Текст книги "Смерть в Персии"

Подъем в счастливую долину

В Абали нас ждали мулы. Было восемь часов утра, лучи солнца стекали с перевала нам навстречу. Позади нас осталась дорога, ведущая из Тегерана через унылую пустыню, по застывшему морю холмов, вверх и вниз по желтым дюнам к верхней точке перевала, от которой она жутким серпантином стремительно спускается вниз, в котловину Рудихин. Два часа на автомобиле, и вот уже всё далеко позади, вот уже всё исчезло – впереди новый день!

Сначала наш путь пролегал в долине, тесно зажатой между двух холмов: растительности по берегам ручья будто не хватало места и она выплескивалась наверх, на склоны, на поля. Роща орешника, за ней виноградник.

Потом перевал. Я смотрела в спину Клода, он сдвинул пробковый шлем на затылок. Мулы терпеливо переставляли свои маленькие копыта по каменной осыпи. Мы поднялись наверх, а там сильный ветер и стремительно несущиеся облака, над далекой равниной они исчезали и не было видно ничего, кроме бескрайнего неба и бедной земли, которые, задыхаясь, жались друг к другу. Мы обернулись: там, за долиной реки, лежала одна из тех необычайных горных цепей, что сложены из песка и только песка; крутые, широкие, непрерывно осыпающиеся склоны напоминали сугробы: в любой момент какой-то пласт может отделиться и обрушиться вниз или мелкая осыпь превратится в лавину. А венчал песчаные горы скалистый гребень, серебристый и неподвижный в синем небе.

Мы начали спуск с перевала в долину, которая казалась почти бездной между двумя горными массивами. Внизу была пустота, это была мертвая долина, отрезанная от мира, от цветов и деревьев – вместо них только камни и зной, впитавшийся во все поры камней. Серые гадюки, серые ящерицы, безжизненно лежащие на камнях – только их глаза были живыми: две черные точки величиной с игольное ушко, и их язычок…

Даже в этих мертвых лунных ущельях то тут, то там попадаются источники. Мы нашли один такой – круглую яму, наполненную водой, зеркальную поверхность которой едва-едва колыхала струйка воды, словно там билось сердце маленькой птички.

Мы пили лежа, упираясь руками в землю. Сонные мулы стояли рядом, а овцы на склоне сбились в круг, опустив головы, и искали собственную тень. Они ждали, когда кончится день.

В полузабытьи мы начали подъем на второй перевал. Даже погонщики перестали петь, хотя их пение невероятно созвучно сонному шагу вереницы мулов, овеваемых полуденным горным ветром.

Мы поднялись выше границы леса. Над нами скалы, которые низвергаются в небо, как прибрежные скалы низвергаются в море. Внезапно появляются верблюды, похожие на мифических животных, они вытягивают длинные шеи и шагают параллельно узким полосам травы. Дружно щиплют траву и дружно поднимают шеи. Они останавливаются над нами и кажутся такими большими и грозными, что мы боимся, как бы они не бросились с небес вниз, на нас. Но они идут дальше, тряся горбами, ступая своими голенастыми ногами, и мы встречаемся с ними в верхней точке перевала. А за ними уже открывается волшебный вид – пирамида Дамаванда.

Теперь мы всё время двигаемся в сторону Дамаванда. Пологий спуск с перевала ведет в каменное ущелье и потом в широкую долину. У нас уходит целый час на то, чтобы пересечь ее; Дамаванд в конце долины не меняется в размерах, как Луна, это гладкая пирамида, с какой стороны на него ни посмотри. Зимой он белый, неземной белизны, как облака. Сейчас, в июле, он полосатый, как зебра. Наверху можно разглядеть клубы сернистого дыма, выходящего из древнего кратера Бикни. Так назвали эту гору ассирийцы, когда записали, что новый народ «дальних мидян» расселился у ее подножия, – но они не знали о том, что когда-то она была огнедышащей. Вулкан потух три тысячи лет назад! В незапамятные времена!

Широкая котловина перед нами – это еще не долина Лар. Множество долин, с названиями и безымянные, объединяют тут свои пенистые ручьи – их истоки теряются где-то в голубых горных отрогах. На лугах, по которым мы сейчас идем, стоят лагеря кочевников. У них такие же черные шатры из козьей шерсти, как в пустынях Месопотамии, в Курдских горах, в плодородной Сирии, в Палестине; я вижу перед собой путь, по которому уже ходила – по древним странам Передней Азии… И в конце пути эта долина! Выжженная, желтая! Черные козы и желтые курдючные бараны бредут мимо, бесформенной массой, и топот тысяч семенящих копыт звучит как шум ветра. Не таков стрекот мириад кузнечиков – ты идешь по сухим соломинкам, по пергаментным крыльям и телам, по живой массе, напоминающей всепоглощающий пожар.

Мой мул оступается и падает. Попона соскальзывает, я спрыгиваю. Я что, заснула? Погонщики ругаются. Мы идем дальше…

Спустя восемь часов пути мы достигаем края котловины и подходим к ущелью, напоминающему ворота, обрамленные двумя скалами-башнями. Потом поворот, и мы видим в долине белые палатки.

Белые палатки нашего лагеря

Палатки стоят в ряд на зеленой поляне у самого берега реки. Они привезены из Индии, эти палатки еще называют «швейцарскими домиками». Они состоят из двух частей – тент от солнца натянут над внутренним помещением из утепленной желтой ткани. Таким образом, перед каждой палаткой имеется маленькая тенистая терраса, там можно сидеть по утрам с книгой или что-то писать, пока быстрая река у наших ног мирно бежит вниз по долине. Там, куда она течет, виднеется неизменная и сверкающая пирамида Дамаванда. По обе стороны долины – серые скалы, почти серебристые, – а над ними южное, не запятнанное облаками и невероятно яркое темно-синее небо.

После полудня долина становится белой от света. К пяти часам, когда мы достаем из-за палаток удочки, тени удлиняются. Вода пока что серебристая, но скоро станет черной. Пока еще приятно раздеться и залезть в воду, отдаться на волю сильного течения. Приходится хвататься руками за округлые, гладкие камни… У берега всегда дует ветер; быстро высыхаешь, одновременно чувствуешь затылком солнечный жар и зябнешь…

На другом берегу, напротив лагеря, на холме из гравия находится чайхана. Подобно нашим шале на самых высоких овечьих пастбищах у перевала Йулийир, она сложена из круглых камней и расположена под защитой склона таким образом, что крыша и склон переходят друг в друга. Тут заканчивается перевал Афийа, древняя вьючная тропа, ведущая из долины Джадж-Руд в долину Лар. Далее, огибая Дамаванд, тропа спускается в Мазандаран.

Прекрасно само звучание этого имени – Мазандаран, тропическая область у Каспийского моря. Там царят джунгли, дремучие леса, влажность, малярия. Западнее, в соседней провинции Гилан, осушают рисовые поля, а китайцы приобщают малярийных крестьян к древней чайной культуре. В маленьких приморских деревушках живут русские рыбаки, добывающие икру.

К востоку начинаются степи, пастбища пендинских и текинских туркмен – ковры красного цвета или цвета верблюжьей шерсти, ряды юрт, седельные сумки. Они разводят лошадей, осенью семилетние карапузы устраивают на этих лошадях скачки. В порту Красноводск начинается российская железная дорога, одинокая рельсовая нить, тянущаяся через степь: в Мерв, Бухару, Самарканд. А там уже недалеко и до кудрявых таджиков, что населяют свою советскую республику в горах Памира. Азия…

Из наших палаток мы наблюдаем за происходящим на другом берегу. За гору заворачивает караван мулов, до нас доносятся звон колокольчиков и крики погонщиков. Другие караваны идут вверх по долине, их видно издалека. Попадаются ослы, всадники на лошадях, иногда верблюды. Караваны, кочевники, солдаты. Солдаты с раскосыми глазами, загорелые, сидят в седлах, вытягивая вперед ноги, скачут с отпущенными поводьями. Все делают остановку у чайханы; многие остаются там на ночь.

У реки, там, где густая трава, пасутся животные, иногда они лежат на песчаных отмелях. В темноте мы видим на том берегу красный огонь: он виден через дверной проем чайханы, а внутри вокруг самовара сидят мужчины…

Воспоминания о Москве

Начало августа. Год назад я была в России. Жара, улицы Москвы раскалены, в небе – бесконечные белые облака, а над летным полем кружат самолеты, они срываются вниз и снова поднимаются, как парусники на бурных волнах. Молодежь увлечена прыжками с парашютом; парашютисты бросались в головокружительную пустоту с пяти, с шести тысяч метров, они летели в свободном падении, как брошенные с высоты камни, и при этом пели, чтобы не погибнуть от давления воздуха. Обрывки их героического пения доносились до нас. И совсем низко, на уровне серебристых шпилей радиобашен они раскрывали парашюты и медленно спускались на землю. Сколько это длилось? Несколько минут? Я видела, как они падают, ужасно медленно, а потом вдруг останавливаются и парят. Этот переход занимал доли секунды. Семнадцатилетняя работница прыгнула с трех тысяч метров и погибла. Потом ее нашли: рука намертво вцепилась в лямку комбинезона вместо троса, раскрывающего парашют. Может быть, ее объявили «народной героиней»?

Жажда подвигов подстегивала молодежь, юноши и девушки в белой форме или в промасленных робах метростроевцев заполняли улицы. До поздней ночи. В День молодежи они шли колоннами по Красной площади целых десять часов. Каждый день они толпились и перед Дворцом съездов, и в коридорах старинного особняка, чтобы увидеть выступления литераторов. Сначала Горького, потом молодых авторов. От писателей требовали книг о России, о матросах, летчиках, ученых, метростроевцах, колхозниках, еще о женщинах, школьниках, героях-парашютистах. Становилось страшно за судьбу искусства…

«Зачем вам понадобилось ехать в Персию?» – спросил меня Мальро[3]3
  Андре Мальро (1901–1976) – французский писатель, культуролог, герой Французского сопротивления, идеолог Пятой республики, министр культуры в правительстве де Голля (1959–1969). В 1920–1930-е годы пять раз побывал в СССР. Аннемари Шварценбах бывала в СССР трижды: в 1934 году она проехала через страну по пути из Тегерана в Европу, а спустя несколько месяцев вместе с Клаусом Манном посетила съезд советских писателей в Москве. В третий раз Аннемари приехала в Москву в 1937 году, чтобы вывезти фотоархив швейцарского альпиниста Лоренца Саладина, погибшего в 1936 году при восхождении на вершину Хан-Тенгри в Средней Азии.


[Закрыть]. Ему были знакомы руины Арсакии. Знакома была ему и страсть к раскопкам. Он много размышлял о человеческих страстях, видел их насквозь и склонялся к тому, что все они мало чего стоят, кроме того, что остается в итоге – страдания. Он спросил: «Только из-за названия? Только чтобы уехать подальше?» И я вспомнила чудовищную печаль Персии…

Я тогда много общалась с Евой. Ее муж был членом партии, он строго и убежденно говорил о том, что в новые времена, вот прямо сейчас нужно бороться за единство людей, из которого родится общество будущего.

Он называл себя «товарищ», но был очень одинок среди своих товарищей, ибо испокон веков одаренный человек одиноко стоит в стороне и стремится к признанию. Он был воспитанником иезуитов, потом горько разочаровался и отбросил их credo quia absurdum[4]4
  Credo quia absurdum («Верую, ибо абсурдно») – латинское выражение, приписываемое Тертуллиану.


[Закрыть], отрекся от высоких духовных стремлений, отказался идти на компромисс и мириться с недостатками этого мира, отрицая их существование, держа массы в мучительном послушании, обещая людям счастье на том свете, усмиряя революционные импульсы молодежи (вечного гаранта прогрессивных устремлений человечества) и ставя их на службу господствующим порядкам с помощью милитаристской дисциплины и культа самопожертвования. Всё это он отверг, глядя на окружавшее его насилие, на вопиющую нужду и несправедливость, на усиление реакционеров и на страдания людей.

«Вы читали „Годы решений“ Шпенглера? – спросил он. – Столько рассудительности, столько прозорливости… но почему этот „храбрый пессимист“ так безоговорочно встает на сторону умирающего мира? Почему он ненавидит всё новое, незнакомое, всё, что пребывает пока в родовых муках и подростковых страданиях? Рабочих, целую часть света – Азию, тамошние народы, доросшие до исторического сознания? Почему мы должны отдавать предпочтение не новому, а нашим монархиям, пусть даже самым конституционным, которым никакой офицерский корпус не поможет остановить этот трагический разворот истории? Он упрямо и услужливо предан миру господ – но мы, поколение, обреченное на борьбу и смерть, хотим быть на стороне будущего».

Он работал днем и ночью. Изможденный, исхудавший, горящий внутренним огнем, он напоминал то ли воинственного монаха, то ли ученого. Он носил обычные городские костюмы – темно-синие, с галстуком. Его жена была изящной блондинкой, тихой и страдающей от тоски по дому. Она выросла в крестьянской семье в Гольштейне, там ей и было написано на роду провести всю жизнь, с младшими братьями, варить варенье, печь, кормить куриц и ухаживать за большим садом. Ее мужу предстояла полугодовая командировка в Сибирь – она очень боялась.

– Ну а чего ты хочешь, – сказал он (мы сидели втроем за ночной трапезой), – революция – это не шутки, революцию делают не на съезде писателей.

– Разве ты не можешь взять меня с собой?

– Ни в коем случае. Ты будешь мне только мешать.

– Может быть, тогда мне лучше уехать в Швейцарию? – робко спросила она.

– В Швейцарию, – сердито повторил он, – в Аскону[5]5
  Аскона (Ascona, итал.) – городок в Швейцарии, где в начале XX века на холме Монте-Верита существовало поселение художников, философов и разного рода прогрессивных мыслителей из Европы и Америки.


[Закрыть], к друзьям – почему бы не сразу в Германию? Ты это серьезно?

Она заплакала.

Он повернулся ко мне.

– Вы не могли бы объяснить Еве? – спросил он. – Я хочу, чтобы она осталась в Москве, чтобы поступила работницей на ткацкую фабрику. Объясните же ей: как мне потом оправдываться перед товарищами за то, что моя жена поехала развлекаться в Аскону. У меня должна быть жена, выполняющая свой долг.

– Она скучает по родине, – сказала я.

– А вы? – резко спросил он. – Вы разве не скучаете? Почему вы выбрали трудную жизнь?

Потом он ушел на какое-то ночное собрание. Мы с Евой остались сидеть за столом. Она вспоминает Гольштейн, подумала я, вспоминает пастбище в Гольштейне с пятнистыми коровами, вспоминает кусты смородины. А я вспоминаю берег озера у дома…

Ева перестала плакать.

Настал день, когда я оказалась на борту небольшого русского парохода в Каспийском море, а следующим вечером прибыла в Пахлави. Шел дождь. На песчаном берегу, по которому хлестал ливень, сидел орлан-белохвост и смотрел на море. Стоял сентябрь, лето закончилось, и Россия тоже закончилась: скрылись из вида виноградники и зеленые холмы Грузии, потом началась полупустыня между Тбилиси и Баку, снова Азия, далекий караванный путь и первые верблюды…

Военно-Грузинская дорога превратилась в воспоминание. Ущелья с прохладной, пенящейся водой, высокие горные кряжи, а за ними вдруг уходящая из облаков в синеву вершина Казбека. Летние вечера в селениях…

В Пахлави меня встретил друг. Мы поехали вдоль берега, так близко к воде, что иногда волны закатывались под машину, и тогда шлейф брызг вылетал из-под колес. Влажный песок был тяжелым, как снег. Стемнело, за дюнами в сумраке и тумане прятались джунгли Рашта. В тумане светились огни, горевшие в открытых хижинах, там под низкими соломенными крышами сидели гиланские крестьяне – в свете красноватых ламп можно было разглядеть их призрачно-бледные, малярийные лица. Ветер трепал деревья, иссохшие за лето, а теперь сбрасывавшие листву. На торговых улицах деревень было светло: там в каждой лавке горела лампа, пекари стояли в свете своих круглых печей и бросали румяные лепешки на скатерти для просушки. Продавались дыни и баклажаны, фиолетовые и темно-зеленые, и еще сотни видов овощей и приправ. Продавалась водка и арак в белых бутылках. Торговцы безмятежно сидели на корточках за корзинами с товаром.

Мы заночевали в Раште. На следующий день дождь не перестал. Мы поехали вверх по долине реки Сафид-Руд к перевалу Казвин. По ту сторону перевала открылась равнина, на ней – оазис с городом Казвин. За разноцветными воротами этого города снова тянулась равнина, на юг до самого Тегерана.

Край света —

Иногда мы называем эту долину «Краем света», потому что она лежит намного выше всех плоскогорий мира и может вести только в неземное, нечеловеческое, к чему-то такому, что касается неба – то есть только к пирамиде гигантской горы. Она запирает выход из долины; если пытаться приблизиться к ее телу, покрытому полосами снега, то гора, далекая, как Луна, остается такой же прекрасной.

Я сказала: выход из долины, то есть получается, что она всё-таки куда-то ведет? Что ее воды куда-то стекают? Пастухи показывают жестами: направо, огибая подножие Дамаванда. (Каких размеров это подножие? Интересно, там, внутри, куда течет вода – там еще горит огонь и кипит лава?)

Да, долина ведет вниз, в Мазандаран. Сначала к зеленым альпийским лугам. Потом через лес, который вскоре превращается в дебри: там водятся медведи, волки, пантеры и дикие лесные коты. Потом тропические джунгли, дюны. И наконец, Каспийское озеро, серая гладь за пустыми равнинами. Зачарованные деревни, белые звериные черепа на склонах, запретная зона, полное безветрие. Дюны отделяют этот мир от моря, как крепостной вал, но за ними мерещится беспокойный шелест волн и крики птиц, что летят на восток, в степь…

Долина Лар теряется где-то там, в черных скалах, где река становится меньше и разделяется на рукава. Эти рукава выливаются на широкую равнину, в широкую котловину, там кочевники поставили свои юрты. Вечером их воды как будто замирают, поблескивая, словно серебряные нити на черной траве. И над этим всем громоздятся скалы. Вот бы подняться туда! Взглянуть с крыши Азии на все прочие горы и пропасти! Бросить взгляд вниз, на перевал Старой Дамы, на синеву Персидского залива, на тесные гнезда портовых городов – Бандар-Бушира и Бандар-Аббаса. Там закрываются европейские консульства, и оставшийся в одиночестве английский чиновник каждый вечер около семи часов приходит в бар портового отеля, сидит там в белом костюме среди контрабандистов и полицейских и пьет джин с вермутом. Там юг, там жарко. Там причаливают корабли с пурпурными парусами. Иногда на черном горизонте появляется зарево, и кажется, что это пожар на далеком корабле, но это всего лишь восходящая луна. Иногда изнывающий от жары берег терзают песчаные бури – всего четыре часа назад эта буря бушевала в Индии, потом ее видели в Карачи, потом она пронеслась над пустынями Белуджистана. Теперь этот песок, будто снег, лежит вокруг домов Бушира. В горах сидят бахтийары, между гор – арабы в своих куфийах, закрывающих рот и уши. Пылевые вихри с пугающей скоростью блуждают по ночным ландшафтам, целые холмы поднимаются в воздух и уносятся прочь. Звери, газели с красивыми глазами задыхаются на ходу…

«И он узрел красоту мира» – вдали, за последней дорогой, упирающейся в море, лежит остров Хурмуз, некогда жемчужина, которую обороняли португальцы. Руины, каменные блоки в густых зарослях напоминают крепости и церкви в Мексике. А далеко от них, на плоскогорье, всё так же возвышаются колонны Персеполиса, как лодки, уплывающие от больших гор-кораблей. Царская терраса расположена на середине горы и являет взору руины – благородную бренность. Иногда там лежит снег. Наверху, над гробницами Ахеменидов, бродят стада приземистых горных козлов и муфлонов с рогами, закрученными назад, как локоны. Ночью в склепах сидят сторожа, огни их факелов освещают стены и оживляют барельефы: призрачные вереницы охотников, пастухов, подносителей дани и царей.

Внизу на равнине, залитой белым лунным светом, спят большие пастушьи собаки и стада кудрявых барашков. У дороги в Шираз стоит скромная чайхана из необожженной глины; двор заставлен грузовиками, штабелями сложены бензиновые канистры. Там сидят шоферы, рабочие и одинокий курильщик опиума. Они смотрят наверх, на террасу, где когда-то стояли дворцы их царей. Александр, захмелевший на пиру, любящий и ненавидящий сокровища библиотеки Дария, приказал поджечь дворцы. Когда обрушилась крыша, опирающаяся на мощные колонны и фигуры животных, это было похоже на конец света. Ветер с гор подхватил дым и пламя, черные облака растеклись по равнине. Юный царь радовался адскому зрелищу; его солдаты, охваченные безудержной алчностью, носились, как тени, среди огня, грабили, хватали всё подряд, гибли под рушащимися балками…

Жители этой страны так ужасно одиноки! Нужны семимильные сапоги, чтобы добраться из одной деревни в соседнюю, ведь их разделяют пустыни, скалы, никчемные пустоши. В тринадцатом веке с равнин Азии пришли монголы и заполонили персидские города. Арабские писатели рассказывают, что в одном только цветущем городе Арсакия был убит миллион человек. В горной деревне Дамаванд крестьяне укрылись в мечети, но это им не помогло, монгольские всадники мчались по улицам и убивали всех, кто попадался на пути. Они добрались даже до Аламута, крепости «горного старца», спрятанной на высокой скале в горах Эльбурса, откуда Исмаилит[6]6
  Имеется в виду Хасан б. Саббах, основатель государства исмаилитов (последователей одного из шиитских направлений в исламе). В 1090 году исмаилиты заняли неприступную крепость Аламут. Государство включало в себя сеть стратегических самодостаточных крепостей по всей Персии и Сирии и просуществовало около двухсот лет.


[Закрыть] отправлял питавшихся гашишем юношей-ассасинов, чтобы те убивали неугодных ему: на любом краю пустыни, в городе крестоносцев Антиохии, в Египте. Крепость Аламут стала легендарной, на скалу у ее подножия можно было попасть только по веревочным лестницам – но монголы сумели добраться до нее и разрушить.

В те времена люди бежали с равнины в горы – например, когда Персию настиг меч ислама, – и деревни в самых отдаленных долинах до сих пор носят персидские названия, а их жители не смешивались ни с арабами, ни с монголами. Высокие горные хребты отделяют их от остального мира. А на равнине – безжизненные полупустыни, волнистый лунный пейзаж, качающийся в лучах света подобно морю. И бесконечная, бесконечно прямая дорога пересекает его. Далеко на юге, на горном склоне лежит город Изадхаст, похожий на крепость, его дома облепили скалу и отбрасывают на равнину тень своего фантастического силуэта. Но дома эти разрушаются, камни между деревянными балками рассыпаются, и ветер носится со свистом сквозь пустые окна. Город и гору окружает широкая полоса светло-зеленой травы, на которой пасутся овцы: немножко пасторали.

Это люди деревень, плоскогорья, дюн и болот Мазандарана, портовых городов у Залива. Это кочевники с бахтийарских гор, пастухи, коневоды туркменских степей, рыбаки, добывающие икру. Это крестьяне и торговцы на базаре, это ремесленники: пекари и медники, лакировщики, мойщики ковров. Это караванщики, водители грузовиков. Рабочие и солдаты. Нищие. В Москве я как-то спросила, почему они не ведут в Иране, в соседней стране, коммунистическую пропаганду. Ведь персы – самый бедный народ…

– Это невозможно, – ответили мне, – там у людей нет общности, нет коллективного сознания. Они так одиноки, что даже не видят своей бедности, своего жалкого положения. Они не знают, что можно жить лучше, счастливее; они верят, что каждый получает от Бога свое несчастье.

Но долина Лар куда более одинока, чем Изадхаст, чем все одинокие горные деревни и юрты степных кочевников: она лежит выше всего человеческого, как лежит выше границы леса, а те кочевники, те погонщики мулов, что проходят летом по долине, покидают ее спустя несколько месяцев, и долина скрывается под снегом.