Текст книги "Те, кого не было"

Я постоял-постоял и пошел, плюнув три раза. Нашли лысого! Что я, в клоуны нанимался – всяких душевнобольных развлекать?

Пусть сидит и чешется в гордом одиночестве. Если ей так надо!

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я на обед не пойду. Здесь останусь.

Вот умру от голода, будет тогда знать!

ПЕТРОВИЧ

Голик сказал, что я не прав. Мол, зря я так на нее накинулся.

Ну, положим, ничего такого я не сказал! Но если задуматься… Человек когда психованный, ему и правда много не надо. Достаточно зыркнуть один раз.

– Эх, Петрович, Петрович, – подначивал меня Голик, пока мы тянулись в столовую. – Ничего-то ты в женщинах не понимаешь!

– Ты уже много понимаешь! – отбрил я. – Великий дон Жуан!

Он сразу насупился:

– Да уж побольше твоего Джуана.

– Ой, не лезь! – я со злостью пихнул дверь плечом. – И без тебя на душе погано.

Мы вошли в столовую.

– От тебе на! – глубокомысленно изрек Голенький. – От же…

– Так… – у меня сразу глаза кровью налились. – И что это значит?

– Я-то тут при чем? – окрысился Голик, – Что ты меня спрашиваешь?

– А кого мне еще спрашивать? Себя, что ли?

В общем, мы там чуть не подрались.

– А ну стихли оба! – накинулась на нас Серафимовна. Она же по-другому не умеет!

– Садись уже! – шипит мне в плечо Голик. – Пока не получил по башке поварешкой.

– А ты что? Стоять будешь? – я тоже зашипел куда-то в сторону.

Но Голик решил не продолжать и двинул к соседнему столу. У них теперь с подселенцем свой собственный, получается. А у меня свой.

Бредятина какая-то! Сидели себе люди, никого не трогали, и тут нате вам – отдельные столы! Не удивлюсь, если и эту ахинею недавний лысый придумал. На пару с нашим директором. Там же тоже – удивительной разновидности идиот.

Я-то, конечно, сел. И сижу, как индюк на завалинке, головой кручу. Смотрю, как другие рассаживаются. Даже Голик и тот со своей парой. Ха-ха.

А я один. Как недоразвитый.

И всё из-за этой!

Сам про себя я давно понял: если человеку не везет, так сразу во всем. Но как с этим бороться – до сих пор гадаю.

– Тебе салат ложить? – Серафимовна нависла надо мной с кастрюлей – с явной такой претензией. – Или опять будешь из себя мнить?

– Не ложить, а класть, – я посмотрел на нее с неприязнью. – Холтома![1]1
  Холтома (разг.) – некультурный, безграмотный человек.


[Закрыть]

– Чего-о-о? – она прямо вся выгнулась. «Я это вслух что ли сказал?»

– Ничего, – я сделал вид, что молчал все время. – Клади уже, раз предложила.

– Клади-клади, – она с чувством ляпнула мне по тарелке салатом, размазав часть по столу. – Нет чтобы спасибо сказать, грамотей.

– Спасибо, – я брезгливо отодвинул от тарелки майонезный комок. – Что-то ты мажешь мимо цели.

Но она уже двинулась дальше.

«Обернется или нет?» – начал я гадать, чтобы хоть чем-то заняться.

Обернулась.

– Жуй давай и бегом за добавкой!

И дальше шурх-шурх своими юбками и подъюбками.

Хорошая женщина все же. Хоть и визгливая до жути. Но от такой жизни любой завизжит. Тут и дураку ясно.

Я глянул через плечо на Голика – посмотреть, чем он там дышит. Ну и на дверь заодно. Вдруг эта появится.

Но там было пусто.

А Голик тоже хорош! Словно и не сидел со мной за одним столом все эти годы. Жрет в три горла и ржет, хоть бы хны. Как будто меня и не было!

Удивительная вещь! Все наши по парам сидят. Вот просто все до единого! И только я один. Дурдом.

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я здесь точно одна умру. И никто об этом не узнает.

ПЕТРОВИЧ

Я человек с принципами и решений своих по жизни не меняю. Такя Серафимовне примерно и сказал, объясняя, куда вторую порцию салата дел.

– В карман положил, – говорю. – На, посмотри!

А она еще так нагнулась, как будто у меня там и правда карман. А у меня штаны наглухо зашиты, ха-ха.

А салат я в пакет положил. Чтобы этой тетёхе отнести.

Кто-то же должен за ней присмотреть. Почему только я – непонятно.

Вообще, ничего я не должен. С какой такой радости? Что я ей, мать родная – из ложки кормить?

Но в этом и вопрос. Что матери у нее, судя по виду, отродясь не было. А есть-то по-любому нужно.

И потом, мне что – легче станет, если эта дикобразиха там от голода помрет? То-то и оно!

Потому я и пошел к поварам за тарелкой. Но разве у этих допросишься. Говорят, контейнер давай. А где я им его возьму в этом гетто?!

Пришлось в пакет пихать. А сверху еще запеканку. Запиханку практически. Черт-те что…

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я такого вкусного салата никогда не ела! Даже с колбасой – все равно вкусный, хоть я ее и не ем.

Я сначала ковырять хотела. Потом вижу: смотрит, как будто понял все.

У меня сразу сердце застучало. Думаю: ну, конец! Сейчас ругать начнет.

А он говорит – просто так:

– Не хочешь – не ешь. У нас тут демократия.

Сердито, но как будто не всерьез. Я не поняла, может, шутит. Но спасибо все равно сказала.

Мне так хорошо стало – после его слов. Или от салата? Почти горячо внутри. И я подумала – наверное, это от благодарности.

Кто бы мне еще поесть принес?! Лидочка теперь далеко. А с ним мы чужие.

Это я так думала. А он взял и принес. Еще и сидел со мной, пока я ела. Дурости всякие рассказывал.

Правда смешные!

Он и сам смешной, когда не прикидывается. А если не морщится, так совсем хороший.

А я же сначала боялась – ужас как! Сидела и жевала молча, чтобы его не злить. Прямо из пакета ела, даже колбасу.

Но омлет уже не смогла – выплюнула. Сначала, правда, откусила – думала, что запеканка. Они же оба квадратные, нельзя разобрать.

А он как засмеется! Говорит, я и сам их все время путаю. Запеканку эту не переношу.

А я вот думаю: можно было и колбасу, получается, выплюнуть? Раз за это ничего не будет.

Больше ни за что не стану есть!

ПЕТРОВИЧ

Не знаю, во что я ввязался?! Сейчас бы сидел с Голеньким, в карты резался. Но куда там! У него теперь другие дела, поважнее.

Которые меня, видимо, не касаются.

Я ему уже и не друг, получается! Так, отработанный материал.

Даже полслова мне за завтраком не сказал, старпень… И видел же, что я один маюсь. Но нет! Подойти поддержать человека – это выше его способностей. Умственных которые.

А я тоже дурак. Сидел сначала, всем своим видом Наполеона изображал. Ну или еще кого похлеще. Я же не шибздик, как некоторые, да и по части характера здоровее буду.

Хотя как сказать. Судя по всей этой истории…

В общем, сидел я там, ну вылитый царь Горох, и досиделся. Все собрались и ушли, а я один остался. Как идиот – с салатом.

И ведь недаром же Серафимовна талдычит, что гордыня – это чистой воды грех. Она же любительница в мой адрес всякие библейские ереси отпускать. Вот и сглазила, видно. Ведьма проклятая!

Я, может, и не стал бы этот салат в пакет класть. И уж тем более куда-то там волочить. Как будто мне делать больше нечего! Но она как насела. Серафимовна эта. Все ходила мимо, туда-сюда, сюда-туда, пока я свою порцию жевал. И главное, нет чтобы просто пройти. Нет, конечно! Надо обязательно своей задницей человека в плечо пихнуть. Что-то там доказать ему – таким вот образом. Чего она там бухтела? Дескать, и совести у меня нет. И страха перед Богом тоже нет. И ничего-то у меня приличного в душе не осталось. Как будто я не человек, а ирод какой-то.

Это тоже ее слова, кстати, не мои. Я таких не употребляю.

И потом… Хорошо, может, я и есть тот самый ирод. Но тоже ведь живой человек! И терпение у меня далеко не железное.

Поэтому я и не выдержал. Встал, собрал все эти яства, изыски и амброзии… пропади они пропадом… и пошел.

Я не к ней шел, а от этой грымзы подальше. Она же мне все уши выела своими нотациями. Серафимовна! Но все равно получилось, будто бы я к ежихе в берете приперся. Именно так это и выглядело. Как будто я по ее поводу вдруг озаботился.

А я просто шел. И все. Кому я вообще объясняю!

Но как она жевала этот салат! К такому не подготовишься – вот как! Я, может, потому и идти не хотел, что все заранее знал. И сам себе сказал: отдашь, и сразу утекай. Но где там! Я с места сойти не мог! Стоял, таращился, как умалишенный. Потом сел. Белиберду какую-то понес, лишь бы только на нее не смотреть. Как она жует. И жмурится! То ли от страха, то ли от благодарности. Так вот щенки едят, которые заброшенные. Или еще кто похуже.

У нее, бедной, и берет сполз – так она челюстями двигала. Ну хоть порозовела – от натуги-то. До этого сидела, как нить, – почти невидимая. А тут вон и черты какие-то проявились. Отдаленно человеческие. Ей бы еще волосы пришпандорить. Было бы совсем хорошо! Но как такое предложить? Она же, наверное, разобидится.

Или нет?

Меня от этой мысли прямо затрясло всего.

Ну и жизнь, думаю, настала! Это что теперь, слова не скажи без предупреждения? Так получается? Ходи только и кланяйся. Ножкой перед всеми подряд шаркай.

Вот поэтому одиночество – лучший друг человека. Человека, я подчеркиваю, а не всякой там шушеры.

Голик вон вечно ноет, что в семью хочет. А мне семья не нужна. Я свой салат и сам могу съесть, без посторонней помощи. Я такую помощь в гробу видал!

Какой идиот вообще придумал, что жизнью нужно делиться? Жизнь – это сугубо личное. Сам себе родился, сам и умер. Простой и понятный расклад.

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

У него опять настроение плохое. Странный человек. То смеется, то куксится. Я таких знаю. Они – самые опасные.

А может, у него из-за одиночества так?

Это мне Лидочка сказала. Что все злые люди ужасно одинокие. И нужно изо всех сил стараться оставаться добрым внутри, чтобы, если понадобится, отдать часть своей доброты другому. И если каждый будет так делать, то однажды в мире не останется одиноких людей. И злых тоже. И все будут счастливы.

Мне кажется, когда-то я все это знала. От бабушки или от мамы, может. А потом просто забыла, пока Лидочка мне не напомнила. Но когда она говорила, я сразу почувствовала, что знаю.

Может, он тоже знал, но забыл. Поэтому и стал одиноким.

ПЕТРОВИЧ

Она меня точно доконает. Предложила внезапно в рамс[2]2
  Рамс – карточная игра из разряда коммерческих. Начала набирать популярность в России во второй половине XIX века.


[Закрыть] сыграть. Я там на месте чуть не помер. Говорю:

– Нормальные у вас игры, Таисия как вас там.

Она тут же:

– Павловна.

Без тени улыбки! Но это ладно, тут я уже немного привык, чтобы без лишних слов реагировать. Но рамс? Блатная же игра!

Думаю: «Ну и ну! Старушка-то, оказывается, с сюрпризами».

А она так радостно:

– Это меня бабушка научила.

Бабушка! Ну и семейка. Преферансист-зихерников в таком-то колене.

А она мне опять:

– А ты умеешь?

Я прямо не знал, что ей ответить, честное слово.

Нет бы совет дать – не лезть куда не прошено. Но кому советовать-то?

Вот этой кучке перьев ошпаренных?

В итоге я так растерялся, что внезапно предложил:

– Давай, может, книгу почитаем?

Сам не знаю зачем. Но все лучше, чем ничего. Мы же не в тюрьме, прости господи, чтобы в рамсы резаться.

А она тут же:

– Давай!

И сразу вдруг посерела.

Вот этого я не понял совсем. Такого поведения. Сначала предложила и тут же – фьють – как будто под кожу свою ушла. Одни глаза на лице торчком остались.

Говорю же, я с ней скоро сам сума сойду! Уже недолго осталось.

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Никогда мы с ним не подружимся. Никогда!

Я же как лучше хотела. Предложила в карты сыграть.

Не понимаю, ему игра не понравилась? Или он ко всему моему так относится? С предупре…ж… Нет. Бредубеж… С бредубеждением! Вот!

Лидочка такое про нашего главного часто говорит. Что он хороший человек, но с бредубеждением. Это значит, что Высоченный во всякий бред верит. Я так поняла.

И он, получается, тоже верит всякому – про меня. Наверное, думает, раз я лысая, так и в карты играть не умею. А я умею! Меня мама давно научила. Но я соврала, что бабушка. Чтобы он про маму всякий бред не сочинял.

А книги… Я их правда люблю. Только все буквы забыла. А без букв как читать? То-то и оно.

Поэтому я испугалась.

ПЕТРОВИЧ

Вот же олух! Хорошо хоть сейчас додумался. Она же читать не умеет!

Я просто заметил, как у нее глаза забегали. А бегающие глаза – это что? Первый признак паники!

Думаю: с чего вдруг? Может, у нее книги с чем-то плохим связаны? Ассоциация какая или еще что.

Это меня Серафимовна научила. Мозгоправии своей. Она же у нас редкого смысла психолог! Темень теменью, но людей похлеще той Ванги угадывает. Вот прямо насквозь просвечивает, как рентген. Тут я и подумал, может, у меня тоже такой дар включился, раз я эту туманность Андромеды так легко раскусил.

Туманность – это хоть не обидно звучит?

Ну а как понять? Я уже и не знаю, на какой козе к ней подъехать, чтобы она так не жмурилась. До меня только и дошло, что это было тогда – с тем салатом. Это у нее так страх проявился – беспрестанным морганием. А с стороны казалось, что она жмурится. Что тогда, что сейчас – с книгами.

Может, ее там били в этой их богадельне, если она такая припадочная? Страшно вообразить.

И тут она сама призналась:

– Я не помню, как читать.

А краснющая стала! Так я и понял всё. «Не помню» и «не умею» – у нее это один огород.

Честное слово! Как будто мы на разных языках говорим. Хотя казалось бы! Мы и они – где та разница?

Так и мне без разницы, ну!

Но я вдруг зачем-то предложил:

– Давай тогда сам, что ли, почитаю. Тебе.

Понадеялся, дурень, что она откажется. Ага! Видел бы кто это лицо, кроме меня!

И писать она тоже небось не умеет. Свезло так свезло.

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Сегодня вторник. День, когда я навещаю дочу.

Интересно, если бы она сама могла – пришла бы? Я часто представляю, как она заходит ко мне в комнату и мы обнимаемся. Как раньше! Когда еще все было хорошо.

Но так, как было, уже не будет. И доча никогда ко мне не придет. Ее, может, и забрал кто, а я не знаю. А если и не забрал, все равно – не придет. Я же ее бросила.

Брошенные, они так не могут – взять и простить. Мне Лидочка все объяснила. Для этого надо сердце иметь. С ключиком, чтобы можно было, как дверцу, открыть. Достать все свои обиды, а взамен что-то хорошее положить.

Ноу меня, наверное, и сердца нет. А если и есть, то мертвое. Оно давно не стучит, так просто – тюкает. Скрипит еще. Наверное, заржавело.

Поэтому я и про дочу знаю. Как же тут не понять? Меня ведь тоже бросили, не только я ее.

Но она этого не понимает.

ПЕТРОВИЧ

Я сегодня точно катушками двинусь!

А как хорошо все начиналось! На завтрак дали пшенку с сосисками. Голик ее терпеть не может, а я люблю. И жутко обрадовался. Думаю, хоть что-то в этой жизни хорошее есть.

Серафимовна тоже в настроении пребывала. Эту – мою – со всех сторон обложила. И булочкой, и маслом. Еще и шоколадку в карман сунула. Будто я не видел!

По-честному, ее, конечно, можно понять. Что она здесь видела – из человеческого? А моя хоть и отдаленно, но все же ничего. Потешная. Чем-то даже на ребенка похожа. Ей бы еще щеки наесть и смеха в глаза напрыскать, была бы – не оторваться. А так чучело-мяучело. Смотреть больно.

Но надо! Ее без присмотра, как я понял, совсем нельзя оставлять. Вот за завтраком, например… Я к Голенькому буквально на минуту подсел – спросить, как они там с подселенцем сражаются. Помириться захотел. Думаю: что я буду, как чмошник, губы дуть? Тем более мы с Таисией, кхе-кхе, Павловной кое-как поладили. Может, тот подселенец еще худший подарок, чем она.

И что же? Пока Голик из себя китайскую стену изображал – символ, чтоб его, неприступности, это чудо в перьях куда-то смылось. Я и там и сям посмотрел. Из Серафимовны всю душу вынул, мол, куда делась. А она, оказывается, в посудомойке торчит. Сергеевне нашей посуду помогает драить.

Я как накинулся. Говорю: сдурела, что ли! У нас тут своя мойщица есть, и прачиха, и врач, если надо. Лысак этот, который эксперимент придумал, нас персоналом по полной обеспечил. Понятно, денег накрал, а теперь сам не знает, куда их девать. Вот пристанища строит. Меценат эдакий.

Голик бы мне за эти слова по шее надавал. Ну не надавал бы, но попытался. Видите ли, я своим грязным языком на светлый лик его покровителя покушаюсь. Тьфу! Вот же рабская сущность – всякой тине болотной ноги лизать. Чуть кто ему сухарь бесплатный кинет, всё – кумир навеки. Ни грамма гордости у человека, что тут говорить.

И Таисия эта самая туда же. Вчера только заявила:

– Натаниэль Карэнович хороший! – говорит. Это лысый, что ли, – хороший? Ну-ну! Лысый – он и в Африке лысый. А хороших сейчас, поди, и в Антарктиде нет. Одни пингвины кругом.

В общем, я ее поругал как следует. Чтобы к мойщице больше не шастала. А если куда идет – пусть сообщает. Тому, кто за нее отвечает!

А то переживай потом…

Я за нее отвечаю вообще-то. Или как?

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Я думала-думала и вдруг сказала:

– Пошли со мной к доче!

Он сам просил говорить, если я соберусь куда-то. Ну вот, я собралась. Только одну меня все равно не пустят. А с ним – да. Я это еще у Лидочки спрашивала. Можно ли мне наружу выходить. И она сказала, что можно. С ним – точно да.

А он так удивился! Как будто и не знал, что за старшего.

– Я как-то и не планировал, – говорит. – Думал к воде сходить.

Ну, все понятно. Что ему на мою дочу смотреть – только расстраиваться.

– Ты что это мне тут, рыдать надумала? – испугался он.

Я тоже удивилась. Ничего я не думала! Просто носом шмыгнула.

– Точно? – он сразу как будто выпрямился. – А то смотри мне.

– Так ты пойдешь?

Придется плакать, если надо. Мне к доче надо!

– Пойду!

Он правда согласился? Ну да, раз за курткой пошел. И какую-то рас… отписку брать. Да, отписку. Что мы на обед не претендуем. Так он объяснил.

ПЕТРОВИЧ

Я, пока мы шли, чего только не передумал. Про эту ее дочу. И пока собирались, тоже думал. Про расписку вон забыл. И только на подходе к остановке вспомнил. Хотел обратно чесать, а Пална как завизжит: автобус, бежим скорее! А сама еле-еле плетется. Пришлось мне бежать и ее за собой тянуть.

Я сначала за плечо взял, там, где куртка болтается. Три метра кое-как отбуксирил. Нет, думаю, что я ее как мешок с картошкой волоку. Ну и плюнул на эти неудобства. Руку ей дал. Конечно, та еще сцена.

Ну а когда я с кем за руку ходил? Помирать будешь – не вспомнишь. Вот я и шагал. Морду по ходу дела корчил, чтобы она не подумала чего. Да и что ей там думать. Для нее это, может, нормальное явление – такая беспомощность. А мне отвечай. Я эту руку как взял – мушиную, – у меня аж занялось все.

Вроде кондрашки – один в один симптомы. Закололо так, что хоть вой. Думаю, сейчас крякну, что она тут со мной одна на мосту делать будет?

Но вроде отлегло.

Мы уже потом когда в автобус сели, я спросил:

– Замерзла?

Не буду же я вечно молчать.

А она вместо ответа бэмц – и сморщилась. Как тогда, в комнате! Ну вот что это, а? Зачем это? Слова не скажи – сразу психи. Нет, я с ней точно не справлюсь.

А она мне вдруг – тоненько так:

– Спасибо. Мне тепло.

И снова – бэмц.

И тогда я понял, что это. И зачем это.

У нее так улыбка называется!

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

– Ну вот, пришли, – Я показала ему на здание, – Видишь окно?

– Какое? Их тут сто штук.

Бурчит. Значит, опять злится. Но я делаю вид, что не замечаю.

Меня так бабушка учила. Говорила, если не замечать людскую злость, она тебя никогда не коснется. Но руку я все равно забрала и в карман сунула. Жалко, конечно. С его рукой было хорошо. Спокойно.

– Вон то окно, второе справа! – я попробовала объяснить, что вижу. Ноу меня лево и право часто путаются. И он, кажется, еще больше разозлился.

– Долго мы тут будем торчать – сопли морозить?

Если бы знать. Мы же всегда с Лидочкой приходили. И она меня вела.

– Не знаю, – еле призналась я. – Я не знаю, куда идти.

Он так на меня посмотрел! Как на преступницу. Мне сразу в туалет захотелось.

– Ясно!

И пошагал к будке. Кажется, туда нам и надо. Или нет? Я кинулась за ним.

Из будки вышел охранник. Не Леня. Высокий такой.

– А где Леня? – тихо спросила я, добежав.

– Так обед у него, – охранник кивнул на здание, где доча живет. – Авы куда?

А я стою и чувствую – сейчас случится катастрофа.

– Мне в туалет надо, – говорю, ни на кого не глядя. – Очень.

Слышу, вздыхает кто-то. Я хоть и не видела, но догадалась – кто.

– Начальник, пропусти, а? – попросил он. – Ну, сам понимаешь.

«Начальник» – это охранник – сказал:

– Идите! – и сразу ушел в будку. А мы в здание пошли. Побежали.

Тут из дверей вдруг Леня вышел. И как закричит:

– Тося!

А я ему:

– Не Тося я, сколько говорить. Мне это… надо… я спешу!

И мимо него – шмыг. Прямо по коридору, потом налево. Я от страха сразу дорогу вспомнила. Еле успела!

Потом, уже когда назад шла, их увидела.

– Вы на второй этаж когда подниметесь, – как будто объяснял руками Леня, – там справа сразу пост. Спросите – вам все покажут. Ну, бегите, – он снова махнул – куда-то в сторону – и пошел.

И мы тоже пошли. Наверх.

ПЕТРОВИЧ

Я ее когда увидел через стекло – не поверил. Подумал с чего-то – зря в уборную не зашел. Пална, ишь, продуманная оказалась.

Но если без шуток… Я до последнего не мог свести одно к одному в этой истории. Доча то, доча се. Я думал, это она про кошку так. Ну, про свинку, может. Какая еще может быть доча – в ее-то почтенном возрасте. Максимум кукла. На медсестру с поста всю дорогу косился. Кошка эта у нее, что ли, живет? На работу с ней ходит?

– Вот, – Пална вдруг остановилась и кому-то помахала. И медсестра остановилась:

– Пришли!

Симпатичная дылда. Зато я, по ее мнению, – не очень. Тут бы и дураку стало ясно – по улыбке, которой она меня наградила. Мисс Сострадание нашлась.

– Ну, показывай свою дочу! – я посмотрел через стекло, куда мы там пришли. И не понял.

Я так и сказал – вслух:

– Не понял. Это что?

– Где? – Пална активно изображала непонимание. Я вдруг так разозлился – не передать.

– Ты долго будешь из меня идиота делать? – напустился я на нее. – А ну собирайся, поехали назад.

Она испуганно отступила:

– Как же это – назад? А доча?

– Доча-доча! – передразнил я. – Ты меня уже достала со своей дочей. Голову дуришь.

– Я не дурю, – у нее задрожали губы.

Я кое-как взял себя в руки и выдохнул.

– Ладно, – говорю. – Показывай! Где она?

А она пальцем в стекло – тык. И еще раз – тык. Как будто молотком мне по сырому мозгу – тюк, тюк.

Я стоял как баран. Рядом с этой «баранессой». И мы вдвоем пялились на лохматую девицу за стеклом. Лет шестнадцать, и то от силы. Но уже видно, что красивая. Даже такая.

– Эта, что ли, доча? – как-то уж совсем по-старчески кхекнул я. – Белобрысая?

Она снова сморщилась.

Радуется – быстро определил я. Хотя кто ее поймет. Когда у человека одна эмоция на все случаи жизни.

– Белобрысая?

Она подняла на меня глаза – явно заинтересованная.

– Ну, – пояснил я, – блондинистая.

«Неужели и такого слова не знает? Чума!»

– Не знаю, – она пожала плечами, – Я не видела. Она же еще внутри.

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Едем обратно. Автобус еле-еле тянется. А я боюсь. Моста этого боюсь. Лучше бы на пароме поехали.

Когда нас в прошлый раз везли – с Лидочкой, – я спала всю дорогу. Потому и не видела, какая она, эта вода. С высоты черная и страшная. А когда на берегу стоишь – синей кажется. Не поймешь какая…

– Ты чего жмуришься? – слышу у самого уха. – Боишься, что ли?

От него пахнет чем-то хорошим. Я тихонько принюхиваюсь – чтобы он не заметил – и сразу узнаю этот запах. Так пахло, когда бабушка в горячий суп перец сыпала. Домом.

– Уже не боюсь, – я открываю глаза. – Ты же рядом.

Он сразу отворачивается. Смотрит через проход – в окно. Долго молчит, потом вдруг вздыхает. Шумно, как паровоз.

– Красота! – говорит. – Смотришь, и сразу жить хочется.

«Как это – „сразу"? – думаю я. – А „хочется"? Жизнь – это что, телевизор? Когда захотел – включил, захотел – выключил. Или я опять не так понимаю?»

Осторожно смотрю в окно. Мост скоро закончится, а мы еще про дочу не поговорили. Вот интересно, что он думает? Хочу спросить и даже рот открываю, но чувствую: лучше закрыть. Раз он так молчит.

ПЕТРОВИЧ

Я-то, конечно, с самого начала понимал: хлебом-солью нас вряд ли встретят. Но и на такой прием не рассчитывал.

Честное слово, как будто я школьник какой! Они бы меня еще на ковер пригласили.

– Вы, Алексей Петрович, меня неприятно удивили, – сказал директор, закрыв за собой дверь.

«Чья бы корова мычала», – подумал я, но по-умному промолчал.

– Вы же взрослый человек. Должны понимать, что так не делается.

Он начал расхаживать по кабинету с таким видом, как будто меня вот-вот выпрут из партии. Обеспокоенность демонстрировать!

– Как – так? – я с покаянным видом сел на стул. – Ничего же не случилось.

– Не случилось? – он резко стал как этот… – Вы взяли чужого ребенка и увезли непонятно куда.

Как лист перед травой – вот!

– Так она же вроде ничейная, – я сделал вид, что не понял наезда. – И почему неизвестно куда? Мы на берег ездили.

Директор осуждающе покачал головой.

– И никому ничего не сказали.

Ай-яй-яй! Он бы мне еще пальчиком погрозил.

– Алексей Петрович, дорогой вы мой, ну поймите же наконец. Здесь у нас – свои правила. И вы должны их соблюдать.

– Ладно, – без возражений согласился я. – Сделаем.

Но Сивке-Бурке и этого оказалось недостаточно. Только я собрался идти, как он тут же закопытил мне в спину:

– Если вам нужно куда-то уйти, уехать… я не знаю… Пожалуйста! Пишите расписку, образец висит на доске. Вы же видели, да?

– Не видел, – сказал я сквозь зубы. – Теперь буду знать.

Конечно, я видел. Еще до того как Голик мне плешь проел, дескать, теперь надо расписки по любому поводу писать. Вот интересно, а если мне в туалет приспичит? Тоже надо, да?

Ладно, может, я и сморозил слегка. Она все же на мне числится. Надо было написать, куда мы делись. Кто их знает, что они там могли вообразить.

Ну забыл!

Голик мне потом выдал серенаду. Ты, говорит, совсем, что ли, черт? Малую выкрал, хоть бы слово сказал! Серафимовну вон довел… можно сказать, до исступления.

Я только глаза закатил.

– А этой чего уже не жилось? Ей-то что за дело?

– Ну, – Голик пожал плечами, – переживала, видно. За Тоську твою.

Грозилась тебе башку отвинтить и в суп положить.

– Чего моя-то? – вяло огрызнулся я. – Нашли бабушку.

– Де душку-дедушку, – Голик, посмеиваясь, похлопал меня по плечу. – Пошли, давай, кинд… днепер ты мой недоделанный. Щей похлебаем.

«Киндднепер!» Вот же кол ходячий!

– Щи так щи, – подвел я черту под очередной бессмысленной беседой. – Хоть морду полощи.

Голик картинно вздохнул:

– И когда ты уже повзрослеешь?

ТАИСИЯ ПАВЛОВНА

Ну вот! Теперь нас, наверное, накажут. Хотя меня, может, и нет.

Я хотела пойти к директору и сказать, чтобы его не ругали. Это все я виновата. Я его к доче позвала!

Но пока шла, перехотела. Директор же сам большой! Значит, про дочу и так знает. А мы вот не знали, что так нельзя – без спроса уходить!

Я точно не знала. И он мне то же сказал: «Молчи, я сам разберусь».

Это когда мы только пришли и Серафимовну нашу встретили. Она как бросилась, чуть ли не со слезами. И давай меня обнимать.

– Миленькая моя, маленькая! – вот так.

«Ну-у-у… По росту, может, – мне сразу высвободиться захотелось. – Но чувствую я себя точно большой. Больше Лидочки! И даже Серафимовны. И вообще всех! То есть совсем уже старая. Как будто мне сто лет! Но все думают, что намного меньше».

– Я не маленькая! – сказала я, выпрямившись. – Видишь?

– Еще какая маленькая! – не поверила Серафимовна и повела меня кормить.

Это потому, что снаружи я никак не состарюсь!