Текст книги "Данте Алигьери"

Глава одиннадцатая. В преддверии войны

Вернемся к «Аду Данте». Как уже говорилось, это классический боевик как в компьютерной игре, так и в варианте аниме. Данте представлен там воином, и этот факт не высосан из пальца. Наш герой владел оружием и попадал на поле брани, возможно, даже не один раз. Доподлинно известно о его участии в битве при Кампальдино.

Она произошла 11 июня 1289 года и стала одним из крупных сражений между гвельфами и гибеллинами. Флорентийские гвельфы тогда удачно сумели привлечь союзников из Пистойи, Лукки, Сиены и Прато, а главнокомандующим наняли кондотьера Аймерика ди Нарбонна (около 1260–1328). Здесь стоит пояснить, что такое «кондотьер». Слово произошло от итальянского condótto, что дословно переводится как «поведение», но в позднем Средневековье оно подразумевало поведение определенных людей в определенных обстоятельствах. Имелся в виду определенный свод правил и обязательств, которые брали на себя наемные военачальники.

Итак, кондотьеры подписывали кондотту и набирали солдат – термин произошел от soldo – мелкой итальянской монетки. Этой мелочью выплачивалось жалованье «пушечному мясу».

Кондотьерам, как и их солдатам, часто было все равно, за кого воевать, они с легкостью переходили от одной партии к другой, сражаясь со своими вчерашними работодателями. Если кондотьеру удавалось захватить город, он вполне мог стать его правителем. Собственно, знатные итальянские династии Сфорца, Малатеста, делла Скала ведут происхождение от подобных рыцарей удачи.

Неудивительно, что фигуры кондотьеров охотно романтизировались.

Аймерик де Нарбонн, командовавший Кампальдинским сражением, в Италии 1270–1280-х был воспет трубадурами как герой, хотя битвы с его участием далеко не всегда были успешными, а победы зачастую завоевывались независимо от его воинских талантов. Например, блистательный исход боя при Кампальдино, скорее всего, случился благодаря неожиданному напору Корсо Донати. А последовавшая вскоре осада Ареццо и вовсе провалилась, тем не менее флорентийцы встретили любимого кондотьера с триумфом.

Из-за бешеной популярности де Нарбонна детям в Тоскане чаще всего стали давать имя Аймерик (Америго); эта мода продержалась до XV века, когда во Флоренции родился Америго Веспуччи, в честь которого назван целый континент. В какой-то степени можно утверждать, что история Америки началась во времена Данте.

К Кампальдинскому сражению привел затянувшийся тлеющий конфликт между Флоренцией и Ареццо – этот город был известным гибеллинским центром. Мелкие набеги одного города на другой почти не прекращались. Последней каплей стало полученное аретинскими властями сообщение о том, что флорентийские гвельфы разоряют владения графа Гвидо Новелло под Ареццо и, что еще хуже, угрожают напасть на имеющую стратегическое значение крепость Биббьена-Чивителла. История с этой крепостью была туманной. Епископ Тосканы якобы согласился передать ее флорентийцам за ежегодную плату в пять тысяч золотых флоринов. Вскоре епископа убили, а отношения Флоренции и Ареццо предельно обострились и перешли в военную фазу. Хотя официальным поводом для разногласий оставалась гибеллинская составляющая аретинцев. Итак, посмотрим, как флорентийские правители сами себе объясняли эту историю.

* * *

В большом зале дворца Моцци стоял небывалый шум. Гранды и нобили, кого испокон веков отличало благородное спокойствие, будто с цепи сорвались. Они бросались обвинениями, вспоминали старые обиды, напоминая уже даже не пополан, а их жен, торговавших на Меркато-Веккьо. Только хозяин дома сохранял свою невозмутимость. Он медленно покручивал в руке изящный кубок, время от времени делая слугам незаметный знак подойти туда, где назревала ссора, и предложить отведать особенно деликатного жаркого из седла молочного ягненка.

Это помогало разрядить обстановку, но только на короткий срок. Потом кто-то отпускал едкое замечание и ситуация накалялась вновь. Что же так тревожило флорентийских аристократов?

Собственно, главная причина конфликтов не менялась уже несколько десятилетий. Гибеллины. После визита папского легата, племянника понтифика кардинала Латини, гвельфов принудили лобызаться со своими непримиримыми врагами и совместно создавать коалиционное правительство.

Римского папу Николая III прославляли как великого миротворца. Однако думающие люди видели, что его цели далеко не бескорыстны. Понтифик стремился овладеть Тосканой, да еще и дополнительно насолить Карлу Анжуйскому, боровшемуся против гибеллинской лиги.

После этого папского «мира» многие гибеллины вернулись во Флоренцию. Вот только прожил Николай III недолго. 22 августа 1280 года он скончался, и мир, шитый белыми нитками, стал на глазах разрушаться.

Двухпартийный Совет четырнадцати, состоявший из восьми гвельфов и шести гибеллинов, упразднили, и флорентийские гибеллины снова оказались вне закона.

Изгнанники привычным путем ушли из Флоренции и осели в Ареццо. Там оказалось множество влиятельных людей, в том числе известные военные деятели из рода Убальдини.

Разумеется, гвельфам претило иметь под боком такое вражеское гнездо, и они прикидывали свои силы, планируя войну с аретинцами.

Но не одни гибеллины нервировали гостей Моцци. Во Флоренции начались иные конфликты. После того как около 1282 года в Болонье были составлены «Священнейшие установления», защищающие ремесленные цехи от угнетения со стороны древней аристократии, воодушевились и флорентийские пополаны. По болонскому закону нобили не могли участвовать в управлении городом. Если же их обвиняли в оскорблении или ранении пополана – то следовало страшное наказание: вплоть до полной конфискации имущества и казни.

Этот закон вызывал зависть флорентийских пополан. Их недовольство чувствовалось в городе и раньше, но в последнее время нобили стали ощущать под собой настоящий вулкан.

– Ну вот скажи, какой бес попутал тебя хватать за нос этого змееныша делла Беллу? – раздались громкие сетования из угла, где сидел старый Фрескобальди.

Тот буркнул в ответ что-то невразумительное. На его голос тут же отреагировал один из Риччи:

– Разжегши пламя, глупо прятаться в кустах! Ты оскорбил Джанно, теперь он хочет отмщения, да только твоей смерти ему мало. Он уже стал лучшим другом во всех цехах Фьоренцы. Он добьется своего – нобилей будут гнать еще хуже, чем в Болонье! Из-за тебя пострадаем мы все. Что скажешь в свое оправдание?

Другие гости, сидящие рядом с Фрескобальди, возмущенно загомонили, поддерживая Риччи. На лице прислушивающегося к разговору Моцци отразилось страдание. Видя, что гвалт усиливается, он постучал по серебряному кубку. Шум мгновенно превратился в тихий гомон.

– Не стоит обвинять мессира Фрескобальди в наступлении конца света, – веско произнес хозяин дома, – он, без сомнения, человек сильный, но не всемогущий. Наш последний час начертан небесами. Джанно же, насколько мне известно, водил дружбу с пополанами задолго до того прискорбного случая.

Фрескобальди горестно отмахнулся:

– Да из-за того все и произошло! Во мне столько злости на него накопилось. Водится с кем ни попадя, прямо святой Франциск, друг бедных. А как на чужую землю заступать – тут сразу другие законы начинаются, ни пяди, мол, не уступлю… Жалко, не оторвал ему тогда нос, польза была бы, безносого его бы никто не стал слушать.

Затем беседа вернулась к теме гибеллинов, и в разных концах залы вновь послышались взрывы возмущения. Тому были причины. Представители враждебной партии, сгруппировавшиеся в Ареццо, наращивали силы и уже начинали внушать серьезные опасения. Они рыскали по дорогам, пугая торговцев, рушили налаженные взаимоотношения гвельфской Флоренции с Тосканой. Остановить их могла только война.

С постоянным гарнизоном в купеческой Флоренции были проблемы. Точнее сказать, в ней напрочь отсутствовало военное сословие. Банкирам казалось расточительством поддерживать солдат в мирное время. В случае надобности обычно набирались наемники из числа немцев, французов или же каталонцев.

Вот и сейчас Моцци, наслушавшись проклятий, изрыгаемых в адрес гибеллинов, предложил подсчитать: скольких затрат потребуют боевые действия.

Начали прикидывать нужное количество рейтаров. Аретинцы представляли собой серьезную военную силу, но флорентийских банкиров-гвельфов сие не пугало. Они могли позволить себе выделить большую сумму на разгром надоевшего противника.

В момент подсчетов раздался голос Корсо Донати:

– Не все меряется деньгами. Аретинцы будут защищать свою свободу и процветание. К тому же среди них много наших изгнанников из славных военных родов, которые горят мщением. Неужели вы всерьез думаете, что ваши наемники их одолеют?

Моцци внимательно посмотрел на раскрасневшееся от вина и гнева лицо Барона:

– У тебя какой-то план, Корсо? Прошу, поделись им с нами.

– План? – Корсо усмехнулся. – По-моему, правильнее назвать это здравым смыслом. Республика Фьоренца не должна отказываться от помощи своих граждан. Военные сборы уже случались в ее стенах. В нынешней же ситуации они просто необходимы.

– Разумеется, мессир Донати, – отозвался один из Риччи с некоторым удивлением, – но разве есть в вашем предложении нечто, стоящее обсуждения? Флорентийцы и так участвуют во всех военных кампаниях. Но у нас нет хороших командиров, да и воинов, если честно, тоже. Поэтому успех в любом случае обеспечивают наемники. Вам ли, разбирающемуся в ратном деле, не знать этого?

Корсо надменно вскинул голову:

– Я знаю. И уж поверьте, лучше всех, сидящих в этом зале. Говорите, флорентийцы не умеют сражаться? Посмотрите, как владеют оружием мои люди! А их наберется не одна сотня, и число это растет. Говорите, нет достойных командиров? Не буду врать, у меня за спиной пока нет выигранных сражений, но меня слушают беспрекословно. К тому же я проштудировал труды Полибия, Дионисия Галикарнасского и Тита Ливия об армии древней империи.

– Ну ничего себе! Сам себя назначил, сам себя оценил! – запальчиво перебил его Вьери Черки. – Наш Корсо точно не умрет от скромности. У меня под началом не меньше добрых конников, чем у тебя, а военных трактатов я прочитал уж точно больше твоего, ибо у меня больше времени, я не пьянствую по любому поводу, как все Донати. Но я не кричу о своих достоинствах на всех перекрестках!

Корсо смерил Вьери ледяным взглядом.

– Ну разумеется, ты скромничаешь. А то вдруг заставят воевать? Тогда тебе придется прятаться в лесах, откуда вылезли все ваши дремучие Черки, в то время когда Донати уже сто лет как блистали на славу милой Фьоренцы!

– Что?! – Взбешенный Вьери вскочил на стол и схватил один из самых тяжелых кубков, готовясь метнуть его в голову обидчика. Соседи по столу всполошились.

– Эй, Вьери! Угомонись! – закричал Риччи, выбивая опасный предмет из его руки. Окружающие подхватили скандалиста и стащили вниз. Другие гости, прекратив вкушать яства, настороженно оглядывали Корсо. Однако Барон молчал.

Моцци взирал на переполох со скорбным видом.

– Сердце мое разрывается от горечи, – заявил он. – А как еще могу я реагировать на ненависть, воцарившуюся между теми, кому назначено быть союзниками? Я только успел порадоваться воинскому рвению наших уважаемых сограждан, как они тут же начали ставить личное выше общественного…

Его перебил голос мессира Корсо:

– Кто станет главным начальником флорентийского войска?

Наступила гнетущая тишина. Шансы получить командование были и у Корсо, и у Вьери. И кого бы из них ни выбрали – другой навряд ли подчинился бы сопернику. Вражда между ними, проявляющаяся уже в юности, с годами только усилилась. Женитьба Корсо на Антонии Черки, вопреки прогнозам, только усугубила ситуацию, поскольку молодая супруга умерла вскоре после свадьбы при невыясненных обстоятельствах, оставив мужу неплохое наследство.

Все напряженно ждали. А хозяин дома медлил с ответом. Он спокойно сидел на резном стуле, поигрывая веточкой сушеного винограда. Наконец задал вопрос сам:

– Почему об этом спрашивают меня, а не градоправителей?

Тишина чуть ожила – скрипнули скамьи, кто-то хмыкнул.

– Всем кажется, что вы могли бы знать ответ на этот интересующий нас вопрос, любезный мессир Моцци, – едва улыбнувшись, заметил Риччи.

– У меня нет ответа. – Моцци кинул виноградную кисть обратно на блюдо. – Но если подумать… хорошим военачальником мог бы стать французский рыцарь Аймерик де Нарбонн… если, конечно, со мной согласятся Совет ста и сам храбрый рыцарь. Впрочем, касаемо последнего – у меня сомнений нет. Мы с Аймериком уже обсуждали этот вопрос.

– Совет ста чаще всего поддерживает решения, принятые в этом доме, – промолвил старый Фрескобальди, вновь приступая к недоеденному утиному крылышку.

Корсо Донати встал, показав свое желание говорить:

– Я восхищаюсь мудростью нашего любезного друга. Де Нарбонн известный стратег, надеюсь, он сможет привести нас к победе. Но одних наемных сил мало – мы должны поднять наших граждан и сообща сокрушить гибеллинское гнездо. Для этой цели, ради прекрасной Фьоренцы, я готов объединиться… – оборвав речь на полуслове, он сел на свое место и закончил так тихо, что его услышал только пьяный Форезе, – …даже с ослами.

– Аминь! – выкрикнул Барон, подняв чашу. Вьери сделал так же. Черки немедленно выпил до дна, а его противник не стал пить, только пригубил и, поставив кубок на стол, глубоко задумался.

Это случилось в начале марта 1289 года, а к середине мая военные знамена уже взвились над Флоренцией и военные значки повернулись к юго-востоку, где за перевалом, разделяющим апеннинские отроги Прато-Маньо и Консуму, лежал город Ареццо.

Глава двенадцатая. Возлюбленные

Данте писал не только стихи, но и политические трактаты. Еще при жизни создателя весьма нашумел его трактат «О монархии». В его поэтическом наследии помимо «Божественной комедии» есть еще одно крупное произведение – уже цитировавшаяся ранее «Новая жизнь». Это сборник сложной литературной формы, содержащий не только стихи, но и фрагменты прозы, и считающийся автобиографическим. Но к жизнеописанию в привычном смысле «Новую жизнь» отнести нельзя: в ней не найти ни конкретных персонажей, ни реальных событий. Главный и основной сюжет этой книги – возвышенная любовь к Беатриче.

Но там упоминается и другая дама – некая Примавера. По-итальянски primavera значит «весна». Правда, наш герой толкует его несколько иначе – prima verrа – «она придет первой», то есть предтеча. Эта вольная трактовка ведет к догадке, что, возможно, чувство к Примавере предваряет любовь всей жизни поэта к Беатриче, ведь и Ромео поначалу любит не Джульетту, а Розалинду. Хотя в случае с нашим героем это едва ли возможно. Вспомним, Данте полюбил Биче будучи девятилетним мальчиком.

По словам Данте, эта дама выполняла роль «ширмы», скрывающей от посторонних глаз его истинное чувство к Беатриче.

В «Новой жизни» есть целый фрагмент на эту тему:

«Однажды Благороднейшая пребывала в том месте, где раздавались похвалы преславной королеве небес, я же был там, откуда мог лицезреть блаженство моих дней. Между нами по прямой линии, идущей от нее ко мне, сидела некая благородная дама весьма приятной наружности. Она часто смотрела на меня удивленными взглядами, которые, казалось, устремлялись к ней. Тогда многие заметили ее взоры, и столь привлекла она на себя внимание, что, удаляясь, я слышал, как люди говорили за моей спиной: “Посмотри, как он терзается из-за этой дамы”. Они называли ее по имени, и я понял, что говорили они о той, которая находилась посреди линии, исходившей от Благороднейшей Беатриче и кончавшейся моими глазами. Тогда я вполне успокоился, убедившись, что взгляд мой не открыл другим тайны моей в этот день. С тех пор я решил, что эта дама будет моей завесой, скрывающей истину, и столь в этом преуспел в течение краткого времени, что многие, обо мне говорившие, полагали, что знают тайну мою. Благодаря этой даме месяцы и годы скрывал я мои помыслы. И чтобы заставить других в это поверить, я написал для нее несколько малых стихотворений, из которых достойны быть упомянутыми здесь лишь те, которые относятся к Беатриче; поэтому я оставляю их в стороне, за исключением того немногого, что может послужить для прославления Благороднейшей»[41]41
  Здесь и далее прозаические фрагменты «Новой жизни» Данте цитируются в переводе И. Голенищева-Кутузова.


[Закрыть].

Доподлинно неизвестно, кем была Примавера. Исходя из слов самого Данте, появилась версия, что она являлась возлюбленной Гвидо Кавальканти.

«Она некогда имела большую власть над сердцем первого моего друга» – это строка из «Новой жизни».

Размышляя о Данте, Николай Гумилёв в рассказе, посвященном своей будущей жене Анне Горенко (Ахматовой), писал: «Одновременно с благородной страстью, которая запылала в сердце Данте Алигьери к дочери знаменитого Фолько Портинари, называемой ее подругами нежной Беатриче, Флоренция видела другую любовь, радости и печали которой проходили не среди холодных небесных пространств, а здесь, на цветущей итальянской земле. И для того, кому Господь Бог в бесконечной мудрости своей не позволил быть свидетелем этого прекрасного зрелища, я расскажу то немногое, что мне известно о любви благородного Гвидо Кавальканти к стройной Примавере». Гумилёв как бы подводит читателей к следующему тезису: не менее прекрасным и возвышенным, чем любовь «среди холодных небесных пространств», является земное чувство, свидетелем «радости и печали которой» был старинный город Флоренция. Прототипом гумилевской Примаверы в этом рассказе была сама Анна Горенко. Себя же Гумилёв вывел в образе Гвидо Кавальканти.

По поводу «дамы-ширмы» и наличия плотских связей Данте до его женитьбы на Джемме Донати исследователи тоже не сошлись в едином мнении. Искусствовед Игорь Бэлза в своей статье «В поисках Беатриче» пишет: «В необозримой (еще Скартаццини писал об этом) дантологической литературе, естественно, звучат голоса о “противоречиях” у Данте. Но верил ли Леонардо, обессмертивший молодых женщин с младенцами у их ласковой груди, в то, что им действительно являлся архангел Гавриил? и верил ли великий мастер, описывавший три разноцветных круга (tre giri di tre colori) в последней песни “Божественной комедии”, во все то, во что ему предписывалось верить?» Ведь во времена «Новой жизни» Данте еще был не великим итальянским классиком, а просто талантливым и весьма темпераментным молодым человеком.

Итак, налицо следующие факты:

во-первых, юный возраст и южный темперамент нашего героя;

во-вторых, его явное внимание к Примавере;

в-третьих, близкие отношения Примаверы с Гвидо Кавальканти;

в-четвертых, конфликт между Данте и Гвидо, завершившийся голосованием нашего героя в поддержку изгнания из Флоренции его бывшего лучшего друга.

Все вышесказанное в очередной раз подтверждает известную французскую поговорку: «Сherchez la femme» («Ищите женщину»). Вполне вероятно, что именно Примавера, а вовсе не политические или эстетические разногласия, стала причиной разлада дружбы двух поэтов. Хотя, конечно, мог сыграть роль и рейтинг в мире поэзии. Кавальканти отдал титул первого поэта Флоренции именно Данте Алигьери.

Но попробуем представить себе эту долгую и нерадостную историю двух друзей-поэтов с участием женщины.

* * *

Данте нервно ходил взад-вперед по комнате, пытаясь завершить сонет. Рифма не давалась, а вечером его ждали с новыми стихами на очередном собрании. Эта встреча не несла ничего особенно важного для поэтической славы, но туда собиралась прийти жена Симона деи Барди. Молодой Алигьери не пропускал ни одной вечеринки, куда была приглашена Беатриче. Сей факт его самого не радовал. Не один раз он давал себе зарок с ней не встречаться, но тщетно: стоило ему только услышать о предполагаемом визите дамы деи Барди, – ноги сами несли его туда же. Но, увидев ее, он словно цепенел, избегал перемолвиться даже словом, оказывая подчеркнутое внимание ее подруге Джованне.

Он не мог вспомнить, когда его охватило это наваждение. Неужели с тех далеких детских времен, когда, взявшись за руки, они убежали с праздника? Маленький космос, он же ад, сделанный из остатков фальшивой реликвии… а может, подлинной? Мальчик тогда не уничтожил своего космоса – он остался безмолвно существовать, накрытый, будто игрушечной могильной плитой, плоским камнем и присыпанный землей. Проходя мимо дворика с лимонным деревом, Данте каждый раз невольно замедлял шаги, подавляя в себе желание раскопать холмик и открыть ямку. Что он хотел увидеть или вспомнить? Глаза той мудрой, все понимающей девочки? Или ощутить давнее сладостное ощущение детского всемогущества, чувство Творца, любующегося только что созданным миром?

* * *

В это время Гвидо Кавальканти находился в алькове своей любовницы Джованны, которую многие звали Примаверой. Он считал ее недостаточно утонченной для своего уровня, потому тщательно скрывал эту связь.

Его рука мечтательно бродила по мягким персям благосклонной дамы. Поэт бормотал себе под нос рождающуюся канцону:

– …О вы, благословенные холмы, по вашим склонам нимфы… и ты… о… ты…

– Сегодня купцы венецианские опять приехали, – прервала поток поэзии приземленная возлюбленная.

– Купцы… – поморщился Гвидо, – о, зачем эти купцы?

– Они привезли какое-то особенное серебро, – охотно поведала не слишком интеллектуальная красавица, – узор выкован так тонко, что и паук бы обзавидовался.

– Да, это восхитительно, – согласился Кавальканти. – У меня дома есть один такой кубок…

– А у меня нет даже маленького украшения подобной работы! – Примавера скроила обиженную гримаску.

– У тебя есть муж, дорогая, – ответствовал Гвидо.

– Но ты втрое богаче моего мужа, – не сдавалась возлюбленная, – и потом, дорогой! Я же так рискую, принимая тебя в этом доме!

– Я рискую не меньше.

Поэт понял, что свидание подходит к концу, и начал озираться в поисках одежды. Джованна рассмеялась:

– Ха-ха, и чего же тебе будет? Мой муж не будет драться, он просто отдаст меня под суд. Как будто не знаешь: вся вина падет на меня. Ты – мужчина, к тому же свободный.

– Свободный? О нет, дорогая! Разве можно сохранить свободу, увидев тебя хоть раз?

– Я стала бы еще красивее в платье с серебряным поясом, – напомнила Примавера.

Поэт тяжело вздохнул:

– Ну хорошо, милая.

* * *

…Отчаявшись подобрать рифму, Алигьери отправился бродить по улицам.

Солнце еще не поднялось высоко. Оно ласково румянило серые стены и поблескивало на белых перьях взлетающих голубей, копя силы к дневному зною.

Данте шел по одному из своих любимых переулков. Он наслаждался тишиной и чистотой – сюда никогда не забегали вездесущие свиньи и их визгливо кричащие хозяйки, здесь не торговали ремесленники из многочисленных городских цехов, чьи изделия, расставленные прямо на земле, обычно так мешались под ногами. Цеховой люд в последнее время сильно обнаглел. Пополанам не давали покоя «Священнейшие установления города Болоньи», принятые против тамошней аристократии. Во Флоренции, видимо, всё шло к тому же. Мастеровые без конца жаловались на нобилей, буквально засыпая правителей города доносами и кляузами.

Сегодня в конце переулка что-то явно происходило – из-за поворота слышались крики, сдобренные крепкой бранью. Алигьери замедлил шаги, колеблясь между любопытством и желанием немедленно уйти подальше от источника некуртуазности. Любопытство пересилило. Он повернул за угол и увидел гонфалоньера в сопровождении стражи с ломами и кирками. Тот пытался заставить стражников сломать дом, самый красивый в переулке, стоящий в самом его конце. Блюстители порядка уже несколько раз поднимали свои инструменты и снова опускали их под напором хозяев, вышедших защищать свое жилище. Те выглядели грозно. Хозяин время от времени замахивался кинжалом, его жена, внушительная донна, бросалась на гонфалоньера, пытаясь выцарапать ему глаза. Вокруг столпились заплаканные дети и прочие многочисленные домочадцы.

– Кто вам сказал эту глупость про хвост?! – кричала хозяйка.

– Даже если и так, при чем тут я? – вопрошал глава дома. – Конь оскорбил вашего уважаемого гражданина, пусть он и отвечает. Сломайте конюшню, уж если силу некуда девать, и убирайтесь восвояси. Побойтесь Бога, не лишайте детей крова из-за какого-то дурацкого хвоста!

Гонфалоньер развел руками:

– Сожалею, мессир Тозинги, но хвост стал последней каплей. И без него на вас обижены многие достойные граждане, а тут уж… Сами понимаете, ваш дом должен быть разрушен.

Данте подошел поближе и тихо спросил одного из стражников:

– Что здесь происходит?

– Вчера вечером в этом переулке его жеребец… как это сказать… совершил оскорбительное действие хвостом по лицу мясника Пекоры.

– И всё? – Алигьери еле сдержался от смеха.

– Ничего себе «всё»! – обиделся стражник. – Вы знаете, кто такой Пекора? Он имеет большое влияние в старших цехах, а мессир Тозинги уже не первый раз выказывает ему неуважение и… – Стражник хотел что-то добавить, но прозвучала команда гонфалоньера, и все, снова похватав орудия, побрели к стенам дома.

Данте раздосадованно хмыкнул. Остатки вдохновения бесследно растаяли, словно перистые облачка во время засухи. Придется прочитать старую канцону, авось не все помнят ее наизусть.

Он решил вернуться домой и заняться корреспонденцией, которой накопилось немало. Одни письма касались отцовских дел, в других обсуждалось стихосложение – имя Алигьери-младшего пользовалось все большей известностью среди поэтов.

Однако до кабинета дойти не удалось – наперерез выскочила мачеха и заголосила:

– Дуранте, ты слышал, какой ужас случился у мессира Тозинги?

– Я видел, его дом вроде бы собирались разрушить. Но судя по выражению лица гонфалоньера, мне кажется, там все не так уж драматично.

– Не так уж?! – возмутилась мадонна Лаппа. – Вот придут, не дай Господь, к нам с лопатами, тогда поймешь. Только поздно будет!

Данте скучно пожал плечами:

– Зачем же к нам? Я же не скачу во весь опор по узким переулкам. Моя лошадь любит простор.

Мачеха скорбно кашлянула:

– Не мне учить тебя. Но сейчас начинается война с аристократами и дальше будет только хуже. Род твоего отца довольно захудалый, но все-таки известный. К тому же у нас есть несколько земляных наделов и домов.

– И что же ты предлагаешь?

Мадонна Лаппа просяще посмотрела ему в глаза:

– Займись торговлей. Тех, у кого есть дело или ремесло, – не трогают.

Пасынок хмыкнул:

– Ну и времена. Раньше ремесленник умер бы от счастья, доведись ему вдруг стать нобилем. А теперь наоборот – нобили маскируются под ремесленников. Нет. Торговать я не буду, мне противно это дело. Лучше уж ремесло.

– И чем же ты вздумал заняться? – недоверчиво спросила мачеха. – Пироги печь?

– Не менее полезным, – ответил он с напускной гордостью, – стану аптекарем. В сем деле, говорят, можно обнаружить много философии.

– Да можно просто в цех записаться, зачем микстурки-то разводить? Все так делают, – начала было Лаппа, но потом сдержала себя: – Не смею вмешиваться, ты давно взрослый, поступай, как знаешь.

…Гвидо бродил по Меркато-Веккьо в растрепанных чувствах. Он осмотрел все венецианские пояса. Подобная вещица на талии возлюбленной, несомненно, порадовала бы утонченный вкус поэта, если бы не цена, которая выглядела совсем не изящно. Напрасно Кавальканти яростно торговался. Продавцы знали о его достатке и специально не снижали цену ни на единый флорин, дабы проучить скупца. Кавальканти так и не смог раскошелиться. В дурном настроении он отправился домой – готовиться к поэтическому собранию.

Сегодня оно планировалось с участием дам. В их числе обязательно окажется Примавера. Хорошо хоть, она не посмеет подходить к нему при всех.

Не повезло. Джованна явилась первой, объяснив, что ее муж в Болонье и поэтому… Гвидо поругал ее за неосторожность. Беспечная возлюбленная и ухом не повела. Пользуясь отсутствием гостей, она залезла поэту на колени и пристально на него посмотрела. В каждом ее глазу он увидел по венецианскому поясу.

– Послушай, милая… – Гвидо очень не хотелось потерять ее, – ну что тебе эти тяжелые пояса? Я сегодня ходил к венецианским купцам и не могу даже выразить тебе своего восхищения по поводу браслетов, которые…

– Вот и не выражай, – перебила Примавера. – Я вовсе не желаю браслетов, на них только один тощий узорчик и серебра всего ничего.

Поэт перестал играть ее волосами, резко отстранив ее от себя:

– Что же это такое, дорогая? Ты требуешь платы за любовь?

– Ну почему же, милый? – Она обиженно надула губки. – Подарки ведь тоже выражение любви. Я не так хорошо понимаю твои стихи, а этот пояс…

– Прекрати! – крикнул он. – Хватит клянчить! Ты не девка из таверны.

– Ах так! – возмутилась Джованна. – Оставайся со своим богатством, я найду себе любовь в другом месте!

Она гордо зашагала к выходу. Поэт бросился за ней.

– Вернись! Я куплю тебе этот чертов пояс. Ты же знаешь, я не смогу без тебя.

– Уже и не хочется. – Она скривила капризную гримаску. – Проучить бы тебя, уйти, да ладно, дома все равно скучно.

Гвидо начал ее обнимать, но отшатнулся, услышав шум у входа. Пришли первые гости. Гвидо вышел встречать их на лестницу и чуть не свалился от удивления, увидев Корсо Донати.

– Слава Христу, – бодро поприветствовал тот хозяина, как будто бы не явился без приглашения. – Я ненадолго. Дело есть.

– Э-э-э… вы увлеклись поэзией? – выдавил из себя Гвидо.

– Скорее поэтами, – хохотнул Барон. – Тут архиепископ сильно интересуется твоими нравами. Только он пока еще не решил, в чем сподручнее тебя обвинить: в содомии или просто в ереси. Я, право, даже не знаю, что хуже.

Кавальканти пожал плечами:

– А какое до этого дело мессиру Донати?

– Да в общем-то никакого. Но если возникнет желание, могу предложить свою помощь и защиту.

Гвидо испытывающе посмотрел в нагловатое лицо Корсо:

– Странно. Вроде бы мессир Корсо никогда не слыл защитником угнетенных. Я так понимаю, предполагаемая помощь не бесплатна?

– Разумеется, – усмехнулся Донати. – Видишь ли, я тут собираю партию, а этот осел Вьери вздумал переманивать к себе моих сторонников. А ты у нас – первый поэт, молодежь прямо хвостом за тобой ходит. Короче, вступишь в мою партию – никакой архиепископ не будет тебе страшен.

– Как-то все это слишком неожиданно, – уклончиво сказал Гвидо, знавший, что с Бароном шутить нельзя. – К тому же политика – вовсе не моя стезя. Я не могу дать тебе никакого ответа. Нужно подумать.

– Так речь об этом и не идет, – в голосе Корсо внезапно появилось почтение, – это было бы даже неучтиво. Я приглашаю тебя на обед через три дня. Тогда и поговорим. Ну, желаю вдохновения!

С этими словами Корсо вышел. Скоро с улицы послышался удаляющийся стук копыт. Лошадь явно сильно гнали.