается от обеих, отправляя нас в прошлое так же, как отправил в прошлое ранние годы своей жизни.

Как я ошибалась!

Тони отстранялся не от Бронвен, а от памяти о своей погибшей сестре. Разумеется, сходство Бронвен с Глендой присутствовало всегда, но, видимо, Тони заметил, что с каждый годом оно усиливается, пока не стало в конце концов абсолютно явным. И это заставило меня подумать: а нет ли правды в словах Кори о том, что Тони ссорился со своей сестрой в день ее смерти? Мог он толкнуть ее? Не потому ли он сбежал из дому – спастись от чувства вины, в ужасе от того, что сделал? Не потому ли, двадцать лет спустя, он посчитал необходимым уйти из жизни Бронвен, не в силах видеть ее лицо? Мне было невыносимо понимать, что я никогда этого не узнаю.

Поправив простыню на худеньких плечиках Бронвен, я поцеловала ее в макушку и тихонько вернулась на кухню.

Здесь до сих пор приятно пахло луком и помидорами, и этот обыкновенный запах успокоил меня. Перемывая и вытирая посуду, ставя ее аккуратными стопками в буфете, складывая коробки из-под пиццы, чтобы они поместились в мусорное ведро, я пыталась делать вид, что за пределами столь привычных домашних дел ничего не существует. Ненадолго это помогло. Негромко лилась вода из крана, звякали тарелки, снаружи, из темноты сада, тихо подавала голос сова-бубук.

Я быстро приняла душ, чтобы охладиться, надела шорты и майку и почистила зубы. Выключив свет, прошла по коридору в свою комнату, забралась в постель. А потом без конца ворочалась, проклиная адскую жару, от которой липли к ногам и спине простыни. От недосыпа в глаза словно песка насыпали, но только я пыталась их закрыть, как они распахивались. Я взглянула на часы у кровати.

Неужели и правда только полночь?

Впервые со времени переезда в Торнвуд я скучала по гулу городского транспорта, реву клаксонов и сирен, дребезжанию трамваев и успокаивающему сиянию уличных фонарей. Шум, яркий свет – раздражители. Неужели люди поэтому стекаются в города? Не ради работы, не ради образа жизни, даже не ради безликих толп, в которых можно затеряться, – но ради постоянного, никогда не исчезающего раздражителя?

Скинув с ноги простынь, я опять повалилась на кровать. От пота зудела шея, и мне хотелось расчесать ее до крови. Вместо этого я попыталась помедитировать… только чтобы резко проснуться через несколько минут, еще больше, до невозможности напряженная.

Наконец плотину прорвало.

В сознание полились образы – детский бассейн, наполненный небом; четыре маленьких лица, сморщившихся от смеха; девочка со светлыми, до белизны, косичками и худой темненький мальчик с большими глазами. Высокая женщина с добрым лицом, запертая в тюрьме собственного дома. Человеческие кости, выкопанные в запруде, и камни, осыпающиеся со смертельно опасного обрыва. Люди, которых я никогда не встречала, начали бормотать мне свои тайны. Мертвые воскресли – умоляя, уговаривая, призывая выслушать их истории, на что у меня не было никакого желания.

Отсутствовал только один голос.

– Сэмюэл, – прошептала я в темноту. – Где ты? Почему ты не говоришь со мной?

В комнате было не продохнуть, воздух – как в духовке. Несмотря на прохладный душ, кровь в жилах кипела. Встав с кровати, я нащупала шлепанцы и на цыпочках прокралась по коридору.

Едва переступив порог дальней спальни, я почувствовала себя спокойнее. Голоса в голове стихли, поток навеянных грезами образов ослабел. Я сказала себе, что это никак не связано с приближением к фотографии Сэмюэла Риордана; никак не связано с тем, как успокаивает меня его надежное присутствие… и никак не связано с тоской одиночества в груди, которая вызывает у меня желание обнять большое теплое тело и забыть, хоть ненадолго, что я одна.

Я тяжело упала на постель. Пару раз чихнула, свернулась в клубок и накрыла голову подушкой. Ничего не произошло. Тогда я швырнула подушку на пол, перевернувшись на живот, зарылась лицом в матрас. После вся койка будет в складках, ну и наплевать. Хотелось сна… сна и сладкой тишины забытья.

* * *

Искорка сознания сообщала мне, что я сплю, однако в своем сонном состоянии я могла поклясться, что мужчина, лежащий рядом со мной в постели, реален.

Сначала я подумала, что это Тони – сны часто воскрешают мертвых. Он плакал, поэтому я и подумала о нем. Столько ночей разрушалось его кошмарами, столько ночей наполнялись успокаивающими словами, чаем, растиранием спины.

Но это был не Тони. Худой, поджарый Тони обладал обезоруживающе мальчишеской внешностью. Мужчина рядом со мной был приличного веса, плотный, широкий в кости. И каким-то образом я поняла, что он страдает не потому, что проснулся из-за ночного кошмара, а потому, что только что из кошмара вырвался.

– Сэмюэл?

Обняв, я крепко притянула его к себе, как когда-то делала с Тони, прижимаясь губами к его макушке, бормоча слова успокоения. Волосы у него пахли солнечным светом и потом, кожа на ощупь была горячей.

Прядь моих волос упала ему на лицо. Она была очень длинной, лежала мягкими волнами, поблескивавшими в лунном свете. Я откинула локон в сторону, позволив пальцам на секунду задержаться на щеке мужчины и прочертить линию по шее, до ямки между ключицами.

Сэмюэл вздрогнул:

– Айлиш.

– Я здесь, – прошептала я. Голос был не моим. Или, точнее, моим, но звучал хрипло, как после долгого молчания.

Сэмюэл словно не услышал.

Я обняла крепче. От его жара мои груди горели, как в лихорадке, Сэмюэл обжигал мои руки, живот, бедра. И все же он дрожал, как на холодном ветру, словно мое прикосновение было ледяным.

Луна переместилась вниз по небосклону. Цикады послали ввысь свой первый неровный хор, затем снова умолкли. Скоро наступит рассвет, и осознание этого наполнило меня ужасом.

Он ускользал.

Или, возможно, это я отступала в то измерение, которое моя мать называла Алчеринга, то есть Страна грез на языке аборигенов. Я вцепилась крепче, но на его плечах мои руки казались костлявыми – тонкими лианами, обвивающими ствол громадного речного эвкалипта. Я обхватила его с большей силой, обвивая вокруг него свои побеги, притягивая его, привязывая к себе его плоть, сердце и душу.

– Айлиш, – прошептал он.

– Я здесь, Сэмюэл. Я здесь.

Но еще не договорив, я почувствовала, как мое тело начинает исчезать, подобно тому, как тает под лучами солнца ночной туман. Я почувствовала, что моя сущность откликается на зов чего-то более грандиозного и гораздо более вечного, чем оба мы; чего-то, чему я не могла – или не дерзала – сопротивляться.

Я отчаянно цеплялась за него, боясь отпустить. Боясь, что этот миг может стать для нас последним. Дрожь пробежала по его большому телу, и он рывком отвернулся от меня, сворачиваясь в клубок, обхватывая себя руками, словно отгораживался. Я приникла сзади, обнимая его за плечи, прижимаясь щекой к его спине, но от этого он, похоже, дрожал лишь сильнее.

Ночь истекала.

Лунный свет поблек, и я услышала, как скребутся в окно листья. Защебетали, пробуждаясь, птицы, они воспевали приближение нового рассветного проблеска. Я скорбно плыла, больше уже не ощущая ни кровати под собой, ни жара тела лежавшего рядом со мной мужчины. Скоро он станет для меня невидим… как уже стала невидима для него я.

Я придвинулась ближе, в последней попытке убаюкать его, невзирая на дрожь, облегчить его горе. Я подумала, что он, наверное, заснул, но затем в тишине раздался его голос.

– Что я наделал? – пробормотал он с непонятным мне чувством. – Прости меня, боже, что я наделал?

Глава 8

Было еще темно. Снаружи ночь, тишина. В окно веял едва уловимый ветерок, прохладный, принося дивный аромат сирени. Я провела ладонью по простыне рядом с собой, словно искала кого-то.

Пустота сбила меня с толку.

Мгновение назад он был реальным. Осязаемым. Теперь же прохладное пространство раздражало, перенося из мира грез в разреженную атмосферу действительности. Я вспомнила, где нахожусь – на старой кровати с высокой спинкой, в дальней комнате. Мой взгляд переместился на стену. Фотография Сэмюэла была смутным прямоугольником внутри призрачной рамки. Я не различала его с того места, где лежала, было слишком темно. Хотя все еще чувствовала его отяжелевшее во сне тело, тепло кожи, мягкий пух волос на груди, спокойное биение его сердца.

Завернувшись в покрывало, я улеглась поудобней. Чихнула пару раз, потом тщетно поискала носовой платок. Смешно переживать такое потрясение из-за сна. Глупый мираж, навеянный разговором о несчастных случаях и смерти и постоянным перечитыванием письма Айлиш. И однако же это казалось таким реальным, словно было вовсе и не сном – но воспоминанием.

Я отыскала платок и высморкалась, потом легла на спину и уставилась в потолок.

Мне было шестнадцать лет, когда умерла тетя Мораг. Она скончалась тихо, ночью, уйдя без единого слова, даже шепота. Я обнаружила ее наутро, она лежала холодная и уже окоченевшая. Такая маленькая. Она всегда казалась мне крупной женщиной, крепкой и высокой, как мужчина. В то утро, когда я ее нашла, я увидела, насколько ошибалась. Странно было видеть ее лежавшей неподвижно, с опущенными восковыми веками. С уходом куда-то ее большой личности тело тети Мораг будто бы сдулось.

Когда я была маленькой, ее пухлые руки защищали меня, ее рассказы прогоняли мои ночные кошмары, ее кудахтающий смех заполнял пустоту, которая, казалось, всегда висела рядом после смерти моего отца и исчезновения матери.

Теперь, пока я лежала в спокойной темноте дальней комнаты, теплый, пахнувший сиренью ветерок, вплывавший в окно, так сильно напомнил о тете Мораг, что мне ужасно захотелось снова стать ребенком, свернуться калачиком в кольце ее рук, легко – и с таким острым желанием – скользнуть из хаоса и разочарования просыпающегося мира в тихую гавань моих снов.

Веки затрепетали, наливаясь тяжестью.

В мою тьму проник певучий голос. Мужской. С ним пришел аромат полевых цветов, нагретой солнцем кожи и соленого пота. Вес теплого тела рядом, и я – неспособная удержаться, чтобы не потянуться к нему, мои губы зашевелились, произнося его имя:

– Сэмюэл.

Я резко села в постели, хватая ртом воздух. Передвинулась к краю кровати и встала, пошатываясь. Когда наступило утро? В окна сочился мутный утренний свет. Оранжевое солнце плыло по дальним холмам, расцвечивая небо золотыми облаками.

Подойдя к туалетному столику, я уставилась в зеркало. На меня глядело бледное лицо с пунцовыми щеками. Губы были так сильно искусаны, что приобрели темный, кроваво-красный цвет зимних роз. Глаза сияли так, что мне стало не по себе. Разумная женщина, над превращением в которую я так упорно работала, исчезла. Вместо нее возникла незнакомка с безумным взглядом.

Почему меня ночь за ночью тянуло в эту комнату, как наркомана, жаждущего новой дозы? Неужели я действительно настолько одинока? Неужели моя жизнь стала такой пустой, что ради эмоционального удовлетворения я цепляюсь за сны? Или от пребывания в этом старом доме во мне что-то сместилось и теперь рвется наружу?

Из кухни по коридору доносились отдельные звуки: звякали чашки, скрипнул по полу передвигаемый стул. Бронвен уже на ногах, недоумевает, наверное, где же я.

Приглушенная радиоболтовня действовала мне на нервы, и я поняла, что хрупкий пузырь моего сна недолго проживет в резком свете дня. Он уже отступал, как отлив. Я попыталась вернуть его, прижаться к этой сладости, к воспоминанию о человеке, которого обнимала во сне, к его певучему голосу, пьянящему аромату кожи и волос, к его надежной, успокаивающей близости.

Но снам не под силу противостоять пробуждающемуся миру. В итоге мне пришлось их отпустить.

* * *

Пока мы ходили по дому, Хоб Миллер был немногословен. После резких слов при нашей предыдущей встрече я почти ожидала увидеть его раздраженным. Но он казался задумчивым, сдержанным. Как будто что-то более значительное, чем мой запущенный сад, занимало его мысли.

Видимо, в противовес его спокойствию я нервно болтала как заведенная, показывая сломанные перила веранды, треснувшее оконное стекло в ванной комнате, просевшие ступени крыльца, царапавшую карниз ветку манго.

– Требуется ли замена старой железной крыши? – хотела знать я. – Нужно ли специально обрабатывать воду из резервуара? Вкус у воды хороший, но откуда я знаю, безопасна ли она для питья? И как часто следует прочищать водостоки? Представляют ли угрозу пожары в буше? Улучшит ли дело, если я заплачу специалисту по деревьям за их подрезку? И если я обрежу старые побеги плетистой розы, вырастут ли новые?

На шквал моих вопросов Хоб отвечал кивками и записывал все в крохотный блокнот бисерным почерком, настолько аккуратным, что он выглядел машинописью. Каждый раз, когда он останавливался, чтобы сделать очередную пометку, я украдкой на него поглядывала. Он напоминал мне телевизионного персонажа семидесятых годов, рассеянно-любезного, несмотря на одежду, словно снятую с огородного пугала, и залепленное неровным куском черного скотча одно стекло очков.

Наконец он закрыл блокнот.

– Ваш резервуар для воды нужно как следует вычистить, – сообщил он. – В идеале, резервуар нужно чистить каждые два года в зависимости от состояния крыши и труб, а также чтобы избавиться от любого древесного мусора и мертвых поссумов и лягушек, которые могли в него свалиться. Значит, придется покупать питьевую воду в магазине, пока дождь не наполнит его снова. Вкус – хороший индикатор того, что все в порядке, но для уверенности я бы ее проверил. Листья из водостоков нужно будет убирать примерно раз в месяц. Пожар в буше может создать проблемы, поэтому разработайте план ранней эвакуации и чтобы рядом с домом не валялся никакой строительный мусор. Зачем тратиться на специалиста по обрезке, когда я сам могу обрезать переросшие деревья? Что до роз, подозреваю, они погибли. Побалуйте себя новыми, деточка. А еще лучше – посадите что-нибудь более соответствующее здешнему климату.

Утро было чрезвычайно жарким. К тому времени, как мы добрались до края сада, примерно на полпути вверх по холму, я вся взмокла и жалела, что забыла надеть шляпу. Воздух звенел, на деревьях поникли обезвоженные листья. Хоб казался нечувствителен к жаре, но когда мы взобрались по каменистой насыпи, он достал носовой платок и вытер лицо.

Внизу под нами лежало поместье, величественное и мирное, с чугунным кружевом карнизов и витражными окнами, поблескивавшими в утреннем свете. Вились заросшие мхом кирпичные дорожки, то скрываясь за деревьями, то появляясь вновь, а из разросшихся клумб выплескивалась пена красных и оранжевых настурций. Казалось невозможным, чтобы такой покой мог хранить столько тайн, и еще более невероятным, – что среди этих тайн могло быть жестокое убийство.

Хоб, вероятно, не меньше моего увлекся этим видом. У меня накопилось столько вопросов, но я понимала, что должна действовать осторожно.

– Очаровательный вид, правда? – начала я, надеясь сломать лед недоверия.

Хоб посмотрел вниз на поместье и лишь хмыкнул.

Я зашла с другой стороны:

– Кори сказала, что вы прожили в Мэгпай-Крике всю жизнь. Она сказала, что если мне понадобится узнать что-нибудь о местной истории или достопримечательностях, то обратиться нужно именно к вам. Она назвала вас ходячей энциклопедией.

Хоб, казалось, поразился, потом его лицо сморщилось, озаряясь ослепительной улыбкой.

– Юная Кори так сказала, да?

Я кивнула.

– Вообще-то я надеялась, что вы знаете какие-нибудь интересные пешие тропы. Моя дочь помешана на природе, и раз уж значительную часть Торнвуда составляет буш, нам обеим очень хочется его исследовать.

Взгляд голубых глаз Хоба метнулся вниз, к дому.

– Дочка Тони?

– Да.

– Кори мне говорила. Надеюсь, ничего, что я об этом упомянул?

– Я не против, Хоб. Это не секрет, что мы с Тони не были женаты. Семья у нас не получилась. Он встретил другую женщину и женился на ней. И – да, Бронвен его дочь.

– Бронвен? Красивое имя. – Голос Хоба задрожал, старик не отрывал глаз от поместья. – Бедный ребенок, вот так потерять отца. Страшная потеря для вас обеих.

– Это было трудно, – призналась я. – Больше для Бронвен, чем для меня. Но она жизнерадостная девочка, она выправится.

– Помешана на природе, говорите?

Я не могла удержаться от улыбки.

– Она твердо решила стать энтомологом.

Хоб моргнул, потом удивленно покачал головой:

– Будет заниматься жучками, правильно? Что ж, она приехала в нужное место, если хочет изучать насекомых, – здесь они кишмя кишат!

Мы расхохотались громче, чем того требовала остро́та. Лицо Хоба светилось, глаза сияли.

– Сколько лет Бронвен? – захотел узнать он.

– Одиннадцать.

– Хороший возраст. Вполне взрослая, чтобы задавать вопросы, но недостаточно взрослая, чтобы все знать лучше вас.

– Тогда Бронвен, наверное, в переходной стадии. Бывают случаи, когда она, похоже, знает гораздо больше меня. У вас есть дети, Хоб?

Он переступил с ноги на ногу, снова переводя взгляд на дом.

– Нас с братом только двое, два старых холостяка, скрипим помаленьку в нашем бунгало. Я никогда не был женат. Думаю, был слишком занят хлопотами по хозяйству и присмотром за Герни, чтобы он не попал в какую-нибудь беду. У моего брата немного неладно с головой, родился таким… Но вообще он хороший товарищ. Я подозреваю, что он намного смышленее, чем кажется.

Хоб прошел небольшое расстояние вдоль насыпи, выбирая дорогу между травянистыми кочками. Когда я его догнала, он указал вдоль гребня холма туда, где из соседнего холма торчали обнажившиеся валуны.

– Видите те камни? Это Боверово ущелье, отсюда до него полмили. Быстрым шагом вам хватит двадцати минут, максимум тридцати. Сейчас там особо не на что смотреть, все пожухло от жары. Но придет весна, и северный склон холма превратится в ковер из полевых цветов. – Он оглянулся на меня и улыбнулся, стеклышко его очков ярко вспыхивало на солнце. – Погодите, пока Бронвен обнаружит бабочек, которые там собираются, – их миллионы, великолепное зрелище.

– Звучит здорово.

– На этих холмах множество чудес, Одри. Я бы даже сказал, что это волшебная часть мира. Молодым парнем я, бывало, на мили углублялся в национальные парки. Иногда мы с Герни на несколько недель разбивали там лагерь. Я был одержим желанием представить, как это выглядело миллионы лет назад, когда эти холмы были по-настоящему живыми. – Хоб сделал глубокий вдох, его ноздри затрепетали. – Вы знаете, что Мэгпай-Крик расположен как раз в центре древнего вулкана?

– Да.

Ему было приятно это услышать.

– То были бурные денечки, воздух кипел, и все эти чудища с грохотом топали по окрестностям. Конечно, – его целый глаз засверкал, – к тому времени, когда на эту планету прибыл я, здешние края превратились в пастбища для молочного скота. Первые фермеры вырубили все леса – прекрасные розовые деревья, красные кедры и акацию. Теперь здесь только трава, проволочные заборы и сонный скот. Бедный старый тираннозавр давно исчез.

Его скрипучий смех был заразителен. Я невольно улыбнулась в ответ:

– Хотя он до сих пор здесь присутствует, не так ли? Вулкан, я имею в виду.

Хоб посмотрел на холмы. Некоторое время мы молча разглядывали горы в отдалении – выгоревше-коричневые и голые, первобытно прекрасные.

– Это место пленяет тебя, – продолжал он почти про себя. – Захватывает целиком, проникает в твою кровь. Я в свое время общался с чернокожими стариками, которые жили наверху, на Перевале. Они верили, что эта земля – что-то вроде матери-духа, которая их рождает, а когда они умирают, она заглатывает их назад. Они считали себя хранителями земли, деревьев, птиц и дикой природы… Священными хранителями земли. Поэтому они так хорошо чувствовали это место. Когда вы селитесь на подобной земле, вы понимаете, что они имели в виду.

Солнце забиралось на небо. Я ощущала, что кожа у меня начинает краснеть. Сказывалась и беспокойная ночь. Навалилась усталость, захотелось прикрыть глаза от резкого света. Тишина окутывала, успокаивала меня. Утратив желание выведывать тайны Хоба, я вдруг захотела раскрыть свои.

– Я никогда не чувствовала принадлежности к какому-то месту, пока не приехала сюда, – призналась я. – Едва увидев поместье, я осознала это. Дом и сад, холмы позади и вид на долину с парадного крыльца – все каким-то образом сложилось. Словно после долгого путешествия ты прибыл к месту назначения.

– Да, – слабо отозвался Хоб. – Именно так.

Не было ни ветерка. Птицы перестали щебетать, только гудела одинокая пчела, да шепталась чуть колеблемая сухая трава. Все остальное было тихо. Время перестало течь, мгновение остановилось. Затем с ветвей соседнего эвкалипта снялась стайка ворон и с угрюмым карканьем поднялась в небо… Чары разрушились. В кустах по соседству зазвенела одинокая цикада, к которой вскоре присоединился птичий хор. Коровы заревели в отдалении, а из долины поплыл запах эвкалипта.

– Тогда лучше побыстрее начать, – сказал Хоб. – Не бойтесь, Одри, мы приведем ваш сад в полный порядок, вы и оглянуться не успеете.

– Мы?

– Герни иногда помогает мне. Он хороший работник, любит чувствовать себя необходимым. Я поручу ему скосить у вас траву, бесплатно.

– О Хоб, я, конечно, ему заплачу.

– Ну, всего пару-тройку шиллингов, если хотите. Он стрижет еще несколько лужаек в городе и хорошо на этом зарабатывает. Держится достойно, языком не чешет, как его брат.

Я улыбнулась этим словам, вспоминая мужчину, которого видела в свой первый визит в бунгало Хоба, в тот день, когда заехала туда спросить дорогу. Он был выше Хоба, с редкими седыми волосами, а на лице его словно навсегда застыло недоумение. Также я вспомнила, как он встревожился, услышав, что я ищу Торнвуд.

– Надеюсь, он не против будет приехать сюда? – спросила я. – В Торнвуд?

Хоб покачал головой.

– Просто в прошлом мы всегда избегали этого имения. Теперь звучит глупо, учитывая, что мы близкие соседи и все такое. За последние двадцать лет мы практически здесь не бывали. Полагаю, юная Кори сказала вам, что я не слишком любил Сэмюэла Риордана?

Я кивнула:

– Еще она рассказала мне про суд по делу об убийстве. Должна признаться, мне любопытно узнать больше.

Хоб поправил очки.

– Ну что сказать? Конкретных доказательств того, что Сэмюэл Риордан виновен в убийстве, никогда не было… Но попомните мои слова, девушка, он был подлец. Я называл его черной ехидной… Если вы имели глупость рассердить его, он бил не задумываясь.

– Вы считаете, он был виновен?

Почесав узловатым пальцем под здоровым глазом, Хоб осторожно на меня посмотрел.

– Возможно.

– Почему?

– Полагаю, его изменила война, озлобила… В любом случае так люди говорят.

– Он служил в действующей армии?

Хоб замялся.

– Он попал в плен, деточка. Провел несколько лет в лагере у японцев. Да, нашим парням туго там пришлось. Я не хочу проявить к ним какое-то неуважение, совсем нет. Они помогли спасти эту страну, бедолаги, и женщины тоже, отдавая свои юные жизни, чтобы мы здесь могли продолжать жить свободно и мирно. Думаю, Сэмюэл внес свою лепту в это спасение, может, он даже был герой, как говорят. Но домой он вернулся каким-то поврежденным, в голове у него что-то сдвинулось. Некоторые говорят, что лучше бы уж он получил японскую пулю. Лучше для всех нас.

– Что вы имеете в виду – что-то сдвинулось в голове?

Хоб взъерошил свои редкие волосы, раздумывая.

– Один старик, которого я знал, был в плену. Он тоже вернулся домой изменившимся, только не к худшему. Он сказал, что после жутких лет в японском лагере научился замечать малейшее проявление доброты. У него на глаза наворачивались слезы, когда жена подавала ему тапки или наливала чашку чая. Бедняга, по его словам, он настолько был лишен все те годы сострадания и доброты, что это перевернуло его, заставило больше ценить простые вещи. – Хоб отвлекся, его взгляд скользнул с неба на холм, к дереву и обратно на небо, по-видимому, не в состоянии сосредоточиться на чем-то одном. – У Сэмюэла не так. Он вернулся раздраженный, как раненая змея. Когда он умер, я был не единственный, кто вздохнул в Мэгпай-Крике с облегчением.

Я представила лицо мужчины на фотографии, пытаясь нарисовать его змеей, подлецом. Для меня существовал только блеск желания в его темных глазах, манящий изгиб совершенных губ, обольстительная полуулыбка, от которой мне делалось тепло и я каким-то образом ощущала свою ценность. Если под той привлекательной маской скрывалось гнилое нутро, то я совершенно этого не видела.

– Одри, – Хоб посмотрел на меня, нахмурившись, – я расстроил вас этим разговором, да? Вы белая как полотно. Идемте, деточка, лучше нам вернуться. Мне нужно купить стекло и покопаться в деревянных обрезках. То окно в ванной комнате само не починится, верно?

Спуск с холма позволил отвлечься. На пути между задыхающимся от лиан задним садом и тенистой дорожкой за домом я пришла в себя и мысленно поклялась, что скоро буду охлаждать свои усталые конечности под душем. Накачиваться кофеином, жевать на завтрак разогретую пиццу. Погружаться в нормальность, освобождаться от тревожащего осадка, оставшегося после моих снов.

Когда мы огибали дом, я краем глаза заметила что-то сине-зеленоватое – безупречно чистый «Валиант» Хоба был оазисом цвета среди выжженного солнцем бурого ландшафта. Даже моя любимая «Селика», стоявшая в нескольких метрах от него, выглядела по сравнению с ним запущенной.

Мы в молчании спустились по склону. Хоб больше не нервировал меня. Странно, с ним мне было спокойно, как с Кори.

Вдруг Хоб рванул вперед. Сначала я подумала, что он направляется к своей машине – возможно, он попрощался, а я так углубилась в свои мысли, что не услышала его. Но он пробрался сквозь траву к фиговому дереву и присел на корточки в тени раскидистой кроны, разглядывая что-то на земле.

Подойдя, я увидела всклокоченного белого птенца, который пронзительно пищал и бил своими короткими широкими крылышками.

– Вот бедняга. – Хоб поднял лицо к темным веткам фигового дерева. – Его, должно быть, выбросило из гнезда во время вчерашней бури. Или вороны постарались. Других птенцов не видно. Вероятно, ими поживились одичавшие кошки.

– А кто он?

– Птенец бубука… Очаровательный малыш, правда?

– Он выживет?

– Хищные птицы очень живучие. Но точно никогда не скажешь. По виду у него вроде бы ничего не сломано после падения из гнезда, но я не хочу рисковать.

Он выпрямился, сходил к «Валианту», достал из багажника картонную коробку и поспешил назад.

– Почему он открывает и закрывает клюв? – спросила я. – Ему больно?

Хоб поставил коробку рядом с маленькой птичкой.

– Есть хочет. Думаю, когда его как следует накормят, он будет здоров как бык.

Мне состояние птицы не понравилось. Ее мягкие, с коричневыми пестринами перышки были взъерошены, открытый клюв означал скорее физическую боль, нежели голод.

Хоб, похоже, не беспокоился. Он вытащил из коробки полотенце, накрыл им маленькую сову. Затем с бесконечной нежностью перенес птенца в коробку, из свертка выглядывало только круглое «лицо» с громадными золотистыми глазами.

– Что вы с ним сделаете? – поинтересовалась я.

– В обычных обстоятельствах я вернул бы его в гнездо. Но поскольку оно разрушено, мне придется несколько дней побыть мамашей. Свезу его к ветеринару для осмотра. Дома сооружу для него гнездо в коробке и буду держать в тепле и каждый час кормить. Посмотрим, съест ли он немного измельченного кузнечика, выпьет ли несколько капель воды.

– Судя по всему, вам уже приходилось это проделывать.

– Пожалуй. Раз или два. – Губы у него дрогнули. – Я помогаю местной организации по спасению живой природы, деточка.