Текст книги "Дымка. Черный Красавчик (сборник)"

IV. Плен и веревка

В эту зиму снега были глубоки, до травы было трудно добраться, и маленький табун, который бродил по низким холмам, разбросанным по прерии, должен был много, упорно работать копытами, чтобы достать хоть самую малость еды. Стада рогатого скота тянулись по следам лошадей, выискивая жалкие стебли сухой травы, которую те отрыли из-под снега и бросили.

В эту зиму нельзя было купить сена, и пастухам ничего не оставалось, как морить скот голодом. Осенью скот был в прекрасном состоянии, но когда повалили снега, закружились и замели корм, жир под кожей быков и коров растаял, и ребра все сильнее и сильнее стали проступать сквозь длинную зимнюю шерсть.

Потом завыли бураны, и скоро – как ни выбивались из сил пастухи – то здесь, то там стали появляться снеговые бугры. Под снеговыми буграми лежали тела павших животных. Иные были обглоданы стервятниками, – койотам пришла масленица, а что хуже – однажды на горизонте показались три больших серых волка.

Дымка и старый гнедой увидали их первыми. Они навострили уши в сторону разбойников, когда те подошли поближе и остановились, осматривая табун.

Дымка никогда не видывал волка, но старый гнедой навидался их всласть, шрамы на его шкуре говорили о прошлых встречах. Он громко захрапел, увидав три серые тени, и по этому храпу Дымка понял, что волки – не чета койотам, которых гонял он, бывало, еще годовичком. Его подмывало все же задать им гонку, и только поведение гнедого удержало его в табуне.

Ослабевший, подыхающий скот – вот зачем появились на пастбище волки. Конечно, они справились бы со здоровым животным не хуже, чем со слабым, но именно запах падали, разносившийся далеко по прерии, взволновал их сердца и потянул на разведку. Ниже их достоинства было коснуться заметенных снегом остовов. Это были старые волки, искушенные в деле убийства, им годилось только свежее мясо.

Но сейчас еще было светло, а в их обычае было ждать с убийством до ночи. Они взяли в сторону, понюхали снег и воздух, чтобы выяснить, свободно ли поле действий, еще раз обмерили взглядом окрестность и потрусили прочь. Старые живодеры, они далеко обегали остовы, боясь капканов, стальные клешни знакомы были их лапам, на шкурах повыстеганы пулями были рубцы, а один из них хранил под шкурой свинец, которым издалека угостил его ковбой из своей дальнобойной винтовки.

Старый гнедой знал волчьи повадки. Он бросил откапывать из-под снега траву и все внимание свое устремил на отроги, кольцом окружавшие табун. Его очень встревожило то, как волки приметили табун и скрылись, гнедому сразу стало тесно в котловине, – врагу легко было подобраться сюда незримым и застигнуть добычу врасплох.

Старые кобылы тоже выказывали беспокойство. Дымка настороженно поводил ушами, и, когда гнедой стал во главе табуна и повел его вон из котловины на открытый простор, даже маленькие жеребята прижались к бокам матерей, испуганно поблескивая белками глаз.

Встала большая луна и залила светом тропинку, пробитую в обледеневшем снегу, в воздухе было тихо, все живое застыло, не шевелясь, чтоб не тревожить вокруг себя воздух. Легкое движение воздуха при таком морозе костенило члены, замораживало кровь.

Дымка, гнедой и остальные лошади стояли на холме, с которого далеко было видно вокруг. Они стояли неподвижно, будто окаменели или замерзли, только порой повернется ухо, ловя далекий или близкий звук.

«Яп-яп!» – раздался крик койота, другой ответил ему, и скоро они наполнили воздух своим пением. Эхо их голосов еще не замерло, когда протяжный угрюмый вой волка разорвал тишину. Маленький табун не моргнул и глазом при крике койотов, но теперь все подняли головы, запрядали ушами, гнедой захрапел, захрапели другие.

Табун всполошился. Дымка вырвался в сторону и тотчас вернулся обратно, потом, прижавшись как можно теснее друг к другу, лошади двинулись вперед. Они двигались точно тени, и точно тени скользили за ними три серые фигуры.

Старый гнедой охранял табун с тыла. Он первый заметил волков, и долгий с присвистом храп его сорвал лошадей с места – табун ринулся в бешеную скачку, ставкой которой была жизнь. Холодный воздух рвался о грудь, облаком повис снег, взбитый копытами обезумевших лошадей. По сугробам и ямам неслись они напрямик, вдоль подошвы хребта, к просторной равнине. Дымка скакал вместе с другими и держался почти в голове табуна. Потом борьба с глубоким снегом разогрела его кровь, он весь налился злобой. Что-то заворочалось в мозгу и замедлило его бег. Дымка понемногу стал отставать, скоро весь табун обогнал его, и он оказался в самом хвосте. Он хотел посмотреть, что за опасность несут с собой волки, – опасность, от которой табун бежит как от огня.

Последним обогнал Дымку старый гнедой; он бежал медленно, подгоняя двух маленьких жеребят, чтоб они не слишком отставали. Скачка по глубокому снегу, да еще с той скоростью, с какой несся табун, давала себя знать, и старику немалых трудов стоило заставлять бежать малышей.

Волки понемногу настигли табун и перешли бы уже в наступление, если бы не Дымка. Он поотстал, и это ввело волков в заблуждение. Они решили, что мышастый сдает и вот-вот остановится. Дымка был бы рад встретить врагов и вышибить из них душу, но когда звери метнулись к нему, он передумал и бросился прочь, чтобы на бегу присмотреться к вражьей ухватке.

Вскинув голову и подняв хвост, он понесся в сторону и повел волков прочь от табуна. Они считали его уже своей жертвой, но чем дальше шла гонка, тем яснее им становилось, что у жеребца осталась еще в запасе немалая толика сил.

А у Дымки тем временем пропала всякая охота ввязываться в драку с волками: что-то грозное было в трех голодных зверях, мчавшихся за ним по пятам, и Дымка все время сохранял достаточную дистанцию между ними и собой.

Волкам не удавалось ни на шаг уменьшить это расстояние, и они мало-помалу убедились в том, что попусту тратят время. А он уводил их прочь от табуна все дальше и дальше. Похоже было на то, что добыча и вовсе уходит от них.

Скачка, которую затеял Дымка, для табуна была передышкой, в особенности для жеребят. Они могли замедлить немного бег и перевести дух. Когда волки бросили гнаться за Дымкой и снова повернули к табуну, жеребята со свежими силами улепетывали от жадных зубов.

Увидав, что волки оставили его, Дымка поскакал назад к табуну.

Догнать табун было теперь нелегким делом. Но Дымка недаром был Дымкой – долгая трудная скачка была ему нипочем. Он поспел к своим как раз в ту минуту, когда волки кружились уже вокруг гнедого, подбираясь к жеребятам, которых тот подгонял.

На гнедого волки не обратили внимания, они прошли мимо него: он был слишком стар, в особенности по сравнению с легкой добычей – беззащитными жеребятами.

Старый конь видел, как волки настигли табун и, минуя его, понеслись к жеребятам. Он не подумал пуститься прочь и бросить жеребят. Он решил защитить их. Иначе матери жеребят могли подумать, что каждый заботится только о себе, и началась бы паническая скачка ради спасения собственной шкуры. Гнедой знал волков, он знал, что они все-таки следят за ним, поэтому, когда они, минуя его, догоняли жеребят, он вроде бы уступил трем волкам дорогу. Но в тот миг, когда первый волк прыгнул, чтобы вцепиться в задние ноги одного из малышей, старый гнедой сорвался с места и, рискуя собственной жизнью, бросился в бой.

Волки не ожидали этого, они забыли и думать о нем и все внимание свое устремили на добычу. Для них было большой неожиданностью, когда огромный гнедой с тыла ударил второго волка и швырнул его в снег, торопясь к вожаку. Могучее копыто опустилось как раз в ту минуту, когда вожак обернулся навстречу гнедому. Копыто коснулось нижней его челюсти, и челюсть бессильно повисла неподвижным привеском. Когда старый гнедой обернулся к другим волкам, клочья серой шерсти торчали у него в зубах.

Вот тут-то и появился Дымка. Он кинулся прямо в свалку, и, когда второй волк, выбравшись из сугроба, приготовился к схватке, которая должна была стоить жизни гнедому, Дымка с быстротой молнии выбросил ногу вбок. Копыто врезалось в переднюю лапу волка, у самого тела, и отшибло ее прочь, точно острым заступом.

Во время этой схватки, лязга зубов и ударов копыт, когда в одно мельканье слились и гнедой и мышастый, третий волк скрылся. Бешеные кони отбили у него аппетит к жеребятине; избежать смертоносных копыт – вот все, чего он хотел.

Если бы волки сначала напали на двух лошадей, втроем они могли бы поспорить с ними. Но они видели перед собой одних жеребят – и просчитались.

Одинокому волку не приходилось упорствовать. Он уступил.

Луна растаяла в небе, пришел рассвет. Посреди равнины, по колено в снегу, маленький табун добывал себе корм. Ни на одной лошади не было ни царапины, будто они и не видали волков. Но, конечно, если бы не Дымка и его гнедой друг, то дальше рассказывать было бы не о чем.

«Яп-яп!» Завывание койота доносилось с холмов, и, по мере того как подымалось солнце, темные тучи вырастали над горизонтом с северо-запада, будто готовясь дать бой горячим лучам.

К полудню завыла метель, и табун встретил ее на полдороге к своей котловине, к убежищу, покинутому в грозную минуту.

Ночью послышался вой одинокого волка, и с юга донесся ответный вой, протяжный, злой и угрюмый.

Дымка захрапел, но гнедой только приподнял голову и повел ушами. Он знал волков и знал, что они в эту ночь не вернутся назад.

Буран кружился весь день, он засыпал овраги глубокими сугробами, потом ветер улегся, и снег повалил лениво и медленно. Бугры над остовами павших быков стали выше, и к ним прибавился новый. Большой серый волк лежал под этим бугром, – причиной его смерти была раздробленная челюсть.

Месяца два-три спустя ковбой заарканил трехногого волка и, осматривая место, на котором не хватало ноги, сказал:

– Шут его знает, какая пуля так чисто отбрила ему лапу!

Долгой, тягучей зиме, казалось, не будет конца. Снег был глубок, и хотя солнце карабкалось в гору и все дольше стояло в небе, незаметно было, чтобы прибывало тепло. Лошадям приходилось несладко: добывать корм из-под снега становилось труднее с каждым днем, они теряли в весе и в силе. От прежнего лоска не осталось и следа, все кости были наружу.

Потом стало теплее, сугробы осели, и по солнечным склонам холмов потекли ручейки. Медленно из-под снега стали выбиваться сухие былинки. Казалось, не дни прошли, а недели, прежде чем обнажилась отава. Еще немного – и зеленые стебли свежей травы пробились сквозь бурый войлок. Зима и ее опасности остались позади. Прерия из белой стала бурой, потом зазеленела. Зимняя шерсть полезла клоками, глаза лошадей заблестели, и скоро ребра их исчезли под слоем жира и под гладкой шкурой. Новые игривые жеребята появились в табуне, а когда табун выбрался в открытую прерию, он встретил телят с белыми, блестевшими на солнце мордами.

Дымке все было впрок, каждая жилка его играла здоровьем, и, когда он со старым гнедым, к которому, казалось, снова вернулась юность, носился по простору, оберегая жеребят, это было красиво, как красива всякая настоящая жизнь.

Месяцы мирно текли, и табун бродил по прерии, нисколько не заботясь о том, где застанет его рассвет. Высокий зеленый корм был повсюду, его было вволю, быстрые горные потоки замедляли свой бег по долинам и приносили влагу тополям, досягавшим неба и ронявшим прохладную тень. Скорее по привычке, чем из-за жары, табун однажды направился к подножию холмов, а потом поднялся и выше в горы. Может быть, в горах был свежий воздух, может быть, лошадям нужна была перемена кормов, а может быть, слишком часто на открытых равнинах встречались всадники и от этого им было неспокойно. Но от всадников скрыться было нелегко, и как-то добрых полчаса держался в полумиле от них верховой с биноклем в руках, осматривая табун, который бродил по крутому склону, нимало не подозревая о том, что с него кто-то не сводит глаз.

Этот всадник заметил молодого красавца мышастой масти и, увидев его, присвистнул от изумления. Он подъехал немного ближе и снова посмотрел на лошадь, подъехал бы еще ближе, если бы не боялся потревожить табун. К тому же ему нужно было только узнать, куда направляется этот табун, а там он мог отыскать мышастую лошадь, когда пожелает.

Дымке исполнилось четыре года, шел пятый. Это был возраст, когда обычно лошадей загоняют в кораль и объезжают под седло или под упряжку – для работы на ранчо или для продажи на фермы. Молодая лошадь натешилась волей, и теперь пришло время ей поработать.

Узнать об этом довелось Дымке вдруг, нежданно-негаданно. Долгоногий всадник на долгоногом коне показался на склоне – над табуном. Огромное расстояние было покрыто карьером в короткий срок, всадник загнал лошадей вниз, на равнину, а там – в широкие крылья кораля. Дымка вдруг увидел, что он в загородке и выхода нет. Большие ворота кораля закрылись, и всюду кругом были толстые тополевые брусья. В другой загородке, примыкавшей к той, в которую попал Дымка, были другие лошади, все примерно его возраста и роста. Дверь в ту загородку открылась, и тот же долговязый всадник, что прежде несся за ними, отбил Дымку от табуна и загнал его к сверстникам. Дверь снова была заперта, и Дымка, просунув голову между кольев, увидел, как долговязый растворил тяжелые створки ворот и выпустил на волю табун. Старая кобыла повела табун широкой рысью, прямо в ту сторону, откуда их пригнали. Дымка увидел, как поспешают маленькие жеребята и как рядом с ними тащится старый гнедой. И гнедой, и другие оставляли Дымку среди чужих лошадей в высоком корале, а в двух шагах от него стоял человек, который был для Дымки в десять раз хуже всякого волка.

Он заржал. Этот звук заставил гнедого остановиться, оглянуться и заржать в ответ. Старая лошадь постояла немного, как бы в ожидании, но скоро двинулась снова и догнала табун. Гнедой знал людей, – не одного человека нашивал он на своей спине. Свобода была возвращена ему за то, что он хорошо потрудился. Он понимал, что Дымку нечего ждать.

Дымка смотрел, как в облаке пыли исчезает табун, как лошади скрываются из глаз. Если б не брусья, как быстро он мог бы догнать их! Но тяжелые ворота скрипнули, и ковбой с мотком веревок в руках вошел в кораль.

Дымка при виде человека захрапел и ринулся в противоположный конец кораля. Крупом упершись в брусья, весь трепеща, он смотрел на того, кого считал своим злейшим врагом. Этот страх заставил Дымку перенести много страданий, которых ему не пришлось бы испытать, знай он только, что человек в этот миг смотрел на него с восторгом, изумляясь его совершенству. Но дикий конь не мог знать этого, и каждое слово человека звучало для него точно рычание рвущего мясо зверя, и каждый шаг его был шагом к жертве – и Дымка был жертвой.

Ковбой понимал его чувства. Он вырос на спинах дичков, он зарабатывал хлеб, укрощая их и делая из них верховых лошадей. Ловя глазами каждое движение дичка, он улыбался из-под широкополой шляпы. Улыбался потому, что видел: этот дичок создан для седла, а не для упряжки, не для работы на фермах. Ему радостно было при мысли, что он первый коснется прекрасной шерсти; рассматривая Дымку и выпрастывая петлю, он понял: не жаль никаких трудов ради того, чтобы сделать этого дичка своим другом.

Когда петля была готова, он пошел к молодому коню. Дымка смотрел, как приближается человек, и по всему было видно, что лошадь хотела бы просто исчезнуть с лица земли.

Другие лошади бросились врассыпную от человека, и Дымка вместе с ними метнулся к другому концу кораля. На бегу он услышал свист веревки, и что-то похожее на змею обвилось вокруг обеих его передних ног.

Когда он прянул в воздух, чтобы вырваться, передние ноги были выдернуты из-под него, он описал в воздухе дугу и врастяжку, боком шлепнулся наземь. Едва коснувшись земли, он рванулся, чтобы вскочить. Снова и снова пытался вскочить он на ноги, а когда ковбой заговорил с ним, Дымка бросил в его сторону неистовый взгляд и захрапел.

– Да лежи ты спокойно, – сказал ковбой. – Я не собираюсь сдирать с тебя твою славную шкурку.

Дымка лежал, – ничего другого ему не оставалось, потому что у него уже были связаны вместе все четыре ноги. Он лежал беспомощно, тяжело дыша, его мозг уже не работал, и сердце готово было выскочить из груди. Ни кугуар, ни медведь не смогли бы свалить его так легко, он мог бы с ними бороться, но здесь он сразу был лишен всех своих сил, и тайна человеческой мощи исполнила его страхом – страхом, какого не почувствовал бы он и перед тысячью медведей, кугуаров и волков. Смутно видел он, как ковбой склонился над ним. Колено прикоснулось к его шее, и мускулы всей шеи затрепетали, как если бы впились в них зубы змеи. Одна рука дотронулась до его уха, а другая – до лба. Это не было больно, но если бы боль и была, Дымка бы ее не почувствовал.

Скоро уздечка была надета на его голову: он почувствовал сыромятный намордник, сомкнувший ему челюсти, и аркан на шее; все это время человек издавал тихие звуки, в которых не было почему-то угрозы. Он разговаривал с Дымкой. Ковбой погладил его по лбу, потом встал и подошел к ногам лошади. Дымка почувствовал, что тугие веревки на его бабках ослабли. Ноги его были свободны, но ум был затуманен, и он продолжал лежать. Человек потянул за уздечку.

– Ну-ка, вставай, – сказал ковбой, и Дымка очнулся.

Он вскочил, брыкаясь, взлетая на дыбы и храпя. Его ноги были свободны, он мог ими действовать, и в эти действия он вложил всю силу, какая была у него, и все желание вырваться от ковбоя, который держал его на длинной веревке.

Говорят об особом искусстве рыболова, который томит огромную рыбину в воде, подводя ее к берегу. Но это искусство – ничто по сравнению с тем мастерством, с каким ковбой в полтораста фунтов весом удерживал на месте дикого зверя в тысячу с лишком фунтов.

Впившись ногами в землю, он удерживал лошадь; это было ему не впервой, и почти все лошади боролись с ним так, как боролся теперь Дымка. Глаза молодого коня запылали, когда он увидел, что и без пут ему не вырваться, не стряхнуть двуногого врага. Храпя и воюя с веревкой, которая крепко ухватила его за голову и за шею, он начал уставать, а потом пришло время, когда ковбой уже тихо стоял на месте, а в нескольких ярдах от него, широко расставив ноги, стоял Дымка, и пот каплями стекал по его лоснящейся шкуре. Так он стоял и смотрел, как ковбой пятился назад, пропуская веревку между руками, он смотрел, как тот отворил ворота, взял под уздцы верховую лошадь и вскочил в седло. Тридцать футов веревки было теперь между ним и всадником, и, когда всадник въехал внутрь кораля и веревка вздрогнула, Дымка сорвался с места и, тряся головой, будто старался сбросить уздечку, пустился прямо к открытым воротам.

Но едва очутился он за ними, как сразу осекся. Он не знал, что веревка в силах остановить его бег. Ворота закрылись за Дымкой и всадником. Веревка ослабла, и Дымка снова понесся вперед. Он чувствовал, что веревка по-прежнему на нем, но теперь она не сдерживала его бег. Пересохшее русло ручья, заросшее высокой зеленой травой, проходило мимо кораля, и Дымка направился туда. Ему все равно было куда бежать, лишь бы он мог сохранять расстояние между собой и всадником. Но бежать ему пришлось недолго: веревка снова натянулась, туже и туже – он должен был остановиться.

Всадник спрыгнул с лошади и привязал конец веревки к бревну.

– Ну, друг мой, – сказал ковбой, любуясь Дымкой, – не трепли понапрасну веревку: чем меньше будешь обижать ее ты, тем меньше она тебя.

С этими словами он вскочил в седло и уехал к коралю, где много дичков ожидало еще той науки, которую получил уже Дымка.

Эта длинная мягкая веревка и это бревно дали Дымке первый урок послушания человеку.

Чем больше он боролся с веревкой и старался уйти от нее, тем тверже понимал, что всякая борьба бесполезна.

Эта веревка верно служила человеку и отбрасывала Дымку назад всякий раз, когда он достигал ее конца. Она лишала мощи его шею, и скоро он окончательно сдался, убедившись в своем бессилии.

Бревно, к которому была привязана веревка, также делало свое дело – оно было достаточно тяжело, чтобы сдерживать лошадь, и хотя Дымка тащил его за собой, далеко с ним уйти он не мог.

Дымка понял: пришел конец всему, что он любил на свободе. Тенистые лощины, чистые ключи, неоглядные пастбища – все было у него отнято.

Он не знал, что ждет его дальше. Он знал одно: вот он в русле пересохшего ручья у кораля и не может отсюда уйти.