Текст книги "MUSEUM (Золотой кодекс)"

Красивый серебряный кулон-подвеска от Miriam Haskell с цветочной розовой эмалью, микроскопические серьги-пуссеты в тон – и все! Вы – мисс Очарование, немецкие парни вас обязательно оценят, проверено опытом!

Это и была моя актуальность прекрасного, но уже в новом, более изящном прочтении, по профессору Х.-Г. Гадамеру, добрый дух которого витал над всеми нами и которого здесь помнили все – от его учеников из состава профессуры, до местных таксистов, с которыми так бывает интересно перекинуться парой слов, когда дождливым и хмурым осенним утром проделываешь путь от Hauptbahnhoff[59]59
  Главный вокзал (нем.).


[Закрыть] до Uniplatz[60]60
  Площадь университета (нем.).


[Закрыть]. Кроме того, все местные таксисты – истинные философы, повидавшие и мир, и Рим, и (во всяком случае, так они думают) самого Гадамера, помнящие и знающие всё, поэтому их оценка твоей замечательной внешности бывает порой так приятна!

…Итак, позволю себе повториться, не уверена, что такой красавчик, каким был Веронези, смог бы остаться равнодушным к Симоне и ее взглядам печальной лани в лесной чаще, ему посылаемым. Да что там! Веронези нравился и мне, как очень талантливый преподаватель и вообще симпатичный товарищ, но не думаю, что все студенты могли вместе с нами разделить эти трогательные чувства преданности своему бенефáктору, если воспользоваться терминологией Кастанеды. Некоторые студенты, как правило из числа неуспевающих, и правда Веронези терпеть не могли, считали его холодным и даже черствым, обзывали ботаном, занудой и тому подобными ругательствами. Но, конечно же, подобные мелочи не могли повлиять ни на ставшие практически ежедневными ситуации face-to-face interaction[61]61
  Личное общение (англ.).


[Закрыть], ни на общий дискурс наших с ним взаимоотношений.

Кроме того, мне кажется, Симона его действительно очень уважала, возможно, даже чувствовала в нем близкую, родственную душу – и только ли потому, что они оба были родом из Италии?

Сандерс же… Опять, опять этот Сандерс! Никуда без него!

Так вот, ювелир дамских капризов и амурных дел мастер Сандерс, внезапно – и почти одновременно – появившийся на нашем с ней горизонте, мог действительно, на раз, влюбить эту юную дурочку в себя, тем самым расколов цепь взаимоотношений, и последствия его вмешательства могли быть самыми непредсказуемыми.

Почему, почему при упоминании имени Сандерса у меня немедленно возникают какие-то странные и неожиданные ассоциации: то – ювелирное искусство, то – цирк, аттракционы, маски, веселая и дерзкая клоунада?

Кажется, что все существует, сверкает и вертится само собой, без вмешательства внешних сил, но на мгновение во внешней темноте проступает лицо. Это лицо – владельца аттракциона, который дергает за все веревки и ниточки и руководит всем, в том числе и нами, в этом веселом действе.

Быть может, это лицо – именно Сандерс, уезжающий прямо сейчас в другой город, в темноту, в никуда от меня на скоростном вечернем поезде!

Что, если я права, к трагедии причастен именно он?!. Ну почему, почему же я не задумалась об этом раньше?!

Встреча в том таинственном доме с зелеными гардинами, напомнившими мне цирковой занавес, промелькнувшая за ними знакомая тень; далее – наше с Янушем бодро начатое расследование, правда, закончившееся в тот же день из-за моего дурацкого скептицизма. А может быть, что также вполне вероятно, нерешительности – по слову поэта, мы и ленивы, и нелюбопытны!

Или же есть другая, более веская причина – моя несчастливая любовь к Сандерсу и нежелание причинить ему боль, пусть даже невольно? Ведь знала же я об их конфликте – Сандерса и Веронези, знала не только от Януша, но и из других источников, но ничего не сделала! Тем не менее, как бы я ни хотела все забыть, стоя тогда на крыльце маленького уютного кафе в ожидании Януша, это не удалось. Мрачная и таинственная история Антонио Веронези, подобно бледно-лиловому мотыльковому рою над вечерней лампой на дачной веранде, неотступно продолжала кружить надо мной все последние месяцы… Мне было искренне жаль нашего Учителя, Мастера, и жаль до такой степени, что я даже решилась возобновить свои расспросы и сама, подобно мисс Марпл, попробовать провести расследование.

…Наконец Януш проникся… не знаю уж, чем он там проникся, но, судя по потеплевшей интонации, мое предложение встретиться его заинтриговало. Вот давайте и сохраним интригу, как говаривал мой знакомый по факультету! Итак, что же мне до этого было известно? Пожалуй, только то, что Сандерс – ловелас, каких свет не видывал, но это еще не делает его подозреваемым, согласитесь, презумпцию невиновности пока, слава Создателю, никто не отменял!.. Что дальше? Куда ж нам плыть?

 

Мотылька фиолетовый парус…

Мотылька
              фиолетовый парус,
Золотится
                 вечерняя мгла
Жизни новой…
                       Тончайшая завязь,
Там, где только
                       листва и зола
Были смешаны…
 
 
                       Горечь утраты
Отступает…
                    Теплеет мой дом,
И ночного дождя
                          pizzicato[62]62
  Пиццикато (ит.) – прием извлечения звука на смычковых инструментах щипком.


[Закрыть]
За мерцающим
                     темным окном
Тише, реже…
 

 

Старинный сад. Вёсны и осени

Старинный Сад, посаженный не мной:
Цветы, что свитки яблоневой были…
Росой сверкает, блещет новизной.
Старинный Сад – посажен был не мной.
Увлекшись золотою мишурой
Не срочной Осени, мы Лето позабыли,
Уплыли…
 
 
Но долго ли кружился этот снег
Шаров медвяных яблонь белотелых?..
Шальное солнце, детства легкий бег.
О, тот горячий яблоневый снег
На скатах крыш и тропах побелелых
В дали июля…
 
 
Не насладиться этой Тишиной,
Воды чистейшей – вдоволь не напиться!..
Я погружаюсь в Лето… Что со мной?..
Не насладиться этой новизной,
В любимые – не наглядеться лица.
 
 
Старинный Сад, прошу, живи, живи,
С листвой – златою охрой, медью красной…
…Пусть этот мир помешан на крови,
Но ты, старинный Сад, живи, живи,
От века – вечный, но вседневно – разный.
 
 
Где брызги солнца – над уклоном крыш,
И сонный мотылек в траве дорожной,
Где брат мой – милый рыженький крепыш —
В тебя, что в Храм, вступает осторожно…
 
 
…Мой звездный Сад, что здесь цветет века,
Где ветви что натянутые нервы.
Не вывернуть, как шкурку у сурка,
То облачко… Оно здесь – на века,
Над тем волшебным Садом – на века.
…Звенит, подобно Музыке, строка,
Нежданная, незваная строка,
Которая всегда нисходит – первой.
 

 

Sposa son Disprezzata[63]63
  Начальные слова арии из оперы Антонио Вивальди Bajazet: «Sposa son disprezzata, fida son olraggiata, сiele che feci mai?» – «Я жена, и я презираема, я верна тебе, но я – оскорбленная… Небеса, в чем вина моя?» (Ит. – перевод автора.)


[Закрыть]

Небес Тосканы
промельк голубой.
Ты, Черный Ангел,
что едва за двадцать!
Я заслужила право
быть собой
И никому на шею
не бросаться.
 
 
Век позолоты…
Мне не изменить —
Всех соберет Венеция на форум…
Плывет,
дрожит серебряная нить,
Сплетая дни,
нет имени которым,
 
 
В причудливое кружево…
Ответь,
Где жизни,
где любви иной основы…
Звенит,
звенит серебряная твердь,
Иной весной —
заболевая снова.
 
 
…Взмахни крылом,
засмейся и взлети —
Злой, невесомый,
ветру непокорный.
Как приговор
Совета Десяти —
Моя к тебе любовь,
мой Ангел Черный.
 

Свиток шестой
(отрывок из романа Анны «Нерушимая обитель»)

Старейший факультет одного из прославленных немецких университетов, главой которого два года назад и был избран Антонио Веронези – в ответ на поздравления знакомых и коллег по факультету привычно шутивший, что ему можно скорее посочувствовать, – сделался в одночасье, в понедельник, 17 мая, похожим на какую-то бездонную темную полынью.

В нестройном нарастающем шепоте – серебристыми окружностями по зеленоватой глади мрачнейшего озера – расходились, проговаривались и отвергались самые разнообразные версии, начиная с лежащей на поверхности (месть обиженной бывшей жены) и заканчивая какой-то герменевтической мистикой.

Были там и еще несколько вспомогательных гипотез, связанных с итальянским происхождением профессора, но об этом пока умолчим во имя Истины.

Между прочим, некоторые болтуны или же просто досужие фантазеры поговаривали, будто бы покойный стал жертвой жестоких разборок некоей студенческой тайной организации, наподобие масонской, лихо заправлявшей и вершившей свои черные дела в маленьком университетском городке начиная с XIII века.

Но многоумный Януш поведал мне следующие ценнейшие сведения, которые я считаю нужным привести ниже, поскольку это связано с таинственным студенческим союзом, в котором, как сказал профессор Геригк, «бывших не бывает», и гибелью профессора Веронези.

В частности, он сообщил мне – в качестве исторической справки, – что исторически в Германии существовало четыре старинных студенческих землячества: «Франкония», «Вандалия», «Тюрингия» и «Саксония», которые, согласно долгой, многовековой традиции, заложенной еще в эпоху Средневековья, стремились к сохранению власти над молодым академическим сообществом. Был и противовес для этих старых, давно сложившихся исторических Verein[64]64
  Союзов (нем.).


[Закрыть] в лице нескольких новых лидеров, возвратившихся после наполеоновских баталий с железным крестом «за храбрость» на груди и основавших летом 1814 года Союз студенческого поголовного ополчения Wehrschaft[65]65
  Оборона (нем.).


[Закрыть].

Члены этой организации проводили время в строевой и гимнастической подготовке, упражнялись в полевой службе и усердно изучали теорию военного дела.

Необходимо также подчеркнуть, что это именно реформационное течение – как и всегда в послевоенной Германии, активно настроенной на преобразования и Реформацию, – встречало всё более и более приверженцев и поклонников «новой веры». Зимой 1814–1815 гг. была предпринята первая попытка заложить твердое основание для создания новой организации. Несколько патриотически настроенных будущих лидеров нового сообщества стремились создать организацию, основанную на либеральных началах и призванную «поглотить» и реформировать ставшие реакционными исторические студенческие сообщества. Вначале эта инициатива, естественно, встретила сопротивление у «ревнителей старины глубокой», но силовой и военный перевес, умение владеть и добрым словом, и оружием были на стороне поборников нового направления, среди которых было немало отчаянных храбрецов – именно они «и словом, и делом» заставили замолчать несогласных, и, как следствие, большинство студенческой братии в составе «Вандалии», а впоследствии и «Франконии» и «Тюрингии» вошли в новый Союз.

Был созван студенческий форум, заседание дискутирующих сторон было назначено на 12 июня 1815 года на 9 часов утра и должно было быть проведено на рынке, старинном «форуме» студенчества Йены. Студенты собрались под радостную музыку старого студенческого гимна Sind wir vereint zu guter Stunde[66]66
  «Собрались мы в добрый час» (нем.).


[Закрыть], чтобы вместе отпраздновать смену времен и преобразование старых, отживших сообществ в одну студенческую корпорацию. Вне всякого сомнения, в этом присутствовал и политический момент: Германия в послевоенное время, как и любая другая страна, подвергшаяся разорительным войнам, как никогда нуждалась в новых, молодых силах, способных к объединению и усилению страны, уставшей от наполеоновского нашествия.

Итак, собравшиеся «в добрый час» молодые студенты, проникнутые духом патриотизма и настроенные на реформы и преобразования в своем зарождающемся сообществе, приняли новый устав и огласили состав участников – их было сто тринадцать. Затем студенты начали праздновать это событие под звуки народной песни Was ist des Deuschen Vaterland?[67]67
  «Где родина немца?» (Нем.)


[Закрыть], подчеркивающей это объединение. В конце состоялся праздничный ужин, завершивший этот торжественный, памятный день.

Далее, как утверждал Януш, все шло по нарастающей: свободный, свежий ветер Йены долетал до самых отдаленных уголков страны, и под ветром этих перемен летом 1816 года распалось последнее историческое студенческое сообщество – «Саксония». Таким образом, как того и хотели руководители новейшей организации, студенческий союз оказался единственным союзом, объединяющим немецкую молодежь.

Положительным аспектом, по мнению Януша, стало то, что практически прекратились «академические» войны, которыми так славились вольнолюбивые немецкие корпорации, способные заставить подчиниться и «неугодного» профессора, чьи лекции по какой-либо причине не нравились членам «Боруссии» или «Саксонии», и, конечно, организовать саму студенческую вихрастую и непокорную братию.

Считаю нужным привести здесь небольшой, но интереснейший исторический пример, ставший, пожалуй, исключением для общего правила, о котором не упоминал Януш, – как трое русских студентов-практикантов, приехавших в Марбург, заставили себя уважать и профессоров, и представителей студенческого Verein.

И здесь, в качестве небольшой вступительной ремарки пытливому и не принимающему все на веру читателю, необходимо упомянуть, что студенческие общества или землячества существовали и успешно функционировали в Германии с незапамятных времен, особенно этим славился Марбургский университет имени Филиппа, первое из учебных заведений Германии, утвержденное именно светской властью, а не Ватиканом.

Великий русский ученый и выдающийся «энциклопедист эпохи Просвещения», как его охарактеризовал в своей недавней книге немецкий исследователь Peter Hoffmann[68]68
  Пéтер Гофман (нем.).


[Закрыть], Михайло Ломоносов в свое время проходил курс обучения, как бы теперь сказали, по студенческому обмену, в университете Марбурга (это совсем близко от нас, что-то около получаса езды по автобану).

И в этом университете до сих пор (я подчеркиваю – до сих пор) ходят легенды о трех мушкетерах-богатырях – Ломоносове, Виноградове и Райзере, которые и наукой занимались, и выпить были не из последних, и в драке их никто из немецких низкорослых и худосочных студиозусов одолеть не мог.

Как подчеркивает Hoffmann в своем исследовании, дружили и дрались студенты всегда братствами, землячествами, такими как «Тюрингия» или, скажем, «Боруссия», и вначале русским пришлось нелегко, поскольку они всегда оказывались в меньшинстве. Но через довольно непродолжительное время они заставили местных себя уважать: немецкие студенты дрались в основном на шпагах (эта традиция сохраняется в некоторых закрытых студенческих союзах до сих пор, в частности в Хайдельберге), и Ломоносову наряду с физикой, математикой и латынью пришлось потратить в первый же месяц немаленькие деньги – а именно пять талеров! – на уроки у лучшего местного учителя фехтования.

И дело пошло… Впоследствии знаменитый учитель и наставник русских студентов, профессор Вольф писал в Петербург: «Покуда они были здесь, всякий боялся сказать хотя бы слово, ибо своими угрозами они держали всех в страхе. Отъезд их избавил меня от многих забот».

Да, надолго запомнили стены славного Марбургского университета поступь будущих знаменитых русских ученых: Михайло Ломоносова и Дмитрия Виноградова.

Это я к тому, что занятия наукой ни в коей мере не являются помехой веселой и вольной студенческой жизни, которая вспоминается нами потом как лучшие годы – с интересными лекциями, со спорами насмерть, с шумными тусовками по случаю какого-нибудь праздника, где столы стоят прямо на газоне и где кофе-чай или что-то покрепче наливают в пластиковые стаканчики!..

Тот, кто был студентом, тот это знает. К слову, студенческое общежитие Марбургского университета по сию пору носит имя Михаила Васильевича Ломоносова – великого гения времен Елизаветы Петровны…

Однако вернемся к захватывающему рассказу Януша и новому студенческому союзу, который, при всех положительных качествах, имел и свои теневые, явно не лучшие стороны. Основополагающей идеологией членов Союза был политический идеализм, его вольнолюбивые члены-ораторы на тайных собраниях провозглашали своим девизом все хорошее против всего плохого, и эта безмерная идеализация и постоянное смешение «кажущегося» с «действительным», по мнению Януша, мало способствовали зарождению качеств, способных развить новую организацию.

Трейчке так писал об этом времени: «Никогда, может быть, в немецком юношестве не жило столько теплого религиозного чувства, столько нравственной серьезности и патриотического воодушевления, но с этим чистым идеализмом с самого начала соединялась удивительная надутость, не юношеская, умная не по летам гордость добродетелью, которая грозила вытеснить из немецкой жизни всю тишину, всю красоту и прелесть. Когда эти спартанцы попадали на неправильный путь, тогда заблуждения, вызванные непомерным сознанием своего нравственного превосходства, могли легко принести больше вреда, чем прелестное безумие необдуманного юношеского легкомыслия».

Януш рассказывал, что основные положения устава нового студенческого союза, созданного под руководством Каффенбергера и Гейнрихса при содействии профессоров Кизера Окена и Лудена, строились на трех основных принципах. Этими принципами стали Свобода, Честь и Отечество.

Между прочим, как заметила я Янушу, эти понятия стали основными и самодовлеющими и в поэзии молодого Пушкина, чьи ранние стихи звучат просто как немецкий студенческий манифест: «…Пока свободою горим, пока сердца для чести живы. / Мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы». Произошло ли это вследствие того, что учителем Пушкина и многих его товарищей – Дельвига, Кюхельбекера, Пунина, князя Горчакова – был именно профессор Куницын, уроженец Твери и выпускник Heidelberg Uni[69]69
  Гейдельбергский (Хайдельбергский) университет имени Рупрехта и Карла (Ruprecht-Karls-Universität Heidelberg, нем.) – старейший и один из четырех – наряду с Оксфордом, Кэмбриджем и Стэнфордом – наиболее престижных мировых университетов, основанный в 1386 году в составе четырех факультетов. Университетские здания по большей части расположены в Старом городе (Altstadt) Гейдельберга, районе Бергхайм (Bergheim) и Нойенхаймер Фельд (Neuenheimer Feld). Гейдельбергский университет является основателем Лиги европейских исследовательских университетов (LERU) и Коимбрской группы.


[Закрыть], где он и проникся идеями свободомыслия на свою голову, или вследствие развития либерально-идеалистических идей самого поэта, сказать теперь трудно. Однако именно эти основополагающие для немецкой идеалистической философии идеи – Свободы, Отечества, Чести и достоинства – провозглашал на своих лекциях молодой профессор в Царскосельском лицее, самом инновационном и экспериментальном на тот момент учебном заведении императорской России. И именно это стало причиной и началом его продолжительной опалы, приведшей впоследствии к болезни и разорению. Печальная судьба!.. Как жаль… Пушкин, бывший ученик, хотел защитить его, но не смог – так появилось знаменитое «Послание цензору».

Студенческая традиция, заложенная Ломоносовым и Виноградовым, Райзером и Кунициным, Павловым и Софьей Ковалевской, также обучавшейся в Heidelberg Uni, в более позднее время была продолжена практикой Пастернака у профессора Когена в Марбурге и небольшим периодом обучения юного Осипа Мандельштама на семинаре у германистов (1909–1910 гг.) в Неidelberg Uni.

В течение продолжительного времени – с августа 2007 по январь 2014 г. – довелось здесь учиться и готовиться к защите диссертации и грешной мне, и я очень благодарна судьбе за этот бесценный подарок: кажется, кроме меня, на семинаре у славистов так долго занимался лишь Фёдор Степун, учитель и наставник моего профессора Х.-Ю. Геригка. К слову, у него я занималась отдельно, помимо всех лекций и семинаров в университете, – в течение десяти лет мы регулярно встречались в кафе Schafheutle, обсуждая новые работы, вышедшие книги и новые стихи, которые я читала вслух, изумляя милых официантов этой сказочной «кондитерки».

Здесь всегда, и летом – под тентом, во время тридцатиградусной июльской жары, и зимой, мы с Геригком делали один и тот же заказ: две порции Käsekuchen[70]70
  Чизкейк (нем.).


[Закрыть] с карамельной прослойкой, за которым сюда стремится вся Германия, и два кофе со сливками в металлическом кофейничке… Какие встречи, какие беседы – о Набокове и Чайковском, о символистах и Владимире Соловьёве, не забыть этого волшебного удивительного времени!..

Многие ученые и поэты всегда находили в Германии нечто вдохновляющее: вот уже и передо мной, благодаря зажигательному рассказу моего немецкого приятеля, вставала картина, в мрачнейшей рембрандтовско-дюреровской палитре исполненная…

Тайное студенческое общество, таинственные полуночные заседания, вход только для своих, тотальнейший фейсконтроль, две черные собаки à la Baskervilles[71]71
  А-ля Баскервилей (фр.).


[Закрыть] у входа, а до этого приходится блуждать что-то около часа по каменистым узким улочкам, в темно-синих чернильных сумерках Altstadt[72]72
  Старый город (нем.).


[Закрыть]. Почему-то ассоциации у меня именно с Рембрандтом, но, вполне возможно, подошла бы пара имен художников еще более макабрного[73]73
  Страшный, жуткий, мрачный.


[Закрыть] свойства – Дюрера или Босха.

Хотя есть живопись еще страшнее и инфернальнее – мы с Янушем и тремя его приятелями убедились в этом, чудесным погожим деньком посетив выставку во Франкфурте-на-Майне Schwarze Romantik: von Goya bis Max Ernst…[74]74
  «Черная романтика: от Гойи до Макса Эрнста» (нем.).


[Закрыть]

Да, скажу я вам… Когда на стенах висят полотна смертей и пожарищ, как у Carl Friedrich Lessing в «Abziehendes Gewitter»[75]75
  Карл Фридрих Лессинг «Уходящая гроза» (нем.).


[Закрыть], а из небольших темных видеозалов, расположенных на выставке, проглядывает око экрана с оскалом Носферату… (Хотя несколько полотен мне действительно понравились, например Ary Scheffer «Paolo und Francesca im Wirbelsturm»[76]76
  áри Шеффéр «Паоло и Франческа, застигнутые ураганом» (нем.).


[Закрыть] и Paul Hippolit Delaroche «Die Frau des Künstlers, Louise Vernet, auf ihrem Totenbett»[77]77
  Поль-Ипполит Деларóш «Портрет жены художника, Луизы Вернэ, на смертном одре» (нем.).


[Закрыть].)

Короче говоря, уже через час я была сыта по горло всей черной тевтонской романтикой и просто сбежала в музейное кафе. Следом за мной приплелся Дэн, принес мне кофе с эклером, мужественно отстояв при этом нехилую очередь.

У меня же ноги на высоченных шпильках модных итальянских сапог из черной замши болели так, как будто я пробежала десятикилометровую дистанцию. И поэтому я терпеливо ожидала Януша и остальных друзей, ухаживающих за мной в тот день просто наперебой – авто, кофе, эклеры, высокая живопись! – закутавшись в легкую пашмину и устроившись в уютном кресле за маленьким круглым столиком возле раскрытого окна…

Музейное кафе располагалось довольно высоко, на третьем этаже, и из его окон открывался вид на огромный городской парк. Ветер щедро нес ароматы сирени и еще каких-то неведомых цветов, распускающихся здесь всегда ранней весной. Быть может, это была акация? Почему-то мне вспомнилась Италия. В те давние, самые-самые первые мои итальянские каникулы во Флоренции тоже цвела моя любимая сирень – махровая, свободная, дачная: снежно-белая и голубая.

Я, памятуя о летней примете, пришедшей из детства, все искала среди махровых, пышущих медом и зноем флорентийских соцветий тот маленький волшебный пятилистник, как в детстве, исполняющий все-все желания.

Сейчас же у меня было только одно желание после долгой живописной гофманиады: как следует отдохнуть.

Мои бедные ноги! Как же я устала на этой – в буквальном смысле – чертовой выставке! Может ли женщина отдышаться, сделать глоток кофе и наконец-то отдохнуть, вынырнув из ада высокого искусства – да простят меня Данте и Вергилий, Булгаков, Вяч. Иванов, а заодно и Веронези!

Что же все-таки произошло с бедным профессором Веронези, кто бы раскрыл тайну этой смерти?

Единственное, что я точно и доподлинно знала: доселе зыбкое алиби бывшей жены Веронези Лауры и профессора Илльманна, что готовился к семинару (и его именно в это время, между 17:00 и 17:15, видел местный почтальон, приносивший посылку из букинистического магазина, и даже говорил с ним пару минут), было подтверждено. Лауру, несколько подзабывшую обстоятельства того печального дня, тоже видели, и не одну, а с двумя приятельницами-одноклассницами, такими же пьянчужками, приехавшими повеселиться на выходные из другого города, в одном из местных питейных заведений – их видели за столиком, несущими всякий вздор и громко хохочущими, как это принято в Германии, – около пяти, то есть во время убийства Веронези. Или – все же естественной смерти?

Итак, все важные свидетели, способные подтвердить невиновность и Илльманна, и Лауры, с большим трудом, но были найдены, а это значит, что искать виновных герру Пулеру, который никуда не торопился, приходилось в другом месте. А что оставалось делать нам с Янушем?

«Тюрингия»… «Боруссия»… Тайный студенческий союз, в котором нет и не может быть бывших… Что случилось тогда, в тот роковой вечер предпоследней майской пятницы? И кто станет следующей жертвой?.. Но размышлять об этом – да еще в жару, на одиннадцатисантиметровых каблуках…

Вот точно, если бы эта чудовищная пытка «испанским сапожком», в духе высокого Средневековья, продолжилась еще хотя бы десять минут, от меня можно было бы запросто получить любые сведения, вплоть до разглашения тайны следствия! Впрочем, я, как обычно, отвлеклась и забежала в своих черных итальянских замшевых сапожках далеко вперед…

 

Небес – высокий посол…

Небес – высокий посол,
Злой, не приемлющий ложь,
Полночный Питер-масон,
Что, как Горчаков, хорош.
Страницы изданных книг
Здесь – о былом и о нас…
Ты – повторять не привык,
Всё будет здесь и сейчас.
Стократ ты мог умереть,
Уйти в забвение Лет…
С гранитным телом комет
Твоя соседствует твердь:
И темно-серый гранит,
И воды хладной Невы…
Здесь время вечно хранит
Труды великой Вдовы.
Екатерининский век,
Куницын, Пушкин и Блок!
О, как высок человек,
Кому сопутствует Бог.
Как зол и призрачен глас
Тяжелой ветхой брони…
Ты – город-рыцарь для нас,
Всё будет здесь и сейчас,
Труды, и скорби, и дни.
 

 

Невесомость, хрусталь, седина…

Невесомость, хрусталь, седина…
Чуть намеченный – мечется день
В двух хрусталиках глаза. Стена
В Гейдельберге, хранящая тень
 
 
Дорогую.
Проник в лабиринт
Южный ветер – горчайший недуг —
В память лет, что вседневно хранит
Гейдельберг, Гейдельберг, Петербург…
 
 
Ветхой зелени страшен пожар —
Обретенный и брошенный рай.
Просочившись в глазной капилляр,
Покрывается облаком Rhein[78]78
  Рейн (нем.).


[Закрыть].
 
 
Чуть мелькнуло – и заволокло.
Шестигранник замкнет голубой
В недостроенных сотах крыло,
Стрекозиное злое крыло —
 
 
Невесомость —
мелькнет надо мной
Ветер Севера…
 

 

Души – незримый океан…

Земля – ареною у ног,
В углах – глазницы Снежной Маски.
Шальные звезды:
С нами Бог!
Здесь, сгорбленный, метался Блок,
Полночный пленник этой сказки:
Не Петербург, а океан,
Судеб – Непрошеная повесть,
Я, как лунатик в ураган,
Стою, забыв про невесомость,
Над бездной Города… Воскрес,
как Лазарь:
кто ж судьбу такую
Наследует? Жил-был. Исчез.
И облакам наперерез
Взмывает тень его, ликуя.
Мир – этим сфинксам, мир – стенам,
Мир – словно явленный в начале,
Где – око света – звездный храм…
Мы – скифы,
но над нами храм,
И Божий свет сияет нам,
И наша вера – крепче стали.
Попробуй, крылья запрети!
Призыву этому не внемля,
Душа воскресшая летит,
Оставив меркнущую землю
там, в облаках…
 

 

Флоренция – темнейший дантов ад…

Флоренция – темнейший Дантов Ад,
Всех звезд прибежище,
Любовь его,
                     тоска ли —
Здесь бриллиантом в тысячу карат
В зеленоватом золоте Тосканы
Сверкает в полночь…
 
 
Длинный лабиринт
Махрово-пряничной,
                    не ломанной сирени
В старинном парке…
                          Как меня манит,
Светлея,
                        воздух…
Золотятся тени
                    тех бездн
                                   небесных…