Текст книги "Дымка. Черный Красавчик (сборник)"

Настала ранняя зима. Снег иногда лежал на мостовой или шел дождь с изморозью целыми неделями, лишь изредка сменяясь светлыми днями с пронзительным холодным ветром. На лошадях эта погода тяжело отзывалась. Еще в холодные дни нас согревали теплые попоны, но во время продолжительных дождей даже двойные попоны промокали насквозь. У некоторых извозчиков были заведены непромокаемые покрышки для лошадей, – это славная выдумка, но многие были слишком бедны и не имели средств защитить себя и животных от стужи. Много пострадало в суровую зиму и людей, и зверей. Нам, лошадям, по крайней мере удавалось хорошо отдохнуть и согреться после тяжелой работы в течение половины дня, а хозяева наши не сходили с козел до двух-трех часов ночи.

Хуже всего было везти экипаж по скользкому грунту; бывало, устанешь больше, чем когда приходится везти тяжелый воз, хотя едешь налегке. Конечно, это оттого происходит, что надо напрягать все мускулы, чтобы удержаться на скользкой дороге.

В очень плохую погоду большинство извозчиков с биржи уходили в ближайший трактир, оставляя кого-нибудь сторожить лошадей и экипажи. Но они нередко пропускали таким образом ездока, теряя вдвойне, так как и в трактире пропивали деньги. Джери этого никогда не делал.

Неподалеку от нашей биржи находилась маленькая кофейня, куда он иногда ходил отогреться чашкой горячего кофе, или он покупал пироги и стакан кофе у старого разносчика, приходившего в нашу сторону Джери был того мнения, что после водки и пива человек становится еще чувствительнее к холоду, а лучшие средства против непогоды – сухое платье, хорошая домашняя пища, радушие и ласка семьи. Извозчик, имеющий в своем распоряжении такие хорошие вещи, никогда не озябнет, какая бы ни была погода, – вот как рассуждал Джери.

Полли часто присылала мужу что-нибудь поесть, когда он не успевал заехать домой. Бывало, из-за угла выглянет личико Долли, высматривающей, тут ли отец. Если он оказывался на бирже, девочка скрывалась и через короткое время появлялась с оловянным судком, в котором была какая-нибудь похлебка или кусок жареной говядины для отца. Надо было удивляться искусству малютки, перебиравшейся через улицу, часто среди вереницы экипажей. Она очень гордилась тем, что приносила своему отцу обед.

Все извозчики ее любили; каждый был готов проводить девочку назад через улицу, если ее отцу нельзя было отойти.

В один холодный, ветреный день Долли принесла судок с горячим супом и стояла подле отца, пока он ел. В это время к нам подошел какой-то господин. Джери поклонился ему, отдал судок Долли и собирался снять с меня попону, но господин остановил его:

– Нет, пожалуйста, доешьте вашу похлебку и проводите вашу девочку через улицу. У меня, правда, не слишком много времени, однако я могу подождать в коляске.

С этими словами он уселся в экипаж, а Джери горячо поблагодарил его.

– Смотри, девочка, – сказал он дочери, – вот этот господин настоящий добрый человек. Он заботливо думает о простом извозчике и его маленькой дочке.

После этого добрый господин нанимал нас довольно часто. Он, видно, любил животных – собак и лошадей; когда мы отвозили его домой, я видел, как к нему выбегали с радостным лаем три собаки. Иногда он подходил ко мне, гладил меня и ласково говорил:

– У тебя хороший хозяин, и ты этого заслуживаешь.

Редко кто замечает лошадь, работающую на него. Этот господин и еще двое или трое ласкали меня и говорили со мной дружелюбно, но большинство об этом никогда и не думало.

Добрый господин был уже немолодой человек с сутуловатой спиной и очень приятной улыбкой. Взгляд у него был проницательный, тонкие губы выражали твердую волю. По ним и по движению головы можно было догадаться, что человек этот всегда исполнит то, за что примется. Голос его внушал безграничное доверие.

Случилось раз, что он нанял наш экипаж с другим господином пополам. Мы остановились возле одной лавки. Другой господин вошел туда, а наш остался рядом с экипажем. Через улицу, ровно напротив, подле винного погреба стояла подвода, заложенная прекрасной парой рослых, красивых лошадей. Возницы не было при них; не знаю, давно ли они так стояли, но им, по-видимому, надоело тут стоять. Они двинулись с места. Не успели они пройти нескольких шагов, как возница выскочил из погреба и остановил их. Он казался сильно возмущенным и принялся изо всех сил хлестать лошадей кнутом, не разбирая, куда сыплются удары, часто попадая по голове. Наш господин видел все это; он быстро перешел через улицу и решительным голосом сказал ломовому извозчику:

– Если вы не перестанете сейчас истязать лошадей, я кликну городового, и вас будут судить за дурное обращение с животными.

Извозчик был, верно, пьян, так как он начал сильно браниться; однако он перестал бить лошадей, подобрал вожжи и сел на подводу.

Наш добрый господин между тем вынул из кармана записную книжку и записал в нее имя владельца и его адрес, выставленные на подводе.

– Это вам на что? – проворчал извозчик, хлопнув бичом и проезжая мимо; но господин ничего ему не ответил и только кивнул с улыбкой, обещавшей мало хорошего пьяному извозчику.

Когда он вернулся к экипажу, его приятель воскликнул:

– Неужели тебе мало своих дел, Райт, что ты занимаешься чужими лошадьми и слугами?

Наш добрый господин помолчал; потом, откинув голову немного назад, спросил своего приятеля:

– Знаешь ли ты, отчего свет так плох?

– Нет, – отвечал тот.

– Так вот я тебе скажу: оттого, что люди думают только о своих собственных делах и не хотят заступиться за угнетенных, не обличают дурного дела. Я никогда не пропускаю злого деяния, если оно происходит на моих глазах, и я получил уже не одну благодарность от хозяев за то, что предупредил их о том, как дурно обращались с их животными.

– Кабы было на свете побольше таких господ, как вы, сударь, – заметил Джери. – Куда как они нужны людям!

Мы продолжали свой путь; когда же мы довезли господ, куда нужно было, я слышал, как добрый господин сказал:

– Я считаю, что если мы видим какое-нибудь зло, жестокость какую-нибудь и ничего не делаем, чтобы остановить людей, то мы сами становимся участниками злодеяния.

Как видите, мне, извозчичьей лошади, жилось очень хорошо, потому что мой хозяин ездил сам от себя[8]8
  Ездить от себя – здесь: заниматься извозом на собственных, а не наемных лошадях.


[Закрыть] и находил свою выгоду в том, чтобы его лошади пользовались порядочным уходом и не переутомлялись; кроме того, это был замечательно добрый человек. Но в совершенно иных условиях живет извозчичья лошадь, принадлежащая крупному содержателю экипажей: она попадает в руки наемного извозчика, который думает об одном: как бы выручить побольше денег в день, чтобы ему осталось что-нибудь сверх условной дневной выручки в пользу содержателя. Я мало понимал сам во всех этих делах, но слышал разговоры на нашей бирже и не раз видал, как хозяин Грей бранил извозчиков, возвращавшихся на биржу с измученными лошадьми.

Однажды подъехал к нам плохо одетый извозчик по прозвищу Мрачный Сэм. Его лошадь была совсем заморена, и на ней видны были следы тяжких побоев. Хозяин Грей нахмурился, увидав ее, и сказал извозчику:

– Тебя бы притянуть надо за то, что ты бедную лошадь так замучил.

Извозчик накинул дырявую попону на лошадь и, обернувшись к Грею, заговорил голосом, в котором слышно было отчаяние:

– Если кому-нибудь следует отвечать, так это нашим хозяевам, требующим огромных выручек, и седокам, дающим низкую цену за проезд. Заработать извозчику на хозяина восемнадцать шиллингов в день – это такая каторжная работа, которую не всякий вынесет; ведь надо еще что-нибудь отложить для себя и своей семьи. Как же тут быть? Поневоле выколачиваешь из лошади, сколько можешь, чтобы не умереть с голоду. А у меня шесть человек детей и только один старший может что-нибудь заработать. Дежуришь на бирже четырнадцать или шестнадцать часов в сутки, а уж о дне отдыха и не помышляешь. Вы знаете моего хозяина, Скиннера: он готов всегда прижать человека, и отдыха у него не жди. Не думаю, чтобы можно было больше моего работать. Мне теперь нужно бы купить себе непромокаемый плащ, но я не могу этого сделать, когда дома есть столько голодных ртов. На прошлой неделе пришлось заложить часы, – иначе нечем было бы заплатить Скиннеру Я знаю, что должен навсегда проститься с моими часами.

Некоторые извозчики одобрительно кивали головами, слушая рассказ Сэма.

– Вы, ездящие от себя или работающие на добрых хозяев, – продолжал Сэм, – можете обращаться хорошо с лошадьми, не принося себе ущерба, но я никак не могу этого сделать. У нас есть такса. Вот сегодня я должен был далеко везти седока, – миль шесть, я думаю, пришлось сделать, – и что же? Я не мог спросить больше трех шиллингов: обратно же пришлось ехать порожняком. То же самое случается постоянно. Прибавьте к этому тяжесть поклажи, которую то и дело возишь, – ведь господа не думают: они положат пропасть вещей в экипаж да еще и к кучеру на козлы столько же. Я не говорю, чтобы всегда было так плохо, бывают выгодные концы, но редко, а когда лошадь устанет, то волей-неволей идешь на одном кнуте. Жена и дети дороже лошади, хозяева должны бы об этом подумать! Я не стану так, без нужды, истязать свою лошадь, – никто из вас не обвинит меня в том. Как хотите рассуждайте, но не я виноват, тут есть другая причина. Ведь ни одного дня не имеешь для себя, для отдыха, никогда не посидишь со своей семьей. Часто я чувствую себя стариком, хотя мне только сорок пять лет. Господ вы сами знаете, они подозревают каждого извозчика, что он хочет обмануть их, и они торгуются из-за копейки. Хотел бы я посадить одного из них на мое место; пусть бы он просидел шестнадцать часов на козлах, да еще во всякую погоду, да с условием привезти хозяину восемнадцать шиллингов в день. Если б господа поближе узнали нашу жизнь, они не торговались бы так и не забирали бы с собой столько клади. Конечно, есть тороватые, которые дают хорошо на чай, – да без этого мы не могли бы вовсе жить!

Вокруг Сэма послышалось одобрение. Кто-то сказал:

– Да, очень трудно жить, просто не под силу иной раз. Нельзя корить человека за то, что он подчас и обозлится или выпьет.

Джери не вмешивался в разговор, но я никогда еще не видал его таким печальным.

Хозяин Грей стоял все время молча, засунув руки в карманы.

Когда Сэм перестал говорить, он вынул платок из-под шапки и обтер лоб.

– Ты побил меня, Сэм, – сказал он. – Все, что ты сказал, сущая правда. Я оттого напал на тебя, что уж очень больно защемило сердце, когда я взглянул в глаза твоей лошади. Скверно тебе, скверно и ей, говорить нечего. Как горю пособить, не знаю. Знаешь, однако, что я тебе скажу: говори хоть ласково с бедным, измученным животным. Немая тварь не хуже нас с тобой понимает доброе слово. Надо же ей чем-нибудь платить за ее страдания.

Через несколько дней после того на биржу явился незнакомый извозчик и занял место Сэма.

– Что случилось с Сэмом? – спросил кто-то.

– Он заболел и слег в постель, – отвечал новый извозчик. – Он вчера вечером едва дошел до дома. Сегодня жена его прислала их мальчика сказать, что отец не придет, лежит в сильном жару, вот я и пришел сюда вместо него.

На другое утро тот же извозчик опять пришел на биржу.

– Как здоровье Сэма? – спросил Грей.

– Не стало Сэма.

– Не может быть! Неужели он умер? Так скоро!

– Да, скончался, вот и весь сказ! В четыре часа утра помер. Вчера весь день бредил, все про хозяина своего да про воскресный отдых. «Я никогда не знал праздника» – это были его последние слова.

Наступило общее молчание. Наконец Грей сказал:

– Да, братцы, это нам с вами предостережение.

Раз я стоял подле ворот парка в ряду других экипажей; в парке играла музыка. В это время подъехала коляска, заложенная старой гнедой лошадью, у которой шерсть была вся взъерошена от плохого ухода и кости торчали от постоянного недоедания. Передние ноги ее подгибались, на коленях были шишки. Я ел сено, и клок моего сена отлетел в сторону той лошади; несчастная вытянула свою длинную худую шею и подобрала его, потом глянула на меня, словно прося еще сенца. Безнадежное выражение было в тусклых глазах ее, и мне вдруг припомнилось что-то далекое, знакомое.

В ту же минуту бедная лошадь взглянула мне прямо в глаза и сказала:

– Черный Красавчик, неужели это ты?

Передо мной стояла Джинджер, но что с ней сталось! Куда девалась красивая крутая шея, прямые тонкие ноги, живое выражение блестящих глаз? Худые бока высоко подымались от тяжелого, затрудненного дыхания, к этому присоединялся частый кашель. Наши возницы отошли от нас, разговаривая между собой; я воспользовался этим и подвинулся к Джинджер, которая рассказала мне свою печальную историю.

За год после того, как ее поставили на траву и на отдых в Эрлыиоле, она настолько поправилась, что ее продали одному господину. На новом месте все шло хорошо, пока Джинджер снова не заболела вследствие слишком долгой скачки. Потом она была продана в другие руки и таким образом меняла места, постепенно переходя от хорошего к худшему.

– Наконец, я была продана содержателю большого лондонского извозчичьего двора, – рассказывала Джинджер. – Ты, я вижу, попал в хорошие руки, а что мне пришлось вытерпеть, этого я не могу тебе рассказать. Меня определили на самую черную работу, считая лошадью конченой, которую надо уж добить на последней езде. Нельзя же им потерять деньги, заплаченные за меня, надо их вытянуть из моих жил. Вот как я живу теперь изо дня в день: работаю до истощенья сил и вечно под кнутом.

– Как же ты терпишь такое обращение? – спросил я. – Ведь ты, бывало, не давала себя в обиду.

– То было раньше, – возразила Джинджер, – теперь я не могу ничего сделать. Люди сильнее, и они жестоки. Нам, лошадям, остается одно – терпеть до конца. Хоть бы скорее конец пришел! Я хочу умереть. Я видела мертвых лошадей. Я уверена, что они больше не страдают. Я бы так хотела свалиться мертвой на работе, а не попасть в конце концов к живодеру!

Меня сильно огорчило повествование Джинджер. Но у меня не было слов утешения, я только дотронулся до нее головой.

Раз Полли встретила нас следующими словами:

– Джери, здесь был господин В. Он интересовался, за кого ты собираешься подавать голос на выборах, и говорил, что хочет нанять твой экипаж на это время. Он зайдет за ответом.

– Ты можешь ему сказать, Полли, что я занят. Вовсе я не желаю, чтобы на моем экипаже расклеивали огромные воззвания, с которыми обращаются эти господа к избирателям. Стану я гонять моих лошадей по разным трактирам да возить полупьяных избирателей! Я счел бы это обидой для лошадей. Нет, покорно благодарю!

– Ты ведь подашь голос за господина В.? – спросила Полли. – Вы с ним, как он говорит, принадлежите к одной политической партии.

– Отчасти да, – отвечал Джери, – но все-таки я не подам за него голоса. Знаешь ли, Полли, что он занимался ростовщичеством?

– Знаю, – сказала Полли.

– Так, видишь ли, человек, сделавший состояние на таком деле, никогда не поймет истинных нужд рабочего класса. По совести, я не могу содействовать тому, чтобы законодательная власть попала в его руки. На меня, я знаю, будут злы, но каждый человек должен поступать по своей совести.

В утро перед выборами маленькая Долли вошла во двор, горько плача, платье на ней было все в грязи.

– Долли, что с тобой?

– Мальчишки на улице дразнили меня, называли маленькой замарашкой…

– Да, папа, – воскликнул Гарри, вбегая вслед за девочкой, – они ее назвали замарашкой, но я за то их хорошенько проучил; больше они не станут оскорблять мою сестру! Я их крепко побил. Пусть помнят вперед. Такие противные, подлые трусы эти «малиновые»!

Джери поцеловал дочку и сказал ей:

– Беги к маме, мое сокровище. Скажи ей, что тебе сегодня лучше дома посидеть. Помоги там маме, что нужно по хозяйству.

Потом Джери очень серьезно сказал сыну:

– Защищай сестру, Гарри, и не давай ее в обиду, но помни, что я не люблю ссор из-за каких-то глупых вывесок, которые людей разделяют между собою. Никакая вывеска не может сделать человека хорошим или дурным, и я не хочу вмешивать мою семью в эти распри. Женщины и дети смотрят на эти внешние знаки и воодушевляются ненавистью к одному цвету, пристрастием к другому, меж тем как никто из них не понимает, в чем дело.

– Папа, я был уверен, что «голубые» стоят за свободу! – возражал Гарри.

– Милый мой, свобода не зависит от цвета. Цвета выдумали, чтобы отличать одну партию от другой. Что же касается благ, которые они будто бы обещают, то это плохие блага. Сводится все к тому, чтобы выпить на чужой счет, проехаться даром в экипаже, выбранить как хочешь человека из другой партии и кричать о чем-то, чего никто и вполовину не понимает, кричать до хрипоты.

– О, папа, ты говоришь нарочно, ты шутишь?

– Нет, Гарри, я говорю совершенно серьезно. Мне стыдно за тех людей, которые должны бы иначе понимать дело. Выборы очень серьезная вещь, – по крайней мере я рассуждаю, что так должно быть; человек обязан, подавая голос, слушаться совести и не мешать соседу поступать так же.

Наконец настал день выборов.

Немало работы досталось Джери и мне. Сначала мы возили толстого господина с одышкой; он велел отвезти себя на станцию железной дороги. Потом нас позвали господа, которым надо было ехать в Риджентспарк; после чего пришлось посадить в одном из переулков боязливую старушку, собиравшуюся в банк; в банке мы ждали ее, и когда отвезли ее домой, то увидали краснощекого господина со связкой бумаг, спешившего занять наш экипаж. Он только крикнул:

– Боу-стрит, в полицейский участок. Скорее!

И мы с ним помчались. Сделав еще два конца, мы вернулись к нашей бирже, где не оказалось ни одного из извозчиков. Всех разобрали нарасхват. Джери повесил мне на шею мешок с овсом и сказал:

– В такие дни, Джек, надо уж как-нибудь поесть, пока есть свободная минута.

Я принялся с удовольствием за свой овес, в который были подмешаны толченые отруби, что я очень любил. Мой добрый хозяин всегда подумает о своей лошади! Как не служить усердно такому хозяину? Пока я наслаждался овсом, он, стоя подле меня, ел пирог с мясом, который ему дала на дорогу Полли. На улицах была необыкновенная суматоха: экипажи всех сортов с разными цветами кандидатов на вывесках мчались сквозь толпу народа, по-видимому, не считая жизнь людей и целость их членов за что-нибудь важное. Двух человек, из них одну женщину, свалили с ног. Нам, лошадям, досталось в этот день, но о нас не думали те, кто сидел в экипажах. Они высовывались в окна и неистово что-то кричали, когда встречались с единомышленниками. Я раньше не видал выборов и не желал бы видеть их во второй раз.

Мы с хозяином не успели еще как следует поесть, когда на нашей улице показалась молодая женщина с довольно большим ребенком на руках. Она озиралась то и дело по сторонам и глядела растерянно. Наконец, она подошла к Джери и спросила у него, как дойти до больницы Святого Фомы, далеко ли дотуда. Она сказала, что сегодня только приехала из своего села в телеге, на которой крестьяне возят овощи и другие деревенские произведения в город на базар. Приезжая ничего не слыхала про выборы и Лондон совсем не знала. Ей дали билет для помещения больного мальчика в больницу, вот она и поехала. Ребенок плакал тихо и жалобно.

– Бедный малютка! – сказала мать. – Он так страдает. Ходить он совсем не может, хотя ему уже четыре года; но доктор сказал, что его могут поставить на ноги в больнице. Далеко ли это отсюда?

– Что вы вздумали, голубушка! – возразил Джери. – Немыслимо вам идти с тяжелым ребенком на руках так далеко и в этой толкотне. До больницы будет четыре мили.

– Дитя, правда, не легкое, – сказала молодая женщина, – но я сильная. Если б мне дорогу узнать, – я бы, кажется, дошла. Пожалуйста, научите меня, как идти.

– Вы не можете дойти, повторяю вам, – отвечал Джери, – вас толкнут, вы можете упасть, а ребенка задавят. Слушайте меня: садитесь в мой экипаж, и я вас благополучно доставлю в больницу. Смотрите, дождь сейчас пойдет.

– Нет, благодарю вас, я не могу согласиться на ваше предложение. Мне нечем заплатить. У меня ровно столько денег, сколько мне нужно на обратный путь. Прошу вас, укажите мне дорогу в больницу.

– Вот что я вам скажу, голубушка, – настаивал Джери, – у меня дома есть жена и дети; я знаю, что такое чувство отца, а потому говорю вам: садитесь и поедемте, ничего я с вас не возьму. Мне было бы стыдно за самого себя, если б я позволил женщине с ребенком идти в такую давку так далеко.

– Да благословит вас Господь! – сказала женщина и расплакалась.

– Ну-ну, милая, полно печалиться! Мы сейчас доедем туда. Я вам помогу сесть в экипаж.

Пока он отворял дверцы, какие-то два господина с цветными лентами на шляпах и в петличках подбежали к нам и закричали:

– Извозчик, скорее вези нас!

– Занят, – отвечал Джери.

Но они, не слушая его, вошли в коляску.

Джери посмотрел на них со строгим видом.

– Я сказал вам, господа, что экипаж занят вон той дамой.

– Вот так дама! – воскликнул один из непрошеных седоков. – Она может подождать, а у нас важное дело. Впрочем, толковать нечего: мы первые сели, значит, за нами экипаж, и мы не выйдем.

– Как угодно, я подожду, пока вы захотите выйти, господа. Извольте отдохнуть.

С этими словами Джери лукаво усмехнулся, затворил дверцы и отошел от экипажа. Подойдя к молодой женщине, он сказал ей, смеясь:

– Не беспокойтесь, они скоро уйдут.

И действительно, они скоро ушли, убедившись, что Джери серьезно решил не везти их. Но, выходя из экипажа, они наградили его очень грубой бранью, посмотрели номер и пригрозили ему участком.

После этой задержки мы поспешили боковыми улицами к больнице. Джери позвонил у главного подъезда и помог молодой женщине сойти.

– Тысячу раз благодарю вас, – сказала она. – Я никогда не добралась бы сюда одна.

– Очень рад, и дай бог малютке поправиться, – отвечал Джери.

Потом он потрепал меня ласково по шее, что было всегда доказательством его отличного настроения.

Дождь усилился тем временем. Мы только что стали отъезжать от крыльца больницы, как кто-то крикнул:

– Извозчик!

Мы остановились: по лестнице спускалась дама. Она откинула вуаль, и Джери тотчас узнал в ней госпожу, давно знавшую его жену.

– Баркер, – обратилась она к нему, – это вы? Я рада, что встретила вас. Мне как раз нужен добрый человек, который довез бы меня на станцию Паддингтон. В этой стороне совсем нет извозчиков.

– Почту за большую честь, сударыня, служить вам, – отвечал Джери. – Как я рад, что случилось мне быть здесь в то самое время, когда вам нужен извозчик!

– А пока мы едем, – времени у нас довольно, и спешить нечего, – вы мне расскажете про Полли и детей, – сказала госпожа.

Мы приехали рано на железную дорогу. Госпожа, которая оказалась прежней хозяйкой Полли, стояла еще некоторое время под крышей подъезда и разговаривала с Джери.

– Как вы переносите езду зимой? – спросила она между прочим у Джери. – Полли говорила мне, что она в прошлом году беспокоилась за ваше здоровье.

– Да, сударыня, потому что у меня был скверный кашель, затянувшийся до теплой погоды. Когда я поздно возвращаюсь домой, жена всегда беспокоится за меня. Наша служба такая, что нельзя разбирать погоду и время, и, конечно, это тяжело отзывается на здоровье. Но, благодаря Бога, живем помаленьку. Если б мне пришлось расстаться с моими лошадками, я бы затосковал. Уж с детства привычка есть к этому делу. Вряд ли я мог бы успешно взяться за другое.

– Все это так, Баркер, но рисковать здоровьем нельзя; особенно вам нельзя, ради жены и детей. Бывают хорошие частные места кучеров и конюхов. Если вы когда-нибудь задумаете бросить извозчичье ремесло, дайте мне знать.

Госпожа велела Джери поцеловать от нее жену и детей, потом сунула ему что-то в руку, говоря:

– Вот тут по пяти шиллингов на ребят. Полли сумеет ими распорядиться.

Джери казался очень довольным и горячо поблагодарил ее.

Наконец мы поехали домой, чему я был очень рад, потому что сильно устал за день.