Текст книги "Заговор посвященных"

Он остановился напротив своего подъезда, открыл дверцу и вышел под дождь. На улице было, как в бане, асфальт дымился и, казалось, шипел. Сильный порыв ветра швырнул тяжелыми каплями сбоку в лицо. Душ Шарко. Интересная фамилия. Шарко означает Акуленко. Петро Акуленко.

Петро Акуленко, ну, то бишь Композитор Достоевский стоял возле его подъезда под зонтиком. Основательный такой, симпатичный, с ясными глазами. Смотрел он как-то немножко в сторону, знаков приветствия не подавал. Что это: охрана или ловушка?

Ах, Боря, Боря! Великий Шумахер! Неужели я должен вместо Терехова выбрать Глоткова и кидаться в объятия к нему? А мне-то казалось, что это все равно, какая из спецслужб будет наматывать твои кишки на лебедку. Я не прав, Боря?

Но Давид не успел принять решения по поводу Глоткова. Две серые фигуры метнулись из мокрой темноты в его сторону. И сразу расхотелось стреляться, спать и даже жрать коньяк. С композитором Достоевским или без него. Хотелось теперь только жить. Просто жить. А для этого надо было драпать.

Как хорошо, что он даже не заглушил движок, как хорошо! Что, козлы?! Пока вы сядете в свою тачку, пока развернетесь, я уже буду далеко, я же здесь все дворы знаю, я таким хитрым путем на набережную выскочу!..

Но именно на набережной он увидел в заднее зеркальце черную «Волгу», которая никак не хотела отставать. Два полных круга ехала за ним, два полных круга.

Напрячься, что ли, поставить раком эту «Волгу»? Нет, только не это! Опять трупы, кровь – нельзя, не хочу. Ну а что еще он умеет? Перекрыть им бензин? Интересная мысль. Но глупая. Вообще все глупо. Не бандиты же на хвосте. А у гэбухи таких машин миллион. Вышлют следующую и только злее станут. Надо просто оторваться. Совсем оторваться. Но как?

Батеньки! «Шпион-экстрасенс»! Собрался кому-то глазами бензин перекрывать, а сам-то бак не залил. Минут на десять – пятнадцать осталось. Может, ты, брат, того, из их бака в свой перекачаешь по воздуху? Знаешь, как военные самолеты дозаправляются? И куда ты едешь вообще? В сторону Измайлова? Почему?

А действительно, почему? Измайлово. Парфюмерная фабрика. Валька. Вот видишь, а говорил, у тебя никого не осталось. Валька Бурцев, палочка-выручалочка. Откуда только Шумахер мог знать о нем? Ну, мало ли откуда – Шумахер, он такой: наружка, прослушка, шпанская мушка… Слушай, ты, мушка, а за что же ты Вальку собираешься так подставить?..

В пору было отпустить педали, морду на руль и – в столб. Но… нет, нет! Он сейчас что-нибудь придумает. Ну, вот же светофор, со стрелкой, сложная развязка, трамвай ползет навстречу и налево, то есть наперерез… И на мигающий зеленый, вперед, перед самым носом, тетенька, милая, тормозни, спасибо, а вот теперь поддай, поддай! И сзади скрежет, и хруст, и мат.

Да живы они, живы, не убил он никого. Удалось, в точности как надо удалось. Значит, все-таки есть Бог на небесах! Бог, которого нет.

И Валька оказался на работе. Случай для лета не слишком редкий, но все же мог и не застать, ведь не созванивались.

Отправив своих на дачу, Бурцев, как правило, пропадал на работе днями и ночами. И денег побольше, и вообще – чего дома-то делать? Видюшник, что ли, смотреть? Надоело уже. А тут ребята – весело, хорошо. Золотой человек Валька!

– Ну, с чем пожаловал, коммерсант? Опять загадочная дырка в коробке передач? Трансмиссионное маслице уходит? Э, да ты, брат, какой-то взмыленный. Случилось что? Нельзя так много работать в такую жару. Здоровья не хватит. Пойдем ко мне наверх, перекурим, чаю попьем.

– Погоди, Вальк, дай отвертку.

– Крестовую? – деловито осведомился Бурцев.

– Кажется, да. Номера отвернуть.

Больше Валька ничего не спрашивал. Молча следил за процессом. А Давид вручил ему оба номерных знака и сказал:

– Порежь их на мелкие кусочки и раствори в электролите. Или в чем они там растворятся?

– Да ты сбрендил, Дод! Это же твоя машина. Или я что-то путаю?

– Это была моя машина. За мной сейчас гнались, и больше на этой машине никуда ездить нельзя. Я тебе сейчас все расскажу, а ты уж сам решай, разбирать ее на части, сдавать в милицию или просто выкатить к чертовой матери за ворота. От греха. Когда они придут и спросят, решать будет уже поздно.

– Погоди, как, то есть, придут? Ты от них оторвался или они где-то здесь?

– Я от них оторвался, иначе просто не стал бы к тебе заезжать. Но они все равно придут, они тебя вычислят. Понимаешь, это же не рэкетиры какие-нибудь с Рижского рынка.

– А кто они, Дод, мафия? – Валька сделал страшные глаза.

– Сам ты мафия, – горько усмехнулся Давид. – Это КГБ. Ты только не сердись на меня, Валька! Господи, что я говорю – «не сердись»! Ты только не проклинай меня потом, Валька. У меня действительно, кроме тебя, никого не осталось. Так уж вышло, Валька, не проклинай.

– Ты что, с дуба рухнул? Причитаешь, как баба. Когда это я вашего КГБ боялся. Просто ты мне сейчас спокойно объяснишь, что тебя с ними связывает, что беспокоит, где клапана стучат, а где масло подтекает. Понятно? И без паники. Пошли, наконец, наверх, чайку попьем.

Мог ли он Вальке рассказать все? Нет, конечно. Это же крыша съедет враз у кого угодно. Он рассказал ту половину правды, которая была наиболее безопасна и все же убедительна.

Он прикурил без спички сигарету, сбросил глазами на пол сигаретную пачку, еще какую-то подобную же чепуху продемонстрировал. И все стало понятно. И отработали они с Валькой несколько легенд и несколько вариантов поведения. В итоге выбрали самый лучший, при котором Бурцев получался полностью отмазан, при котором ничего, ну абсолютно ничего ему не грозило. И Валька был готов защищать интересы всех экстрасенсов мира, отстаивать их права в прессе и с трибуны Съезда народных депутатов, обличать и клеймить нещадно произвол спецслужб и т.д. и т.п. Особенно после того, как они выпили уже не чаю, а бутылку «Варцихе». А они ее выпили на двоих, потому что Давид настаивал, у меня, говорил, сегодня особый день, и ты, говорил, Валька, просто не имеешь права со мной не выпить. И когда доцедили с донышка последние капли, Давид вынул пачку в десять тысяч, положил на стол и сказал:

– Это тебе.

– С ума сошел? Зачем мне такие деньги? За что?

– За все. Ты меня от смерти спас.

– За это не платят.

Давида уже слегка развезло, жара и нервотрепка делали свое дело, но он помолчал и все-таки понял: Валька прав.

– Извини, – сказал Давид. – Считай, что я просто оставляю их тебе на хранение. Мне сейчас придется скрываться, по кустам бегать, я же их просто потеряю или украдут у меня.

Бурцев согласился, понял и деньги убрал.

А ведь на самом деле у Давида, кроме Вальки, никого не осталось. Он бы ему и квартиру оставил. Но ведь по нашим законам – невозможно. Машину – оставляет, но и из этого вряд ли что хорошее получится. Так хоть деньги…

– Спасибо, Вальк. – Он стал прощаться. – За все спасибо, правда. И не поминай лихом. А я как выплыву из подполья, сразу тебе позвоню, честное слово. Прощай, Валька!

И он пошел пешком в сторону Чистых Прудов. Через Электрозаводский мост, по Бакунинской, Спартаковской, по Карла Маркса, через Садовую, зачем-то мимо Маринкиного дома, переулками, по улице Обуха и на Покровский бульвар… Пешком это было далеко, ох как далеко! А троллейбусы уже не ходили, и метро, конечно, не работало, да и какое метро, там же полно милиции. И таксомоторов он боялся: остановишь машину, а в ней шестеро головорезов – к черту, к черту! До утра еще далеко, Особый день кончается с рассветом, он должен дойти до конторы, обязательно должен. Почему до конторы? Да потому, что там его не ждут, не могут ждать, в такое-то время. Ведь по канонам любых спецслужб, это же полный бред – возвращаться туда, откуда все и началось…

Он шел и шел через всю Москву, пустую и страшную, как после войны или эпидемии. Где же люди, где? Куда подевались машины? Может, он просто спит? Спит на ходу?

А вода падала с неба и высыхала. И снова падала, и снова высыхала. Но прохладнее не становилось. Становилось только душнее. Фонари на бульваре вздувались тяжелыми мертвенными пузырями, и трехцветный огонь светофоров стекал на мокрый асфальт и разматывался длинными нитями по трамвайным рельсам…

Маревич шел сквозь духоту, сквозь мерцание городских бликов, сквозь плывущий с бульвара июньский липовый дурман, и ему казалось, что размякший асфальт подается под каблуком, как это было среди дня, хотя сейчас, ночью, после дождя, асфальт, конечно же, снова затвердел. Но, Господи, какое это все имело значение?! Теперь, после безумно долгого дня и полбутылки грузинского коньяка «Варцихе». Он даже не замечал прилипшей к телу рубашки, противно хлопающих бортов летнего пиджака и чмокающих кроссовок.

Он и ее не заметил.

Просто налетел на нее у светофора, задумавшись и едва не упав. Придержал за локоть, и этого скоротечного касания было достаточно… Нет, не для того, чтобы понять, кто она. Это представлялось, конечно, очень романтичным – объяснить все так: «С первого прикосновения я понял, что это она. Ведь именно так мы и были когда-то знакомы». Но он-то знал, что дело в другом. Интерес был чисто сексуальным, обнаженно сексуальным. С первого касания (не с первого взгляда – взгляд был позже, и вообще с первого взгляда бывает любовь), именно с первого касания – яркая вспышка страсти в измученной, затравленной душе. Вспышка, озарившая единственный смысл, единственный путь к спасению, единственный выход, оставшийся после всего, что случилось за этот день.

– А повнимательней нельзя, господин хороший? – спросила она одновременно грубо и вежливо.

Легкая белая кофточка с кружевами сладострастно облепляла высокую грудь, и короткая черная юбка в обтяжку лоснилась то ли от дождя, то ли просто материал был такой. Девушка промокла насквозь.

– Конечно, можно, – ответил он, мгновенно подхватив ее тон, – даже нужно, барышня!

Барышня улыбнулась. Они вместе перешли трамвайную линию и вступили на широкий бульвар, полого поднимавшийся в гору.

Бледный, вспотевший, словно бы чахоточный фонарь высветил мокрые пряди ее волос на плечах и большие темные, почти черные кружки сосков под тонкой и от воды совсем прозрачной тканью. Он почувствовал, что возбуждается сверх всякой меры, а меж тем они поднимались по бульвару молча, и было непонятно, идут они вместе или нет, тем более, что во мраке под кронами деревьев он не мог видеть ее глаз.

И все-таки он знал: они идут вместе. Отныне и навсегда. Да, именно так: отныне и навсегда. Безумие. Полное безумие. Так не бывает. Это просто усталость. Смертельная усталость. И отчаяние. И полбутылки коньяка «Варцихе» из Курского гастронома. Коньяк был грузинского розлива и потому божественный на вкус.

– У вас не будет закурить? – спросил он ее под следующим фонарем.

Темные кнопочки под влажной материей топорщились все так же призывно.

– Если не промокли, – сказала она. – Сейчас посмотрю.

И раскрыла сумочку. В ее ладошке оказался сначала баллончик со слезоточивым газом, торопливо брошенный обратно, и лишь потом – пачка длинного «Салема».

– За тридцать? – поинтересовался он.

– За пятнадцать.

– В «Людмиле»?

– Ага, – кивнула она, протягивая сигарету.

И добавила, как чужестранка:

– Однако цены у вас!..

Он чиркнул зажигалкой и выдал традиционную шутку:

– Патриотическая.

Зажигалка была самая обыкновенная – дежурная тайваньская штамповка с доисторическим колесиком, но обклеенная яркой пленкой в виде американского государственного флага.

– Уезжаешь? – неожиданно спросила она, сразу переходя на ты.

– Да, – сказал он с откровенностью идиота. – Сегодня точно решил: уезжаю.

– Туда? – спросила она многозначительно, чуть скосив глаза в сторону зажигалки.

Потом глубоко затянулась и, выпустив в сторону дым, провела по губам кончиком очаровательного язычка.

Он ощутил горячий прилив страсти и, не контролируя себя, схватил ее за мокрые плечи, притянул, почти прижал к груди.

Ее глаза, темные настолько, что посреди радужки едва выделялся зрачок, матово поблескивали двумя спелыми вишнями. Она не прятала их. И губы она не прятала тоже. Влажные, ждущие, полураскрытые… Жаркое дыхание с ароматом дорогого ликера, волосы, пахнущие дождем и сиренью, вздрагивающие плечи… Ах, какая душная, душная ночь! Душная до озноба…

– Ты что-то спросила? – Он словно очнулся. – Ах, да! Куда я уезжаю. Нет, не туда. Дальше.

– Дальше?

В голосе ее было удивление, но удивление человека знающего, а не то растерянное недоумение, какое бывает, если брякнешь, не подумав, первому встречному какую-нибудь мудреную непонятицу.

И он разъяснил уже со всей откровенностью:

– Я решил, наконец, отправиться в другой мир.

– И я, – она трогательно прильнула к нему. – Я тоже. Давай уйдем вместе прямо сегодня.

– Давай. А почему сегодня?

– Сегодня Особый день.

– Самый Особый? – спросил он, замирая.

– Да, милый, да! – Она не говорила, а еле слышно дышала ему в ухо. – Именно сегодня туда уйдет каждый четвертый.

«И мир изменится», – продолжил он про себя, но она услышала и кивнула.

И тогда между ними больше не осталось преград. Совсем не осталось. Потому что они узнали друг друга.

Вся одежда вымокла насквозь. Его легкие летние брюки прилипли к ногам, и тепло ее тела он почувствовал так, как если бы они разделись. Ее плечи, грудь, бедра, живот были горячими, а еще был маленький сладостный островок – очень горячий. Потом он понял, почему так сразу смог почувствовать ее призывный жар: под тонкой промокшей синтетической юбкой больше не было ничего, только этот волшебный треугольник.

– Я хочу тебя, Давид! – шепнула она и захватила пылающим ртом его пересохшие от нетерпения губы.

– Что, прямо здесь? – спросил он, тяжело дыша, но все же сумев прервать поцелуй. – Ты шутишь, Анна?

– Вовсе нет, – вполне серьезно откликнулась она. – Два часа ночи.

Их руки, пробежав пальцами по спинам друг друга, спустились ниже. Он сжимал в ладонях восхитительные круглые половинки и чувствовал волшебные касания пробирающихся под ремень ноготков.

На влажной земле, светя в ночи оранжевыми точками, догорали две длинные белые сигареты…

О, этот быстрый упругий язычок! О, эта мокрая ткань, закатывающаяся вверх по бедру! О, эти трепетные складки обжигающей плоти!..

– Давай не так, – выдохнула она, когда он уже слился с нею и восторженно замер, опершись на спинку лавочки.

Она заставила его сесть и села сама, а потом лечь, и скамейка была шершавой и жесткой, а потом они снова стояли, но уже по-другому, и снова сидели – иначе, совсем иначе, и каждый раз это было как вспышка звезды, как взрыв гигантской вакуумной бомбы, втягивающей в себя, поглощающей весь мир, это было как скачок по ту сторону, как провал в небытие и возвращение назад. А они оба знали, что это такое, и он и она помнили, как это: уйти и вернуться обратно. Они не знали только, что любовь и смерть – это почти одно и то же. Потому что смерть они не называли смертью – среди Посвященных это было не принято. А любовь… Наверно, за долгие восемь лет они просто забыли, что такое любовь. И теперь наслаждение длилось и длилось. И почему-то за все это время по бульвару не прошел ни один человек, или они не видели их, и только несколько раз с характерным звуком прошелестели широкие мягкие шины роскошных иномарок, да однажды прогрохотал по стареньким рельсам безумный ночной трамвай, светящийся и нарядный, как китайский бумажный фонарик, а с деревьев срывались капли, и вдруг этих капель сделалось больше, еще больше, и стало ясно, что это снова пошел дождь, и она закричала.

Некоторое время они шли молча. Потом он спросил:

– Мы идем к тебе домой?

– У меня теперь нет дома. Просто нужно зайти в одно место. Это близко.

– А нужно ли? – усомнился он.

– Нужно, – ответила она, и они снова помолчали.

– Помнишь рассказ О'Генри «Фараон и хорал»? Очень трудно достичь именно того, к чему отчаянно рвешься. А как только оно становится тебе не нужным, вдруг само падает к ногам.

– Что ты хочешь сказать? – настороженно прищурилась она, поворачиваясь к нему и даже останавливаясь. – Я подумала о том же. Я вернулась в ваш мир недавно, но почти сразу решила бежать. Мне снова стало невыносимо, понимаешь, невыносимо в этой реальности. А теперь, с тобой… Слушай! Я тоже не хочу уходить, правда… Значит, кто-то поможет нам?

– Очевидно, – сказал он, уже понимая, кто. – А ведь порою так трудно найти свой, настоящий, правильный путь туда.

– Да что ты! – улыбнулась она. – «Избравший путь, да пойдет по нему вдаль. И еще дальше». Не нами сказано.

Теперь уже он остановился и пристально посмотрел на нее. Потом сказал:

– Суицид – великий грех. Неужели ты совершишь его вторично?

Обо всем, что касалось смерти, они говорили донельзя вычурно, наиболее далекими от жизни фразами.

Она ничего не ответила, и через какое-то время, старательно подыскивая слова, разговор снова продолжил он:

– Почему ты была… так странно одета? Ты всегда так ходишь… летом?

Собственно, он хотел спросить, почему она без трусов, но это прозвучало бы ужасно грубо, и потому он мялся. Но она поняла.

– Я сбежала от одного человека, который хотел меня изнасиловать.

– Изнасиловать? – тупо переспросил он, но интонация получилась такая, словно он удивился и не поверил.

Она поняла по-своему. Она и говорила-то теперь сама с собой.

– Н-ну, не совсем так… Просто когда я уже почти отдалась ему, вдруг поняла… даже не могу объяснить, как… А действительно, как я это поняла? Наверное, просто чутье. Как у собаки. Я вдруг почувствовала, что он из этих, из охотников… за нами. Понимаешь?

– Понимаю. И ты сбежала?

– Ага.

– И это было совсем недавно.

– Ну конечно.

– И мы идем теперь туда же? Здорово.

– Что здо… – начала было она и вдруг поняла.

– Пошли назад, сейчас же, поехали ко мне! – проговорил он быстро.

Но было уже поздно. Они вышли на Садовое кольцо. Оглянувшись, он увидел двоих в простой серой милицейской форме. Стражи порядка стояли почти у самого подъезда. Впереди, со стороны реки, появились еще двое таких же. Не многовато ли для трех часов ночи?

– Это тот самый подъезд?

– Да.

– Он сквозной?

– Да! Быстрее!

Глупость, полнейшая глупость. Он же знает этот подъезд. Здесь же Сахаров жил. Андрей Дмитриевич. Еще совсем недавно. А вдова и по сей день живет, Елена Боннэр. И гэбульники здесь торчали и торчат днем и ночью, днем и ночью… «Господи, Анна, ты с ума сошла? Куда ты ведешь меня?!»

Конечно, их ждали внутри. Даже не у второй двери, а на лестнице, ведущей вверх. Эти уже были без формы – в характерных серых плащах. И тогда он выхватил пистолет и сразу начал стрелять. Он знал, что стрелять надо сразу. С этими по-другому нельзя: никакие угрозы и предупреждения, никакие финты не помогут – во всех остальных случаях они опередят. Он выстрелил дважды, и оба искусствоведа в штатском – один повыше, другой пониже – рухнули. Он даже удивился. Может, просто залегли? А милиция осталась снаружи и совсем не реагирует на выстрелы. Ну, понятно, те, что не исчерпали пока кредит народного доверия, были всего лишь статистами, загонщиками. Так чего же хотят настоящие актеры, чего хотят главные охотники? Очень скоро он понял и это, когда высокий резко поднялся, отвлекая внимание на себя, а второй, пониже и пошире в плечах, лежа и почти не шевелясь, выпустил прямо из рукава длинную очередь в Анну, точно в нее, только в нее, именно в нее…

«Ну, вот и все, – успел подумать он. – Давай, я жду. Почему же ты не стреляешь в меня, серый плащ? Патроны кончились?»

Коренастый искусствовед улыбался. Улыбался странно, загадочно, словно за этой улыбкой пытался скрыть что-то совсем другое. И, оглядываясь, Давид еще не увидел, а скорее почувствовал крадущегося сзади, и понял, понял: его не хотят убивать, его хотят разлучить с нею, навсегда, хотят не дать им уйти вместе, а они умеют, умеют, сволочи, ему же говорили об этом… И он выстрелил назад, в нападавшего, а потом еще пулю – тому, кто убил ее, и еще пулю – второму, длинному, а последние две он оставил себе, но хватило одной, хватило…

МЕЗОЛОГ[4]4
  Термин изобретен автором, в переводе с древнегреческого означает «промежуточное, срединное повествование» по аналогии с прологом и эпилогом, соответственно предваряющим и завершающим повествованием.


[Закрыть]

1

Москва. Четырнадцатое главное управление ФСБ (ЧГУ). Кабинет генерала-полковника Форманова.

Начальник отдела спецопераций генерал-майор Владимир Геннадиевич Кулаков или, как звали его подчиненные, дядя Воша, еще в приемной ощутил смутную тревогу нехорошего предчувствия. Вместо знакомого адъютанта, исправно козырявшего всегда с улыбкой, но строго по форме, его приветствовала очаровательная блондинка в майорских погонах, забывшая подняться из-за стола навстречу старшему по званию и совершенно по-светски проворковавшая:

– Здравствуйте, Владимир Геннадьевич. Будьте так любезны, присядьте на минуточку. Алексей Михайлович немного занят.

– Он же сам вызвал меня, – озадаченно прокомментировал эту просьбу Кулаков, но послушно опустился в мягкое кресло.

Блондинка нажала клавишу селектора изысканно плавным движением тонкой руки и почти пропела:

– Алексей Михайлович! Кулаков сидит напротив меня.

– Пусть посидит еще полминуты, – пробасил Форманов.

И Кулаков понял, что неприятности его ждут серьезные, вплоть до назначения на новую должность без повышения оклада жалования.

Ну а когда вошел в кабинет, затосковал еще сильнее. На стуле у стены, как всегда, с идеально прямой спиною и фантастически мрачной рожей сидел Игнат Никулин, постаревший лет на десять. А вроде и не виделись-то всего год…

– Здравствуй, Володя, – сказал Игнат, вставая и протягивая длань.

– Здравствуй, Игнат, – ответил Кулаков.

Ну, слава Богу, хоть рукопожатие его осталась таким же крепким.

Самый знаменитый, старейший, можно сказать, легендарный агент ЧГУ. Никулин, Стивенс, Петров, Джаннини, Чуханов, Каргин, еще полтора десятка фамилий, которыми он успел обзавестись за жизнь, не говоря уже о кличках. Но среди кличек была любимая – Грейв, то есть могила в переводе с английского. Прозвище неслучайное, заслуженное. Ведь Игнат был одним из феноменов, с неизбежностью попавших в сферу поиска созданного еще при Горбачеве Четырнадцатого управления КГБ. Полную невосприимчивость Никулина к любым психотропным препаратам, то есть умение молчать всегда и везде, специалисты по чудесам и аномалиям из новоиспеченного главка обнаружили в картотеке ГРУ. А Грейв как раз трубил тогда якобы простым танкистом в Афгане. Ну, внедрили в его бригаду нужных людей, проверили. И действительно, под самыми новейшими уколами молчал этот человек. В тот же год его и вербанули. Молодой Володя Кулаков сам участвовал в той операции.

Однако он не знал, почему столь уникальный специалист, успевший поработать на КГБ, ГРУ, ЦРУ, ИКС и еще Бог весть сколько иных организаций, в восемьдесят девятом, после изящно инсценированной гибели в Афгане отправился по зарубежным тюрьмам и только больше года спустя вновь материализовался в Москве. Меж тем с девяностого и вплоть до наших дней, Игнат Никулин был едва ли не главным оперработником и одним из главных идеологов уже нового, отделенного от Лубянки ЧГУ – и это начальнику особого отдела было хорошо известно. У Грейва не было своего отдела, но и Кулакову он не подчинялся – только напрямую Форманову. Уж больно разными делами они занимались. Дядя Воша – сугубо практическими операциями, Грейв – все время какой-то чертовщиной. От рассказов его об уже закрытых делах (впрочем, эти дела никогда не закрывались окончательно) веяло потусторонней жутью, и Кулаков инстинктивно сторонился Никулина, норовя лишь вежливо поздороваться с ним в коридоре. И вот: вызвали на ковер, посадили друг напротив друга. Значит, припекло.

– Ну, как, прочел?

И Грейв кивнул на пластиковую папку с прижимными резиночками по углам, которую Кулаков держал в левой руке.

«Приплыли», – подумал дядя Воша.

Вопроса он ждал, но от Форманова, и не в начале. Неужели даже для Грейва теперь именно это самое главное. Странная фантастическая повесть, которую ему поручено было прочесть, сидела в голове занозой, раздражающе непонятной и оттого мешающей думать. Ну да, автором ее был Михаил Разгонов, тот самый, что благодаря уникальному внешнему сходству почти пять лет выдавал себя за руководителя российского ИКСа Сергея Малина, погибшего летом 95-го. Да, Причастные благодаря этому прозаику водили за нос все спецслужбы бывшего Советского Союза. Да, теперь этот Жюль Верн новоявленный приехал в Москву при довольно странных обстоятельствах и чисто формально имел контакты с людьми, попадавшими ранее или попадающими до сих пор в разработку по линии ЧГУ.

Наконец, темой повести была жизнь Посвященного, попавшего под колпак КГБ и погибшего в неравной борьбе на этом уровне бытия. Сама история Братства Посвященных явна была известна автору не понаслышке. Но чего ж тут удивительного? Это при советской власти закрытая информация жестко секретилась, и любая утечка становилась форменным ЧП. А сегодня в обычных газетах что ни день публикуются сверхсекретные материалы всех спецслужб мира, и никто уже не обращает на это внимания. А главное, рядовой читатель все равно ничему не верит. Транслируй хоть информацию о конце света по всем каналам ТВ – паники не будет. Специалисты – другое дело, но эти разнюхают все, что надо, и без помощи беллетристов.

В общем, Кулаков никак не думал, что по поводу этакого произведения, кстати, и не опубликованного еще, стоило устраивать столь серьезное совещание. Ну, ввел Разгонов в сюжет реального персонажа, не меняя фамилии – известного правозащитника Игоря Бергмана. Ну, и что? Он же и дочку члена Политбюро настоящей фамилией величает. Нашел чем удивить! Это раньше не принято было, а современные писаки никаких правил признавать не хотят…

Примерно в таком духе Кулаков и ответил. Никулин долго, внимательно слушал, не шевелясь и глядя в одну точку, как неживой. И дядя Воша нехотя завершил, чуть растерянно пожимая плечами:

– В общем, забавная повестушка. У меня дочка любит такие. А я к фантастике всегда скептически относился…

И вот тогда Грейв, абсолютно седой, похудевший, осунувшийся, похожий на вяленого снетка с белесым налетом соли, слегка поморщился, словно от комариного укуса, и проворчал:

– Бергман, товарищ Неверов… разве в этом дело? Там же все – ВСЕ! – фамилии настоящие. Это никакая не фантастика, и вообще никакая не повесть. Это диверсия. Это попытка разрушить наш мир.

– Не понял, – честно признался Кулаков.

– А вот зря ты не стал читать целиком мой апрельский отчет о точке сингулярности.

– Не моя тематика, – жестко ответил Кулаков в последней наивной попытке отмахнуться от мистического кошмара.

– Теперь будет и твоя тоже, – припечатал Грейв.

Кулаков покосился на начальника, и Форманов еле заметно кивнул.

Все, назад дороги нет.

– Вспомни, что тебе рассказывал Большаков про Эльфа.

И почему-то только теперь у Кулакова в голове склеились две половинки одного целого. Ба! Так ведь это именно Эльф называл себя Посвященным в ту последнюю ночь перед собственной смертью. Вот ведь срабатывают подсознательные защитные силы организма! Закончена операция – и абзац! Не хочется думать о непонятном – и выкидываешь из головы все лишнее…

– Так что, братишка, с одним Посвященным ты уже работал напрямую.

– Что ты хочешь сказать, Игнат? Эльф тоже был с вами в точке сингулярности?

– К счастью, нет, но как раз там был Давид Маревич, которого шлепнули сотрудники спецотдела тогдашнего ЧГУ.

– То есть, Маревич – не литературный герой, а абсолютно реальная личность?

– Вот именно. Пойми же ты, наконец, Володя, в этой книге, которую кто-то хочет публиковать, всё, абсолютно всё – правда. Уж я-то знаю. Я был одним из тех, кто занимался уничтожением спецотдела по работе с Посвященными в девяносто первом году. С Вергилием Настом знаком был шапочно, а вот с Петром Михалычем Глотковым мы не один фунт лиха вместе скушали… И я вам скажу, товарищи, – Грейв поднялся, приблизился к столу и, навалившись на него всей тяжестью будто обессилевшего вмиг тела, перешел на зловещий шепот, обращаясь уже не столько к Кулакову, сколько к шефу. – Появление Маревича в точке сингулярности, это еще полбеды. Хуже, если он появится в нашем реальном пространстве, сегодня, сейчас. А он, похоже, уже появился. Иначе откуда у Разгонова вся эта информация?

– Мало ли откуда? – предположил Форманов. – Ее могли передать Разгонову другие Посвященные. Например, тот же Бергман, он же Владыка Урус, еще там, в Штатах, или Владыка Шпатц из Мюнхена, ты же знаешь, что они дружат с Алексеем Кречетом.

– Знаю, – кивнул Грейв. – И все-таки думаю, что Маревич появился лично. И еще у меня большое подозрение, что погибший Эльф тоже вернулся на Землю. Итак: Давид Маревич, Анна Неверова, Борис Шумахер, Юриуш Семецкий… Еще трое вернутся – и все.

– Что – все? – простодушно решил уточнить Кулаков.

– Конец света, – сказал Грейв бесцветным голосом.

И Кулакову захотелось проснуться. Это ж надо! Пройти две войны, дослужиться до генерала, воспитать блестящую смену, начать искренне верить в возрождение России… И дома все хорошо: жена, дети, внуки, все любят друг друга, и даже с деньгами – тьфу-тьфу, наконец-то! – стало совсем неплохо… Короче, дожить до вполне благополучных времен. И для чего? Чтобы мрачный злобный старик, выживший из ума, сидя напротив, предрекал тебе конец мира через несколько месяцев?

– Мы-то что должны делать? – не выдержал дядя Воша, как человек сугубо практический.

Никулин не растерялся. У него уже был готов ответ:

– Для начала мы должны нейтрализовать Разгонова.

– В каком смысле?

– Во всех смыслах. Лишить его инициативы. Приставить хорошую, очень хорошую круглосуточную наружку, а заодно внедрить агента влияния.

– На бульвар? – поинтересовался Форманов.

«Бог мой! – подумал Кулаков, – генерал Форманов, как минимум, пятый человек в стране после Президента, а в международной иерархии рейтинг его едва ли не еще выше, и вот сам Алексей Михалыч рассуждает об этакой ерунде – знает, помнит и держит в голове разгоновские прогулки с собакой по бульвару! Кто-то из нас определенно сошел с ума…»

– Через бульвар не стоит, – помотал головою Грейв. – Используйте любую другую структуру.

– Другой структуры нет, – доложил Форманов.

И Кулаков окончательно осознал, что командуют здесь не генералы, а полковник Никулин. Такая уж была тема.

– Михалыч, ты издеваешься? Нет подходящей организации, значит, создайте. И кандидатуру агента обязательно согласуйте со мной. Вот, собственно, и все. Пока – все. Но это только начало.

– Почему? – строго спросил Форманов.

В голос его возвращались начальственные нотки.

– Потому что Разгонов пишет вторую часть романа.

– О как! – сказал Форманов. – С теми же героями?

– Разумеется. Разгонов пишет сценарий для нас с вами. Сегодня именно он решает, как нам жить и когда умирать.

Кулаков даже не успел спросить, насколько серьезно можно относиться к последнему утверждению. Грейв продолжал, повысив голос и никому не давая вздохнуть: