Текст книги "Скоро Москва"

Когда Женя выпивает дома в одиночестве – «После ужина можно пару бокалов белого сухаря», – то надевает наушники, включает музыку и начинает мыть посуду, хотя есть посудомоечная машина, и убираться, хотя два раза в неделю приходит домработница. Жирные скользкие тарелки вылетают из ее рук, стоящие на краю чашки она сшибает локтем на пол – глубокое дно каменной раковины покрывает чайная заварка и кофейная гуща, спагетти, как водоросли, оплетают осколки и забивают сток. Увлеченно кружась с ручным пылесосом, Женя задевает кресла и столы бедрами, заваливает торшеры, наступает на шторы и срывает их вместе с карнизами, а смахивая пыль с полок, сносит расставленные дизайнером вазы и рамки с фотографиями. Боли от ушибов она не замечает и, натанцевавшись, падает на диван – если муж не приходит раньше. Он, оценив разрушения, вызывает домработницу, которой назначено на завтра, и та убирается до глубокой ночи. Женя наутро ничего не помнит, просыпается с разламывающейся от мигрени головой и хнычет от боли. «Котик, – пишет она мужу, – мне так плохо». «А нехуй было фестивалить вчера», – отвечает он и до конца дня игнорирует ее сообщения и ряды смайликов.

Оклемавшись к вечеру, Женя готовит ужин сама, знает, что муж оценит. Его любимая еда, несмотря на всё, по-прежнему столовская – жирный куриный бульон с вермишелью и гуляш по-венгерски с гречкой и непременно с подливкой. О подливке нужно спросить отдельно, уже накладывая в тарелку мясо. Муж макает мягкий белый хлеб в остатки бульона и подливки и горбушкой дочиста вытирает за собой тарелки. Он неудержимо расплывается в бедрах и талии, щеки обвисают – все меньше сходства с фотографией в паспорте, где он скуластый, с голодным взглядом и стрижкой «под троечку». На советы диетологов ему плевать, хотя каждые полгода он нанимает нового, и тот составляет ему очередной план питания. Готовя ненавистный гуляш, Женя забывает сварить компот – обязательно из сухофруктов – и заказывает его в ресторане на первом этаже жилого комплекса. Ждет у порога, потом подходит к лифту – мерзнет и боится, как бы муж не вернулся раньше, чем поднимется официант. Быстро забирает у него бутылку, возвращается на кухню и переливает компот в кастрюлю на плите.

Она напоминает себе мать: та тоже долго винилась перед всеми – вставая с рассветом, копала и поливала огород, доставала отрезы ситца из своего приданого и шила Жене платья: в школу, на утренник, выходное. На груди она вышивала гладью лебедей и цветы, пока пальцы не переставали слушаться и не начинали трястись так, что она не могла защелкнуть пяльцы, не то что попасть ниткой в иголку. Тогда она уходила и пропадала – иногда на неделю, иногда на две, – возвращалась избитая, или бабке звонили из больницы. Только перелом или тяжелая травма могли остановить ее запой. Платья вместо нее дошивала бабушка.

Первым делом после свадьбы второй муж отвозит Женю в стоматологию. Она хочет незаметные пластинки, но ей говорят, что в ее запущенном случае зубы могут стянуть только брекеты. Муж ласково говорит «моя железная челюсть», и Женя на высоких каблуках спотыкается о порог кабинета врача. В отместку она решает побриться налысо, но мужу даже нравится, и он дает ей прозвища: Солдат Джейн, Радиация и, конечно, Череп. Он любит, когда она приезжает к нему на работу; секретари на ресепшене шушукаются, пока она идет по длинному коридору; сидящие в стеклянных переговорных сотрудницы – обычно с модным мелированием, в дресс-коде, но чуть короче, чем надо, и чуть глубже, чем следует, – провожают ее взглядами, презрительно рассматривая ее кожаные штаны в облипку, ботинки на огромной платформе, лысую голову, татуировки на затылке и шее и длинные синие или зеленые ногти, в которых – нервный тик – щелкает зажигалка. Муж, улыбаясь, выходит навстречу, оглядывает подчиненных и кому-то подмигивает, придерживая дверь жене. «Любовь зла», – похохатывает он с друзьями, но из всех женщин только с Женей ему не скучно. «Она шала́я у меня, – довольно рассказывает он, – ничего не боится: первый раз прыгала с парашютом – выбрала сразу с пером, а не с куполом. Поперлась на "черную" трассу в Майрхофене – как скатилась, как не переломалась, не знаю. Падает на четыре лапы, звереныш мой».

Когда семейная жизнь Жене наскучивает, она отпрашивается переночевать то у одной подружки, то у другой: «для себя, для удовольствия». Уезжает в гости на дачу, муж проверяет: мужиков там нет, одни стриженые страшные бабы, на которых ему наплевать: «Ничто не заменит женщине хуй», – уверен он. Потом Женя начинает уходить не предупредив, возвращается через неделю: с женщинами не складывается, – она кается, терпит, пока муж кричит, что подобрал ее, жену зэка, на улице и, если бы не он, она уже сдохла бы под забором, – «ничего, поорет и успокоится, не в первый раз».

Она пропадает все чаще и дольше – муж приезжает и выволакивает ее из каких-то убитых «бабушкиных» квартир под крики и мат. Женя посылает свое опухшее лицо с синяками и кровавыми провалами на месте зубов всем друзьям, партнерам и сотрудникам мужа, чьи номера у нее есть, но не получает ответа, хотя видно, что сообщения прочитаны. Ее избивает водитель, чтобы на костяшках у мужа не оставалось следов, а на ней – его отпечатков.

– Я тебя воспитываю, – говорит муж, – ты же как собака: когда молодая, еще можно выдрессировать, а старых сук – уже нет.

– У меня было пять мужей, – кивает она на спутника девушки, с которой знакомится в баре, – и ни один меня не понимал. Только женщина может понять другую женщину.

Женя теперь всегда носит черное: вышедшие из моды кожаные куртки, штаны с мотней – любит, когда свободно; у нее седина в коротких волосах и короткие ногти с облупившимся прозрачным лаком. Она стоит около урны у дверей клуба, докуривает, не целясь бросает сигарету; рядом мерзнет очередная девушка. Женя видит Кирилла, выходящего из бара напротив, – он совсем не изменился: те же дреды, те же тоннели в ушах. Женя смаргивает, Кирилл пропадает; внезапно у нее в животе лопается давно тянущий, задавленный анальгетиками пузырь, и она сгибается от боли.

Сжавшись на дерматиновой койке скорой, Женя сквозь мылкий туман вглядывается в мелькающие в окне серые дома и голые деревья, думает, что, возможно, видит их в последний раз. Из приемного покоя ее сразу везут в операционную. Кирилл появляется снова, на этот раз в коридоре больницы, он кладет ей в руку таблетки, как когда-то доставала она для него, и Женя зажимает их в кулаке. «Экстренная, острый аппендицит», – слышит она чей-то приглушенный маской голос, быстро подносит ко рту ладонь, глотает таблетки, улавливает краем глаза одобрительный кивок Кирилла. Туман становится вязким и темным – Женя называет свою фамилию, девичью, по матери, считает до десяти и проваливается.

Никто не приходит навестить ее в больнице. Она пишет сообщения, стремясь разжалобить кого-нибудь из бывших, посылает им селфи с вытянутой для красивого ракурса шеей, фотографирует перевязанный живот, хотя знает, что еще три месяца не сможет заниматься сексом, и просит прислать денег. После выписки едет в однокомнатную коробку – выцарапанную при последнем разводе «инвестиционную» квартиру в новостройке на месте бывшего завода. Она ненавидит там бывать, но у нее нет ни сил продавать это жилье и искать новое, ни денег, чтобы снять другое. Поначалу Женя постоянно вспоминает ночь пожара, везде чует запах затопленного подвала, потом привыкает, но иногда, если подолгу не открывает окна, чувствует, как тянет из вентиляции.

У нее круглые сутки включен телевизор – без звука. Она просыпается в обед, к вечеру спускается в магазин за сигаретами и готовой едой, дома достает коньяк, который третьему мужу дарили коробками. Неделями Женя лежит и смотрит все подряд: кино, новости, репортажи из зон боевых действий и терактов; боль в животе отдает в спину, голова не переставая гудит, ей кажется, что звук иногда появляется сам собой, и она ищет пульт, чтобы его выключить.

В один из вечеров, когда коньяк заканчивается, Женя выходит из квартиры и, прислонившись к двери, видит собаку с ошейником, оглядывается в поисках хозяина и говорит вслух: «О, это мне подгон? Всегда хотела сиба-ину. – Она наклоняется, чтобы ее погладить. – Ну, пойдем погуляем, что ли?»

Женю пошатывает, ее кроссовки скользят по обледеневшей плитке, собака по желобу поднимается на горку на детской площадке – там, где сквоттеры когда-то жгли костры. Женя лезет за ней, но быстро сдается и съезжает с горки спиной назад. Собака тоже скатывается, отбегает к луже неподалеку и начинает лакать – Женя вспоминает, как мыла здесь голову над бочкой. Она пробирается в знакомую дыру в кирпичном заборе и ждет, пока собака последует за ней. Огни города двоятся, сливаются, вдоль путей мигают семафоры. Сиба-ину крутится у ее ног, лает куда-то во тьму. Женя доходит до склона, носком ботинка пробует землю, делает шаг вниз, потом еще – по ступенькам спускается в воду к отливающему синим мозаичному дну. Почувствовав в руке поводок, она дергает его и говорит: «Пошли поплаваем. Чё-то ни хуя не видно, есть подсветка или нет» – и вдруг, оступившись, падает навзничь и ложится на воду. Собака скулит, упираясь в камни на краю. Женя медленно скользит вниз, утягивая ее за собой, делая гребки руками и неловко двигая ногами; вода теплая – она зажмуривается и, расслабившись, писает.

Ее будит оглушительный гудок, она открывает глаза, но видит только приближающийся яркий свет. «Кроме Калинина», – думает Женя.

На живую нитку

Надя сидит в домике на облупленной детской площадке через дорогу от колледжа связи. Трое ребят с «Ремонта автотранспорта», самого перспективного факультета, позвали ее потусоваться после занятий. Льет дождь, и вода затопляет домик снизу, как протекающую лодку. Надя поднимает ноги на лавочку напротив, и парни смеются, хлюпая кроссовками в луже. Они затягиваются сигаретами, толкаются: «Чё, слабо выйти покурить?», по очереди открывают для Нади пиво из ящика под лавочкой, соревнуясь за ее внимание, пересаживают ее на место посуше, зажимая плечами с двух сторон. Саша берет ее ноги, расшнуровывает и снимает кеды, затем вдруг задирает свою куртку и футболку и прижимает Надины замерзшие ступни к животу. Остальные замолкают и отворачиваются.

По пути домой Сашин друг, Женёк, который подкатывал к ней с начала семестра, спрашивает:

– Вы чё, теперь гуляете?

Надя смеется, пожимает плечами и оглядывается через плечо на Сашу:

– Я свободная и независимая женщина.

Она срывается с места и со смехом бежит по лужам, Саша бросается за ней и пытается ухватить ее за развевающийся русый хвост.

Саша дарит ей телефон с камерой – подобные есть только у трех девочек в ее группе. На рынке в палатке с коцаным и краденым Надя рассматривала такие под стеклом, как рыбок в аквариуме, но денег у мамы никогда не было. Саша гордо называет ей цену и добавляет: «Только никому не рассказывай, мы в гараже у Женька́ толкаем угнанные моты».

Он приводит ее в гараж – три объединенных между собой бокса – около автомобильного завода, пока там никого нет. Рассказывает ей про двигатели, пробивает «двойку» боксерской груше, показывает свой мотоцикл, собранный из нескольких «на запчасти», сыпет марками, кубами, названиями деталей, хвастается, за сколько секунд разгоняется до сотни. Надя кивает, хотя понимает одно слово из пяти, просит сфотографировать ее на фоне мотоциклов, спрашивает, научит ли он ее водить.

Они катаются ночью по пустым улицам – за границы района и на шоссе не выезжают: «Там менты могут остановить, – говорит Саша, – а здесь всем похуй». Надя обжигает правую ногу о глушитель, у нее перехватывает дыхание, когда они разгоняются: Саша любит газовать на светофорах. Вернувшись в гараж, они, не зажигая света, расстилают куртки и ложатся, но она все равно обдирает коленки о бетонный пол и снова обжигается об остывающий с тикающим звуком мотоцикл, слепо шаря, за что ухватиться, чтобы поддержать ритм, который задает Саша.

Надя знает, что она самая красивая в группе, на нее заглядываются старшекурсники, и Саша гордится ею – знакомит со всеми друзьями, называет нарочито громко «моя женщина». Они теперь всегда вместе – когда не целуются, не выпускают друг друга из виду на общих тусовках. Саша ревнив – если замечает, что кто-то с ней разговаривает один на один, то сразу подходит, обнимает ее и уводит.

Женёк спиливает номера с двигателя и рамы, а Саша разбирается в электрике и гораздо смелее, поэтому угоняет он. Надю быстро берут в долю: никому, кроме нее, не хватает терпения запаивать трещины и перекрашивать пластик, чтобы бывшие хозяева не узнавали свои мотоциклы по фотографиям на сайте. Ей нравится кропотливая работа – разре́зать строительную сетку, приклеить с обратной стороны пластика, капнуть припоем, запаять. В выходные она бродит по рынку – продавцы автоэмалей начинают ее узнавать, улыбаются и здороваются, угощают чаем в прозрачных стаканах в форме бутона, пока намешивают краски нужных ей цветов. Щурясь на солнце, она подсчитывает, какая вышла скидка и сколько можно утаить от Саши и Женька.

В разгар лета, когда работы много, Женёк учит Надю набивать новый номер на двигателе. «Бьешь молотком только один раз! Смотри по пальцам не попади. Второй раз нельзя, меня зови. Если не получилось с первого, надо сошлифовывать. Потом песком посыпь, содой – смой и маслом сбрызни. Будто готовишь, поняла?» – смущается он.

Надя прячет заработанные деньги в коробке с зимними сапогами в шкафу, отделяющем ее кровать от маминой. Она решает копить на свою комнату – в соседней с ними коммуналке как раз одна продается. Саша приводит ее к себе, только когда его мамы нет дома, и не спешит их знакомить, как и сам знакомиться с мамой Нади.

Встречи с покупателями назначают вечером, чтобы они не разглядели купленные ПТСы и перебитые номера. Надю просят отойти и не светиться: «Мало ли, махач начнется». Пока идет осмотр и торг, она отсиживается в брошенной дощатой будке охранника, надстроенной над гаражами.

Поэтому, когда приезжает милиция, Надя видит сверху, как Саша убегает через забор, но цепляется за колючую проволоку и падает в овраг, Женька валят на землю, а Малой, который всегда ошивался рядом, сам садится в полицейскую машину. Надя остается в будке до утра, ее трясет от страха и холода, спускаться она боится и наблюдает, как мотоциклы выкатывают, фотографируют, описывают и грузят на эвакуатор. Она слышит, как кто-то говорит по телефону: «Конфисковали много! Как только пиздюки додумались такой цех организовать!»

Денег от продажи угнанных мотоциклов отцу Женька едва хватает, чтобы откупить сына и Сашу: Женёк просит за друга. Саша сдает Надю и проходит по делу свидетелем. Милиция забирает Надю прямо с пары в колледже. Адвокат, нанятый ее мамой в конторе около метро, говорит, что следователи и так все уже знают и Наде нужно просто подписать признание, чтобы скостили срок. Мать Женька говорит Надиной: «Она несовершеннолетняя, в отличие от моего, ей условку дадут. А парню в тюрьму нельзя, его там пидором сделают».

На основании доказательств – одинаковых до запятой свидетельских показаний и найденных при обыске денег – Надю признают организатором и дают максимальный срок. Не спасает ни отличная характеристика из колледжа, ни отсутствие приводов. Мать, поседевшая за время суда, продает комнату, чтобы не позориться перед соседями, ставит свечку в храме «за упокой» Саши – так учит ее наводить порчу соседка-ведьма – и уезжает к бабушке.

Туда же через шесть лет возвращается из колонии Надя. Раскладушку около печки она отгораживает шторой, пошитой из цветастого ситца, – пригождается тюремная квалификация швеи. «Вернулась из медвежьего угла, – ворчит бабушка. – Как замуж-то такая выйдет».

Надя раз за разом заходит на Сашину страницу во «ВКонтакте» и рассматривает его фотографии: на мотоцикле, с девушкой, с друзьями в гаражах, на вручении дипломов, у речки на квадроцикле, в костюме на чьей-то свадьбе в столовой их колледжа. Бухого и красного на его собственной свадьбе в столовой районного ДК, невесту с уже заметным животиком, а дальше – только перепосты из мужских пабликов и аудиозаписи.

Бывшая бригадирша из колонии устраивает Надю на производство мягкой мебели. За каждую диванную подушку с вшивной молнией она получает сдельно, по сто пятьдесят, и радуется, что это нормальные деньги. К ней часто подходит начальник цеха, ловит взгляд, заглядывает в вырез платья, пытается шутить, выдает самые «жирные» заказы – на диванные чехлы.

До дома из Москвы Надя теперь добирается на электричке три часа: в районе Малаховки телефон перестает ловить и интернет пропадает. Кочующие из поезда в поезд музыканты – скрипачи, «ветераны Афгана и Чечни» с гитарами и усилителями – подмигивают и улыбаются ей. Рыбаки при виде нее громче хвастаются и спорят друг с другом, где именно хорошо клюет красноперка, кто лучше знает диаметр лунки и как ее правильно просверлить. Зимнее солнце подсвечивает оранжевым дым из труб, вода в реках кажется абсолютно черной на фоне снега, сменяются платформы, дома, сельские кладбища, поля, а потом остаются только линии электропередачи и редкие фонари.

Втроем они молча ужинают и пьют чай. Иногда бабушка указывает на дом в углу участка: «Вот когда появится у тебя муж, то поддонкратит прадедов дом – будете там жить. При отце-то твоем только обвалилось все». Мама на этих словах выходит. Все молодые мужчины деревни либо на кладбище, либо в городе, остались только подростки и старики.

Надя начинает задерживаться допоздна и получать больше остальных, она берет левые заказы – отшивает то постельное белье начальнику цеха, то шторы главному бухгалтеру. Другие швеи сплетничают у нее за спиной, Надя старается лишний раз не выходить и не оставляет без присмотра машинку и свой стол – боится найти чехлы порванными и прожженными, а нитки обрезанными. В один из обеденных перерывов она придумывает жениха, чтобы припугнуть всю швейку, – говорит, что он прораб: на зоне эту профессию уважают, – и хвастается, что он обещал закопать всех, кто ее обидит. Через неделю ее увольняют – начальник цеха говорит, что за брак, и не смотрит ей в глаза, когда подписывает обходной.

На следующий день Надя впервые попадает в «Икею». Несколько часов бродит по лабиринту чьих-то чистых кухонь, спален с мягкими, не продавленными кроватями и гостиных, где ей кажется, что хозяева только что вышли и ей все можно. Проходит по зеркальным галереям ванных, прихожих, гардеробных, трогает тарелки, берет чайники, хватает пледы, подушки по акции. И только у выхода, почувствовав мыльный запах ароматизированного воска, выпускает из рук все «награбленное» и покупает одну упаковку свечей, потом хот-дог в кафетерии и, вытряхнув мелочь из карманов, мороженое. Под вечер она уезжает на бесплатном автобусе, забитом, как в утренний час пик, в толпе людей с такими же голодными глазами. Надя стоит, зажатая со всех сторон, и чей-то ребенок от усталости приваливается к ее ноге. Автобус резко тормозит, и она ловит ребенка за плечи. Мать устало извиняется и, с трудом высвободив руку, прижимает его к себе. До самого дома Надя чувствует жар и тяжесть детского тела в руках, его податливость, вспоминает, как ей хотелось прикусить его за почти прозрачный кончик уха.

Она вставляет выбитые в колонии «четверку» и «шестерку» слева, делает стрижку и мелирование – каре обнажает ее длинную шею, плечи и ключицы, косточки и впадинки. Просит маму сфотографировать ее на лавочке в парке, выкладывает портреты в сеть и пишет Саше. Сообщение остается непрочитанным. По группам, на которые подписан Саша, она вычисляет, где он работает: в автосервисе вместе с Женьком. Надя пишет Женьку, и тот сразу отвечает.

Они встречаются в кафе около автомастерской. За шесть с половиной лет Женёк сильно изменился, отмечает Надя, – «раскабанел». Он рассказывает ей, что автосервис открыл его отец, который когда-то приватизировал старые заводские помещения и теперь живет арендой, что сам он женился и у него родился сын. О Саше говорить избегает – спрашивает, как Надя справляется. Она улыбается осторожно, волнуясь, не отличается ли цвет вставленных зубов от настоящих, натягивает платье пониже, чтобы были видны очертания кружев лифчика. Спрашивает Женька, может ли она устроиться к нему на работу администратором, все-таки училась на делопроизводителя, а с судимостью в офис ее не берут. «Ты же все обо мне знаешь, – говорит она, – можешь мне доверять». Женёк, рассмотрев кружева, соглашается.

Надя просит у мамы телефон кого-нибудь из соседей по старой коммуналке, и та дает ей номер ведьмы. Мужской голос в трубке отвечает, что та умерла от несчастного случая два года назад, и отключается. Но на следующий день ведьма сама перезванивает Наде и приглашает посмотреть свою комнату.

На главной площади своего старого района Надя останавливается напротив ДК с колоннами около блестящего, будто из фольги, Ленина. В детстве, проходя мимо, она каждый раз хотела развернуть его, как шоколадного Деда Мороза из новогоднего подарка на заводской елке, – начать с ног, где сходятся края фольги, освободить из обертки и первым делом откусить лысую макушку.

В длинной узкой комнате есть только шкаф, диван и старый маленький телевизор, обои отходят, на потолке отслаивается штукатурка, между растрескавшимися рамами толстый слой пыли. Ведьма прячет деньги и выдает Наде ключи с мумифицированной мышью вместо брелока. Надя перевозит посуду, свои чудом сохранившиеся мягкие игрушки, лампу для маникюра, расставляет косметику и развешивает вещи – с разложенным диваном в комнате остается так мало места, что постельное белье приходится вывешивать во двор на кабель, натянутый между тополями, и оно сушится в тепле от воздухозаборников подземки.

В автосервисе Надя оформляет счета – набивает двумя пальцами на клавиатуре цифры и наименования, сверяется с калькулятором и пересчитывает, путается в деталях и запчастях, пишет их с ошибками, вспоминая, как Саша учил ее разбираться в мотоциклах. Она завистливо провожает взглядом хозяек дорогих машин, разглядывает их маникюр, волосы и зубы – хуже, чем у нее, что не помешало им выйти замуж. Саша словно боится ее – не разговаривает, старается не оставаться с ней наедине: стоит ей появиться в кухонном закутке, чтобы заварить растворимый кофе, он сразу же выходит. Но через неделю он не выдерживает и после смены спрашивает:

– Ты чего сюда пришла? Что бы ты там ни задумала, этого не будет.

Надя пожимает плечами:

– Женёк позвал.

Женёк начинает приходить к Наде по утрам до работы – выезжает из дома пораньше, пока ребенок не проснулся и не начал плакать, а жена – кричать. Надя выключает телевизор – утренние новости, – а потом лежит и думает, что в следующий раз надо оставить: ей скучно. Надя видит, как Женёк потом целый день переписывается с женой: раньше он бесился от ее постоянных сообщений и фотографий из примерочных, а теперь охотно отвечает и разрешает купить то, что она ему присылает.

Каждый раз, явившись за оплатой – она признает только наличные, – ведьма усаживает Надю «посмотреть, что будет». Надя говорит ей: «Да чего смотреть, бабка овдовела, мать развелась, и моя дочь, если у меня будет дочь, будет страдать – это наша родовая судьба». Ведьма велит ей снять колоду левой рукой, раскладывает и смотрит. «Как в подкидного играем», – думает Надя.

Женёк никогда не интересуется ее жизнью в колонии – тем для разговора, помимо работы, у него почти нет, и он рассказывает ей, что она «пропустила»: «А помнишь Илюху? Малого? Он на моем мальчишнике так нажрался, что махал перед ментами студаком из нашей шараги, как ксивой, когда нас винтили за драку в рестике». Надя кивает, уходит на кухню и, пока кипит чайник, представляет, как загорается автосервис – от спички, брошенной на дно канистры, от непотушенной сигареты, от брошенной в окно бутылки с жидкостью для розжига, обмотанной подожженной тряпкой. Представляет, как мнутся и взрываются машины – она видела это в кино – и сколько долгов остается висеть на отце Женька.

Однажды Женёк спрашивает, принимает ли Надя таблетки и можно ли в нее кончить, и она рассказывает, что никогда не сможет иметь детей: в колонии застудила яичники и их пришлось удалить. Женёк не кончает и уходит раньше обычного. Он начинает срываться на Сашу за опоздания, за то, что тот забыл вовремя заказать необходимые запчасти и инструменты. Саша в отместку приходит еще позже, работает спустя рукава, перестает здороваться с Надей.

Когда Антон из автосервиса приглашает всех на шашлыки к себе на дачу, Надя единственная оказывается без пары. Рита, жена Антона, показывает ей спальное место – в бане – и помогает застелить раскладушку. На речке Надя разглядывает Риту: та носит длинные рукава летом и не купается. «Вскрывалась, что ли?» – думает Надя и вдруг узнает в ней официантку из кафе напротив сервиса.

Мужчины зовут играть в волейбол гастарбайтеров с ближайшей дачи. Надю отряжают мыть фрукты. Вокруг бегают и кидаются песком дети: двое Сашиных, дочь Женька, несколько соседских. Надя снимает босоножки и спускается к реке. Опустив в воду таз с абрикосами и удерживая их рукой, она вдруг вспоминает слова ведьмы об огненной колеснице, которые не поняла и уже успела забыть.

Нарезая фрукты на легком раскладном столике, Надя ловит на себе взгляд то Сашиной жены, то жены Женька – они о чем-то тихо переговариваются, рассматривают ее длинные ноги, плоский живот, высокую грудь. Наде это напоминает колонию: если сговариваются, значит, будут бить. Она снимает шорты и в одном купальнике канареечного цвета идет играть к мужчинам. Гастарбайтеры, улыбаясь, начинают пропускать мячи.

Вечером, когда становится прохладно, Антон говорит: «Да сейчас разведем камин, и будет заебись». Они переходят в дом, детей отсылают наверх спать, а сами устраиваются играть в карты и пить. Женька быстро развозит, и он засыпает на диване, по-детски приоткрыв рот и сцепив руки на животе. Саша, спрятавшись от жены, нажирается на кухне с Илюхой, выросшим в двухметрового лося, – Надя слышит, как они под гитару поют «Короля и Шута». Сашина жена, хлопнув дверью, уходит курить во двор, где кто-то, кашляя, блюет.

Когда все расходятся спать, Надя остается одна у еще горящего камина и видит, как вылетевший мимо снесенной кем-то спьяну решетки уголек падает под деревянное икеевское кресло-качалку. Когда появляется дым, она встает и выходит.

Сидя на застеленной раскладушке в холодной бане, Надя в окно наблюдает разгорающийся пожар. Она ждет, что люди будут выпрыгивать из лопающихся от жара окон, ей кажется, что в окнах второго этажа мелькают силуэты детей. Она скатывает постель, сворачивает матрас, ставит его в угол и идет к навесу у ворот. Машина Женька, любителя понтоваться, слишком заметная, машина Саши пахнет его туалетной водой – Надя садится в низкую «итальянку» Антона на заднее пассажирское сиденье. В салоне все становится оранжевым от отблесков огня, слышится громкий треск и сквозь него – пожарная сирена. Стараясь не смотреть в сторону дома, Надя выходит из машины, вдоль забора пробирается к «лесной» калитке и бежит в темноту – туда, откуда днем доносился шум электричек.