Текст книги "Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов"

Стихотворения А. А. Фета, связанные с образом Марии Лазич

Старые письма

 
Давно забытые, под легким слоем пыли,
Черты заветные, вы вновь передо мной
И в час душевных мук мгновенно воскресили
Всё, что давно-давно утрачено душой.
Горя огнем стыда, опять встречают взоры
Одну доверчивость, надежду и любовь,
И задушевных слов поблекшие узоры
От сердца моего к ланитам гонят кровь.
Я вами осужден, свидетели немые
Весны души моей и сумрачной зимы.
Вы те же светлые, святые, молодые,
Как в тот ужасный час, когда прощались мы.
А я доверился предательскому звуку, —
Как будто вне любви есть в мире что-нибудь! —
Я дерзко оттолкнул писавшую вас руку,
Я осудил себя на вечную разлуку
И с холодом в груди пустился в дальний путь.
Зачем же с прежнею улыбкой умиленья
Шептать мне о любви, глядеть в мои глаза?
Души не воскресит и голос всепрощенья,
Не смоет этих строк и жгучая слеза.
 

(1859?)

 
В тиши и мраке таинственной ночи
Я вижу блеск приветный и милый,
И в звездном хоре знакомые очи
Горят в степи над забытой могилой.
Трава поблекла, пустыня угрюма,
И сон сиротлив одинокой гробницы,
И только в небе, как вечная дума,
Сверкают звезд золотые ресницы.
И снится мне, что ты встала из гроба,
Такой же, какой ты с земли отлетела.
И снится, снится, мы молоды оба,
И ты взглянула, как прежде глядела.
 

(1864)

 
Томительно-призывно и напрасно
Твой чистый луч передо мной горел;
Немой восторг будил он самовластно,
Но сумрака кругом не одолел.
Пускай клянут, волнуяся и споря,
Пусть говорят: то бред души больной;
Но я иду по шаткой пене моря
Отважною, нетонущей ногой.
Я пронесу твой свет чрез жизнь земную;
Он мой – и с ним двойное бытие
Вручила ты, и я – я торжествую
Хотя на миг бессмертие твое.
 

(1871)

 
Ты отстрадала, я еще страдаю,
Сомнением мне суждено дышать,
И трепещу, и сердцем избегаю
Искать того, чего нельзя понять.
А был рассвет! Я помню, вспоминаю
Язык любви, цветов, ночных лучей. —
Как не цвести всевидящему маю
При отблеске родном таких очей!
Очей тех нет – и мне не страшны гробы,
Завидно мне безмолвие твое,
И, не судя ни тупости, ни злобы,
Скорей, скорей в твое небытие!
 

(1878)

Alter ego

 
Как лилея глядится в нагорный ручей,
Ты стояла над первою песней моей,
И была ли при этом победа, и чья, —
У ручья ль от цветка, у цветка ль от ручья?
Ты душою младенческой все поняла,
Что мне высказать тайная сила дала,
И хоть жизнь без тебя суждено мне влачить,
Но мы вместе с тобой, нас нельзя разлучить.
Та трава, что вдали на могиле твоей,
Здесь на сердце, чем старе оно, тем свежей,
И я знаю, взглянувши на звезды порой,
Что взирали на них мы как боги с тобой.
У любви есть слова, те слова не умрут.
Нас с тобой ожидает особенный суд;
Он сумеет нас сразу в толпе различить,
И мы вместе придем, нас нельзя разлучить!
 

(1878)

 
Долго снились мне вопли рыданий твоих, —
То был голос обиды, бессилия плач;
Долго, долго мне снился тот радостный миг,
Как тебя умолил я – несчастный палач.
Проходили года, мы умели любить,
Расцветала улыбка, грустила печаль;
Проносились года, – и пришлось уходить:
Уносило меня в неизвестную даль.
Подала ты мне руку, спросила: «Идешь?»
Чуть в глазах я заметил две капельки слез;
Эти искры в глазах и холодную дрожь
Я в бессонные ночи навек перенес.
 

(1886)

 
Нет, я не изменил. До старости глубокой
Я тот же преданный, я раб твоей любви,
И старый яд цепей, отрадный и жестокий,
Еще горит в моей крови.
Хоть память и твердит, что между нас могила,
Хоть каждый день бреду томительно к другой, —
Не в силах верить я, чтоб ты меня забыла,
Когда ты здесь, передо мной.
Мелькнет ли красота иная на мгновенье,
Мне чудится, вот-вот тебя я узнаю;
И нежности былой я слышу дуновенье,
И, содрогаясь, я пою.
 

(1887)

Глава вторая
Пропало – отвергнут!

 
Я влюблен в Генриетту Давыдовну,
А она в меня, кажется, нет…
 

Н. Олейников

Что может быть более плодотворным для поэтической природы, чем отказ? Отказ в самом прямом значении этого слова. Накопленная поэтовым сердцем энергия, не нашедшая выхода в любви, обязательно ищет его в творчестве. Самые сильные лирические произведения несут на себе отпечаток нереализованного чувства. И, как ни странно, не всегда они исполнены тоски и отчаяния. Пушкинский гений, например, зачастую рождал светлые и восхищенные строки, которые адресовались не ответившим на его страсть красавицам. Понятно, что жизненные обстоятельства, сопровождающие стихи о неразделенной любви, почти всегда исполнены драматизма, и для того чтобы их преодолеть, поэту требуется быть немного человеком, не абсолютизировать свое чувство, попытаться выйти из крутого пике, начать жить заново. Это удается не всегда и не всем. Интересна и другая сторона – отказывающая. К сожалению, мы, как правило, лишены возможности разобраться во внутреннем мире женщины, которая чаще всего эту роль исполняет, – просто в силу обделенности информацией. Не она оставляет нетленные свидетельства своих чувств и переживаний. О них и о ней мы судим тоже по поэтическим шедеврам отверженных поклонников. Для культурной памяти совершенно неважно, соответствуют ли они действительности, – литературный образ долговечнее и достовернее, чем любая жизненная реальность. Однако если вдруг исследователям удается отыскать рудоносные залежи документов и по ним восстановить справедливость, то созданная поэтом картина, нисколько не теряя в достоверности, обретает объем, второй смысл, подтекст. В этой главе будет возможность встретиться и с первым, и со вторым вариантом изложения событий.

Чудное мгновенье
Александр Пушкин и Анна Керн

 
Моя мечта надменна и проста:
Схватить весло, поставить ногу в стремя
И обмануть медлительное время,
Всегда лобзая новые уста.
 

Н. Гумилев

Хорошо известно, что стихотворение Пушкина «Я помню чудное мгновенье», написанное в Михайловском в 1825 году и посвященное Анне Петровне Керн, ориентировано на один из самых известных поэтических текстов В. А. Жуковского – его элегию «Лалла Рук», в основе своей тоже имеющую женский образ. Обоих поэтов пленили живые женщины, но в элегии старшего героиня лишилась земных черт и обратилась в ангела, призванного свидетельствовать о существовании небесного мира, где все утраченное на земле будет сторицей вознаграждено:

 
Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты <…>
Он лишь в чистые мгновенья
Бытия бывает к нам
И внушает откровенья,
Благотворные сердцам;
Чтоб о небе сердце знало
В темной области земной,
Нам туда под покрывало
Он дает взглянуть порой…
 

Такова была философия Жуковского, которая занимала его куда больше, чем плотские радости. Для младшего поэта обаяние потустороннего мира, всегда привлекавшего Жуковского более, чем земной, было не столь безусловным. Немецкий метафизический романтизм, которым увлекался его друг и учитель, для Пушкина оказался, конечно, гораздо более чужеродным, чем английский с его яркими характерами и огненными страстями. И однако образ женщины-ангела, на мгновение посетившей поэта и напомнившей о небесной отчизне, вдруг показался ему близким и… полезным. Его стихотворение стало комплиментом женщине, которую он хотел покорить, цитаты из Жуковского, узнаваемые любым начитанным в поэзии русским человеком того времени, тоже должны были сыграть свою роль – какой женщине не понравится сравнение с ангелом? Особенно если учесть, что Анна Петровна Керн в силу своих личных и биографических особенностей никак не могла всерьез претендовать на роль небесного создания. Тем больше ей льстило, что Пушкин разглядел в ней ангельские черты. Стихотворение Пушкина разворачивается как автобиография, увиденная только с одного ракурса, подчиненная только одному влиянию: встречи и разлуки с героиней словно выстроили жизнь поэта, придали ей смысл. Здесь содержится, конечно, гипербола, искажающая реальность, но кто потребует от лирического текста точного соответствия жизненным обстоятельствам? А обстоятельства были такими.

Анна Петровна Керн приехала из Риги в имение Тригорское Опочецкого уезда Псковской губернии в июне 1825 года. Она приходилась племянницей П. А. Осиповой, соседке Пушкина и его дальней родственнице, в семье которой ссыльный поэт находил отдохновение. Собственно, была она не родной племянницей, а по линии первого мужа – Вульфа. Родственные отношения в этой большой семье были крепкими, и Анна Петровна желала в деревне у тетки перевести дыхание от своей кочевой и неспокойной жизни. Кочевать ей приходилось из-за той должности, которую возложила на нее судьба, – Анна Петровна была генеральшей. Выданная замуж в 17 лет за 52-летнего героя Отечественной войны генерала Е. Ф. Керна, портрет которого кисти Дж. Доу помещен в знаменитой галерее 1812 года (что свидетельствует о высочайшем признании выдающейся храбрости и военного таланта генерала), А. П. Керн была вынуждена сопровождать мужа в его переездах по стране. В 1823 году он получил должность коменданта Риги, и так сложилось, что во время михайловской ссылки Пушкина Анна Петровна жила неподалеку, в соседней с Псковской губернией Лифляндии.

Отношения супругов не сложились сразу и впоследствии только ухудшались. Это был один из тех несчастных браков, которые принято называть французским словом mésalliance и которые заключались по дальновидному расчету родителей невесты: имущественное неравенство искупалось – или, в зависимости от везения, дополнялось – возрастным. Такие браки складывались по-разному. Бывало, и довольно часто, – удачно, как, например, у старушки Лариной, тоже выданной замуж не по любви:

 
Но, не спросясь ее совета,
Девицу повезли к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню, где она,
Бог знает кем окружена,
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась;
Потом хозяйством занялась,
Привыкла и довольна стала.
Привычка свыше нам дана:
Замена счастию она.
 

А. П. Керн была скроена из другого материала. Полюбить своего мужа она не могла, и хоть и родила от него двух дочерей, но не привыкла и не смирилась. Несколько раз она пыталась оставить мужа, но вынужденно возвращалась к нему, потому что жить, собственно, было не на что. В конце концов, постоянный адюльтер стал формой ее существования, местью нелюбимому мужу, вызовом обществу, толкнувшему ее на ненавистный брак. Отсюда и более позднее mot Пушкина в адрес А. П. Керн – «вавилонская блудница»[69]69
  Пушкин А. С. Письмо Ал. Н. Вульфу, 7 мая 1826 г. (№ 193) // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 160.


[Закрыть]. Все это, конечно, нисколько не отменяло ни ее внешней привлекательности, ни очарования ее личности, в связи с упомянутыми обстоятельствами приобретавшего особую остроту. Е. Ф. Керн, видимо, страдал, пытался воспитывать жену, потом понял, что не в силах удержать ее, и махнул рукой. Кончился этот брак скандалом: Анна Петровна все-таки оставила супруга и тем погубила свою и без того не слишком кристальную репутацию, но это случилось уже в 1827 году. Пока же она ненадолго приехала из Риги в Тригорское и сблизилась там с Пушкиным.

Это сближение имело некоторую предысторию, впрочем, не очень длительную, а знаменитый «роман» Пушкина с А. П. Керн – заочный этап. Они познакомились в 1819 году в Петербурге в доме А. Н. Оленина, с которым Полторацкие (девичья фамилия А. П. Керн) находились в свойстве. Играя в шарады, Анна Петровна представляла Клеопатру, она вспоминала впоследствии: «Пушкин, вместе с братом Александром Полторацким, подошел ко мне <…> и, указывая на брата, сказал: “Et c’est sans doute Monsieur qui fera l’aspic?”[70]70
  А роль змеи, как видно, предназначается этому господину? (фр.).


[Закрыть] Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла»[71]71
  Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. М., 2013. С. 30.


[Закрыть]. Шутка, действительно, выглядела дерзкой, но остроумной, и была, как видим, отмечена.

Не приняв (и справедливо!) всерьез недовольства дамы, Пушкин продолжал заигрывать с ней: «За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: “Est-il permis d’être aussi jolie”[72]72
  Можно ли быть такой прелестной (фр.).


[Закрыть]. Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: “Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у m-me Керн, хотела ли бы она попасть в ад?” Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. “Ну, как же ты теперь, Пушкин?” – спросил брат. – “Je me ravise[73]73
  Я раздумал (фр.).


[Закрыть], – ответил поэт, – я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины”… Вскоре ужин кончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мною в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами»[74]74
  Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. С. 30–31.


[Закрыть]. С тех пор прошло всего пять лет, но обоими это срок ощущался как неизмеримо больший. Пушкин успел за это время впасть в немилость, отправиться в южную ссылку, пережить серьезный роман, вторично навлечь на себя гнев императора и быть отосланным в свое северное имение без права выезда из него даже в ближайшие города, Псков и Новоржев. В глухой псковской деревне он обрел все-таки женское общество, которое состояло из очаровательных соседок по имению – Осиповых-Вульф, обитавших в Тригорском, в нескольких верстах от родового Михайловского. Но они были провинциалками, и возможный приезд их родственницы, светской львицы и красавицы, которая один раз уже пленила его воображение, воспринимался Пушкиным как безусловное чудо. В поэзии оно вполне органично претворилось в сошествие на землю ангела чистой красоты.

А. П. Керн за протекшее с их последней встречи пятилетие возвратилась к родителям в город Лубны Полтавской губернии, где прошло ее детство. О Пушкине она слышала часто, потому что искренне интересовалась литературой, и читала все его произведения по мере выхода их в свет. Снабжал ее книгами знакомый Пушкина по Петербургу и сосед Полторацких в Полтаве, человек, не чуждый литературного творчества, А. Г. Родзянко. О Пушкине писала ей двоюродная сестра Анна Николаевна Вульф, жительница Тригорского, которая с 1824 года стала близко и неравнодушно общаться с ним. В частности, Анна Николаевна сообщала своей кузине: «Vous avez produit une vive impression sur Pouchkine à votre rencontre, chez Ol[eni]ne; il dit partout: Elle était trop brillante»[75]75
  Ты произвела сильное впечатление на Пушкина во время вашей встречи у Олениных; он всюду говорит: она была ослепительна (фр.). // Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. С. 33.


[Закрыть].

Узнав, что Анна Петровна знакома с А. Г. Родзянко, с которым, видимо, у нее был роман, Пушкин стал в письмах расспрашивать о ней своего приятеля: «Объясни мне, милый, что такое А. П. Керн, которая написала много нежностей обо мне своей кузине? Говорят, она премиленькая вещь – но славны Лубны за горами. На всякий случай, зная твою влюбчивость и необыкновенные таланты во всех отношениях, полагаю дело твое сделанным или полусделанным. Поздравляю тебя, мой милый: напиши на это все элегию или хоть эпиграмму»[76]76
  Пушкин А. С. Письмо А. Г. Родзянко, 8 декабря 1824 г. (№ 102) // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 90.


[Закрыть]. Как видим, в самой интонации письма нет никакого фальшивого возвышенного пафоса, Пушкин прекрасно понимает, что А. П. Керн очень хороша собой и весьма доступна. Очевидно, до него уже дошли семейные слухи о ее попытках разъехаться с мужем (одну из таких попыток она, кстати, и осуществляла в Полтавской губернии), даже развестись с ним. Возможно, слышал он и о незаконных связях молодой генеральши, или во всяком случае предполагал их…

10 мая 1825 года А. П. Керн и А. Г. Родзянко вместе написали Пушкину шуточное послание в стихах, в котором опровергали его намеки на их любовную связь. Ответом им было стихотворное послание Пушкина, текст которого лучше всего характеризует его отношение к Анне Петровне накануне ее посещения Тригорского. Оно показывает полную осведомленность Пушкина о том, «что такое А. П. Керн», а доля насмешки в ее адрес, которая сквозит между строк, говорит, конечно, об отсутствии ложных ожиданий:

 
Хвалю, мой друг, ее охоту,
Поотдохнув, рожать детей,
Подобных матери своей;
И счастлив, кто разделит с ней
Сию приятную заботу:
Не наведет она зевоту,
Дай бог, чтоб только Гименей
Меж тем продлил свою дремоту.
Но не согласен я с тобой,
Не одобряю я развода!
Во-первых, веры долг святой,
Закон и самая природа…
А во-вторых, замечу я,
Благопристойные мужья
Для умных жен необходимы:
При них домашние друзья
Иль чуть заметны, иль незримы.
Поверьте, милые мои:
Одно другому помогает,
И солнце брака затмевает
Звезду стыдливую любви.
 

Однако ожидания все-таки были. А. П. Керн потом вспоминала, как состоялось их первое свидание в Тригорском: «…Мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного г-на Рокотова, повторяющего беспрестанно: “Pardonnez ma franchise” и “Je tiens beaucoup à votre opinion”[77]77
  Простите мою откровенность; я слишком дорожу вашим мнением (фр.).


[Закрыть], как вдруг вошел Пушкин с большой, толстой палкой в руках. Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, chien loup[78]78
  Волкодавами (фр.).


[Закрыть]. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила, он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость была видна в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили»[79]79
  Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. С. 34–35.


[Закрыть].

Анна Керн была к тому времени опытной кокеткой, она вполне осознавала силу своего обаяния и умела им распорядиться. И Пушкин, всегда неравнодушный к женской красоте, под это обаяние подпал – хотел подпасть. Это была новая яркая интрига, которая разнообразила его скучную жизнь в затворничестве. Тригорские соседки, как бы они ни были милы, надоели за год близкого и постоянного общения. Нельзя сказать, чтобы он испытал сильное чувство, но все же увлекся. Увлечению этому способствовало и то обстоятельство, что Анна Петровна была начитана, очень любила стихи, следила за его творчеством, к которому была весьма неравнодушна. Сама она признавалась: «Восхищенная Пушкиным, я страстно хотела увидеть его…»[80]80
  Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. С. 34–35.


[Закрыть] Одним словом, повод для взаимного притяжения был с обеих сторон.

О времени пребывания А. П. Керн в Тригорском (около месяца) остались только ее собственные фрагментарные воспоминания, никакими другими документальными материалами не подтвержденные, поэтому доверимся памяти героини этой истории. Анна Петровна была музыкальна и неплохо пела, впрочем, вероятно, ее вокальное искусство не выходило за рамки обычного в то время набора умений женщины ее круга. На фортепиано играли все тригорские девушки, особенно отличалась в этом А. И. Осипова. Под фортепианный аккомпанемент однажды вечером в присутствии Пушкина Анна Петровна исполнила популярную венецианскую баркаролу на стихи слепого поэта Ивана Козлова:

 
Ночь весенняя дышала
Светло-южною красой;
Тихо Брента протекала,
Серебримая луной;
Отражен волной огнистой
Блеск прозрачных облаков,
И восходит пар душистый
От зеленых берегов.
 

Возможно, пела она не одна, а с кем-то из своих кузин, потому что в воспоминаниях писала: «мы пели этот романс Козлова на голос Benedetta sia la madre»[81]81
  Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. С. 37.


[Закрыть]. Известная музыка М. И. Глинки к этим замечательным стихам И. И. Козлова еще не была написана, поэтому нужно приложить некоторые усилия, чтобы представить, как исполняли этот романс на мотив песни гондольера. В любом случае, Пушкину исполнение очень понравилось. Сама А. П. Керн в своих воспоминаниях нескромно подкрепляет это утверждение цитатой из письма Пушкина П. А. Плетневу: «Скажи от меня Козлову, что недавно посетила наш край одна прелесть, которая небесно поет его “Венецианскую ночь” на голос гондольерского речитатива – я обещал известить о том милого вдохновенного слепца. Жаль, что он не увидит ее, но пусть вообразит себе красоту и задушевность – по крайней мере дай Бог ему ее слышать!»[82]82
  Пушкин А. С. Письмо П. А. Плетневу, не позднее 19 июля 1825 г. (№ 141) // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 121.


[Закрыть]

Желая развлечь женское общество Тригорского, Пушкин принес прочитать вслух свою поэму «Цыганы», начатую на юге и законченную в Михайловском еще прошлой осенью. Поэма эта формально носила яркий романтический характер, однако развивала тему личной свободы куда более глубоко, чем это обычно случалось в литературе романтизма. Алеко – герой, страстно желающий вырваться из разнообразных оков, которые сковывали его жизнь в прошлом, казалось бы, достигший идеала в цыганском таборе, не свободен от самого себя. Убивая изменившую ему Земфиру, он оказывается не способным признать свободу святым правом другого человека. Думается, что поэма «Цыганы» с очерченной проблематикой была выбрана Пушкиным для чтения в присутствии А. П. Керн далеко не случайно. Расчет был точным: «Впервые мы слышали эту чудную поэму, и я никогда не забуду того восторга, который охватил мою душу!.. Я была в упоении, как от текучих стихов этой чудной поэмы, так и от его чтения, в котором было столько музыкальности, что я истаивала от наслаждения…»[83]83
  Пушкин А. С. Письмо П. А. Плетневу, не позднее 19 июля 1825 г. (№ 141) // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 36.


[Закрыть] «Истаивала от наслаждения» – если бы Пушкину довелось прочитать эти строки, он бы, наверное, был приятно поражен. Но он, вероятно, почувствовал ответную волну восхищения, которая исходила в этот вечер от его слушательницы, и был ободрен относительно дальнейшего.

Заметим, что Пушкин принес свою поэму, записанную, как вспоминает А. П. Керн, в большую черную книгу, на полях которой она успела разглядеть начерченные поэтом ножки и головки. Об этой книге вспоминали и другие мемуаристы. В пушкинской текстологии она получила наименование «третьей масонской тетради». А. Н. Вульф вспоминал о своем впечатлении от кабинета Пушкина: «…Две тетради в черном сафьяне остановили мое внимание на себе: мрачная их наружность заставила меня ожидать что-нибудь таинственного, заключенного в них, особливо когда на большей из них я заметил полустертый масонский треугольник. Естественно, что я думал видеть летописи какой-нибудь ложи; но Пушкин, заметив внимание мое к этой книге, окончил все мои предположения, сказав мне, что она была счетною книгой такого общества, а теперь пишет он в ней стихи»[84]84
  Вульф Ал. Н. Дневник 1827–1842 годов: Любовные похождения и военные походы. М., 2016. Запись от 16 сентября 1827 г. С. 37.


[Закрыть]. Известно, что в Михайловском Пушкин писал именно в «масонской» тетради, так что воспоминания А. П. Керн вполне достоверны, хоть и были написаны они спустя много лет после событий, видимо, ее глубоко поразивших.

«Через несколько дней после этого чтения тетушка предложила нам всем после ужина прогулку в Михайловское. Пушкин очень обрадовался этому, и мы поехали. Погода была чудесная, лунная июньская ночь дышала прохладой и ароматом полей. Мы ехали в двух экипажах: тетушка с сыном в одном; сестра, Пушкин и я – в другом. Ни прежде, ни после я не видала его так добродушно веселым и любезным. Он шутил без острот и сарказмов; хвалил луну, не называл ее глупою, а говорил: “J’aime la lune quand elle е´claire un beau visage”[85]85
  Я люблю луну, когда она освещает прекрасное лицо (фр.).


[Закрыть], хвалил природу и говорил, что он торжествует, воображая в ту минуту, будто Александр Полторацкий остался на крыльце у Олениных, а он уехал со мною; это был намек на то, как он завидовал при нашей первой встрече Александру Полторацкому, когда тот уехал со мною. Приехавши в Михайловское, мы не вошли в дом, а пошли прямо в старый, запущенный сад,

 
Приют задумчивых Дриад,
 

с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам, что заставляло меня спотыкаться, а моего спутника вздрагивать. Тетушка, приехавши туда вслед за нами, сказала: “Mon cher Pouchkine, faites les honneurs de votre jardin а Madame”[86]86
  Мой милый Пушкин, будьте же гостеприимны и покажите госпоже ваш сад (фр.).


[Закрыть]. Он быстро подал мне руку и побежал скоро, скоро, как ученик, неожиданно получивший позволение прогуляться. Подробностей разговора нашего не помню; он вспоминал нашу первую встречу у Олениных, выражался о ней увлекательно, восторженно и в конце разговора сказал: “Vous aviez un air si virginal; n’est-ce pas que vous aviez sur vous quelque chose comme une croix?”[87]87
  Вы выглядели такой невинной девочкой; на вас тогда было что-то вроде крестика, не правда ли? (фр.).


[Закрыть]»[88]88
  Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. С. 36–37.


[Закрыть]. Описанная поездка была почти ночной – во всяком случае вечерней и происходила она 18 июля 1825 года.

Эта точная дата известна потому, что на следующий день после поездки в Михайловское А. П. Керн уезжала обратно в Ригу к мужу, с которым недавно примирилась. Вместе с нею на время отбывала из Тригорского и П. А. Осипова со старшими дочерьми. Пушкин оставался надолго, как он сам говорил, в «торжественном одиночестве». На следующий день он пришел проститься и принес в подарок А. П. Керн изданную 1-ю главу «Евгения Онегина», в книжку был заложен вчетверо сложенный листок с теми стихами, с которых начался наш рассказ. Как вспоминала впоследствии Анна Петровна: «Когда я сбиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове, не знаю»[89]89
  Керн А. П. Воспоминания о Пушкине. С. 37.


[Закрыть]. В любом случае, адресат стихотворения нашла для него замечательное применение. Близко сойдясь в Петербурге с бароном Дельвигом и его женой Софией Михайловной, она отдала стихи для публикации в альманахе «Северные цветы», который Дельвиг тогда издавал. А впоследствии М. И. Глинка, который тоже был вхож в семью А. П. Керн, положил их на музыку.

Экземпляр, который Пушкин подарил Анне Петровне в день отъезда, не сохранился. Но никакое другое из лирических произведений Пушкина не наделало, пожалуй, столько шума, как этот, адресованный А. П. Керн мадригал. Дело здесь, конечно, не только в поэтических достоинствах стихотворения, которые, без всякого сомнения, налицо, но, вероятнее всего, – в самой личности Анны Петровны, которая сумела широко его популяризовать, окружить ореолом тайны, сгустить вокруг него всевозможные догадки, которые ее собственная жизнь с очевидностью допускала.

В Михайловском Пушкин остался ни с чем. Все дело ограничилось, судя по всему, куртуазной влюбленностью поэта и кокетством светской красавицы, не ответившей на его ухаживания и внезапно оказавшейся для него неприступной. Равнодушие Анны Петровны к Пушкину было тем более обидным, что он, видимо, рассчитывал на легкую победу. Пройдет всего несколько дней, и Пушкин напишет в письме влюбленной в него А. Н. Вульф о ее кузине, не скрывая своего разочарования: «…Каждую ночь гуляю я по своему саду и говорю себе: она была здесь; камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе подле ветки увядшего гелиотропа. Пишу много стихов, – все это, если хотите, очень похоже на любовь, но, клянусь вам, что о ней и помину нет.

Если бы я был влюблен, то в воскресенье со мною сделались бы конвульсии от бешенства и ревности; а мне было только досадно. Однако мысль, что я ничего для нее не значу, что пробудив и заняв ее воображение, я только потешил ее любопытство; что воспоминание обо мне ни на минуту не сделает ее ни рассеяннее среди ее триумфов, ни мрачнее в дни грусти; что прекрасные глаза ее остановятся на каком-нибудь рижском франте с тем же раздирающим сердце и сладострастным выражением, – нет, эта мысль для меня невыносима; скажите ей, что я умру от этого; нет, не говорите, а то это очаровательное создание насмеется надо мною. Но скажите ей, что уж если в ее сердце нет для меня тайной нежности, если нет в нем таинственного, меланхолического ко мне влечения, то я презираю ее, понимаете ли? Да, презираю, несмотря на все удивление, которое должно возбудить в ней это столь новое для нее чувство»[90]90
  Пушкин А. С. Письмо А. Н. Вульф, 21 июля 1825 г. (№ 142) // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 606 (пер. с фр.).


[Закрыть].

«Прекрасные глаза» А. П. Керн довольно быстро остановились не на безымянном рижском франте, как предполагал Пушкин, а на собственном двоюродном брате Алексее Николаевиче Вульфе, с которым у нее начался продолжительный роман. Видимо, Пушкин был осведомлен о его ходе, поскольку примерно через год делал соответствующие намеки в письме своему тригорскому товарищу: «…что делает Вавилонская блудница Анна Петровна? <…> Мое дело – сторона; но что скажете вы?»[91]91
  Пушкин А. С. Письмо Ал. Н. Вульфу, 7 мая 1826 г. (№ 193) // Пушкин А. С. Полное собрание сочинений. Т. 10. С. 160.


[Закрыть] Для успокоения читателей и восстановления репутации Пушкина как покорителя женских сердец и умелого ловеласа отметим, что впоследствии, а точнее, в феврале 1828 года, все же роман между ним и А. П. Керн состоялся, но эта история не имеет к нашей главе прямого отношения.

В пушкинском же имении остался топоним, который навсегда связал Анну Петровну Керн с поэтом и его жизнью в псковском изгнании. Одна из старинных ганнибаловских липовых аллей в 1920-х годах получила название «аллеи Керн», вероятно, из-за массивных корней вековых лип, показавшихся на поверхности дороги и наводивших на мысль о том, что здесь легко споткнуться во время ночной прогулки. Вспомним мемуары самой Анны Петровны о запущенном саде «с длинными аллеями старых дерев, корни которых, сплетясь, вились по дорожкам». Однако в таком случае упустили из виду свидетельство самого Пушкина: «камень, о который она споткнулась, лежит на моем столе». Но такие детали важны разве только для сознания ученого, народная топонимия ими пренебрегает.

Так же как внутреннее пространство Михайловского и Тригорского помнит посещение «ангела чистой красоты», так и русская культура бережно хранит в себе память об Анне Петровне Керн, женщине, не сыгравшей никакой значительной роли ни в истории России, ни в жизни Пушкина, ставшей адресатом только одного его стихотворения. Сам того не ведая, поэт подарил своей минутной возлюбленной самый ценный подарок, о котором может мечтать каждый человек, – бессмертие.

Из писем А. С. Пушкина А. П. Керн

Пушкин – А. П. Керн, 25 июля 1825 г. Михайловское

Я имел слабость попросить у вас разрешения вам писать, а вы – легкомыслие или кокетство позволить мне это. Переписка ни к чему не ведет, я знаю; но у меня нет сил противиться желанию получить хоть словечко, написанное вашей хорошенькой ручкой.

Ваш приезд в Тригорское оставил во мне впечатление более глубокое и мучительное, чем то, которое некогда произвела на меня встреча наша у Олениных. Лучшее, что я могу сделать в моей печальной деревенской глуши, – это стараться не думать больше о вас. Если бы в душе вашей была хоть капля жалости ко мне, вы тоже должны были бы пожелать мне этого, – но ветреность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, радуетесь, видя, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу.

Прощайте, божественная; я бешусь и я у ваших ног. Тысячу нежностей Ермолаю Федоровичу и поклон г-ну Вульфу.

25 июля

Снова берусь за перо, ибо умираю с тоски и могу думать только о вас. Надеюсь, вы прочтете это письмо тайком – спрячете ли вы его у себя на груди? ответите ли мне длинным посланием? пишите мне обо всем, что придет вам в голову, – заклинаю вас. Если вы опасаетесь моей нескромности, если не хотите компрометировать себя, измените почерк, подпишитесь вымышленным именем, – сердце мое сумеет вас угадать. Если выражения ваши будут столь же нежны, как ваши взгляды, – увы! – я постараюсь поверить им или же обмануть себя, что одно и то же. – Знаете ли вы, что перечтя эти строки, я стыжусь их сентиментального тона – что скажет Анна Николаевна? Ах вы, чудотворна или чудотворица!

Знаете что? пишите мне и так, и этак, – это очень мило. <Последние несколько слов написаны поперек письма в разных направлениях.>

Пушкин – А. П. Керн, 13 и 14 августа 1825 г. Михайловское

Перечитываю ваше письмо вдоль и поперек и говорю: милая! прелесть! божественная!…а потом: ах, мерзкая! – Простите, прекрасная и нежная, но это так. Нет никакого сомнения в том, что вы божественны, но иногда вам не хватает здравого смысла; еще раз простите и утешьтесь, потому что от этого вы еще прелестнее. Напр., что вы хотите сказать, говоря о печатке, которая должна для вас подходить и вам нравиться (счастливая печатка!) и значение которой вы просите меня разъяснить? Если тут нет какого-нибудь скрытого смысла, то я не понимаю, чего вы желаете. Или вы хотите, чтобы я придумал для вас девиз? Это было бы совсем в духе Нетти. Полно, сохраните ваш прежний девиз: «не скоро, а здорово», лишь бы это не было девизом вашего приезда в Тригорское – а теперь поговорим о другом. Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен – разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное – это глаза, зубы, ручки и ножки – (я прибавил бы еще – сердце, но ваша кузина очень уж затаскала это слово). Вы говорите, что вас легко узнать; вы хотели сказать – полюбить вас? вполне с вами согласен и даже сам служу тому доказательством: я вел себя с вами, как четырнадцатилетний мальчик, – это возмутительно, но с тех пор, как я вас больше не вижу, я постепенно возвращаю себе утраченное превосходство и пользуюсь этим, чтобы побранить вас. Если мы когда-нибудь снова увидимся, обещайте мне… Нет, не хочу ваших обещаний: к тому же письмо – нечто столь холодное, в просьбе, передаваемой по почте, нет ни силы, ни взволнованности, а в отказе – ни изящества, ни сладострастия. Итак, до свидания – и поговорим о другом. Как поживает подагра вашего супруга? Надеюсь, у него был основательный припадок через день после вашего приезда. Поделом ему! Если бы вы знали, какое отвращение, смешанное с почтительностью, испытываю я к этому человеку! Божественная, ради бога, постарайтесь, чтобы он играл в карты и чтобы у него сделался приступ подагры, подагры! Это моя единственная надежда!