Текст книги "Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов"

«Кн. Софья. Я тебя понимаю! – ты влюблена в Белинского. – Ну что ж.

(Наташа отворачивается.)

Это очень натурально.

Наташа (с живостью). Послушай! как он мил! как он любезен!

Кн. Софья. Бедный Арбенин!

Наташа. Чем же бедный?

Кн. Софья. Он тебя так любит! – Белинской свататься приехал: ты наверное ему не откажешь; так ли? – А я знаю, что Арбенин тебя очень, очень любит. (Насмешливо улыбается.)

Наташа. Разлюбит поневоле. – Впрочем, он очень умел притворяться прежде с другими, почему же не притворялся он со мной? кто может поручиться? – Правда, он мне сначала немного нравился. В нем что-то необыкновенное… а зато какой несносный характер, какой злой ум и какое печальное всегда воображенье. Боже мой! да такой человек в одну неделю тоску нагонит. Есть многие, которые не меньше его чувствуют, а веселы».

Белинский делает Наталье Загорскиной предложение и получает немедленное согласие. Присягая на верность своему жениху, она показывает ему арбенинские стихи, которые до тех пор носила на своем нательном кресте. Белинский читает стихи вслух, и Наталья рвет заветный список. Так символически описано предательство девушки, которой одной была доверена живая тайна страдающей души Арбенина. Вот как описана последняя сцена разрыва, когда Наталья сообщает Арбенину о своем замужестве:

«Наташа. Нам не надобно больше видеться; я прошу: забудьте меня! это нас обоих избавит от многих неприятностей. Мало ли есть рассеяний для молодого человека!.. вам понравится другая, вы женитесь… тогда мы снова увидимся, будем друзьями, будем проводить вместе целые дни радости… до тех пор я прошу вас забыть девушку, которая не должна слушать ваших жалоб!..

Владимир. Прекрасные советы! (Ходит взад и вперед. С сухим смехом.) В каком романе… у какой героини вы переняли такие мудрые увещания… вы желали бы во мне найти Вертера!.. прелестная мысль… – кто б мог ожидать?..

Наташа. Рассудок ваш то же говорит, что я; только вы его не хотите слушать!

Владимир. Нет, я не стану мстить Белинскому! – я ошибался! – Я помню: он мне часто говорил о рассудке: они годятся друг для друга… и что мне за дело? пускай себе живут да детей наживают, пускай закладывают деревни и покупают другие… вот их занятия! – ах! а я за один ее веселый миг заплатил бы годами блаженства… а на что ей? – какая детская глупость!..

Наташа. Мои слова неприятны вам; но правда, говорят, никому не нравится. Я сама вам теперь признаюсь, что вы, ваш характер, ваш ум сделали на меня сначала довольно сильное впечатление; но теперь обстоятельства переменились, и мы должны расстаться: я люблю другого!.. так я подам вам пример: я вас забуду!..

Владимир. Ты меня забудешь? – ты? – о не думай: совесть вернее памяти; не любовь, раскаяние будет тебе напоминать обо мне!.. разве я поверю, чтоб ты могла забыть того, кто бросил бы вселенную к ногам твоим, если б должен был выбирать: вселенную или тебя!.. Белинской тебя не стоит, он не будет в состоянии ценить твою любовь, твой ум; – он пожертвовал другом для… о! не для тебя!.. деньги, деньги, вот его божество!.. и тебя принесет он им в жертву! – тогда ты проклянешь свою легковерность… и тот час, тот час… в который подала мне пагубные надежды… и создала земной рай для моего сердца, чтоб лишить меня небесного!..

Наташа. Еще раз говорю вам: перестаньте; – вы слишком вольно говорите. (Помолчав.) Мы не должны больше видеться. Какая вам охота смущать семейственную тишину? Этот мгновенный пыл пройдет; а после, – после мы будем друзьями!..

Владимир. Не слишком ли вы полагаетесь на свою добродетель! – нет! – я не способен жить остатками сокровища, принадлежащего другому!.. что осмелились вы предложить мне? – Создатель! теперь я верю, что демоны были прежде ангелами!

Наташа. Господин Арбенин, ваше упрямство, ваши дерзости нестерпимы! – вы несносны!

Владимир. Отчего вы прежде со мною так не говорили?

Наташа. Вы правы: я смешна, глупа… как хотеть, чтоб сумасшедший поступал как рассудительный человек!.. оставляю вас, и, признаюсь, раскаиваюсь, в первый и последний раз, в том, что хотела кого-нибудь утешить! – вы пренебрегли все приличия, и я не намерена терпеть долее!

(Уходит; но останавливается в глубине театра и смотрит на него.)

Владимир. Бог! бог! – во мне отныне к тебе нет ни любви, ни веры! – Но не наказывай меня за мятежное роптанье… ты… ты сам нестерпимою пыткой вымучил эти хулы. Зачем ты дал мне огненное сердце, которое любит до крайности, и не умеет так же ненавидеть! – ты виновен! – пускай твой гром упадет на мою непокорную голову: я не думаю, чтоб последний вопль погибающего червя мог тебя порадовать!»

Пьеса заканчивается трагически. Арбенин, переживший смерть матери, проклятый родным отцом, преданный возлюбленной, не выдерживает этих испытаний, сходит с ума и умирает. Похороны его назначены в тот же самый день, когда Загорскина венчается с Белинским. Наверное, лишним было бы упоминать, что стихи Арбенина, обращенные к Загорскиной, – это те же самые стихотворения, которые Лермонтов адресовал Наталье Ивановой.

Вот над каким текстом неустанно работал пораженный несчастной любовью молодой поэт, когда в июне 1831 года писал своему другу: «Я теперь сумасшедший совсем. <…> Черт возьми все свадебные пиры». Невозможно сказать однозначно, что именно отвлекло Наталью Иванову от романа с молодым поэтом. Как видим, многое, действительно, намекает на предполагаемую свадьбу. Делать предложение для семнадцатилетнего Лермонтова было совершенно невозможно, несвоевременно, он об этом и помыслить еще не мог. А Наталье Федоровне Ивановой, падчерице, бесприданнице, выросшей в большой семье, уже пора было думать о браке. Возможно, возникла какая-нибудь выгодная партия, возможно, она была не против, возможно, сообщила о своей готовности поэту. Вероятно также, что выгодная партия расстроилась, и Наталье пришлось еще несколько лет мыкаться в родительском доме. Ситуация вполне обычная и понятная, и девушка вела себя так, как и предполагалось принятыми в обществе нормами поведения – не воспринимать же всерьез страсть юного поэта, как бы это ни было занимательно и приятно. Она себя романтической героиней не ощущала, зато хорошо понимала свой долг перед семьей и своим собственным будущим.

Расследовавший «загадку Н. Ф. И.», И. Л. Андроников забавно описывал свой разговор с внучкой Натальи Федоровны, Натальей Сергеевной Маклаковой, с которой ему довелось общаться:

«– Наталия Сергеевна, – спросил я, удивляясь все более, – почему вы никогда никому не рассказали о знакомстве вашей бабушки с Лермонтовым, о его любви к ней? Почему имя ее никогда не появлялось в печати? Для чего вы хранили его в тайне?

– А для чего нам было сообщать в печать имя бабушки? – спросила Наталия Сергеевна. – Чем нам гордиться? Тем, что бабушка… предпочла дедушку?»[98]98
  Андроников И. Л. Загадка Н.Ф.И. // Андроников И. Л. Рассказы литературоведа. М., 1972. С. 66.


[Закрыть]

Это, конечно, легенда, как легенда и то, что имя Натальи Ивановой до того времени не появлялось в печати в связи с именем Лермонтова. «Дедушка», то есть законный муж Натальи Федоровны, не может быть обвинен в том, что «отбил» ее у Лермонтова. Думается даже, что брак с Обресковым был для нее уже скорее тем шансом, который страшно было упустить.

Известен тот факт, что будущий муж Н. Ф. Ивановой Николай Михайлович Обресков был человеком с подпорченной репутацией. В 1826 году он, отпрыск известных аристократических родов, офицер, был обвинен в краже драгоценностей из дома своей родственницы, жены воронежского губернатора Кривцова, судим, лишен звания и всех прав дворянства и отправлен простым солдатом на Кавказ, где участвовал в турецкой войне, получив в битве при Эрзеруме солдатского Георгия. Путь Обрескова назад, в дворянство, был трудным и долгим. Только в 1833 году он был высочайше прощен и уволен из армии в чине коллежского регистратора, это самый низший чин по Табели о рангах, не дающий прав потомственного дворянства. Как раз в этот период и произошла встреча с Натальей Федоровной Ивановой. В 1836 году она уже носила фамилию Обрескова. Можно, конечно, предположить, что их связало сильное взаимное чувство, которое вынудило Наталью Федоровну (и всю ее семью) закрыть глаза на перипетии биографии предполагаемого жениха. А может быть, причиной этого брака было фатальное отсутствие женихов. Только в 1846 году Обрескову было возвращено потомственное дворянство, которое распространилось на его детей еще через три года. В семье Обресковых их было четверо, старший сын родился в год гибели Лермонтова.

В стихах, посвященных Н. Ф. И., Лермонтов много раз клялся, что не забудет ни ее любви, ни ее предательства, что рана, нанесенная ему этими переживаниями, никогда не затянется. Последние стихи, написанные в альбом Наталье Ивановой, датированы 1832 годом:

 
Что может краткое свиданье
Мне в утешенье принести,
Час неизбежный расставанья
Настал, и я сказал: прости.
И стих безумный, стих прощальный
В альбом твой бросил для тебя,
Как след единственный, печальный,
Который здесь оставлю я.
 

Виделись ли они после этого, – неизвестно. Лермонтов ушел из Московского университета весной 1832 года и отправился в Петербург. В его планы входило перевестись в Петербургский университет, но там не захотели зачесть два года учебы и предложили снова поступить на первый курс. Становиться вечным студентом Лермонтову вовсе не хотелось. Но он попал в еще более суровую переделку, предпочтя закрытое военное учебное заведение – Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, откуда вышел в 1834 году корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк. Дальнейшая жизнь его, связанная с петербургским высшим светом, как кажется, не соприкасалась со скромной жизнью Натальи Федоровны Обресковой, которая протекала, в основном, в провинции – Курске, потом Харькове. Во всяком случае, он не мстил ей за свое поруганное чувство, как Сушковой, может быть, потому, что все угрозы были уже произнесены в стихах, а образ легкомысленной и непостоянной Натальи Загорскиной до неразличимости совпал в его собственном сознании с неверной возлюбленной его юности. Для художника жизнь, проживаемая в искусстве, не менее реальна, чем действительные события, из которых строятся их биографии.

Несмотря на то, что Наталья Федоровна Иванова не оправдала ожиданий молодого поэта, несмотря на то, что он страдал и долго не мог забыть ее «измены», а может быть, как раз вследствие этого, ее имя прочно слилось с именем Лермонтова и – осталось в истории, где, казалось бы, вовсе не было места обыкновенной женщине с обыкновенной судьбой. Лермонтовское предсказание сбылось на удивление буквально:

 
Когда я буду прах, мои мечты,
Хоть не поймет их, удивленный свет
Благословит; и ты, мой ангел, ты
Со мною не умрешь: моя любовь
Тебя отдаст бессмертной жизни вновь;
С моим названьем станут повторять
Твое: на что им мертвых разлучать?
 

Стихи М. Ю. Лермонтова из «Ивановского цикла»

* * *

 
Когда одни воспоминанья
О днях безумства и страстей
Наместо славного названья
Твой друг оставит меж людей,
Когда с насмешкой ядовитой
Осудят жизнь его порой,
Ты будешь ли его защитой
Перед бесчувственной толпой?
Он жил с людьми как бы с чужими,
И справедлива их вражда,
Но хоть виновен перед ними,
Тебе он верен был всегда.
Одной слезой, одним ответом
Ты можешь смыть их приговор,
Верь! Не постыден перед светом
Тобой оплаканный позор!
 

Н. Ф. И…вой

 
Любил с начала жизни я
Угрюмое уединенье,
Где укрывался весь в себя,
Бояся, грусть не утая,
Будить людское сожаленье;
Счастливцы, мнил я, не поймут
Того, что сам не разберу я,
И черных дум не унесут
Ни радость дружеских минут,
Ни страстный пламень поцелуя.
Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и с буйными страстями;
Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный.
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный.
Я, веруя твоим словам,
Глубоко в сердце погрузился,
Однако же нашел я там,
Что ум мой не по пустякам
К чему-то тайному стремился,
К тому, чего даны в залог
С толпою звезд ночные своды,
К тому, что обещал нам бог,
И что б уразуметь я мог
Через мышления и годы.
Но пылкий, но суровый нрав
Меня грызет от колыбели…
И в жизни зло лишь испытав,
Умру я, сердцем не познав
Печальных дум печальной цели.
 

К Н. И…

 
Я не достоин, может быть,
Твоей любви: не мне судить;
Но ты обманом наградила
Мои надежды и мечты,
И я всегда скажу, что ты
Несправедливо поступила.
Ты не коварна как змея,
Лишь часто новым впечатленьям
Душа вверяется твоя.
Она увлечена мгновеньем;
Ей милы многие, вполне
Еще никто; но это мне
Служить не может утешеньем.
В те дни, когда любим тобой,
Я мог доволен быть судьбой,
Прощальный поцелуй однажды
Я сорвал с нежных уст твоих;
Но в зной, среди степей сухих,
Не утоляет капля жажды.
Дай бог, чтоб ты нашла опять,
Что не боялась потерять;
Но… женщина забыть не может
Того, кто так любил, как я;
И в час блаженнейший тебя
Воспоминание встревожит!
Тебя раскаянье кольнет,
Когда с насмешкой проклянет
Ничтожный мир мое названье!
И побоишься защитить,
Чтобы в преступном состраданье
Вновь обвиняемой не быть!
 

К***

 
Не ты, но судьба виновата была,
Что скоро ты мне изменила,
Она тебе прелести женщин дала,
Но женское сердце вложила.
Как в море широком следы челнока,
Мгновенье его впечатленья,
Любовь для него как веселье легка,
А горе не стоит мгновенья.
Но в час свой урочный узнает оно
Цепей неизбежное бремя.
Прости, нам расстаться теперь суждено,
Расстаться до этого время.
Тогда я опять появлюсь пред тобой,
И речь моя ум твой встревожит,
И пусть я услышу ответ роковой,
Тогда ничего не поможет.
Нет, нет! милый голос и пламенный взор
Тогда своей власти лишатся;
Вослед за тобой побежит мой укор
И в душу он будет впиваться.
И мщенье, напомнив, что я перенес,
Уста мои к смеху принудит,
Хоть эта улыбка всех, всех твоих слез
Гораздо мучительней будет.
 

* * *

 
Время сердцу быть в покое
От волненья своего
С той минуты, как другое
Уж не бьется для него;
Но пускай оно трепещет
То безумной страсти след:
Так все бурно море плещет,
Хоть над ним уж бури нет!
Неужли ты не видала
В час разлуки роковой,
Как слеза моя блистала,
Чтоб упасть перед тобой?
Ты отвергнула с презреньем
Жертву лучшую мою,
Ты боялась сожаленьем
Воскресить любовь свою.
Но сердечного недуга
Не могла ты утаить;
Слишком знаем мы друг друга,
Чтоб друг друга позабыть.
Так расселись под громами,
Видел я, в единый миг
Пощаженные веками
Два утеса бреговых;
Но приметно сохранила
Знаки каждая скала,
Что природа съединила,
А судьба их развела.
 

К*

 
Я не унижусь пред тобою;
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.
Ты позабыла: я свободы
Для заблужденья не отдам;
И так пожертвовал я годы
Твоей улыбке и глазам,
И так я слишком долго видел
В тебе надежду юных дней,
И целый мир возненавидел,
Чтобы тебя любить сильней.
Как знать, быть может, те мгновенья,
Что протекли у ног твоих,
Я отнимал у вдохновенья!
А чем ты заменила их?
Быть может, мыслию небесной
И силой духа убежден
Я дал бы миру дар чудесный,
А мне за то бессмертье он?
Зачем так нежно обещала
Ты заменить его венец?
Зачем ты не была сначала,
Какою стала наконец?
Я горд! – прости – люби другого,
Мечтай любовь найти в другом:
Чего б то ни было земного
Я не соделаюсь рабом.
К чужим горам, под небо юга
Я удалюся, может быть;
Но слишком знаем мы друг друга,
Чтобы друг друга позабыть.
Отныне стану наслаждаться
И в страсти стану клясться всем;
Со всеми буду я смеяться,
А плакать не хочу ни с кем;
Начну обманывать безбожно,
Чтоб не любить, как я любил
Иль женщин уважать возможно,
Когда мне ангел изменил?
Я был готов на смерть и муку
И целый мир на битву звать,
Чтобы твою младую руку
Безумец! – лишний раз пожать!
Не знав коварную измену,
Тебе я душу отдавал;
Такой души ты знала ль цену?
Ты знала: – я тебя не знал!
 

Царица Спарты
Борис Пастернак и Елена Виноград

Меня не любишь ты,

Так что ж, зато тебя люблю!

Хабанера из оперы «Кармен»

В 1913 году двадцатитрехлетний Борис Пастернак впервые вкусил самостоятельной жизни: отделился от родительской семьи и снял крошечную комнату на верхнем этаже большого доходного дома у въезда в Лебяжий переулок со стороны Кремля. Свою крошечную квартирку он сравнивал в стихах со спичечным коробком, на котором был изображен красный померанец:

 
Коробка с красным померанцем —
Моя каморка.
О, не об номера ж мараться,
По гроб, до морга!
 

В эту же самую комнату Пастернак волей случая въехал снова в начале 1917 года, возвратившись из своей многомесячной поездки на Урал:

 
Я поселился здесь вторично
Из суеверья.
Обоев цвет, как дуб, коричнев,
И – пенье двери.
 

Сюда после длительной разлуки пришла повидаться с Пастернаком его давняя знакомая, двоюродная сестра друга детства А. Л. Штиха – Елена Александровна Виноград. Свидание с нею задало главную тему стихотворения «Из суеверья»:

 
Из рук не выпускал защелки,
Ты вырывалась,
И чуб касался чудной челки
И губы – фиалок.
 

Е. Б. Пастернак приводит отрывок ее воспоминаний: «Я подошла к двери, собираясь выйти, но он держал дверь и улыбался, так сблизились чуб и челка»[99]99
  Пастернак Е. Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. М., 1989. С. 294.


[Закрыть]. Это первое свидание стало началом большого романа, который совпал с первыми днями русской революции, «когда Демулены вскакивают на стол и зажигают прохожих тостом за воздух».

В мироощущении Пастернака органически соединились наступающая весна, новизна пробудившегося чувства и радость общественного подъема, столько еще обещавшего. Всё это нашло свое выражение в книге стихов «Сестра моя жизнь», основной корпус которой был создан Пастернаком весной и летом 1917-го. Мотивы освобождения, раскрепощения, небывалой свободы, ожидания близкого счастья, естественным образом связанные с революционными настроениями российского общества, становятся главными и в стихах этого времени, сплетаясь с личной историей героев и их любовными переживаниями.

Однако внутренние ощущения Пастернака, как оказалось с течением времени, вовсе не соответствовали тому, что чувствовала и о чем думала его возлюбленная, которая к моменту встречи с ним многое пережила и многое для себя решила. В далеком 1910 году, когда семьи Елены Виноград и ее двоюродного брата Александра Штиха снимали дачу в имении Майковых Спасское под Москвой, Пастернак нередко гостил у них летом. Однажды ранним утром они втроем отправились на прогулку и по шпалам дошли до следующей станции – Софрино. «Во время прогулки вдоль железной дороги Шура Штих, доказывая свое безразличие к смерти, лег на шпалы между рельсами и сказал, что не встанет, когда над ним пройдет поезд <…>. Лена уговорила его встать»[100]100
  Смолицкий С. В. На Банковском. М., 2004. С. 33.


[Закрыть]. Эта прогулка, очевидно, знаковая для всех ее участников, отразилась в письмах Пастернака Штиху: «Я очень много думал двумя образами, которые упорно кочевали за мной: тобою и Леной. Ах, как ты лег тогда! Ты не знаешь, как ты упоенно хотел этого; ты не спрашивай себя, ты ничего не знаешь; я тебе говорю – ты бы не встал. Можешь не верить себе – это третьестепенно. Я никому и ничему не верю, – но это я знаю, ты бы остался между рельс. Ты ведь был неузнаваем. А Лена меня поразила. Она сказала: “Я ему не дам, это мое дело”, и потом тебе: и я даже не слышал, потому что она взяла тебя за голову так, как это предписал Софокл одному своему символу переполнившейся нежности, в самом начале своей лучшей драмы, которая живет сейчас может быть только за этот жест. Знаешь, в первом стихе Антигона держит (зачерпнув) голову Исмены <…>. Но ты даже не подозреваешь, до чего я пошл! Ведь в сущности я был влюблен в нас троих вместе»[101]101
  Пастернак Б. Л. Письмо А. Л. Штиху, 2 июля 1910 г. // Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: В 11 т. Т. 7. С. 44–45.
  Ср. в «Докторе Живаго»: «У них там такой триумвират <…> Этот тройственный союз начитался “Смысла любви” и “Крейцеровой сонаты” и помешан на проповеди целомудрия <…> Область чувственного, которая их так волнует, они почему-то называют “пошлостью” и употребляют это выражение кстати и некстати. <…> “Пошлость” – у них и голос инстинкта, и порнографическая литература, и эксплуатация женщины и чуть ли не весь мир физического. Они краснеют и бледнеют, когда произносят это слово».


[Закрыть].

Подмеченная Пастернаком женственная нежность, которая всегда производила на него сильное впечатление, обращенная к двоюродному брату Шуре Штиху, не была случайностью. Между Александром и Еленой Виноград, действительно, в этот период развивались серьезные отношения, вполне укладывающиеся в широкие смысловые рамки слова «любовь». Эти отношения глубоко ранили Елену и трагическим образом отразились на ее восприятии мира. Задним числом они задели и Пастернака, осознавшего всю серьезность пережитого Еленой много позднее, во время его собственного романа с ней. В одном из доверительных писем Пастернаку она писала: «Я живу, смотрю, вижу, говорю, – но в Москве или в Балашове – разницы я не ощущаю, где бы я не очутилась – мне всюду одинаково. Это потому, что живет, смотрит, говорит едва одна треть моя; две трети не видят и не смотрят, всегда в другом мире, всегда с Шурой. В Романовке с Вами я яснее всего заметила это: – я мелкой была, я была одной третью, старалась вызвать остальную себя – и не могла. Я не только была эти годы дружна с Шурой, я жила вместе с ним. Говорят, что на долю каждого отпущена мера страданий и радости. Моя мера слишком велика. Есть отчаяние, которое выше и горче всего на свете, которое есть предел этого существованья. Мы вместе знали его, и вместе так безразлично оставались жить, как безразлично бы умерли; потому что от этого отчаянья до жизни так глубоко надо спускаться, что к смерти остается сделать только еще шаг ниже. То, что у других бывает редко, знаменательно, налетает, повергает жизнь обыденную, не оставляет и следа ее, и уходит, – стало стихией моей души. Она уже не откликается на другое. Вы говорите, что я не люблю Шуры, пусть так. Значит, я могла бы полюбить другого? Нет, потому что любовь – это счастье, нет, потому что счастье – это возвращенье к обыденному; счастье не обладает той силой и той головокружительной высотой страдания, которые смогли бы захватить меня. Еще раз нет, потому что мы вдвоем, рука об руку, слишком близко подходили к смерти, иногда любя и желая ее, как избавительницу! Иногда смеясь над ней, потому что она не властна над нами – она уничтожает жизнь только, а мы тогда смотрели на жизнь как смотрят с горы в долину. Я думала раз, что довольно этого, что надо быть счастливой по простому, по человеческому – но оказалось, что уйти нельзя, – все туда отдано; мучая друг друга, мы с ним срослись так, как срастаются края свежей раны, оторвать уже невозможно. Когда мы сидим вместе, Шура знает каждую мою мысль, даже не глядя на меня, так что о Вас при нем я боюсь подумать. Я чувствую на расстоянии, когда он болен. Помните, Вы писали мне о Вашем разговоре с Шурой: “Мне хотелось проникнуть в тайну его самоубийственной замкнутости – туда он не подпускает”. Значит, и Вы заметили, что живет и говорит он, но думает о другом постоянно»[102]102
  Письма Елены Виноград Б. Л. Пастернаку // Семейный архив Е. Б. и Е. В. Пастернак.


[Закрыть].

Мучительные отношения с кузеном, которые Елена не могла и не хотела рвать, не позволяли ей ответить взаимностью Пастернаку. И сколько он ни пытался – любовью ли, стихами – вернуть ей ощущение жизни и счастья, неизменно встречал ясно выраженный и не терпящий возражений отказ: «Вы пишете о будущем… для нас с Вами нет будущего – нас разъединяет не человек, не любовь, не наша воля, – нас разъединяет судьба. А судьба родственна природе и стихии, и я ей подчиняюсь без жалоб»[103]103
  Пастернак Е. Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. С. 306.


[Закрыть]. С ранней надломленностью Елены, ее неспособностью чувствовать и дарить любовь, с сознательным решением отказаться от счастья Пастернак никак не хотел смиряться и не только потому, что сам был страстно влюблен и желал взаимности. История Елены Виноград краеугольным камнем встроилась в мировоззрение Пастернака, говорившего о себе:

 
И так как с малых детских лет
Я ранен женской долей,
И след поэта – только след
Ее путей, не боле…
 

Эта уязвленность женской судьбой и женским страданием всегда воспринималась Пастернаком как главная тема творчества; не случайно в процитированном стихотворении «след поэта», то есть наследие, которое он оставит потомкам, определяется как «след ее путей». Вероятно, причина такого болезненно-трепетного отношения к «женской доле» лежала в устройстве родительской семьи. Выбор матери, гениальной пианистки Р. И. Кауфман, сознательно отказавшейся от профессиональной деятельности и полностью подчинившей себя интересам мужа и детей, всегда представлялся Борису (и не только ему) глубоко жертвенным. Горячая благодарность матери, смешанная с не менее жгучим чувством вины, была неизменной составляющей той домашней атмосферы, которая определяла отношение не только Бориса – всех детей в семье – к Розалии Исидоровне. Интуитивное ощущение женской судьбы как вынужденной или добровольной жертвы подкреплялось и другими детскими впечатлениями.

Так, в апреле 1901 года в Зоологическом саду демонстрировали этнографическую группу из 48 амазонок из Дагомеи. В традиционных костюмах они показывали национальные воинские танцы. Представление произвело неизгладимое впечатление на одиннадцатилетнего Бориса, который посетил его вместе с родителями. В «Охранной грамоте» он писал: «…первое ощущение женщины связалось у меня с ощущеньем обнаженного строя, сомкнутого страданья, тропического парада под барабан. Как раньше, чем надо, стал я невольником форм, потому что слишком рано увидал на них форму невольниц»[104]104
  Пастернак Б. Л. Охранная грамота // Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: В 11 т. Т. 3. С. 149.


[Закрыть]. Несвобода и страдание, которые теперь причудливым образом определили в сознании юного Пастернака женскую долю, стали впоследствии лейтмотивами, сопровождающими образы женщин в его творчестве. Причина этой несвободы – мужчина, он сам, отсюда и обостренное чувство вины, которое не раз он испытывал в своей жизни и наделял им своих героев:

 
О ссадины вкруг женских шей
От вешающихся фетишей!
Как я их знаю, как постиг,
Я, вешающийся на них.
 

Женщины в пастернаковской прозе и поэзии всегда правы, всегда прекрасны, всегда достойны поклонения, даже если они принципиально различны, как Тоня и Лара или две героини книги стихов «Второе рождение», даже если их жизненный путь не поддержан общественной моралью, как у Анны Арильд, или прямо противостоит ей, как у проститутки Сашки, все равно

 
Быть женщиной – великий шаг,
Сводить с ума – геройство.
 

В этом парадоксальном заявлении кроется самая суть нравственного credo Пастернака, проявления которого часто еще при его жизни окружающие с насмешкой или восхищением называли особым пастернаковским рыцарством. «Сводить с ума – геройство», потому что за этим вдохновенным первым актом неминуемо следуют прозаические второй и третий, и жизненная пьеса никогда не разыгрывается в пользу женщины, вечно терзаемой, раздавленной обстоятельствами, оскорбленной мужским эгоизмом, мучимой собственной нереализованностью, угнетенной тяжестью ответственности. Отсюда несколько чрезмерное, гипертрофированное восхищение женской красотой и попытка заранее, a priori завоевать прощение, не важно, своей ли, чужой ли вины.

 
А я пред чудом женских рук
Спины и плеч и шеи
И так с доверенностью слуг
Весь век благоговею.
 

Не случайно первая прозаическая повесть была написана Пастернаком о Жене Люверс, девочке-подростке: ее взросление, психология, становление ее личности настоятельно требовали анализа и воплощения в слове, внутреннего освоения. Это творческое прикосновение к женской стихии – первая попытка искупить неизбывное чувство вины перед женщиной, с которым, казалось, Пастернак родился на свет. Очевидно, что такой комплекс ощущений, связанных с женщиной вообще, не мог остаться в стороне в моменты сильных личных переживаний, каждое из которых знаменует новый этап не только биографии, но и творчества поэта.

В отношениях с Еленой Виноград все выработанные Пастернаком аксиомы словно нашли еще одно веское подтверждение. Виновником женской драмы на этот раз был друг его детства и юности – Шура Штих. «Ты, кажется, любишь Лену, – писал Пастернак Штиху после личной ссоры в конце 1917 года. – Уже само предупреждение о том, чтобы ты со мной о ней не заговаривал, заключало бы довольно двусмысленности для того, чтобы на долгое время отказаться от всяких встреч»[105]105
  Пастернак Б. Л. Письмо А. Л. Штиху, 21 декабря 1917 г. // Пастернак Б. Л. Полное собрание сочинений: В 11 т. Т. 7. С. 346.


[Закрыть]. Образ безнравственного соблазнителя Комаровского в романе «Доктор Живаго» носит в своем зародыше именно этот эпизод, не случайно фамилия героя имеет отношение к ее немецкому инварианту: Штих по-немецки означает стрекало, жало[106]106
  См. об этом: Пастернак Е. В. Лето 1917 года (в «Сестре моей жизни» и «Докторе Живаго») // Пастернаковские чтения. М., 1998. С. 100–116.


[Закрыть].

На исходе романа с кузеном Елена встретила исключительного по своим нравственным качествам, одаренного юношу, внебрачного сына философа Льва Шестова, Сергея Листопадова, с которым ее связало новое сильное чувство. Он уже был женихом Елены, когда его призвали на германский фронт. Вернувшись в Москву на короткий отпуск, он рассказывал об ужасах войны и, случайно встретившись с Пастернаком, отговорил его от намерения идти добровольцем на фронт: «Меня заклял отказаться от этой мысли сын Шестова, красавец прапорщик. Он с трезвой положительностью рассказал мне о фронте, предупредив, что я встречу там одно противоположное тому, что рассчитываю найти. Вскоре затем он погиб в первом из боев по возвращеньи на позиции из этого отпуска»[107]107
  Пастернак Б. Л. Охранная грамота. С. 224.


[Закрыть]. Гибель Сергея новым страшным ударом поразила Елену Виноград, и от этого удара она так и не смогла оправиться: «На земле этой нет Сережи. Значит от земли этой я брать ничего не стану. Буду ждать другой земли, где будет он, и там, начав жизнь несломанной, я стану искать счастья»[108]108
  Виноград Е. А. Письмо Б. Л. Пастернаку, 19 сентября 1917 г. // Пастернак Е. Б. Борис Пастернак: Материалы для биографии. С. 313.


[Закрыть].

Эти пространные объяснения в письмах Елена Виноград будет давать Пастернаку на его недоуменные вопросы летом 1917 года, фактически на излете их романа. А пока шла весна, всё было еще не столь очевидным. Они часто виделись, весенними ночами гуляли по Москве, Пастернак взахлеб писал стихи. Елене казалось, что происходящее самоценно: поэт вдохновлен своим чувством, оно реализуется в поэзии, ее ответные движения не столь уж важны. Тем более что на взаимность Елена никак не была готова. Много позже она вспоминала свои ощущения того времени: «Когда опыт и талант поэта достигли высокого уровня, когда он переполнен, у него “две души”, тогда необходим взрыв. Взрыв… и потечет лава, потекут стихи. Повод для взрыва любви обычно девушка-картинка, девушка-пустышка. Она и должна быть пустышкой потому, что поэт задыхается от безмерного богатства своей души и, будь у нее содержание, это только бы мешало. У девушки, случайно оказавшейся среди знакомых, были достоинства: она умела слушать и молчать и, не понимая многого в его стихах, умела делать вид, будто понимает. Повторяю: она была только повод, случайный повод для взрыва»[109]109
  Дороднова Е. А. Из писем к Е. Б. и Е. В. Пастернакам // Pro et contra: Б. Пастернак. СПб., 2012. Т. 1. С. 71–72.


[Закрыть]. Однако с точки зрения Пастернака, ситуация выглядела иначе. «Сестра моя жизнь была посвящена женщине, – писал он много позже М. И. Цветаевой. – Стихия объективности неслась к ней нездоровой, бессонной, умопомрачительной любовью. Она вышла за другого»[110]110
  Письмо М. И. Цветаевой от 25 марта 1926 г. // Цветаева М., Пастернак Б. Души начинают видеть. С. 151.


[Закрыть]. Собственно, поэтической темой книги стала не нашедшая воплощения в реальность попытка диалога, которая вылилась в горячую проповедь поэта, обращенную к его возлюбленной. Свой непрекращающийся монолог он ведет постоянно – в доме, на улице, где одновременно с ним «митинговали и ораторствовали дороги, деревья и звезды».

Маршруты их прогулок отражены во многих текстах Пастернака. Чаще всего это парки и скверы Москвы, где жизнь пробуждающейся весенней природы чувствовалась особенно явственно: Нескучный сад, Сокольники, Воробьевы горы. Близость человека с природой, родство с миром Пастернак выразил в названии книги, стилизованном под молитвенные гимны Франциска Ассизского («Сестра моя ночь», «Брат мой день», «Сестра моя смерть»)[111]111
  Отмечено А. К. Жолковским (О заглавном тропе книги «Сестра моя жизнь» // Жолковский А. К. Избранные статьи о русской поэзии: инварианты, структуры, стратегии, интертексты. М., 2005. С. 175–194).


[Закрыть]. В эпиграфе к книге, взятом из стихотворения австрийского романтика Николаса Ленау, объединены все многообразные смыслы книги: «Бушует лес, по небу пролетают грозовые тучи, тогда в движение бури я врисовываю, девочка, твои черты».