Текст книги "Заговор посвященных"

– Компромат, – добавил Маревич.

– А, перестаньте! Какой может быть компромат на бедного старого еврея?

– Был бы человек хороший, а компромат найдется, – философски заметил Маревич.

Гастон посмотрел на него очень внимательным и долгим взглядом.

– Вы что-то знаете, Давид? Что-то конкретное?

– Да ничего я не знаю, Гастон! Однако сын ваш где учится? В Гарварде? Правильно? Разве это не достаточный компромат, по советским-то понятиям?

– По советским этого было бы даже многовато, – согласился Гастон, – но сегодня дети за границей не только у меня. Гроссберг, Сойкин, Плавник, Шварцман – все поступили так же. И вообще, мой юный друг, хочется верить, что советские времена почти закончились.

– Вы очень точно выражаетесь, Гастон. Хочется верить. И особенно мне нравится слово «почти». Видно, из-за этого «почти» вы и собрали вокруг себя такой безумный коллектив: половина евреев-диссидентов, половина чекистов-«отставников». Композитора Достоевского, говорите, Попов привел? Так? Я тут подумал: а сам-то он в двадцать три года, не будучи членом партии, корреспондентом ТАСС в Нью-Йорк – это что такое?!

– Это ПГУ, Давид.

– Что, простите?

– Первое Главное Управление КГБ. Внешняя разведка.

– Вот видите!

– Что «вот видите»? Горошкин – тоже из КГБ, из «девятки», естественно, если вам это интересно. Но теперь-то он там не работает. И Ян не работает в разведке. Господи! Какие же у нас у всех вывихнутые мозги! Сделали из КГБ пугало и шарахаемся от одного названия, на митингах кричим: «Долой КГБ!» А почему не «Долой министерство культуры!»? Там такие же сволочи сидят… Ах, если б вы знали, Давид!..

И замолчал. Но ведь сказал уже, сказал «а» – значит, теперь скажет и «б». Это же Гастон.

– Давид, а вы не пробовали пойти по цепочке дальше и задаться вопросом, кто привел Яна Попова, ну то есть, кто познакомил меня с Яном.

– Кто?

– Это так просто, Давид! Нас ведь было всего шестеро. Ну же, смелее!

Машка Биндер и Павел Зольде отпадали сразу. Юра Шварцман был похож на чекиста, как Давид на эфиопа. Оставался… зампоорг в универе, Йемен, связи за рубежом…

– Неужели Наст?!

– Ужели, мой юный друг, ужели. И я хочу, чтобы вы, наконец, это знали. Как вы думаете, кто бы нам позволил в самом начале восемьдесят девятого года зарегистрировать откровенно антикоммунистическую организацию. Ну, правда, в учредительных документах, чтобы не дразнить гусей, мы все-таки написали «анархистов», а не «антикоммунистов». Но именно чтоб не дразнить гусей – вообще нам была зеленая улица. Нас прикрывал Геля – штатный офицер Управления «З», того самого, Давид, идеологического, «диссидентского», как его называли. То есть Геля был как бы внедрен в нашу Группу, а на самом деле работал и работает против системы.

– А вы не допускаете, – спросил Давид, – что он как бы работает против системы, а на самом деле внедрен в нашу Группу.

– Допускаю, – сказал Гастон. – Потому и завел сегодня с вами этот разговор. Я все эти два года ломал голову, на чьей же стороне Геля. А потом вдруг понял: ни на чьей. Он как Максимилиан Волошин. Помните, в «Гражданской войне»: «…молю за тех и за других». Тяжело молить за тех и за других сразу. И некоторые, не такие как Волошин, от этого спиваются. А потом я понял еще и другое: не важно, на чьей стороне Вергилий Наст душою, важно, что практически он помогает работать нам. Цинизм? Конечно. Но поймите, Давид, если все пойдет как надо, очень скоро не будет ни той, ни этой стороны, бывшие коммунисты и антикоммунисты перемешаются, как фрукты в компоте. Но в переломный момент будет очень важно не упустить инициативы, не потерять контроля над ситуацией. На самом деле я уже не чаю уйти из-под этой чертовой «крыши». Время «Ч» близится, и вы можете мне помочь, если захотите, конечно.

– Каким же образом? – окончательно запутался Давид в хитрых интригах ГСМ.

– Мне кажется, вы очень скоро уйдете от нас. Я не гоню вас, упаси Господь, я это просто чувствую. Так вот, если вы будете уходить и вам уже станет наплевать на все отношения внутри фирмы, опубликуйте все, что я вам тут наговорил, в какой-нибудь многотиражной газете, без ссылок на меня, разумеется. Вот и все. Конечно, я мог бы пообещать вам в благодарность хорошее место в несуществующей пока фирме, которую я, дай то Бог, создам после всего, но мне кажется, вам это не нужно.

– Вы правы, Гастон. Мне. Это. Не нужно, – сказал Давид с расстановкой и добавил: – А над вашим предложением я подумаю. Кстати, вы не боитесь, что он сейчас слушает нас?

– Не боюсь. Он сейчас спит.

– Вы ему сами, что ли, наливаете в нужный момент?

– Не без этого, Давид, не без этого, иногда приходится, – грустно улыбнулся Гастон.

– Ну, хорошо, а его сотрудники не могут нас с вами слушать?

– Бросьте, Давид, у них сейчас денег нет, чтобы дорогостоящие жучки на такую шелупонь, как мы с вами, тратить!

Эх, Гастон Девэр, если б ты знал, на какие жуткие базуки с красными глазами находятся деньги у них. Если, конечно, это они, а не еще кто-нибудь. Рассказать тебе, что ли, про майора Терехова? Да нет, нельзя. У вас свои игрушки, у нас свои. Грызитесь без меня. Одного только не понимаю: как Посвященный может работать на ГБ? Или уже все в этом мире перевернулось?

Голова у Давида пухла, делалась квадратной и шла кругом. Одновременно.

Вдруг начал названивать последний муж Марины. И она снова запила, не глухо, не по-черному, но запила все-таки.

И был уже июнь. Чтобы развеяться, решили махнуть вместе с Фейгиным и Женей Лисицкой к Маринке на дачу. Не в самом ближнем Подмосковье, но что такое расстояние, когда есть своя хорошая новая машина! И все было здорово: и дорога, и лес, и речка, и птички, и цветы в саду, и ранняя клубника в огороде. Но под вечер на них откуда ни возьмись свалился Федор, великий сценарист, тот самый, что названивал в последнее время.

– Как он узнал, что мы здесь? – спросил Давид, отведя Маринку в сторону. – Ты что, сама ему рассказала?

– Н-ну да, – замялась Маринка, – я думала… в приятной, непринужденной обстановке… надо же, наконец, разобраться, поговорить…

– О чем говорить? Зачем?! – обалдел Давид. – Хочешь вернуться к нему – возвращайся, я тебя не держу. У нас по отношению друг к другу никаких обязательств.

– Не надо так, Дейв, не надо…

– А как надо, Мара? Так, как ты? Позвать сюда этого идиота! Это ж надо было додуматься!

Разговор получился совершенно тупой. Маринка так и не определилась, чего она хочет. Давид не хотел ровным счетом ничего. А Федор, явно не жаждавший вернуть себе жену, просто злился, что она ушла, и люто, по-звериному ревновал к любому мужику. Мужиков таких навидался он много, но сейчас перед ним был один – Давид. Ведь Димка с Мариной не спал, во всяком случае, Федор не знал об этом. Ну и после третьей бутылки водки разговор перешел в новую стадию. Стадия получилась очень короткой, потому как бывший муж, уже не тратя лишних слов, вынул из-за голенища (для этого, что ли, и сапоги надел?) здоровенный охотничий нож. Давид с тоскою подумал об оставленном в сейфе пистолете, ведь Федор был на голову выше, косая сажень в плечах и, как рассказывала Маринка, служил в десанте.

Давид помнил, как встал и отошел к стене, лихорадочно ища глазами, чем бы тяжелым бросить в это ополоумевшее животное. А все остальные сидели, словно в ступоре, не в силах шелохнуться, и Федор не торопился, куражился, ревел страшным голосом, нес какую-то ахинею про отрезание яиц и прочее.

Как не хочется умирать! Как это некстати сегодня. Ведь даже не Особый день. Откуда он знает? Зн-а-а-ает. Неважно откуда. От звезды. Ну, куда же ты прешь, придурок? На кой я тебе сдался? Может, именно для этой ситуации вручил ему Владыка «макарова», а он сегодня не взял с собой? Нет, не мог он ошибиться, не мог случайно забыть оружие в сейфе. В жизни Посвященных не бывает случайностей.

Остановись, громила! Остановись, идиот! Моя жизнь нужна только мне. И моя смерть – тоже. Тебе ничего не обломится с моей смерти, кретин! Ты слышишь? Почему ты не слышишь?! Стоять!!! Нет? Так зарежь себя сам!

Телефона на даче не было – это же не Барвиха. А машина почему-то долго не заводилась. Нервы, просто нервы…

Федор умер в больнице.

На Давида не стали заводить уголовное дело. Федор в сознание не приходил, но свидетелей самоубийства оказалось достаточно. Дактилоскопическое исследование оставшегося на даче ножа подтвердило их показания. Да и по логике вещей ситуация выстраивалась вполне стандартная.

Только Маринка ушла от него навсегда, бабским своим чутьем почуяв неладное. Она еще тогда, на даче, на миг протрезвев, сказала страшным голосом:

– Ты колдун, Дейв, колдун! Федор не мог себя зарезать, я слишком хорошо его знаю…

И Давид вспомнил давнее: «Дейв, да ты у нас медиум!» Кто это говорил? Гоша? Нет, кажется, Аркадий…

А Маринка хлопнула еще полстакана («Мужики, не мешайте, мне надо, иначе я буду никакая!») и после этого ревела и хохотала, билась головой о стенку и тихо скулила – в общем, толку от нее было мало. Да и от Димы толку было не много: он почти ничего не говорил и только выполнял любые поручения в рамках использования его грубой мужской силы. А основная нагрузка легла на Женьку, как самую трезвую, и на него, Давида, единственного, кто мог вести машину, хотя и с трудом. Но здесь обошлось без приключений: все-таки не Москва. Ночь они провели в приемном отделении районной больницы, а наутро, когда от врачей уже ничего не требовалось, отправились в милицию.

Все эти подробности вспоминались теперь как дурной сон. Все – от пророческих слов Зямы на симферопольском перроне до писания дрожащей рукой объяснения в душной полутемной конуре какого-то подмосковного РУВД, он даже не запомнил, какого именно. Все это хотелось выкинуть из головы, отбросить как можно дальше и навсегда. Но одно – главное – не отпускало.

Он ведь нарушил еще один завет. Нет, заповедь. Бергман говорил, что правильно – заповедь, как у Моисея, как у Христа. Он нарушил Пятую заповедь: не убивай, ибо кровавому пути не будет конца. Да, это так, он – убийца. Следователь не мог этого понять, а Маринка почувствовала и ушла. Да разве дело в Маринке! Какую по счету заповедь нарушил он теперь, по своему внутреннему счету, какую? Третью, четвертую? Он считал Посвящение карой. Он жил не как все. Он пытался творить добро назло всем. Он торопил смерть и заочно любил ее сильнее жизни. Наконец, защищаясь, он убил человека… Матерь Божья, да он нарушил все, абсолютно все Заповеди Посвященных, вот только Матерь Божью поминал он всуе, потому что не верил на самом деле в богов земных. Значит, одну, предпоследнюю заповедь все-таки не нарушил. Но это уже ничего не меняло. Похоже было, что пора нарушать Главную заповедь, то есть умирать и возвращаться обратно…

Мысли об этих абстрактных для земного существования понятиях успокаивали, как чтение Библии или Корана, но конкретные угрызения конкретной совести накатывали вновь.

Почему он сказал ему «Зарежь себя сам!»? Ведь мог же просто заставить бросить нож и уйти. Или не мог? Ну конечно, не мог! Если бы у его «управляемой магии» были такие неограниченные возможности, он бы и кагэбистам сказал: «Ребята, отстаньте, забудьте про меня». И проблем бы не стало.

А проблемы были.

Позвонил Терехов.

– Узнаете?

– Нет.

– Майор Терехов. Что же вы, Давид Юрьевич, не звоните, не заходите?

– Да как-то все, знаете ли, дела, – ответил Давид в таком же идиотическом тоне.

– Дела подождут, Давид Юрьевич. Какие у вас теперь дела? Из ГСМ пора увольняться, жена от вас ушла, друзья… А вот, кстати, хороший вопрос: есть ли у вас друзья, Давид Юрьевич?

– Есть, – злобно буркнул Давид.

– Так это прекрасно, Давид Юрьевич! Что ж вы злитесь? Заходите к нам вместе с друзьями. На той недельке, ладно? Адрес другой, мы вам объясним, а телефончик – прежний. До свидания, Давид Юрьевич. Привет друзьям.

Вот так и поговорили.

А правда, есть ли у него друзья? Или он уже действительно остался совсем-совсем один? Один на один с КГБ. Эти-то его никогда не бросят.

Сначала позвонил Витьке. Встретились, как всегда, на Пушкинской. Рассказал все, ну, то есть почти все – вопросы, связанные с Посвящением, вывел за скобки. Витька сделался мрачнее тучи. У него за год дела немного наладились, сидел заместителем директора в хитром советско-германском СП и откусывал потихоньку от колоссальных по масштабам финансовых операций (по-русски говоря, хищений) в Западной группе войск. Вывод Советской Армии из бывшей ГДР обещал быть долгим, и Витька совершенно не хотел осложнять себе жизнь весьма стремными Давидовыми проблемами.

– Чего ты от меня-то хочешь?

– Сам точно не знаю. – Давид беспомощно развел руками. – Я не уверен, что это КГБ. Понимаешь?

– Ты предлагаешь мне выяснить? Позвони Гошке.

– Лучше, если ты с ним поговоришь.

– Хорошо, – согласился Витька.

– А если это КГБ?.. – начал Давид нерешительно.

Витька перебил его:

– Если это КГБ, никакой Гошка тебе не поможет. У его папы фамилия не Крючков и не Горбачев.

– Ну, Витька, ну я же ни сном, ни духом, у них же на меня ничего нет и быть не может, – самозабвенно врал Давид (зачем?), – а просто по старым связям сегодня уже не должны никого трясти!

– Дейв, – сказал Витька по-доброму, но твердо, – я этого ничего не знаю и, честно говоря, не хочу влезать. А что обещал, сделаю.

Он отзвонился быстро, через два дня:

– Привет, старик, это Виктор. Слушай сюда. Клиенты, предложенные тобою, оказались ровно теми людьми, о каких мы и говорили при встрече. Как партнеры они нашу фирму не устраивают, так что пока не найдешь новых клиентов, Дейв, лучше не беспокой нас. Ладно? Дел очень много.

Из этого шифр-монолога трудно было понять, обращался ли он за помощью к Гоше или привлек кого-то еще из своих знакомых, но одно прочитывалось бесспорно: это все-таки КГБ. А значит… «не беспокой нас. Ладно? Дел очень много». Ладно, Витька. Ладно.

Так одного за другим он отсекал от себя людей. Возможно, когда Терехов сказал о друзьях, он специально провоцировал своего подопечного. Но Давиду уже нечего было терять.

Оставался только Борис Шумахер.

Детективный сюжет разворачивался всерьез, и Давид решил звонить в Ленинград из приемной Коровина, спросив разрешения у знакомой секретарши. Если тут и идет прослушка, так по другому ведомству – сразу не догадаются совместить, а если за ним следят непосредственно и непрерывно, тогда уже на все наплевать – звони хоть из дома – никуда не скроешься.

– Алло! Слушают вас, – откликнулся на том конце солидный баритон.

Очень хотелось для верности позвать к телефону Бориса, но что-то подсказало ему: не надо, не зови, это он и есть.

– Здравствуйте, с вами говорит Давид Маревич.

В ответ – тишина, наполненная ровным дыханием, затем щелчок и металлический женский голос:

– Ждите ответа. Ждите ответа. Ждите ответа. Ждите…

Он положил трубку, сказал «спасибо» и ушел, не рискнув перезванивать. Что бы это значило?

Разгадка пришла скоро.

«Неделька», на которой майор Терехов ждал его к себе в гости с друзьями, подходила к концу. Надо было решаться.

В городе установилась дикая, расслабляющая жара. С каждым днем делалось душнее, и к пятнице все столбики московских термометров зашкалили среди дня за тридцать пять. Кончилось это, понятное дело, грозой. Но и ливень не принес прохлады. Просто стало влажно, как где-нибудь в Батуми.

Давид сидел в шумной даже под вечер комнате торгово-коммерческой службы, изучал очередной пришедший факсом прайс-лист и вяло отвечал на телефонные звонки под стрекотание двух принтеров, в левое ухо – громче, в правое – тише, потому что стоит дальше. И тут для полного счастья зазвонил еще и местный телефон.

– Давид Юрьевич, это Лариса, референт Коровина. Поднимитесь, пожалуйста, к нам, вас спрашивают из города по номеру Ромуальда Степановича.

– А это точно меня? – удивился Давид, чуя недоброе.

– Да, человек просил Давида Маревича.

– Здравствуйте, Давид. Вы на машине? – начал человек с места в карьер.

– Да. А что?

– Вас ждет один ваш деловой партнер из Ленинграда.

– Да, да!

Сердце забилось учащенно.

– Так вы сейчас выходите и поезжайте по бульварам в сторону Пушкинской, – объяснял человек. – На Страстном мы будем вас ждать, сразу за Екатерининской больницей. Представляете? Вот и славно. Какая у вас машина?

– Новый «Москвич», белый, сорок шесть пятнадцать.

– Я записал. Пожалуйста, поторопитесь, у него очень мало времени.

Вот теперь Давид понял, что не зря учил его Бергман всем азам диверсионно-разведывательной деятельности. Наконец-то и пригодилось.

Первым делом он ринулся в свой бывший кабинет к сейфу. Процесс передачи дел, конечно, затянулся, и ключ от внутреннего отделения все еще был у него, а не у Димки, а вот от внешнего… Какая удача! Гастон, по-видимому, искал какой-то документ, нашел или нет, не ясно, но дверцу оставил открытой. А Дима болтал с незнакомой миловидной посетительницей и на телодвижения Давида внимания обращал мало.

Открыть дипломат, прижать к стене, дверцу несгораемого шкафа – пошире, теперь ключ, два поворота… вот он, на месте, все нормально, да еще здесь и десятитысячная пачка казенных денег новехонькими бумажками по сто. Взять, что ли? Зачем? А, на всякий случай. Лишним не будет. А потом вернет. Дома есть, просто сегодня вряд ли придется попасть домой…

– Слышь, господин директор, извини, что отвлекаю, Шварцман ушел уже, так ты Гастону передай: я срочно уехал. Звонок был интересный – дело на сто лимонов.

Лимон – это было новое модное словечко, и в коммерческой службе любили щегольнуть им.

– Хорошо, – сказал Фейгин солидно, – поезжай.

Давид подумал мельком: «Забурел, уже забурел».

На Страстном, сразу за Екатерининской больницей его прижал к обочине милицейский желто-синий козел.

«Ну, вот и все», – успелось подумать.

Что он нарушил? Да вроде ничего, даже перестраивался, никого не подрезав, но какое это теперь имеет значение? Моя милиция меня бережет. Найдут пистолет в дипломате, большие деньги без документов и плюс, как назло, выпил в обед две рюмки коньяка, наверняка еще не выветрилось, ведь не думал, не думал, что так рано ехать придется. Это же просто бред какой-то! В последний, критический момент выйти на самого Шумахера, и вот так бесславно – нелепейшим арестом – завершить этот Особый день. Стоп! Откуда он взял, что этот день Особый? А ведь взял же откуда-то…

Из «уазика» вылез милиционер и направился к нему.

Ну что, сержант, объяснить тебе, что я из Шестого управления МВД, выполняю спецзадание, а запах алкоголя – для камуфляжа. Лет десять назад я это умел, сержант. Попробуем сегодня?

«Успеешь, – сказал ему кто-то. – Не горячись».

Нет, не сержант – тот молчал, наклоняясь к окошку и улыбчиво козыряя. И не сам Давид, уж свой-то внутренний голос он узнавал хорошо. Это был чужой внутренний голос. Внешний голос.

– Товарищ водитель, пройдите, пожалуйста, в мою машину, – сказал сержант.

И в нарушение всех принятых правил житейской мудрости Давид выбрался из-за руля и сразу пошел. Спасибо еще ключи из замка вынул.

Да и как он мог не пойти? Сержант-то оказался Посвященным.

А на заднем сиденье «уазика», у окна, задернутого шторкой, сидел чернявый мэн лет сорока, именно мэн – в костюмчике от Кардена, в очках с итальянской оправой, на коленях суперкейс крокодиловой кожи и поверх него изящно скрещенные белые холеные руки в сверкающих перстнях.

– Меня зовут Борис Шумахер.

Сердце Давида в невыразимом приступе восторга сыграло туш.

– Ну как, красиво? – поинтересовался мэн.

– Что именно?

– Торжественный туш в мою честь.

– А вы умеете этим управлять?

– Учимся помаленьку, – скромно заметил Шумахер. – Ну ладно, дружище, время. Значит, так. Я сейчас выхожу и тихонько иду в сторону Пушкинской. А вы тихонько едете туда же. Потом я поднимаю руку, вы тормозите и подсаживаете меня, для порядка поторговавшись. И дальше всю дорогу мы разговариваем как случайный попутчик со случайным леваком. Вы уверены, что ваша машина не нашпигована всякой дрянью?

Давид пожал плечами.

– Я тем более не уверен. А кстати, за вами не было хвоста?

– Я слишком мало проехал, чтобы всерьез судить об этом.

– Что ж, это не дилетантский ответ, – похвалил Шумахер. – Ступайте, граф, нас ждут великие дела.

И когда, изрядно покружив, они выехали из города по Ленинградке, солнце уже садилось. Маревич вдавил педаль в пол, машина выдала сто сорок с лишним и ясно дала понять, что это еще не предел. Вот и славно! Шоссе сделалось вдруг совсем пустым, и ни о каком хвосте уже не могло быть и речи. Разве что вертолет, но это слишком шумно и заметно, к тому же такому пижону, как Шумахер, похоже, не слабо завязать узлом лопасти любого вертолета.

– Закурим, – предложил Борис, когда они отошли уже достаточно далеко от машины и присели на поваленное дерево.

Было бы странно, если б крутой мэн предложил ему «Беломор» или «Приму». А он «Беломор» и не предлагал – вынул экзотические разноцветные сигареты «Мультифильтр». Шестьдесят рублей за пачку Давид всегда жалел, потому не пробовал до сих пор, а сигареты достойные оказались.

– Значит, так, Давид, начну с главного. Уходите из ГСМ. Завтра же. Пока не поздно.

– А когда будет поздно?

– Когда вашу славную группу прикроют и разгонят.

– Кто же ее прикроет?

– Ну, в некоторых кругах эту идею вынашивают давно. А нынешним летом ситуация назрела. Я виноват перед вами, Давид. Я слишком многого недооценил. Например, чисто человеческих отношений. Передал зимой предупреждение через Климову, а Климова, оказывается, была к вам неравнодушна. Вот уж воистину любовь сильнее смерти! Но я и другого не учел. Я, старый дурак, не понял, кто вы. Думал, так, обычный Посвященный. Ну, еще экстрасенс в придачу. Делов-то! Экстрасенс вы, кстати, довольно слабенький. Но сочетание отдельных параметров привело к потрясающему, абсолютно непредсказуемому эффекту. Моя агентура прохлопала все это, а когда мы спохватились, оказалось, что столь любимое нами ведомство давно отслеживает каждый ваш шаг. Специалисты с Лубянки меня перешустрили, и теперь уже ничего не оставалось, как только сесть им на хвост.

– И с каких же пор меня пасет КГБ?

– Но это же элементарно, Уотсон! С двадцать первого января прошлого года. Ведь разговаривать на квартире Бергмана – это все равно что делать доклад в приемной КГБ.

– А Бергман не знал об этом?

– Знал, конечно, только уже не боялся. Он-то сразу понял, что вы совсем не простой человек. Игорь Альфредович прозорлив, и он не ошибся. Но теперь…

Шумахер вдруг замолчал, и Давид спросил:

– Так что, теперь именно КГБ хочет разогнать ГСМ?

– Насколько я могу судить, именно КГБ, – сказал Шумахер.

– Так ведь они же эту Группу, по существу, сами и создали!

– Я тебя породил, я тебя и убью, – пробормотал Шумахер. – А вам, Давид, откуда это известно? Догадались?

– Нет, добрые люди рассказали. – Он задумался на секундочку: говорить – не говорить? – Гастон Девэр недавно поведал.

– Вот как, – задумчиво проговорил Шумахер. – Интересное кино получается.

– Послушайте! – вдруг словно проснулся Давид. – А вы-то, Борис, кого представляете? (С кем, с кем он теперь откровенничает?! Нашел себе, понимаешь, нового кумира! Шумахер без шумах. Еще один Посвященный-просвещенный! Этот кем окажется?)

И ведь оказался.

– Ах, простите, я не представился полностью. Борис Шумахер, Центральное разведывательное управление США.

Картина Репина «Приплыли». Осталось встретиться с агентом галактической контрразведки, а дальше будут уже только носилки и смирительная рубашка.

– А как вы думали? – объяснял меж тем Шумахер. – Если здесь и сейчас против Посвященных играет такое могучее ведомство, как Комитет государственной безопасности, чтобы как-то защитить себя, мы просто вынуждены прибегать к помощи альтернативных организаций. Иначе нам просто не дадут жить и работать. А я, простите, ученый! У меня, между прочим, свои, и очень серьезные, виды на эту планету и это человечество.

«Во-во, – думал Давид, словно сквозь сон, – уже пошли разговоры про планету. Взгляд из космоса. Интересно, на какую еще планету имеет виды этот безумный ученый, этот mad scientist?»

– Ладно, – оборвал себя Шумахер. – Речь не об этом. Сейчас мы говорим о вас. Если Гастон вам все рассказал, значит, вы уже должны были понять, что идеи майора Терехова не всегда совпадали с идеями полковника Наста…

– П-простите?

Удивляться Давид уже разучился, но на сей раз было такое ощущение, что его сильно ударили по голове.

– Я понял: вы не совместили в голове две половинки одного целого. Я даже понимаю, почему. Вы же считали Гелю Посвященным. Долго и упорно верили в это. Но теперь-то вы поняли, кто в ГСМ настоящий Посвященный?

– Теперь… понял. Шило на мыло, – пробормотал Давид. – Бергман же уверял меня, что в спецслужбах не бывает Посвященных.

– Бергман прав, но до известной степени. Да Петр Глотков – полковник Главного разведуправления Генштаба, и он же – Роджер Трейси, полковник Агентства национальной безопасности США. И все-таки прежде всего он – боевой шарк Черной гвардии Шагора.

Давид вздрогнул от последнего имени и зачем-то спросил:

– Шарк – это акула?

– Да, шарк – это акула.

Шумахер вдруг продекламировал:

 
Сводит от ужаса скулы,
Снова один на один
Я и морские акулы -
Черные Рыбы Глубин!
 

– Помните такие строчки, Давид?

– Помню. (Откуда он их помнит, откуда?)

– Очень хорошо. И теперь вы должны понять, почему вас так сильно трясло на той исторической встрече в ГСМ. Не было там десятка Посвященных, там был один, но не вашей конфессии, а это очень серьезный момент.

– Так, значит, Шарон – тоже акула? – осенило Давида.

– Какая Шарон? – невольно выпалил Шумахер и тут же поспешил исправить возможно создавшееся впечатление от его недоуменного вопроса. – Ладно, про Шарон вы мне потом расскажете.

Не знает ведь, не знает про нее ни черта, а признаться не хочет, дорожит своим имиджем всезнающего пророка. Небрежно так: потом расскажете. А самому не терпится! Потерпишь. Сегодня не расскажу. Будут и у меня свои тайны.

– Я тоже не люблю акул, – тем временем говорил Шумахер, – но сегодня Петр Михалыч играет на нашей стороне. В отличие от Вергилия Терентьевича, который становится нашим, только когда пьян. Я хочу, чтобы вы знали, Давид, Наст уже давно, еще с восемьдесят восьмого, является сотрудником специального отдела в Управлениии «З» – отдела, который занимается Посвященными. Так что он не столько ГСМ прикрывал, как думает ваш Гастон, сколько пытался (и не без успеха) закамуфлировать свою бурную деятельность по изучению Посвященных – и препарированных под микроскопом, и в естественной среде обитания – так называемая этологическая концепция. Последняя идея принадлежит лично ему. Зам его, подполковник Терехов (только вчера, кстати, новое звание получил), идею эту не разделяет и все активнее сопротивляется. Дело кончится плохо. Вы же не могли не заметить: только Геля в запой, Терехов тут как тут, выставляет грубую наружку и давай на вас давить. Ведь до чего обнаглел, гаденыш! К себе пригласил, теперь вот названивает. Так что с этим Гелиным алкоголизмом дело кончится скверно. Я вас уверяю, Давид. Вам пора ноги делать.

– Куда? – тупо спросил Давид.

– Ну, для начала хотя бы ко мне в Питер.

– И прямо у Московского вокзала, на Лиговке, меня сшибет грузовик.

– Нет, – серьезно сказал Шумахер, – теперь уже у них руки коротки.

– Ой ли!

– Я вам говорю. Все продумано. В Финляндию очень легко вас переправить. А оттуда – в Штаты. Документы прямо завтра закажем.

– Красиво, – оценил Давид. – Мы едем сейчас?

– Нет, – сказал Шумахер, – сейчас нельзя.

– Что, аэропорт, вокзалы – все схвачено? Так давайте по шоссе. Я вполне выдержу ночь за рулем.

– Не в этом дело, Давид. У вас сегодня Особый день.

– Точно, – согласился он.

– А как вы об этом узнали? – поинтересовался Шумахер.

– Как?.. – Давид пожал плечами. – Да просто догадался.

– Вот в том-то и беда. У других так не бывает. Я же говорю, вы – человек необычный. Другие в Особый день просто встречаются и посвящают новенького. А что с вами происходит в Особый день, это, знаете ли, одному Богу известно. Которого нет, – добавил Шумахер, соблюдая восьмую заповедь. – И тут никакое ЦРУ вмешиваться не вправе. «Избравший путь, да пойдет по нему вдаль и еще дальше». Не нами сказано.

– А «Заговор Посвященных» кто написал? – вспомнил вдруг Давид о вертевшемся у него вопросе. – Вы, что ли?

– Помилуйте, Давид, как можно! «Заговор Посвященных» – бесстыдная и опасная попытка вопреки заповедям издать древние Канонические Тексты. Думаю, делалось это не раз, на всяких языках, во всяких странах, и авторов мы вряд ли отыщем. Не главное это.

– А что же главное? – в рассеянности спросил Давид.

Шумахер посмотрел на часы и жестко ответил:

– У меня время кончилось. Сейчас это главное. Пойдемте к машине. И там я буду молчать. А вы остановитесь у ближайшего поста ГАИ, чтобы я вышел.

– Хорошо. А мне-то куда деваться?

– Куда хотите. До рассвета вам надлежит быть в Москве. А потом… мы вас сами найдем, не беспокойтесь.

– Но вы же и представить себе не можете, куда я пойду. Или вы уже все просчитали?

– То есть? – Шумахер остановился и глянул настороженно поверх очков.

– То есть вы просто толкаете меня в лапы майора, то бишь подполковника Терехова. У меня же никого, никого не осталось. Только вы! А вы тоже меня бросаете. Значит, ехать к Терехову?

– Упаси вас Бог, которого нет!

– Но у меня же действительно никого, никого не осталось!

– Вы абсолютно уверены? – загадочно и многозначительно спросил Шумахер. – Подумайте.

И все, и дальше – тишина. Из-за кустов показалась его машина.

Матерь Божья, какая жара! И дождик уже два раза шел, и темно скоро будет, а такая жара! Ну, чего теперь ждать? Что делать? Куда поворачивать руль? Кого вспоминать? Да, на что же он намекал, этот псих ленинградский? Подумайте, сказал. Сам пусть думает. Человек-загадка! Американский шпион недобитый! Шарк боевой, прости Господи! Или нет, шарк боевой – это не он…

Да пошли они все в баню! Ни о чем не хочу думать! Вообще ничего не хочу. Вон лежит в бардачке бутылка хорошего грузинского коньяка «Варцихе». И пистолет. В дипломате. Пора бы переложить в карман. Сейчас приеду домой, выжру коньяк, и спать. А потом застрелюсь. Нет, сначала коньяк, потом застрелюсь, потом – спать. Или не так? Сначала застрелюсь, потом коньяк (по этому поводу) и… можно уже не спать. Чехов новоявленный! Не смешно. Потому что это не шутка. Ведь такие, как ты, действительно пьют коньяк и после того как застрелятся.

Дождь опять заливал стекла, не оставить ни щелочки, душно, очень душно, а вентилятор, сволочь, гонит горячий воздух, особенно по ногам. Какой же идиот придумал эту конструкцию системы охлаждения?