Текст книги "Дымка. Черный Красавчик (сборник)"

Я жил очень дружно с Капитаном. Это была славная лошадь и товарищ отличный. Мне никогда не приходило в голову, что Капитан нас покинет; но с ним случилась беда, и нам пришлось с ним расстаться.

Я не видал сам, как случилось несчастье, но при мне про него рассказывали.

Раз Джери с Капитаном отвозили каких-то господ на центральный вокзал за Лондонским мостом. Возвращаясь оттуда, Джери увидал недалеко от памятника ломового извозчика, который гнал свою пару, не разбирая ничего впереди себя. Он повалил девушку и, прежде чем Джери успел свернуть в сторону, ринулся на него и опрокинул экипаж. Джери слетел с козел, но отделался только небольшим ушибом. Зато бедный Капитан серьезно пострадал. Лошади ломового смяли его, причем сломанным дышлом ему пробило бок. Когда его подняли, кровь текла из раны на его белую шерсть; весь он был разбит и едва держался на ногах. Джери повел его тихонько домой. Хозяин ломового, пивовар, должен был заплатить за убытки, понесенные Джери; но бедному Капитану никто не мог воздать за то зло, которое ему сделали.

Джери с ветеринаром испробовали все средства, чтобы облегчить его страдания.

Пока экипаж чинили, езды не было, и я отдыхал, что, конечно, было очень убыточно нашему хозяину.

Когда мы, наконец, опять выехали на биржу, хозяин Грей подошел, чтобы узнать о здоровье Капитана.

– Он не поправится, – отвечал Джери, – во всяком случае, мне он больше не может служить. Ветеринар сказал мне сегодня, что он будет еще, пожалуй, годен для возов, вообще для простой работы, но ведь я знаю, каково приходится лошади жить в лондонском ломовом деле. Хуже быть не может. Ох уж это пьянство! Сколько оно зла творит самим людям, да еще сколько калечит несчастных животных! Говорят о вознаграждении, – какое вознаграждение может мне заменить старого друга, каким была моя добрая лошадь? Не говорю о всех хлопотах, а ее-то мне ничто не вернет. Нет худшего врага человечества, чем водка!

– Послушай-ка, Джери, ты в мой огород попадаешь, – заметил Грей. – Я не такой хороший человек, как ты, и хотел бы сделаться таким, да трудно очень.

– Зачем же вы, хозяин, не бросите пить? – сказал Джери. – Вам совсем не пристало это, вы такой славный.

– Что делать, Джери, такой уж я дурак. Пробовал я раз отвыкнуть от этого зелья, да за два дня истосковался так, думал, умру. Как ты отвык, ведь ты тоже раньше пил?

– Да, пил, хотя никогда не был пьяницей. Но я понял, что могу им сделаться, если сразу не возьму себя в руки, и принялся отвыкать. Сперва было трудно. Так, бывало, защемит под ложечкой, что, казалось, никак не удержишься. Но я сказал себе: «Джери Баркер, дело пошло на борьбу между искусителем и тобой. Или ты должен его сразить, или он тебя оседлает, и тогда уже спасения не будет». И я одолел врага, с помощью Бога и людей. Полли старалась приготовить мне повкуснее обед, покупала мятных лепешек или наливала мне стакан хорошего кофе. Вот напьешься кофе и засядешь за книгу, оно и отляжет понемногу, душа окрепнет, а там, глядишь, и совсем легко. Часто я повторял себе: «Брось пить, или же загуби душу; брось, или же разбей сердце Полли». Слава богу, благодарение милой жене и детям, теперь я здоровый человек! Вот уж лет десять, как я водки в рот не беру.

– Я думаю, что опять попробую отвыкнуть, – сказал Грей. – Право, стыдно не владеть самим собой.

– Сделайте это, хозяин Грей, уверяю вас, что не раскаетесь. А ваш пример сильно подействует на наших слабых товарищей. Я знаю двух или трех из них, которые охотно перестали бы ходить в трактир.

Бедный Капитан стал как будто поправляться, но он был уж очень стар и до сих пор держался только благодаря хорошему уходу Джери. После своего несчастья он не мог вернуть прежнюю силу. Вскоре надо было бросить всякую надежду на его выздоровление. Ветеринар, правда, говорил, что он может еще настолько поправиться, что его, пожалуй, купят по дешевке. Но Джери не хотел слышать об этом. Он говорил, что продавать Капитана на верное мучение он ни за что не согласится; эти деньги будут жечь ему руки. Лучше пулей положить быстрый и не очень болезненный конец мучениям бедной старой лошади. Джери не верил в то, что можно найти доброго хозяина, который даст Капитану покойно дожить последние дни.

В тот день, когда решено было избавить Капитана раз и навсегда от всех мытарств жизни, Гарри отвел меня с утра к кузнецу подковать. Вернувшись домой, я больше не нашел своего старого товарища в конюшне.

И я, и вся семья извозчика много горевали о кончине нашего славного Капитана.

Джери должен был подыскивать новую лошадь. Вскоре он услыхал от знакомого, служившего у одного графа, что есть подходящая лошадь. Лошадь эта была дорогая, но она как-то понесла, налетела на другой экипаж, выбросила графа и так изуродовала себя, что не годилась больше для барской конюшни. Ее хотели поскорее сбыть.

– Я не боюсь, что она горячая, – сказал Джери, – если рот у лошади не испорчен, это ничего не значит.

– Нет, у нее нет никакого порока, – сказал человек, который вел переговоры с Джери. – То, что с ней случилось, произошло оттого, что она долго не была в езде, набралась избытка сил и игривости, а когда ее взнуздали строгой уздой, это взбесило ее, именно потому, что она очень чутка ртом.

– Да, это возможно, – заметил Джери. – Я приду, посмотрю лошадь.

На другой день к нам привели Огонька, так звали моего нового товарища. Это был статный гнедой конь без малейшей подпалины, с очень красивой головой. Ему было только пять лет. Я с ним дружелюбно поздоровался, но не спрашивал у него ничего.

Первую ночь Огонек провел очень неспокойно; вместо того чтобы улечься, он все дергал недоуздок, гремя кольцом, и не дал мне вовсе спать. Но на другой день, проездив часов пять-шесть, он вернулся много смирнее и показался мне совсем добронравным. Джери ласкал его и много с ним разговаривал. Они, казалось, отлично поняли друг друга. Джери говорили, что на свободной узде и с достаточной работой Огонек будет со временем смирен как ягненок. Выходило, что извозчик сделал выгодную покупку.

Конечно, Огонек сначала считал себя очень обиженным, что он попал на скромное место извозчичьей лошади; но скоро он признался мне, что свободная езда у простого извозчика, пожалуй, гораздо лучше, чем строгая господская упряжка, где голова у лошади подтянута кверху, а хвост поднят к самой седелке.

В конце концов Огонек отлично прижился на новом месте, и Джери очень его полюбил.

Рождественские и новогодние праздники – веселое время для некоторых людей, но не для извозчиков и их лошадей. Балы, театры, вечера манят досужих людей на радость и веселье, а извозчики в это время должны, несмотря на холод и всякую непогоду, просиживать долгие часы, ожидая веселящихся седоков, между тем как у лошадей коченеют ноги от холода.

На мою долю выпала вся вечерняя служба, потому что я привык долго смирно стоять, к тому же Джери боялся, что Огонек простудится.

Накануне Нового года мы должны были везти двух господ на вечер в один дом в Вест-Энде. Мы привезли их туда в девять часов, и нам приказано было приехать сюда опять к одиннадцати часам.

– Может быть, вам придется постоять, потому что вечер карточный, – сказал один из седоков, – но, пожалуйста, все-таки не опоздайте.

Мы стояли у подъезда, когда на часах било одиннадцать, – Джери был очень аккуратный человек.

Башенные часы били четверти. Они пробили все три четверти после одиннадцати, а мы все еще ждали седоков.

Весь день дул сильный ветер, нагонявший ливни, а к вечеру похолодало и сделалась изморозь с холодным, пронизывающим ветром. Укрыться было некуда. Джери сошел с козел, натянул мою попону ближе к шее, а сам стал ходить взад и вперед, топая ногами, чтобы разогреть их. Он и руками хлопал, но вскоре у него начался кашель. Тогда он отворил дверцы и присел на пол коляски, так что часть его тела была защищена от ветра. А часы продолжали бить четверти, и никто не показывался на подъезде.

В половине первого Джери позвонил и спросил у слуги, нужен ли он или ему можно уехать.

– О да, конечно, нужны, – отвечал слуга, – теперь вечер скоро кончится!

Джери вернулся к своему месту, но он так охрип за это время, что я едва мог расслышать его голос.

В четверть второго ночи господа наконец вышли и велели ехать куда-то мили за две от того места, где мы были. Ноги у меня так застыли, что я чуть не споткнулся. Когда мы довезли господ, они и не подумали извиниться перед Джери за то, что так задержали его, а напротив того, рассердились за лишнюю плату, потребованную извозчиком, хотя Джери был самый добросовестный человек и никогда лишнего не спрашивал. Им пришлось, однако, расплатиться по совести, потому что Джери не уступал своего, как и не требовал того, чего не следовало. Деньги эти были заработаны тяжелым трудом.

Наконец мы вернулись домой. Джери не мог совсем говорить. У него начался страшный кашель.

Полли встретила его молча и только светила нам.

– Не могу ли я помочь тебе? – спросила она.

– Да, принеси чего-нибудь поесть теплого Джеку, а мне приготовь горячей похлебки.

Джери проговорил эти слова хриплым шепотом. Дышать ему было трудно; но он, несмотря на это, потер меня щетками, как всегда, и слазил еще на сеновал, чтобы подстелить мне свежей соломы.

Полли принесла мне теплого пойла, и мне стало совсем хорошо. Они затворили двери конюшни и удалились.

На другое утро, уже довольно поздно, Гарри пришел в конюшню. Он почистил нас, задал нам корму, вымел стойла и опять постелил соломы, как в дни отдыха. Он делал все молча, с серьезным и грустным лицом.

В полдень он снова пришел накормить и напоить нас. Долли была тоже с ним; она плакала, и я узнал из их разговора, что Джери серьезно заболел и что доктор находит его положение опасным.

Так прошло два дня. В доме было горе. Мы видели только Гарри и Долли. Полли не отходила от своего мужа.

На третий день, в то время как Гарри был у нас в конюшне, кто-то постучался в дверь.

Это был старый Грей Грант.

– Я не хотел идти к вам в дом, мой милый, чтобы не обеспокоить больного, – сказал он Гарри. – Я зашел узнать о здоровье отца.

– Ему очень плохо, – отвечал Гарри, – кажется, хуже и быть не может. Доктор сказал, что у него воспаление легких, и он ожидает перемены сегодня к ночи. Или пойдет на улучшение, или будет хуже.

– Плохо! Плохо, – сказал Грант, качая головой. – На прошлой неделе умерло двое моих знакомых от этой болезни. Быстро она скручивает больных. Впрочем, пока жив человек, жива и надежда. Не унывай, мой милый.

– Доктор говорил, что отцу легче перенести болезнь, нежели другому, – сказал Гарри, – потому что он водки не пьет. Вчера у отца был такой сильный жар, что он бы не вынес его, если б он был человек пьющий. Доктор сказал, что жар сжег бы его, как лист писчей бумаги. Мне кажется, что отец выздоровеет. А вы как думаете, господин Грант?

Грант колебался, не зная, что сказать.

– Если хорошим людям надо на свете жить, – наконец произнес он, – то я уверен, милый мальчик, что твой отец поправится. Я не знаю человека лучше его. До свидания, завтра я опять зайду.

Он явился рано утром.

– Ну, что? – спросил он.

– Отцу лучше, – сказал Гарри. – Мать надеется теперь, что он выздоровеет.

– Слава Богу! – сказал Грант. – Главное, держите его в тепле и не давайте ему ни о чем думать и заботиться. Вот, кстати, что я хотел предложить твоей матери: Джеку на пользу отдых от езды; ты можешь проводить его по улице для разминки ног, и этого будет довольно. Но молодая лошадь, если застоится, то с ней потом не сладить; того и гляди, еще беды наделает.

– Ваша правда, – сказал Гарри. – Огонек и теперь уже шалит, несмотря на то что я сильно сбавил ему овса. Я уж не знаю, что мне с ним делать.

– Вот то-то! – ответил Грант. – Скажи от меня матери, что, если она согласна, я буду, пока у вас дела не наладятся, брать Огонька каждый день на несколько часов работы, а выручку буду делить с вами. Таким образом окупится хоть корм лошадей, а то они вас разорят овсом за это время безработицы. Я зайду завтра днем узнать, что скажет на это твоя мать.

С этими словами он вышел, не слушая благодарности Гарри.

Верно, он договорился с Полли, так как на другой день он и Гарри пришли в конюшню, надели сбрую на Огонька и увели его.

Больше недели Грант приходил за Огоньком. В ответ на благодарность Гарри он всегда, смеясь, отвечал, что Огонек – его счастье, потому что иначе нельзя было бы никогда отдохнуть его собственным лошадям.

Выздоровление Джери подвигалось, хотя и медленно; но доктор объявил, что если он хочет дожить до старости, то должен бросить навсегда извозчичье дело. Дети часто рассуждали между собою, делая разные предположения о том, что теперь станут делать их родители и как бы им, детям, придумать средство тоже зарабатывать.

Раз Огонек вернулся весь в грязи и мокрый.

Грант сказал Гарри:

– На улицах непроходимая слякоть. Вот тебе работы надолго, мой милый. Согреешься, пока будешь чистить лошадь.

– Хорошо, – отвечал Гарри, – я не оставляю ее нечищеной. Я с малых лет приучен к нашему делу.

– Да, кабы все мальчики получали такое воспитание, как ты, то это было бы счастье для них.

Гарри принялся мыть и чесать Огонька; в это время к нам вошла Долли, и по лицу ее можно было судить, что она пришла с интересными новостями.

– Гарри, кто живет в Ферстоу? – спросила она. – Мама получила оттуда письмо, которому она так обрадовалась, что побежала с ним к отцу наверх.

– Там живет госпожа Фаулер, – отвечал Гарри. – Знаешь, это бывшая мамина хозяйка, которую отец встретил прошлым летом. Она еще прислала нам с тобою по пяти шиллингов.

– Ах, помню, помню! Хотела бы я знать, что она пишет маме.

– Мама писала ей на прошлой неделе, – сказал Гарри. – Госпожа Фаулер говорила тогда, чтобы ее известили в случае, если отец захочет бросить извозчичье дело. Долли, сбегай в дом, узнай, что она пишет.

Гарри продолжал водить скребницей по шерсти Огонька; он делал это так ловко, как настоящий конюх.

Через несколько минут Долли прибежала в конюшню; она прыгала от радости.

– Гарри, – заговорила она, – послушай, какая прелесть! Госпожа Фаулер предлагает нам сейчас же переехать в деревню. Поблизости от нее есть свободный дом с садом, с курятником, с яблонями, – ну со всем, со всем, что можно вообразить хорошего! Весной увольняется ее кучер, и она предлагает отцу его место. Кругом есть много помещиков, где ты можешь служить помощником садовника, или в конюхах, или в доме. А для меня там есть хорошая школа. Мама так рада, что она и смеется, и плачет, и папа очень доволен.

– Да, это чудесно, – сказал Гарри. – Самое подходящее дело для отца с матерью. Только я не хочу служить в доме и надевать ливрею со светлыми пуговицами. Я лучше буду работать в саду или при конюшне.

Решено было, что как только здоровье Джери поправится, так вся семья переберется на жительство в деревню, а экипаж и лошадей продадут.

Плохая весть для меня! Я был уже немолод и не мог ожидать чего-нибудь лучшего в своей судьбе. Нигде, со времен Бертвика, я не чувствовал себя таким счастливым, как у моего доброго хозяина Джери. Но все-таки три года извозчичьей езды сказались на моем здоровье. Я был уже не тот, что прежде.

Грант тотчас объявил, что он покупает Огонька. Другие извозчики с нашей биржи предлагали купить меня, но Джери не захотел оставить меня в трудной извозчичьей езде. Грант обещал приискать мне место, где мне будет покойно жить.

Наконец пришел и день расставания. Джери не выходил еще из комнаты, так что я не видал его с кануна нового года. Полли и дети простились со мной в конюшне.

– Милый Джек, добрый старый Джек, – говорила Полли, – как бы я хотела взять тебя с нами в деревню!

Она погладила мою гриву и, наклонившись близко, поцеловала мою шею. Долли тоже целовала меня и плакала, Гарри молча гладил меня; видно было, что ему очень грустно расставаться со мной. А мне-то как больно было покидать их!

Меня продали одному хлебному торговцу, имевшему свою булочную. Джери знал его; он надеялся на то, что меня здесь будут хорошо кормить и не загоняют ездой. Действительно, я не мог пожаловаться на корм на моем новом месте, и если б хозяин чаще бывал у нас, то меня и работой не мучили бы; но его приказчик не давал никому покоя. Бывало, стоит воз совсем уж нагруженный, а он торопит людей, приказывает еще чего-нибудь наложить.

Возчик Яков, ездивший со мной, часто говорил ему, что нельзя больше наваливать клади, что я не свезу.

– Не стоит два конца делать, – возражал приказчик, – когда можно все в один раз поднять.

Яков, по примеру других возниц, ездил на строгой узде, что мешало мне тащить воз. Через два-три месяца моя тяжелая работа стала на мне отзываться.

Случилось мне раз везти особенно грузный воз, и часть дороги шла вверх по крутому подъему. Я то и дело останавливался, так как был не в силах идти далее. Мой возница не одобрял этого и беспрестанно хлестал меня кнутом.

– Ну, двигайся, лентяй, – приговаривал он, – или я тебя заставлю идти!

Я взялся снова за воз и протащил его несколько шагов, но должен был остановиться; тогда кнут заработал с новой силой; я налег изо всех сил. Признаться, обида была мне чувствительнее боли; я знал, что стараюсь сделать все, что могу, а меня неизвестно за что били. Последние силы пропадали от огорченья.

В то время как возница стал меня в третий раз бить кнутом, к нам подошла барышня и проговорила нежным, умоляющим голосом:

– Зачем вы так мучаете лошадь? Я уверена, что она не может больше везти этот воз. Смотрите, какая круча!

– Что делать, сударыня, – отвечал Яков. – Пусть хоть из кожи лезет вон, а необходимо вывезти воз.

– Разве он не слишком тяжел для одной лошади? – спросила барышня.

– Так-то оно так! Я говорил приказчику, что лишнее накладывают, да ему все равно, хоть еще двадцать пудов прибавит; мое дело слушаться, что он велит делать.

Он поднял кнут, но барышня остановила его.

– Постойте, пожалуйста, погодите! – сказала она. – Кажется, я сумею вам помочь.

Яков рассмеялся.

– Вы с вашей строгой уздой, подтягивающей голову лошади, мешаете ей напрягать свои силы. Я уверена, что, если вы снимете эту противную узду, лошадь пойдет лучше. Попробуйте, послушайте меня, – заключила она убедительно. – Я была бы вам так благодарна!

– Что ж, для барышни отчего и не попробовать, – сказал возница с усмешкой. – Насколько же прикажете опустить голову, сударыня? – спросил он.

– Снимите эту вторую узду совсем.

С меня сняли узду, и я, на радостях, опустил голову до самой земли. Какое блаженство! Я несколько раз поднимал и опускал голову, чтобы размять шею.

– Бедный, вот что тебе нужно было! – сказала девушка, гладя меня и трепля по шее рукой. – Теперь попробуйте ласковым словом ободрить его, – обратилась она к вознице. – Я уверена, что дело пойдет лучше.

Яков взялся за вожжи.

– Ну, вперед, Черныш! – сказал он мне.

Я склонил голову и налег изо всей силы на хомут. Воз двинулся, я, не останавливаясь, втащил его на гору и только там стал переводить дух.

Барышня шла за нами. Она подошла, когда я остановился, и опять погладила меня. Давно уж я не видал такой ласки.

– Вот видите, – сказала барышня вознице, – он добрый конь; как вы отпустили ему голову, он сделал все, что мог. Лошадь хорошая; вижу, что она знавала лучшие дни. Не надевайте больше этой узды.

– Ваша правда, сударыня. Лошадь пошла легче, как сняли двойную узду. Я буду помнить вперед. Но ведь не могу я один идти против всех. Все ездят на таких уздах.

– Нечего глядеть на то, что делают все, – продолжала барышня. – Лучше поступать хорошо по-своему, нежели дурно по безрассудному обычаю. К тому же теперь многие, даже из господ, бросают эту глупую моду. Наши каретные лошади вот уж пятнадцать лет ходят в свободной упряжке и лучше служат нам вследствие этого. Кроме того, и это всего важнее, – прибавила она серьезно, – мы не имеем права истязать немую божью тварь. Они, немые животные, не могут рассказать нам о своих страданиях, но они могут страдать так же, как и люди. Однако я не стану вас долее задерживать. Благодарю вас, что послушались моего совета. Я уверена, что вы им и впредь воспользуетесь с выгодой для себя. Прощайте!

С этими словами она удалилась легкой поступью, и я больше не видал ее.

– Вот настоящая барышня! – рассуждал сам с собою Яков. – Вежливая какая, разговаривала со мной, как с господином. И она говорила совершенную правду. Я буду помнить ее слова, во всяком случае на подъемах.

Справедливость заставляет меня заявить, что он исполнил свое обещание. Но тяжелые возы не переводились у нас. Лошадь может вынести многое, всего же хуже для нее – постоянно возить кладь выше своих сил.

Я кончил тем, что изнемог совсем, и на мое место купили новую лошадь. Скажу, кстати, еще об одном неудобстве, которое заставляло меня страдать у хлебного торговца. Конюшня у нас была плохо освещена. В ней было одно маленькое окно в конце ее, так что в стойлах было почти темно.

Кроме того, что это удручало меня, мои глаза стали слабее от резкого перехода из темноты на свет. Несколько раз я спотыкался на пороге конюшни и не знал, куда иду.

Если б я дольше остался на этом месте, кончилось бы тем, что я стал бы близоруким на всю оставшуюся жизнь, а это для лошади величайшее несчастье, так как я слышал, что легче править совсем слепой лошадью, нежели близорукой. Близорукость делает лошадь очень пугливой. Но хлебный торговец меня вовремя перепродал, не причинив еще моим глазам непоправимого зла. Теперь я попал к крупному содержателю наемных экипажей.