Текст книги "Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов"

Перечитывая снова ваше письмо, я нахожу в нем ужасное если, которого сначала не приметил: если моя кузина останется, то осенью я приеду и т. д. Ради бога, пусть она останется! Постарайтесь развлечь ее, ведь ничего нет легче; прикажите какому-нибудь офицеру вашего гарнизона влюбиться в нее, а когда настанет время ехать, досадите ей, отбив у нее воздыхателя; опять-таки ничего нет легче. Только не показывайте ей этого; а то из упрямства она способна сделать как раз противоположное тому, что надо. Что делаете вы с вашим кузеном? напишите мне об этом, только вполне откровенно. Отошлите-ка его поскорее в его университет; не знаю почему, но я недолюбливаю этих студентов так же, как и г-н Керн. – Достойнейший человек этот г-н Керн, почтенный, разумный и т. д.; один только у него недостаток – то, что он ваш муж. Как можно быть вашим мужем? Этого я так же не могу себе вообразить, как не могу вообразить рая.

Все это было написано вчера. Сегодня почтовый день, и, не знаю почему, я вбил себе в голову, что получу от вас письмо. Этого не случилось, и я в самом собачьем настроении, хоть и совсем несправедливо: я должен быть благодарным за прошлый раз, знаю; но что поделаешь? умоляю вас, божественная, снизойдите к моей слабости, пишите мне, любите меня, и тогда я постараюсь быть любезным. Прощайте, дайте ручку. 14 августа

Пушкин – А. П. Керн, 21 (?) августа 1825 г. Михайловское

Вы способны привести меня в отчаяние; я только что собрался написать вам несколько глупостей, которые насмешили бы вас до смерти, как вдруг пришло ваше письмо, опечалившее меня в самом разгаре моего вдохновения. Постарайтесь отделаться от этих спазм, которые делают вас очень интересной, но ни к черту не годятся, уверяю вас. Зачем вы принуждаете меня бранить вас? Если у вас рука была на перевязи, не следовало мне писать. Экая сумасбродка!

Скажите, однако, что он сделал вам, этот бедный муж? Уже не ревнует ли он часом? Что ж, клянусь вам, он не был бы неправ; вы не умеете или (что еще хуже) не хотите щадить людей. Хорошенькая женщина, конечно, вольна… быть вольной. <В подлиннике – игра слов: maitresse (фр.) значит – и хозяйка, госпожа самой себе, и любовница.> Боже мой, я не собираюсь читать вам нравоучения, но все же следует уважать мужа, – иначе никто не захочет состоять в мужьях. Не принижайте слишком это ремесло, оно необходимо на свете. Право, я говорю с вами совершенно чистосердечно. За 400 верст вы ухитрились возбудить во мне ревность; что же должно быть в 4 шагах? (NB: Я очень хотел бы знать, почему ваш двоюродный братец уехал из Риги только 15-го числа сего месяца и почему имя его в письме ко мне трижды сорвалось у вас с пера? Можно узнать это, если это не слишком нескромно?) Простите, божественная, что я откровенно высказываю вам то, что думаю: это – доказательство истинного моего к вам участия; я люблю вас гораздо больше, чем вам кажется. Постарайтесь хоть сколько-нибудь наладить отношения с этим проклятым г-ном Керном. Я отлично понимаю, что он не какой-нибудь гений, но в конце концов он и не совсем дурак. Побольше мягкости, кокетства (и главное, бога ради, отказов, отказов и отказов) – и он будет у ваших ног, – место, которому я от всей души завидую, но что поделаешь? Я в отчаянии от отъезда Анеты; как бы то ни было, но вы непременно должны приехать осенью сюда или хотя бы в Псков. Предлогом можно будет выставить болезнь Анеты. Что вы об этом думаете? Отвечайте мне, умоляю вас, и ни слова об этом Алексею Вульфу. Вы приедете? – не правда ли? – а до тех пор не решайте ничего касательно вашего мужа. Вы молоды, вся жизнь перед вами, а он… Наконец, будьте уверены, что я не из тех, кто никогда не посоветует решительных мер – иногда это неизбежно, но раньше надо хорошенько подумать и не создавать скандала без надобности.

Прощайте! Сейчас ночь, и ваш образ встает передо мной, такой печальный и сладострастный: мне чудится, что я вижу ваш взгляд, ваши полуоткрытые уста.

Прощайте – мне чудится, что я у ваших ног, сжимаю их, ощущаю ваши колени, – я отдал бы всю свою жизнь за миг действительности. Прощайте, и верьте моему бреду; он смешон, но искренен.

Пушкин – А. П. Керн, 28 августа 1825 г. Михайловское

Прилагаю письмо для вашей тетушки; вы можете его оставить у себя, если случится, что они уже уехали из Риги. Скажите, можно ли быть столь ветреной? Каким образом письмо, адресованное вам, попало не в ваши, а в другие руки? Но что сделано, то сделано – поговорим о том, что нам следует делать.

Если ваш супруг очень вам надоел, бросьте его, но знаете как? Вы оставляете там все семейство, берете почтовых лошадей на Остров и приезжаете… куда? в Тригорское? вовсе нет: в Михайловское! Вот великолепный проект, который уже с четверть часа дразнит мое воображение. Вы представляете себе, как я был бы счастлив? Вы скажете: «А огласка, а скандал?» Черт возьми! Когда бросают мужа, это уже полный скандал, дальнейшее ничего не значит или значит очень мало. Согласитесь, что проект мой романтичен! – Сходство характеров, ненависть к преградам, сильно развитый орган полета, и пр. и пр. – Представляете себе удивление вашей тетушки? Последует разрыв. Вы будете видаться с вашей кузиной тайком, это хороший способ сделать дружбу менее пресной – а когда Керн умрет – вы будете свободны, как воздух… Ну, что вы на это скажете? Не говорил ли я вам, что способен дать вам совет смелый и внушительный!

Поговорим серьезно, т. е. хладнокровно: увижу ли я вас снова? Мысль, что нет, приводит меня в трепет. – Вы скажете мне: утешьтесь. Отлично, но как? влюбиться? невозможно. Прежде всего надо забыть про ваши спазмы. – Покинуть родину? удавиться? жениться? Все это очень хлопотливо и не привлекает меня. – Да, кстати, каким же образом буду я получать от вас письма? Ваша тетушка противится нашей переписке, столь целомудренной, столь невинной (да и как же иначе… на расстоянии 400 верст). – Наши письма наверное будут перехватывать, прочитывать, обсуждать и потом торжественно предавать сожжению. Постарайтесь изменить ваш почерк, а об остальном я позабочусь. – Но только пишите мне, да побольше, и вдоль, и поперек, и по диагонали (геометрический термин). Вот что такое диагональ <Эта фраза написана из угла в угол письма – по диагонали.> А главное, не лишайте меня надежды снова увидеть вас. Иначе я, право, постараюсь влюбиться в другую. Чуть не забыл: я только что написал [письмо] Нетти письмо, очень нежное, очень раболепное. Я без ума от Нетти. Она наивна, а вы нет. Отчего вы не наивны? Не правда ли, по почте я гораздо любезнее, чем при личном свидании; так вот, если вы приедете, я обещаю вам быть любезным до чрезвычайности – в понедельник я буду весел, во вторник восторжен, в среду нежен, в четверг игрив, в пятницу, субботу и воскресенье буду чем вам угодно, и всю неделю – у ваших ног. – Прощайте.

Пушкин – А. П. Керн, 22 сентября 1825 г. Михайловское

Ради бога, не отсылайте г-же Осиповой того письма, которое вы нашли в вашем пакете. Разве вы не видите, что оно было написано только для вашего собственного назидания? Оставьте его у себя, или вы нас поссорите. Я пытался помирить вас, но после ваших последних выходок отчаялся в этом… Кстати, вы клянетесь мне всеми святыми, что ни с кем не кокетничаете, а между тем вы на «ты» со своим кузеном, вы говорите ему: я презираю твою мать. Это ужасно; следовало сказать: вашу мать, а еще – лучше – ничего не говорить, потому что фраза эта произвела дьявольский эффект. Ревность в сторону, – я советую вам прекратить эту переписку, советую как друг, поистине вам преданный без громких слов и кривляний. Не понимаю, ради чего вы кокетничаете с юным студентом (притом же не поэтом) на таком почтительном расстоянии. Когда он был подле вас, вы знаете, что я находил это совершенно естественным, ибо надо же быть рассудительным. Решено, не правда ли? Бросьте переписку, – ручаюсь вам, что он от этого будет не менее влюблен в вас. Всерьез ли говорите вы, уверяя, будто одобряете мой проект? У Анеты от этого мороз пробежал по коже, а у меня голова закружилась от радости. Но я не верю в счастье, и это вполне простительно. Захотите ли вы, ангел любви, заставить уверовать мою неверующую и увядшую душу? Но приезжайте, по крайней мере, в Псков; это вам легко устроить. При одной мысли об этом сердце у меня бьется, в глазах темнеет и истома овладевает мною. Ужели и это тщетная надежда, как столько других?.. Перейдем к делу; прежде всего, нужен предлог; болезнь Анеты – что вы об этом скажете? Или не съездить ли вам в Петербург? Вы дадите мне знать об этом, не правда ли? – Не обманите меня, милый ангел. Пусть вам буду обязан я тем, что познал счастье, прежде чем расстался с жизнью! – Не говорите мне о восхищении: это не то чувство, какое мне нужно. Говорите мне о любви: вот чего я жажду. А самое главное, не говорите мне о стихах… Ваш совет написать его величеству тронул меня, как доказательство того, что вы обо мне думали – на коленях благодарю тебя за него, но не могу ему последовать. Пусть судьба решит мою участь; я не хочу в это вмешиваться… Надежда увидеть вас еще юною и прекрасною – единственное, что мне дорого. Еще раз, не обманите меня.

Пушкин – А. П. Керн, 8 декабря 1825 г. Тригорское

Никак не ожидал, чародейка, что вы вспомните обо мне, от всей души благодарю вас за это. Байрон получил в моих глазах новую прелесть – все его героини примут в моем воображении черты, забыть которые невозможно. Вас буду видеть я в образах и Гюльнары и Лейлы – идеал самого Байрона не мог быть божественнее. Вас, именно вас посылает мне всякий раз судьба, дабы усладить мое уединение! Вы – ангел-утешитель, а я – неблагодарный, потому что смею еще роптать… Вы едете в Петербург, и мое изгнание тяготит меня более, чем когда-либо. Быть может, перемена, только что происшедшая, приблизит меня к вам, не смею на это надеяться. Не стоит верить надежде, она лишь хорошенькая женщина, которая обращается с нами, как со старым мужем. Что поделывает ваш муж, мой нежный гений? Знаете ли вы, что в его образе я представляю себе врагов Байрона, в том числе и его жену.

8 дек.

Снова берусь за перо, чтобы сказать вам, что я у ваших ног, что я по-прежнему люблю вас, что иногда вас ненавижу, что третьего дня говорил о вас гадости, что я целую ваши прелестные ручки и снова перецеловываю их, в ожидании лучшего, что больше сил моих нет, что вы божественны и т. д.

Н. Ф. И
Михаил Лермонтов и Наталья Иванова

 
<…> Но вихорь моды,
Но своенравие природы,
Но мненья светского поток…
А милый пол, как пух, легок.
 

А. С. Пушкин

7 июня 1831 года юный Михаил Лермонтов сделал приписку на письме своего приятеля Владимира Шеншина, которое адресовалось их общему другу Николаю Поливанову, в это время обитавшему в своем имении. Поливанов был одним из ближайших товарищей Лермонтова, они вместе посещали университет, потом вместе учились в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Да и в Москве Поливановы обитали на Молчановке, рядом с домом, где жила с внуком Е. А. Арсеньева. Почти детское знакомство, переросшее в доверительную дружбу, позволяло быть предельно откровенным. И хотя в короткой приписке Лермонтов не объясняет, что именно произошло с ним, но состояние души описывает с характерной исповедальной интонацией, которая знакома всем по его произведениям:

«Любезный друг, здравствуй!

Протяни руку и думай, что она встречает мою; я теперь сумасшедший совсем. Нас судьба разносит в разные стороны, как ветер листы осени. – Завтра свадьба твоей кузины Лужиной, на которой меня не будет (??); впрочем, мне теперь не до подробностей. – Черт возьми все свадебные пиры. – Нет, друг мой! мы с тобой не для света созданы; – я не могу тебе много писать: болен, расстроен, глаза каждую минуту мокры. – Source intarissable[92]92
  Неиссякаемый источник (фр.).


[Закрыть]. – Много со мной было; прощай, напиши что-нибудь веселее»[93]93
  Лермонтов М. Ю. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1969. Т. 4. С. 362.


[Закрыть].

В июле 1831 года Лермонтову еще не исполнилось семнадцати, в это время он учился в Московском университете, где обстановка складывалась для него не самым благоприятным образом. Он был еще очень не уверен в себе, как бы сейчас сказали – закомплексован. Прежде всего, из-за своей непривлекательной внешности: не высок ростом, коренаст, некрасиво сложен, вдобавок сутулился и косолапил. Свой, правда, несколько романтизированный портрет Лермонтов описал в стихах:

 
Он некрасив, он невысок,
Но взор горит, любовь сулит,
И на челе оставил рок
Средь юных дней печать страстей.
Власы на нем как смоль черны,
Бледны всегда его уста,
Открыты ль, сомкнуты ль они,
Лиют без слов язык богов.
 

Собственно говоря, именно и только «язык богов», которым он уже давно и вполне связно говорил, делал из юного Лермонтова человека неординарного, интересного, особенного, каким он себя, невзирая на все внешние обстоятельства, ощущал. Внешними, но крайне существенными для Лермонтова нужно, конечно, считать и обстоятельства его рождения, по которым он, с одной стороны, был потомком Столыпиных, внуком почтенной Е. А. Арсеньевой, занимавшей в высшем обществе законное, всеми уважаемое место, с другой – не мог не чувствовать двусмысленности своего происхождения. Понятно, что ни громкой славы первого поэта России, наследника Пушкина, ни известного имени Лермонтов в 1831 году еще не имел. Его первые жизненные шаги были тяжелы и приносили ему немало страданий, учитывая в особенности нервный и чувствительный склад души молодого поэта, который воспринимал все происходящее с ним глубоко и серьезно.

О таких переживаниях Лермонтов и сообщает Поливанову: «я теперь сумасшедший совсем», мне не до свадебных пиров, не могу много писать – «болен, расстроен, глаза каждую минуту мокры». За этими сообщениями скрываются события биографии Лермонтова, которые произошли летом 1831 года, вероятно, в июне месяце. Сам поэт их описывает в стихах как «измену» любимой девушки, хотя на самом деле изменой трудно назвать то, что в реальности могло произойти между шестнадцатилетним Лермонтовым и семнадцатилетней Натальей Федоровной Ивановой, которая в это время занимала его воображение. В любом случае очевидно, что она отвергла его любовь, и это обстоятельство вызвало не только поэтический шквал, но и глубокие страдания, которые отразились в драме «Странный человек», написанной тем же летом 1831 года, в то самое время, когда Лермонтов жаловался в письме Поливанову на свое отчаянное состояние.

Стихотворения, посвященные Наталье Ивановой (а их около сорока), по сложившейся в литературоведении традиции, принято называть «Ивановским циклом», хотя сам поэт никогда не объединял их общим названием и не публиковал вместе. Тем не менее они пронизаны одной темой, связаны единым женским образом и общим сюжетом. Если описывать его вкратце, он таков: юная девушка, одна среди безликой и холодной толпы понимающая поэта, готова одарить его своей любовью; ему удается однажды сорвать с ее уст поцелуй, который, конечно, только разжигает жажду; мечты и надежды, связанные с возлюбленной, на мгновение делают жизнь поэта осмысленной, дают ему возможность переносить ее тяготы; как вдруг, внезапно, по внутреннему ли капризу или по велению света, девушка отворачивается от него, лишает его своей любви – изменяет. Финалом неудавшегося романа становится резкое и холодное прощание оскорбленного в своих лучших чувствах героя с недостойной его героиней. В целом такой сюжет в 30-е годы XIX века никак нельзя назвать новым и оригинальным. Это вполне традиционная романтическая коллизия, которая не раз встречалась, скажем, в поэмах этого времени, начиная с Байрона, имевшего для Лермонтова особое значение. «Ивановский цикл» отличается от других литературных произведений, пожалуй, тем, что в его основе – действительные события, пережитые Лермонтовым, а не выдуманные им для создания романтического сюжета, хотя не существует таких весов, на которых можно точно измерить долю вымысла в поэзии и соотнести ее с жизненной правдой.

Предметом увлечения молодого поэта была Наталья Федоровна Иванова. Посвящения ей Лермонтов всегда зашифровывал и ни единожды не написал ее имени полностью. Стихи называются «Н. Ф. И.» или «Н. Ф. И…вой» или даже просто «К***». Этим объясняется тот факт, что имя таинственной возлюбленной поэта долгое время оставалось неразгаданным. И только в начале XX века, благодаря целому ряду исследователей, начиная с Д. И. Абрамовича и заканчивая И. Л. Андрониковым, удалось полностью восстановить не только личность, но и биографию и даже внешность девушки, которая вызвала у Лермонтова такую бурю чувств. Тогда же обозначились и контуры «Ивановского цикла», которые до того выглядели весьма неопределенно. Увлекательную историю этого расследования рассказал и записал И. Л. Андроников, который, как известно, был талантливым рассказчиком. Честь открытия он присвоил исключительно себе, хотя имя Натальи Ивановой задолго до того, как Андроников углубился в свое расследование, уже называлось другими учеными и круг посвященных ей стихотворений все время расширялся, благодаря работам В. В. Каллаша, Б. В. Неймана, Б. М. Эйхенбаума. Так что увлекательные истории Андроникова слушать, конечно, очень интересно, но верить им можно с известной долей осторожности.

Итак, в 1914 году В. В. Каллаш впервые предположил, что адресатом целого ряда стихотворений Лермонтова 1830–1831 годов может быть дочь известного в начале XIX века, но потом прочно забытого драматурга Федора Федоровича Иванова.

Ф. Ф. Иванов (1777–1816) родился в семье обедневшего генерал-майора, бывшего приближенного императрицы Елизаветы Петровны. Учился он в гимназии при Московском университете, потом служил по военной и статской части, всегда испытывал материальные трудности. Благодаря своему искреннему интересу к словесному творчеству в начале 1800-х годов он сблизился с кругом литераторов, среди которых видную роль играл выходец из Благородного пансиона при Московском университете, а позднее – известный поэт, критик, переводчик, доктор философии и университетский профессор А. Ф. Мерзляков. Иванову не хватало гуманитарных знаний, и он с восторгом прислушивался к тому, о чем говорили в этом кругу. Тогда же он начал писать самостоятельно, увлекся театром, перевел с французского трагедию Ламартельера «Робер, атаман разбойников» и написал оригинальную трагедию «Марфа Посадница» по известной повести Н. М. Карамзина. С большим успехом шли пьеса Иванова «Семейство Старичковых», в которой выражалась, по словам Мерзлякова, «истинная любовь к отечеству», и две комедии «Не всё то золото, что блестит» и «Женихи, или Век живи и век учись».

Ф. Ф. Иванов писал также стихи и статьи, которые печатал в московских и петербургских журналах. На фоне современной ему поэзии стихи Иванова выглядят несамостоятельными и архаичными; он не может справиться не только с легким разговорным стилем послания, но даже с традиционной формой оды, которая в начале XIX века уже давно была анахронизмом. Друзья видели в нем в первую очередь сатирика. Но среди его немногочисленных дошедших до нас произведений сатир нет. Рукописи Иванова погибли в огне московского пожара, заодно уничтожившего и все остальное его имущество.

Однако искреннее увлечение театром и поэзией, а также дружба с Мерзляковым сделали свое дело[94]94
  Об этом см.: Дзядко Ф. В. Культурная программа А. Ф. Мерзлякова в контексте литературного движения 1800—1810-х гг. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 2007. С. 15.


[Закрыть]: Ф. Ф. Иванов вошел в круг людей, с одной стороны, объединенных близостью к университету, с другой – памятью о Дружеском литературном обществе, в котором состояли А. Ф. Мерзляков, В. А. Жуковский, А. Ф. Воейков, Ал. Н. Тургенев. К ним присоединились В. Л. Пушкин, П. А. Вяземский, К. Н. Батюшков – всё это имена значимые, составившие славу той эпохи, которую можно условно считать «допушкинской», хотя юный Пушкин уже подрастал и с любопытством ученика взирал на тех, кого впоследствии будут числить по разряду его предшественников. А вот Лермонтов еще не родился.

Компания литераторов и любителей литературы в начале 1810-х годов часто собиралась в доме самого Иванова, располагавшемся на Арбате. Говорили, конечно, об искусстве, спорили, поскольку в кружке оказались люди разных взглядов, но также и дурачились, пели романсы, писали эпиграммы, танцевали под клавикорды. Азартные игры не были в ходу, играли в фанты, за проигрыш расплачивались стихами. «Вспоминая об этом несравненном для меня времени, – писал Н. В. Сушков, – когда мне бывало так весело всякий день с шести часов вечера до полуночи в дружеском кружке литераторов, остряков и образованных женщин, не могу не заметить, что карты (в это по крайней мере время – в 1813–1814 гг.) были изгнаны из дома Иванова»[95]95
  Сушков Н. В. Московский Университетский благородный Пансион и воспитанники Университета, гимназии, Пансиона и Дружеского общества. М., 1858. С. 44.


[Закрыть]. Его супруга, Екатерина Ивановна, из аристократического рода Кошелевых, была хороша собой и гостеприимна, мужа своего любила, в семье одна за другой, в 1813 и 1815 годах, родились две девочки, Наталья и Дарья. Трудно представить себе, что вся эта артистическая, дружеская и семейная идиллия процветала на развалинах сожженной Москвы.

Ф. Ф. Иванов умер в 1816 году. Последние годы он провел почти в нищете и оставил семью практически без средств к существованию. Зато сохранились память о блестящих литературных собраниях в их доме и обширный круг знакомств. В частности, А. Ф. Мерзляков, ставший профессором словесности Московского университета, по-прежнему оставался дружен с Екатериной Ивановной. Может быть, именно поэтому один из его студентов, Михаил Лермонтов, оказался впоследствии знаком с этой семьей. Вдове Ф. Ф. Иванова пришлось продать московский дом и переехать с малолетними дочерьми в усадьбу Никольское-Тимонино на берега Клязьмы. Через восемь лет после смерти супруга 35-летняя Екатерина Ивановна снова вышла замуж за помощника директора Лосиной фабрики, располагавшейся неподалеку от имения, статского советника М. Н. Чарторижского. В новой семье один за другим родились трое детей.

С аристократической точки зрения этот брак был неравным, хотя Чарторижские – фамилия более чем известная, но должность и чин второго супруга Екатерины Ивановны вызывали, вероятно, недоумение. Тем не менее старших дочерей старались воспитывать как великосветских барышень, вывозили их в свет, и, вероятно, они, защищенные аристократической фамилией матери и литературным авторитетом отца, чувствовали там себя уверенно. Избранница Лермонтова, Наталья Федоровна, несмотря на второй брак матери, сохранила отцовскую фамилию, что, конечно, связывало ее, пусть и опосредованно, с московской литературной элитой, интеллектуальной университетской средой. И хотя отчетливых воспоминаний от отце у нее быть не могло – он умер, когда девочке было всего три года, но наверняка романтизированный образ отца жил в ее памяти. «У Натальи Ивановой и Мишеля Лермонтова было что-то общее в судьбе – аристократические родственники и невысокого происхождения отцы, как, по крайней мере, внушали Лермонтову. Лермонтов воспитывался бабушкой, Наталья жила с отчимом. Когда Наталье исполнилось одиннадцать лет, у матери один за другим родились маленькие дети – новая забота. Так что тем для обсуждения у них могло быть много: “слишком знаем мы друг друга”. Появление в качестве поклонника поэта могло возбудить в Наталье Ивановой память об отце. Стихи Лермонтова, вероятно, упали на благодатную почву»[96]96
  Молчанова Т. П. Новое о Наталье Федоровне Ивановой (1813–1875). М., 2014. С. 19–20 (http://www.tatianamolchanova.com/files/Lermontov_N_F_I_Novoe_Molchanova_2014.pdf. Дата обращения 28.02.2019)


[Закрыть].

Понятно, чем Лермонтов мог привлечь юную, мечтательно настроенную девушку, высоко ценившую литературный дар и, вероятно, увлеченную поэзией. Какие черты Натальи Ивановой показались притягательными для Лермонтова, сказать гораздо труднее. В том же 1830 году, когда произошла их встреча, Лермонтов все еще считался влюбленным в Екатерину Сушкову, всерьез ни его самого, ни его чувства не воспринимавшую. О том, как вместе с кузиной Лермонтова, Александрой Верещагиной, они насмешничали над молодым поэтом, Сушкова писала в своих воспоминаниях: «Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углубленным в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сантиментальные суждения, а мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с первейших поэтов»[97]97
  Сушкова Е. А. Записки. М., 2004. С. 83.


[Закрыть]. Не случайно одно из стихотворений о своей любви к Сушковой Лермонтов называет «Нищий» и заканчивает следующими строками:

 
Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Обмануты навек тобою!
 

Насмешки Сушковой и ее пренебрежительное отношение к юному воздыхателю, конечно, требовали реванша. И Наталья Иванова – видимо, трепетно отнесшаяся к его поэзии, а попутно и к его чувству – вызвала в нем живой отклик, восторг разделенной любви. Однако стремление играть роль романтического героя, в котором обвиняет юного Лермонтова Сушкова, в нем действительно было сильным. А романтический герой не может быть счастлив, он только на мгновение способен забыться, поверив в невозможное:

 
Я видел юношу: он был верхом
На серой борзой лошади – и мчался
Вдоль берега крутого Клязьмы. Вечер
Погас уж на багряном небосклоне,
И месяц в облаках блистал и в волнах;
Но юный всадник не боялся, видно,
Ни ночи, ни росы холодной; жарко
Пылали смуглые его ланиты,
И черный взор искал чего-то все
В туманном отдаленье – темно, смутно
Являлося минувшее ему —
Призрак остерегающий, который
Пугает сердце страшным предсказаньем.
Но верил он – одной своей любви.
 

Искушение сбросить с себя прежние оковы, делавшие его пажом неприступной и насмешливой Сушковой, было велико. Взаимная любовь мгновенно делала юного поэта взрослым, уравнивала в правах с его кумирами, – равно как и последующее разочарование.

Нам неизвестно, как и когда впервые встретились, познакомились и объяснились друг с другом Лермонтов и Наталья Иванова. Никаких мемуарных свидетельств этого не существует. Единственным «документом», на основании которого можно делать какие-то предположения, были и остаются лермонтовские стихи. А это, как известно, не очень надежный источник информации. И тем не менее припадем к нему, оправдываясь отсутствием какого-либо другого.

Большинство стихотворений «Ивановского цикла» объединены сквозным мотивом обманутой любви. Но есть несколько текстов, которые были написаны в счастливый период первых встреч с Натальей Ивановой, в которых, наоборот, звучит мотив обретения истинного чувства, встречи с родной душой посреди «бесчувственной толпы». Этот период, правда, длится недолго. Как и положено, вскоре в стихах появляется новая тема – непостоянства возлюбленной, которая не из-за своего коварства, а скорее по легкомыслию отвергает любовь поэта, находит ему замену. Чем интенсивнее были переживание счастья и радость обретения, тем, конечно, горестнее ощущение утраты. Возлюбленная оказывается совсем не такой, какой хотел ее видеть поэт, она не в состоянии играть высокую роль его подруги, которой он готов был ее одарить:

 
…Тебе я душу отдавал;
Такой души ты знала ль цену?
Ты знала: – я тебя не знал!
 

Всё это, как уже говорилось, вполне традиционно, и Лермонтов идет здесь по проторенному пути. Не по пушкинскому, а по байроновскому: героиня заведомо недостойна романтического героя, она не в состоянии его понять до конца, адекватно ответить на его чувства. И в конце концов она предпочитает равного себе, оставляя в сердце героя незаживающую рану.

На кого именно променяла Наталья Иванова влюбленного в нее поэта, сказать трудно. Маловероятно, что этим человеком стал ее будущий муж Н. М. Обресков, за которого она вышла значительно позже, в середине 1830-х годов. Скорее всего, справедливо обвинение в легкомысленности, которое несколько раз мелькает в стихотворениях Лермонтова:

 
Лишь часто новым впечатленьям
Душа вверяется твоя.
Она увлечена мгновеньем;
Ей милы многие…
 

Очень достоверно выглядит описанное Лермонтовым изумление, которое выказывает возлюбленная, читая его стихи:

 
Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и с буйными страстями;
Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный.
Ты покачала головой,
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный.
 

Собственно ядро «измены» уже таится в такой реакции. Если героиня не верит стихам, не понимает заложенного в них мучительного переживания, то разделить страдания поэта ей не по силам. Он и так чувствовал себя одиноким среди людей, но теперь, после предательства возлюбленной он ощущает квазиодиночество – если уж эта девушка «с очами, полными душой и жизнью» отвергает его, то никто больше не сможет встать рядом. В прощании с ней слышатся то ноты угрозы, то, наоборот, почти пушкинское «так дай вам бог любимой быть другим», но от позы байронического героя Лермонтов нигде не отказывается. Видимо, его поэтическая натура требовала именно такого переживания, которое благосклонная судьба ему тотчас и предложила:

 
Дай бог, чтоб ты нашла опять,
Что не боялась потерять;
Но… женщина забыть не может
Того, кто так любил, как я;
И в час блаженнейший тебя
Воспоминание встревожит!
 

Возможно, никакой «измены» не было в принципе, а просто Наталья Иванова устала от непростой роли возлюбленной романтического героя и дала понять Лермонтову, что напряжение чувств, которого он требует, для нее чрезмерно. Факты нам неизвестны. Но за измену все-таки говорит одно обстоятельство, и тоже – литературное.

Мы уже упоминали, что в июне 1831 года, то есть ровно тогда, когда роман с Натальей Ивановой трагически завершился, Лермонтов лихорадочно работал над текстом драмы, которую в целом закончил уже в июле. Драма получила название «Странный человек» и авторское предуведомление: «Я решился изложить драматически происшествие истинное, которое долго беспокоило меня и всю жизнь, может быть, занимать не перестанет. Лица, изображенные мною, все взяты с природы; и я желал бы, чтоб они были узнаны, – тогда раскаяние, верно, посетит души тех людей…» В этих словах нет никакого намека на автобиографичность. В драме рассказывается история героя, близкого автору, но не равного ему. И Лермонтов прежде всего заботится о восприятии читателем и зрителем событий пьесы как истинных, документальных. Но есть в ней одна сюжетная линия, которая вполне может быть воспринята как автобиографическая, и связана она с любовной темой.

Герой драмы Владимир Арбенин, подающий надежды поэт, страдающий от семейного разлада, тяготящийся своим положением в свете, глубоко и сильно чувствующий, любит соименную Ивановой героиню – Наталью Федоровну Загорскину, которая до поры отвечает ему взаимностью. Но зависть и ревность окружающих довольно быстро делают свое дело – и юная девушка уже благосклонно смотрит на пустого и беспринципного товарища Арбенина – Белинского.