Текст книги "Седьмой крест"

III

Элли не сводила карих глаз с Оверкампа, который после допроса, длившегося почти целую ночь, уже не был для нее незнакомцем.

– Будьте добры, постарайтесь вспомнить, фрау Гейслер. Вы понимаете, о чем я говорю? Может быть, в уединении ваша память заработает лучше, чем когда вы разгуливаете на свободе? Это ведь легко можно проверить.

Все ее мысли были точно высушены нестерпимо ярким светом. Она могла думать только о том, что видела перед собой. Она подумала: три верхних зуба у него, конечно, вставные.

Оверкамп наклонился над ней, режущий свет лампы ударил ему в бритый затылок, и ее лицо вдруг оказалось в тени.

– Вы понимаете, фрау Гейслер? Элли тихо ответила:

– Нет.

– Если вы не в состоянии ничего припомнить, находясь на свободе – причем вы обязаны этой свободой исключительно тому факту, что не в ладах с Гейслером и разошлись с ним, – тюрьма, а если понадобится, и карцер, может быть, окажут на вас более благотворное действие. Теперь вы понимаете меня, фрау Гейслер? Элли сказала:

– Да.

Когда ее лоб был в тени, она могла думать. А что я потеряю, если он посадит меня? Службу? Печатать каждый день на машинке двадцать писем чулочным фабрикантам? Темная камера? Все лучше, чем этот свет, он словно режет мозг на куски.

Ее мысли, обычно полуосознанные и смутные, вдруг с необычайной ясностью и отчетливостью охватили все, что могло предстоять ей, в том числе и возможность смерти. Вечный мир – после временных горестей и ударов судьбы, как учили ее когда-то в школе, причем ни учитель, ни маленькая школьница с темной косой никак не ожидали, что это туманное поучение может когда-нибудь сослужить ей службу в повседневной жизни.

Оверкамп отошел в сторону, Элли быстро закрыла глаза, снова ослепленная потоком белого света, от которого она задыхалась. Он наблюдал за ней с неутомимым вниманием – как самый пылкий любовник. За истекшую ночь он вызвал к себе, прервав их первый сон, около десятка людей, в том числе и Элли Гейслер. На все его вопросы эта молодая особа отвечала мягким голосом только «да» или «нет». В смертоносном свете ее маленькое личико как будто таяло. Оверкамп пододвинул себе стул и начал сызнова:

– Ну, что же, дорогая фрау Гейслер, начнем опять с самого начала. В первое время вашего брака – вспомните, как этот субъект еще был влюблен в вас, – впрочем, это и не удивительно, – как потом любовь начала убывать, конечно, по капле – после ссор вы быстро мирились и все казалось вдвое слаще – так ведь, верно, фрау Гейслер? Потом огонек любви медленно, очень медленно начал меркнуть, и ваш муж стал отдаляться от вас, а ваше чувство еще отнюдь не умерло, и ваше сердце все еще сжималось от боли при мысли, что ваша великая любовь пропадает зря, – помните?

– Да, – ответила Элли тихо.

– Да, вы помните. И как то одна, то другая ваша подруга делала вам намеки. И как он провел первый вечер вне дома, а затем еще три-четыре вечера подряд – с этой женщиной. Вы помните? Да?

Элли ответила:

– Нет…

– Что – нет?

Элли попыталась отвернуть голову, но режущий свет держал ее в своей власти. Она тихо сказала:

– Он проводил вечера вне дома, вот и все!

– И вы даже не помните с кем?

– Нет.

Когда допрос дошел до этого пункта, непрошеные воспоминания, как Оверкамп и предвидел, пронеслись в голове у Элли. Точно призрачные ночные бабочки, реяли они перед ослепляющей полицейской лампой: толстая кассирша, две-три хорошенькие девушки, на голубых кофточках которых был вышит красный значок «Фихте», невзрачная соседка в Нидерраде и еще одна – Элли упорно ревновала его тогда именно к этой, может быть, потому, что для ревности не было никаких оснований, – Лизель Редер. Лизель еще не была тогда толстухой, а просто маленькой кругленькой золотисто-рыжей хохотушкой. Когда Элли доходила в своих воспоминаниях до Лизель, ей сразу вспоминалась и вся семья Редер, и Франц, и все, что с этим было связано.

План допроса Оверкампа был, как всегда, построен правильно. Вопросы следователя вскрыли в памяти Элли именно то, что им надлежало вскрыть. Но трудность заключалась в том, что эта сидевшая перед ним молодая женщина, такая мягкая и тихая, замкнулась в себе с неслыханным упорством. Оверкамп почувствовал, что допрос, как выражались между собою следователи, завяз. Об это дьявольское препятствие разбивался нередко самый искусно построенный план, об него спотыкались самые опытные полицейские; человеческое «я», вместо того чтобы под настойчивым молотом сотен вопросов ослабеть и распасться, вдруг, в последнюю секунду, как бы выпрямляется и крепнет, и удары молота не только не могут разбить это «я», а, напротив, оно под ними как бы отвердевает. И потом, если силы молодой женщины и могли быть в конце концов сломлены, нужно было сначала дать ей вновь собрать их. Оверкамп повернул рефлектор в другую сторону. Почти пустую комнату наполнил мягкий свет, отраженный с потолка. Элли облегченно вздохнула. На полу под окном – ставни были закрыты – легла странная золотистая полоса: рассвет.

– Теперь идите. Но вы можете нам понадобиться в любую минуту. Сегодня или завтра. Хейль Гитлер!

Элли шла по улицам, шатаясь от усталости. В первой же булочной она купила горячую булку. Недоумевая, куда же ей идти, она машинально направилась, как обычно, в контору. Она надеялась, что никого там не застанет, кроме уборщицы, и что ей до девяти удастся тихонько посидеть в уголке. Однако надежда эта не сбылась. Директор конторы, обычно приходивший чуть свет, уже был здесь.

– Да, утренние часы – золотые часы, я всегда говорю, а золото – это вы. Знаете, фрау Элли, будь это не вы, а другая, я бы поклялся, что вы были на свидании. Ах, да не краснейте же так, фрау Элли. Если бы вы знали, как вам это идет. Что-то такое хрупкое, нежное в кончике вашего носика, в этой синеве под глазами!

Будь у меня хоть кто-нибудь, кто бы по-настоящему любил меня, подумала Элли. Георг, если даже он жив, наверно, меня совсем разлюбил. О Генрихе я и думать не хочу. О Франце не может быть и речи. Сегодня поеду к отцу после работы. Уж он-то всегда рад видеть меня. Он всегда, всегда будет добр ко мне.

IV

Они забыли меня на этом дворе, размышлял Георг. Сколько времени я уже здесь – часы, дни? Эта ведьма меня никогда не выпустит отсюда. Пауль никогда больше не придет.

Люди выходили из своих подъездов и спешили в город. А, Марихен, как ты? Что это ты чуть свет? Хейль Гитлер! Куда вы торопитесь, господин Майер, работа не волк, в лес не убежит. До свиданья, моя радость! Значит, до вечера, Альма.

Отчего они все такие веселые? Чему они радуются? Тому, что опять наступил день, что опять светит солнце? Неужели они всегда так веселы, несмотря ни на что?

– Ну? – спросила фрау Грабер, когда он на миг задумался между двумя ударами молотка. Вот уже несколько минут, как она стояла за его спиной.

Георг подумал: вдруг Пауль забыл обо мне, и мне придется остаться здесь навсегда вместо его шурина? Ночью на скамейке в гараже, а днем на этом дворе?

– Послушайте-ка, Отто, – сказала фрау Грабер, – я говорила с вашим зятем Паулем насчет жалованья, если я вообще решу оставить вас у себя, а это еще большой вопрос. Так вот: сто двадцать марок. Ну? – спросила она, заметив, что он как будто колеблется. – Продолжайте свое дело. Я потолкую с Редером, ведь он за вас поручился.

Георг промолчал. Стук сердца в его груди был так настойчив и громок, что ему казалось – вся улица слышит этот стук. Он думал: придет Пауль до воскресенья или нет? Что, если он и тогда не придет? Сколько лее мне ждать его? Может быть, нужно выбираться отсюда на свой страх и риск? Я не хочу думать все о том же. Ведь я Паулю доверяю? Да. Тогда нужно ждать, пока он придет.

Фрау Грабер все еще стояла у него за спиной. Георг совершенно забыл о ней. Вдруг она спросила:

– Кстати, как это вы ухитрились потерять свои шоферские права?

– Это длинная история, фрау Грабер. Я все расскажу вам сегодня вечером, то есть, конечно, если мы с вами поладим и я еще буду здесь сегодня вечером.

V

А Пауль стоял, раздвинув ноги, когда затворы возвращались на место, то на одной ноге, как аист, когда приходилось опускать рычаг, и ломал голову над тем, к кому бы сегодня обратиться за помощью.

В цеху было шестнадцать рабочих, не считая старшего мастера, но о нем не могло быть и речи. От потных нагих спин этих шестнадцати рабочих – тощих и толстых, молодых и старых – валил пар, и на них были следы всех увечий, какие только может выдержать человеческое существо; иные получены были ими при рождении, иные – в уличных драках, иные во Фландрии, в Карпатах, иные в Вестгофене или Дахау, иные на работе. Тысячу раз видел Пауль этот шрам пониже плеча у Гейдриха. Просто чудо, что, пробитый пулей навылет, он все-таки выжил и стал сварщиком у Покорни.

Пауль отлично помнил, как Гейдрих в ноябре восемнадцатого только что вышел из эшерегеймского полевого лазарета. Исхудавший, на костылях, он жаждал изменить все порядки в стране. Пауль был в то время учеником. Больше всего поразил его в Гейдрихе именно этот огромный шрам от сквозной раны. Гейдрих очень скоро начал ходить без костылей. Он стремился то в Рурскую область, то в Среднюю Германию. Он хотел быть всюду, где шла борьба. Но все эти носке, и ваттеры, и леттовфорбеки раньше покончили с восстаниями, в которых он жаждал участвовать, чем он успел выбраться из Эшерсгейма. Однако никакие раны так не обескровили Гейдриха, как последовавшие за войной годы мира: безработица, голод, семья, постепенная утрата всех прав, раскол рабочего класса, потеря драгоценного времени в спорах о том, за кем же правда, вместо немедленной борьбы за правое дело и, наконец, в январе тридцать третьего года – удар, самый страшный из всех. Священное пламя веры – веры в самого себя – погасло! Пауль удивился, как это он до сих пор не замечал происшедшей в Гейдрихе перемены. Когда он посмотрел на него сегодня утром, ему стало ясно, что Гейдрих и волоском со своей головы сейчас не рискнет, у него только одно желание – чтобы ему дали возможность иметь работу до конца своей жизни. А от кого она и для кого – не важно.

Может быть, Эммрих, раздумывал Пауль. Эммрих, самый старый рабочий в цеху – белые кустистые брови, строгие глаза и белый хохолок на макушке. Он был некогда стойким членом организации и считал делом чести вывешивать красный первомайский флаг еще накануне, с вечера тридцатого апреля, чтобы на другой день флаг уже развевался в первом утреннем ветерке. Паулю почему-то вдруг вспомнилось именно это. Раньше он не придавал значения таким характерным черточкам и особенностям. Вероятно, Эммрих избежал концентрационного лагеря потому, что принадлежал к кадрам незаменимых, высококвалифицированных рабочих и был уже очень стар. Да, годы уже не те, и, вероятно, уже нет той хватки. Но тут Пауль вспомнил, что дважды видел Эммриха в Эрбенбеке, в тамошней пивной, с молодым Кнауэром и его друзьями, хотя в цеху они никогда друг с другом не разговаривали, и что Кнауэр частенько выходил от Эммриха по вечерам. И вдруг Пауль понял смысл людских перешептываний, подобно человеку в волшебной сказке, который, отведав какого-то блюда, вдруг начал понимать язык птиц. Да, эти трое связаны друг с другом; и Бергер с ними, а возможно, и Абст. Может быть, Эммрих и свернул свое знамя, но взгляд его строгих глаз все еще бдителен. Он и его товарищи, наверно, нашли бы убежище для моего Георга, подумал Пауль. Но я ни за что не решусь спросить их. Они держатся особняком, они никого к себе не подпускают, они меня знать не захотят и не поверят мне. Что же, разве они не правы? И почему бы им доверять мне? Что я в конце концов для них? Просто – Паульхеи.

Когда раньше кто-нибудь спрашивал Пауля о чем-нибудь таком, он говорил: меня, пожалуйста, оставьте. Для меня главное, чтобы моя Лизель накормила меня вечером супом, даже если он и не очень наваристый.

А теперь? А завтра? Он снова слышит отрывистый хриплый голос Георга, словно этот голос более реален и живуч, чем сам гость с его серым лицом и забинтованной рукой, ночевавший на его диване. А как ты думаешь, Пауль, говорит этот голос, почему они тебе все-таки оставили хоть этот суп, и хлеб, и пеленки, и восьмичасовой день вместо двенадцатичасового, и отпуска, и билеты на пароход? От доброты сердечной? Из человеколюбия? Нет, они всего этого не отнимают из страха. У тебя и этого бы не было, если бы мы не боролись, мы тебе это сохранили, не они. Долгие годы борьбы таких, как я и ты, кровь, заточенье.

И Пауль отвечал: ты опять про то же?

Тогда Георг внимательно на него поглядел, почти так же, как вчера вечером, когда Пауль уходил со двора фрау Грабер. Волосы на висках у Георга были седые, искусанная нижняя губа распухла.

Он погиб, если я за сегодняшний день никого не найду. Нужно думать только об этом. Но как, как найти? Дурные люди обманут меня, а хорошие прячутся. Их днем с огнем не сыщешь.

Вот на своих огромных сильных ногах высится башней Фриц Вольтерман, он словно отлит из металла. Татуировка в виде голубой змеи с женской головкой обвивает его крупный выпуклый торс; его руки тоже покрыты татуировкой, изображающей маленьких змей. Раньше он был сварщиком на военном судне. Отважный парень, он гордится своей отвагой, и знается он с отважными людьми. Он смерти не боится, ему наплевать, напротив, опасность увлекает его.

Пауль решил: да, Вольтерман! Ему стало легче. Но только на несколько минут. Затем его сердце снова заныло. Ему вдруг показалось совершенно невозможным отдать самое драгоценное на свете во власть этих озорных, обвитых змеями рук. Может быть, Вольтерману и наплевать на то, попадется он или нет, но Паулю отнюдь не наплевать. Нет, Вольтерман не годится.

Скоро полдень. Обычно, когда солнце показывалось над крышей, у Пауля вырывался вздох облегчения. Это был его час. Он знал, что если в медной головке индикатора вспыхивает отблеск, значит, недолго и до полудня. Он подумал: в обеденный перерыв я должен переговорить с ним – с тем, кого еще вовсе и нет.

Может быть, Вернер? Он самый добродушный из всех. Если двое рабочих поссорятся, он бросается мирить их. Если у кого-нибудь беда – он всегда поможет из нее выкарабкаться. Вчера он заботливо, как мать, перевязал Паулю руку. Может быть, он и есть тот самый, кто мне нужен? Прямо блаженный какой-то! И всегда спокоен. Да, он… тут же решил Пауль.

Тронутая лучами полуденного солнца медная головка вспыхнула. Фидлер мягко окликнул его:

– Эй, Пауль! – потому что Пауль прозевал опустить рычаг в нужную секунду.

Нет, решил Пауль. Его предостерегал какой-то голос, хотя обычно Пауль не был ни прозорлив, ни подвержен предчувствиям. Вернер увильнет. Он выдумает какое-нибудь этакое святое извинение. Уж лучше он наложит еще сотню пластырей, уладит сотню споров, утрет сотню слезинок.

Во второй раз за его спиной раздался тихий предостерегающий голос Фидлера:

– Пауль!

Ах, и Фидлер тоже. Ведь еще на прошлой неделе, когда Бранд, вызывая его на объяснение, напомнил ему, что ты-де, Фидлер, принимал участие в каждой стачке и в каждой демонстрации, Фидлер напрямик заявил: времена меняются, и мы тоже.

Не повертывая головы, Пауль покосился на Фидлера. Пауль и вчера как-то странно посмотрел на меня, подумал Фидлер. Или его что-то тревожит? Фидлеру около сорока, сильный, крепкий человек. Любит грести и плавать. Лицо широкое, спокойное, и глаза тоже спокойные.

Нет, то, что он так ответил нацисту Бранду, это ничего не значит, размышлял Пауль, это ровно ничего не доказывает. Так, пустой звук. Хочешь поймать – и нет ничего. Все последние годы Фидлер с неизменным спокойствием и неизменной вежливостью на все молчал и отмалчивался. Да, конечно, он всегда был человеком порядочным. Был, думал о нем Пауль, словно вся прежняя жизнь Фидлера кончилась и он стоит, ожидая приема, на пороге другой жизни и словно он, Пауль, – страж этого порога. Да, Фидлер был человеком порядочным. Взять хотя бы этот случай с подъемником. Дело даже передали в конфликтную комиссию, скверная вышла история. Двое пострадавших были как раз из их цеха, подъемник еще только пустили, и они поднялись в нем в числе первых, а трос лопнул, говорят, по вине Швертфегера, и все четверо, кто сидел в подъемнике, здорово покалечились, да и Фидлер сломал ключицу. Они могли бы потребовать в комиссии возмещения по высшей ставке, могли и Швертфегера притянуть к ответу, тем более что он действительно был виноват. А Фидлер уговорил всех троих наплевать на это дело – и на его собственную ключицу заодно – и не топить Швертфегера. Словом, Фидлер совершил чудо, особенно если учесть, что за спиной у каждого пострадавшего причитала жена с детьми и из-за вынужденного прогула, и из-за неполученной компенсации.

Достаточно ли этого, чтобы доверять Фидлеру, спросил себя Пауль. Возможно, и Бранд сделал бы то же самое из чувства общности – или как там оно зовется у нацистов. А может, Бранд сказал бы: нельзя уклоняться от ответственности, халатность наносит ущерб чувству общности, за это Швертфегер должен понести наказание.

На всех собраниях Фидлер задавал короткие, спокойные вопросы. Ему всегда надо было точно знать, все ли они получили, что им причитается. Но ведь и Бранд вел себя точно так же.

Медная головка индикатора все еще блестела. Полдень. Сейчас будет гудок.

И вдруг Паулю вспомнилось одно обстоятельство – не поступок и не какое-нибудь заявление Фидлера, просто пустячная черточка, о которой при других обстоятельствах он никогда бы и не вспомнил. Этой весной, когда после работы всем предложили собраться в главном зале, чтобы прослушать речь фюрера, кто-то сказал:

– Ах, черт, а мне как раз на вокзал нужно.

– Поезжай, никто и не заметит, – посоветовал ему другой.

А третий добавил:

– Это же не обязательно.

Тут и сам Пауль сказал:

– Если не обязательно, так я пойду к Лизель! Все равно заранее известно все, что он скажет.

И вдруг оказалось, что смылись очень многие, – вернее, они только хотели смыться, так как все трое ворот оказались запертыми. Тогда кто-то вспомнил, что возле будки сторожа есть крошечная калитка. Калитка была и вправду крошечная, а на заводе работало тысяча двести человек. И вот вышло так, что все устремились к ней сразу, в том числе и Пауль.

– Да вы спятили, ребята, – удивился сторож. Тогда кто-то в толпе сказал:

– Это, знаешь, вроде как игольное ушко, скорее верблюд пройдет через него, чем…

Тут Пауль обернулся и увидел какой-то торжествующий блеск в спокойных глазах Фидлера на серьезном, замкнутом лице.

Солнечный луч больше не горел на головке индикатора. Теперь его лучи озаряли кусок стены между окнами. Раздался гудок на обед.

– Можно тебя на минутку? – Пауль ждал Фидлера во дворе. Фидлер подумал: значит, все-таки что-то тревожит его. Интересно, чем мог расстроиться такой парень, как Пауль?

Пауль колебался. Фидлер был удивлен: при ближайшем рассмотрении Пауль оказался совсем другим, чем он представлял себе, особенно глаза были другие. Ничего ребячливого, задорного, наоборот, они были холодны и суровы.

– Мне нужен твой совет, – начал Пауль.

– Что ж, выкладывай, – сказал Фидлер.

Пауль снова нерешительно помедлил, затем сказал вполне связно и совершенно спокойно и отчетливо:

– Это насчет заключенных в Вестгофене, ты же знаешь, Фидлер, что я имею в виду, насчет беглецов, – вернее, одного…

Сказав это, он побледнел так же сильно, как побледнел, когда Георг открылся ему. И Фидлер, при первых же словах Пауля, весь побелел. Он даже закрыл глаза. Какой шум стоит во дворе! Что за вихрь подхватил их обоих?

Фидлер спросил:

– Почему ты обратился именно ко мне?

– Я не могу тебе объяснить почему. Просто доверяю.

Фидлер овладел своим волнением. Сквозь зубы начал он задавать вопросы, кратко и сурово, и Редер отвечал так же кратко и сурово – со стороны можно было подумать, что они ссорятся. И лбы у них были нахмурены, и лица бледны. Наконец Фидлер слегка сжал плечо Пауля и бросил на ходу:

– Будь в пивной Финкенгофа через сорок пять минут после конца работы. Дождись меня. Все это нужно обмозговать. Сейчас я еще ничего тебе не обещаю.

Это были самые странные часы в их жизни – эта вторая половина смены. Паулю удалось раз или два обернуться к Фидлеру. Действительно ли он тот, кто ему нужен? Во всяком случае, ему придется им стать.

«Почему он обратился именно ко мне? – спрашивал себя Фидлер. – Разве по мне что-нибудь заметно? Эх, Фидлер, Фидлер! Ты слишком долго и усердно старался, как бы кто чего-нибудь не заметил. А сейчас ничего по тебе не заметно, потому что и замечать-то нечего. Оно погасло. И исчезла опасность, что кто-нибудь заметит. Но ведь все-таки, – продолжал он, обращаясь к самому себе, – несмотря на все предосторожности, помимо твоего желания, что-то, видно, в тебе осталось? Осталось, и Редер почувствовал это.

Может быть, следовало сказать: Редер, я ничем не могу тебе помочь, напрасно ты думаешь. Я уже давно отрезан от партийного руководства и товарищей. Все связи между мной и ими давно порваны, хотя я, может быть, и мог бы их возобновить. Но я ничего для этого не делал. А теперь я один и ничем не могу помочь тебе. Но как сказать ему все это, если он с таким доверием обратился ко мне?

Как это могло случиться, что я вдруг оказался один и от всех отрезан? Но ведь нельзя было поддерживать общение после бесчисленных арестов, когда все связи рвались одна за другой. Или я уж не так добивался этих связей, как добиваются люди, когда дело идет о самом для них важном, без чего ни жить, ни умереть нельзя?

Ну нет, не так уж я опустился, быть этого не может! Я вовсе не настолько отупел и очерствел, в душе я все тот же, иначе разве Пауль обратился бы ко мне? И я опять разыщу товарищей. Я возобновлю связь с ними. Да и без них я должен помочь ему в этом деле. Нельзя всегда только ждать, всегда только сомневаться!

Дело в том, что я тогда ужасно пал духом, когда всех арестовали. Каждый говорил себе: попасться – это значит в лучшем случае шесть-семь лет концентрационного лагеря, а то и смерть. От всех только и слышишь: ради того, чего ты от меня требуешь, Фидлер, я не могу рисковать жизнью. И вдруг сам отвечаешь то же. Когда весь наш комитет забрали, это было для меня ударом. Да, я тогда и отошел, после провала нашего комитета; тогда был арестован и Георг».