Текст книги "Молния"

8. Из грязи к сдобе

– Смотри, какое голубое небо! Вот так бы нежиться целый день на солнышке и ничего не делать. Наконец-то этот противный дождь кончился! Я уж думал, он теперь навечно!

Генри лежал на краю поросшего травой глинистого выступа, прикрыв руками глаза от яркого солнца. Внизу темнел Монмутский пляж. Небо над нами было лазоревым, внизу искрилось и весело плескалось море. Временами на Генри нападала жуткая лень, и я, нисколько не стесняясь, говорила ему об этом прямо в лицо.

– А кое-кому надо работать, – ворчливо напомнила я и на этот раз, стиснув зубы. – Не все могут позволить себе валяться на траве и часами глазеть на небо!

Генри сел и принялся вытаскивать из волос травинки, глядя на меня. У него был такой вид, прямо как у теленка! Смешное сравнение. Впервые я услышала его от матушки – по ее словам, телячьи глаза бывали у отца, когда он возвращался от своих друзей – «безмозглых балбесов, у которых одна выпивка на уме», как говорила про них матушка. Она их недолюбливала.

Впрочем, Генри больше походил на собачку, которая однажды написала на человека. Я своими глазами видела! Клянусь! Это случилось неподалеку от Кобба. Нарядно одетая дама вышла из экипажа и передала своего питомца лакею. (Это был мопс с плоской мордой и таким длиннющим языком, что без труда мог бы лизнуть самого себя в глаз.) Тот опустил собачку на землю. Мопс смерил его презрительным взглядом, а потом без тени смущения поднял заднюю лапу и окатил золотистой струйкой блестящие лакейские туфли. Но лакей не проронил ни слова. Он просто стоял, весь красный как рак. А собачка неожиданно одумалась, и вид у нее сделался такой жалостливый. Ну, как у собаки, которая только что описала человека. Хозяйка схватила мопса и принялась ругать, словно он понимал людскую речь. А я смотрела и хохотала так громко, что на меня даже стали недобро коситься.

Так вот, Генри выглядел точь-в-точь как тот мопс.

Потом он улыбнулся.

– Но ты ведь любишь свое дело, так? Значит, работа тебе в радость.

Раздраженно застонав, я схватилась за здоровенный пласт мокрой глины, который ночью смыл ливень со скалы. Длиной он был чуть ли не с кровать, а толщиной – с мою руку. Внутри – точно цветок меж книжных страниц – было зажато что-то блестящее. Я хотела положить пласт плашмя, чтобы расколоть его точным ударом молоточка, но он прочно завяз в грязи и мне никак не удавалось за него ухватиться. В такие моменты отец обычно ругался, я тоже прошептала несколько крепких словечек – и мне, если честно, тут же полегчало.

– Давай помогу, – крикнул Генри. Он уже успел подняться на ноги и теперь широко улыбался, как дурачок. – Тяжеловата ноша для девчонки!

Ох, как же я тогда разозлилась! Пришла в такую ярость! Загребла хорошую горсть земли и швырнула в Генри. На белой рубашке грязные пятна особенно заметны, уж поверьте. Он поднял на меня изумленный взгляд, но потом вновь улыбнулся.

– О, мисс Эннинг… Вернее, Мэри! Как легко тебя вывести из себя! Ты быстро теряешь самообладание. А я ведь просто хотел подразнить тебя, только и всего. Прекрасно знаю, как ты не любишь, когда тебя называют девочкой.

– Ты меня не девочкой назвал, а девчонкой – это уж совсем наглость! Девочки ничем не хуже мальчиков, к твоему сведению. Раз ты знаешь, что я ненавижу, когда меня так называют, зачем дразнишь? – возмущенно спросила я, споласкивая руки от грязи в глубокой луже. Я кипела от ярости, но старалась не подавать виду.

– Просто ты очень смешная, когда злишься. Глаза сверкают, как у дракона, того и гляди из ноздрей огонь повалит!

Хм-м-м. Сравнение с драконом мне польстило, и я с трудом сдержала улыбку.

А потом вновь повернулась к земляному пласту.

– Иди сюда, бездельник! Помоги мне повернуть эту громадину, чтобы удобнее было ее разбить.

Несмотря на нежные, как у холеной дамы, руки, Генри (а кудри! точь-в-точь как у херувимов на фресках) обладал недюжинной силой. Он внимательно наблюдал, как я ударила молотком по камню и пласт тут же распался надвое. Теперь это был не камень, а гигантская Библия, раскрытая посередине.

Мы уставились на черную поверхность. В солнечном свете замерцали сотни крошечных кружочков, похожих на лепестки.

Какая красота!

Что за бесценное сокровище!

– Боже мой, – вскричал Генри, и его глаза распахнулись от изумления. Нет, ну он и впрямь дурачок! – Что это такое? Похоже на звезды на ночном небе.

– Это рыбья чешуя, недотепа. Только и всего. Гляди! А вот несколько рыбьих косточек.

Я была страшно разочарована. Еще до удара у меня возникло странное предчувствие. Казалось, я случайно проглотила пчелу и та беспокойно металась у меня внутри, силясь выбраться. Моя находка оказалась ерундовой. Никчемной.

– Как жаль, Мэри, – подал голос Генри и потянулся ко мне, но я быстро отпрянула. – Ты, наверное, думала, что внутри крупный улов, который можно будет выгодно продать.

Да. Я в самом деле так думала. Но меня ожидало разочарование. Куда печальнее было то, что предчувствие подвело меня. Что если я утратила свое диковинное чутье? Что если я в жизни больше не найду ничего стоящего?

– Ну же, Мэри! – ободрил меня Генри. – Однажды ты отыщешь волшебное чудище, которое прославит и озолотит тебя! Ты станешь хозяйкой огромного состояния.

– Ну вот еще! У таких, как я, не бывает огромного состояния. Состояние не сколотишь за один миг. Оно передается от родителей к детям, притом только в богатых семьях. Взять, к примеру, тебя. Ты не знаешь голода, каждый день у тебя чистая рубашка и мягкая постель. Так будет всегда. Тебе никогда не придется думать, как заработать на кусок хлеба. Что же до славы…Славы мне не видать! Ну кто обратит внимание на меня, девочку из бедной семьи? Я и гроша ломаного не стою! Вот ты зовешь меня другом, а в гости так ни разу и не пригласил. Стыдишься меня, да? Конечно, как это маленькая нищенка в лохмотьях осмелится переступить порог вашего великолепного дома и заговорить с твоей знатной матушкой!

Сама не знаю, с чего я вдруг на него набросилась, – мне ни капельки не хотелось к нему в гости. Но Генри тут же покраснел от стыда, и я была этим очень довольна.

– Вообще-то ты меня к себе тоже ни разу не приглашала! – рассерженно бросил мне Генри. – Да и вряд ли ты согласилась бы сначала умыться и причесаться, а потом вести себя вежливо с моей матушкой, которая тебе, несомненно, показалась бы пустоголовой, и вообще…

Нет, я ошиблась. Он покраснел вовсе не со стыда, а от злости и не собирался молча глотать мои оскорбления.

– И вообще, твой отец жив, так что не смей жаловаться, как тебе тяжело! Я охотно отдал бы все богатства на свете, лишь бы отец вернулся к нам целый и невредимый. Может, вы и бедны, мисс Эннинг, но вам дано куда больше, чем мне. Только вы этого не цените!

И он кинулся в сторону города, не оглядываясь и утирая на ходу глаза рукавами. Что за странное создание! Его отец вот уже много месяцев как мертв, а он все плачет о нем, будто это случилось вчера. Этого я никак не могла понять. Отец погиб, его уже не вернуть, а слезами – тем более. Как же, наверное, утомительно быть таким впечатлительным. Если б в моей семье так убивались по каждому умершему младенцу, мы бы давно потеряли все силы и стали бы ни на что не годны.

Но, пока я смотрела, как он неуклюже бредет по каменистому пляжу, то и дело оскальзываясь на мокрых водорослях, мной овладела странная грусть. Наверное, стоило быть с ним помягче. Но он должен понять, что я всегда говорю все как есть и ничего кроме этого! Факты есть факты. С ними не поспоришь!

– Французишка! – крикнула я ему вслед во все горло. – Эй ты, французишка!

Он обернулся и замер. Его глаза были красными от слез. Потом слегка приподнял плечи, словно спрашивая, зачем я его позвала.

Вдруг его рот стал похож на большую букву «О». И он кинулся ко мне со всех ног, что-то крича и размахивая руками.

Я вдруг поняла, чего он так испугался.

За спиной раздался грохот. А потом скрежет. И звучный треск.

Шум нарастал, земля под ногами содрогнулась.

Я подняла глаза.

От утеса, нависшего надо мной, откололся огромный кусок и летел прямо на меня.

Гигантские комья грязи, осколки камня, вырванные с корнем кусты – все это катилось вниз, стремительно набирая скорость. Кровь застыла у меня в жилах.

– Беги! – проорал Генри. – Скорее!

И я побежала – так быстро, как еще в жизни не бегала. Грудь жгло огнем, сердце бешено колотилось, я изо всех сил старалась не поскользнуться на водорослях.

Ровно в тот миг, когда я наконец добежала до Генри, на берег с оглушительным грохотом рухнул град из камней, грязи и осколков скалы, сотрясая землю у нас под ногами.

Генри прижал меня к себе, да так крепко, что чуть не задушил.

– Слава богу! – вскричал он. – Слава богу!

Представляете, он не отпускал меня целую вечность! В конце концов мне стало жарко и я начала вырываться у него из рук – крепкие объятия мне никогда не нравились. Я чувствовала себя словно пойманный в клетку зверек и потому со всей силы отпихнула Генри.

Ну и вид у него был! Глаза красные, лицо перепачкано, на щеках – грязные дорожки от слез, вся рубашка – в темных пятнах (моя вина, признаю). Выглядел он как заправский оборванец. Удержаться от смеха было невозможно. И я, конечно же, не сдержалась.

Генри с изумлением уставился на меня, а потом засмеялся. Мы стояли и хохотали как дураки. Хохотали так, что аж за животы схватились и повалились навзничь.

Неужели нам и впрямь было настолько весело, или мы просто радовались, что выжили? Кажется, я знаю ответ.

– Ты была на волоске от гибели, – заметил Генри, когда мы наконец успокоились.

– Ерунда! Я и не из такого выпутывалась! – похвасталась я. Сама не знаю, зачем соврала. Может, из гордости.

Какое-то время мы молча лежали на земле. Я понимала, что должна поблагодарить Генри, но никак не могла подобрать нужные слова. Честно говоря, мне совсем не понравилось, что спасать пришлось меня. Куда больше мне хотелось бы кого-нибудь спасти самой. Ведь эти утесы – почти мой дом! А я хозяйка берега, это мое царство. Меня охватила злость.

Молчание наше продлилось долго. Наконец Генри сел и окинул взглядом море.

– Не заглянешь ли к нам на чай, а, Мэри? – спросил он, вытирая лицо ужасно грязным платком.

– Опять ты надо мной смеешься! – возмущенно ответила я, в глубине души надеясь, что это не так.

– Вовсе нет! Пойдем! Надо отпраздновать!

– Отпраздновать что? – уточнила я. – Мы ведь так ничего и не нашли!

– Ой, подумаешь. Зато я спас тебе жизнь, и неважно, что ты даже спасибо мне не сказала. Пойдем! Может, дома будут сладкие булочки! – Он встал и протянул руку, чтобы помочь подняться. – Кстати… Матушки нет дома, так что можем спокойно пить чай сколько вздумается!

И тут я пожалела, что завела весь этот разговор. Я совсем не хотела к Генри в гости. Мне было страшно. Признаюсь. На берегу я была королевой своего мира, а Генри – моим верным помощником. Я решала, когда и куда мы отправимся, как он должен мне помогать. Но у Генри в доме моя роль изменится. Я уже не буду хозяйкой. От этих мыслей стало не по себе.

Но… разве я не Молния Мэри? Разве в Лайм-Риджисе есть кто-нибудь храбрее меня? И тогда я подумала о сладких булочках. Как ни крути, булочки – это веский повод позабыть о страхе.

Сделав глубокий вдох, я вскочила на ноги и стряхнула с платья песок и комья грязи.

– Ну что ж, пойдем, раз ты так хочешь. Не будем тянуть.

Генри расхохотался.

– Нет, Мэри, ты и впрямь удивительная!

– Да, – кивнула я. – Попрошу впредь об этом не забывать!

* * *

Как же не похож оказался дом Генри на нашу лачугу на Кокмойл-сквер с ее убогой кухонькой и почерневшей плитой! Со стропил не свисали панталоны и сорочки, развешанные для просушки, а на огне не бурлил чан с тушеной капустой, наполняя весь дом нестерпимой вонью. (Как если бы Джозеф не сдержался и снова испортил воздух – он часто это проделывал и страшно гордился собственным остроумием.) В доме Генри была кухарка в белоснежном фартуке, которая усердно поливала гору свежеиспеченных булочек сладкой глазурью из большой серебряной кастрюли. Кругом царили порядок, чистота и изобилие. Над безупречно чистой плитой сушились травы. Полки, висящие на стенах, были уставлены всевозможными баночками, бутылочками и мешочками. Вишни и сливы громоздились на хрустальном блюде, искрящемся в лучах солнца, которое светило в большое окно. Подумать только, стоит лишь немного пройтись по Сильвер-стрит – и попадешь в совсем другой мир!

Потом кухарка ушла, оставив нас наедине. Когда она увидела, какие мы грязные, у нее от изумления аж глаза на лоб полезли, но она промолчала. Заварив чай и поставив перед нами по тарелке с булочкой, она удалилась.

Я в жизни не держала в руках столь изысканной чашечки. И ни разу не пробовала сладкого чая. Дома у нас почти никогда не водилось сахара, а Генри щедро насыпал мне в чашку аж две полных ложечки. Все это было мне в диковинку. Я дважды обожгла язык. Чай был вкусный и сладкий, как соцветие клевера (а это лакомство что надо, уж поверьте).

Допив чай, я остановила взгляд на булочках, не в силах отвести глаз. Живот тут же свело от нестерпимого голода – казалось, внутри меня сидело разъяренное чудище.

– Ну же, Мэри, угощайся! – Генри придвинул ко мне тарелку. – Выпечка чудо как хороша!

Лакомство было щедро усыпано сахаром. Сладкие крупинки поблескивали, как рыбьи чешуйки. Ужасно хотелось их слизнуть, но я сдержалась. Генри откусил кусок от булки, и я последовала его примеру. В жизни не пробовала ничего вкуснее! Мне стало так совестно, хотя любопытство все-таки взяло верх. Я слышала столько историй о добыче сахара, а Генри наверняка знал об этом все, раз жил там, где его добывали. Тем более у его отца была своя плантация. На ум приходили все новые и новые вопросы – я едва успевала задавать их.

– Это правда, что сахар добывают тысячи чернокожих? А богачи в самом деле покупают работников на рынках, как коров и овец, а потом держат в оковах и не платят им за их труд? А листья тростника действительно острые, как бритвы, и рассекают людям руки, и ноги, и лица? А у твоего отца рабы были? Он жестоко с ними обходился? Он их бил, если они плохо работали?

Генри отвел взгляд, делая вид, будто не слышит моих вопросов. Потом поставил тарелку на стол и спрятал ладони. Наверное, ему было стыдно. А может, он держал себя в руках, чтобы не накинуться на меня с кулаками, хотя вообще-то он и мухи не обидел бы. Или все-таки рассердился? Трудно сказать.

– Да. У нас были рабы. Это правда.

– И что, вы дурно с ними обходились? Не ты, конечно. Твой отец.

– Нет. Он не был жесток с ними. И мы тоже. Именно поэтому отец и решил вернуться в Англию. Он был против рабства. На дух его не переносил. Ему было больно видеть, как другие хозяева плантаций обходятся со своими работниками. И он был счастлив, когда наш парламент два года назад запретил продажу рабов. Но отец считал это недостаточным. Он хотел, чтобы они жили так же, как рабочий люд, и могли сами решать, трудиться им на хозяина или нет.

– А рабочий люд, по-твоему, что-то решает сам? Мы беремся за любую работу и еще должны спасибо за это говорить, – отозвалась я.

Генри странно улыбнулся.

– Да, Мэри, знаю. Но вами никто не владеет, как владеют собакой или лошадью. Вас никто не покупал, никто не поступает с вами как вздумается. Ты не представляешь себе, какова она – рабская жизнь. Даже я не представляю, хоть и видел ее своими глазами. Вообрази, что было бы, если б я стал твоим хозяином!

Я вскочила из-за стола. Лицо у меня горело, в глазах полыхал гнев.

– Нет уж, этому не бывать! В жизни никому не покорюсь! Ни за что!

Генри рассмеялся.

– Я так и думал. Нет на свете таких оков и упряжи, которые удержали бы тебя. Но представь, что я твой хозяин. Что ты служишь моей семье. Откуда я бы тогда узнал, в самом ли деле мы дружим или ты говоришь со мной лишь потому, что боишься наказания?

– Да какая разница почему? Главное, что говорю. Что еще нужно?

Мое наблюдение, казалось, слегка смутило Генри.

– Да, но… А вдруг ты притворяешься? Мы не смогли бы с тобой стать друзьями. Неравенство бы помешало.

Теперь уже я расхохоталась.

– А сейчас мы, по-твоему, друг другу ровня? Да ты совсем с ума сошел, месье Генри де ла Пляж!

– Нет, мы и сейчас неровня, – подтвердил Генри. – Когда дело доходит до поиска сокровищ, я во всем тебе подчиняюсь, о капитан!

– Вот именно! – подтвердила я, в душе обрадовавшись, что он не до конца понял, к чему я клоню. – Доедай скорее свою булочку, а не то я сама ее съем!

Генри с готовностью выполнил мой приказ. Я была очень довольна.

Вернувшись домой, я никому не рассказала, где была: ни матушке, ни отцу, ни Джозефу. Положила на стол несколько булочек и таинственно улыбнулась – все так и застыли посреди кухни, удивленно раскрыв рты, словно морские петухи.

9. Плоды дружбы

С этого дня Генри стал часто приносить на берег булочки, завернутые в бумагу. Я делала вид, что меня нисколько не интересовало лакомство. Вот еще, я же не какая-нибудь бродячая собака, которую можно прикормить! Тогда Генри садился на большой камень и начинал медленно слизывать с булочки сахар, то и дело посмеиваясь над моим напускным равнодушием.

– Я знаю, Мэри, ты гордячка, но наша кухарка испекла эти булочки специально для тебя. Ну же, возьми их, – сказал он и протянул мне угощение.

Терпеть голод всегда непросто, особенно когда желудок будто вот-вот съест сам себя. Но к голоду можно привыкнуть. Точнее, приходится, а иначе так и будешь целыми днями думать только о еде – пользы от этого никакой.

Я взяла булочку. Генри улыбнулся. Я его отлично понимала: кормить других приятно. Но мне не хотелось, чтобы он чувствовал власть надо мной, так что я не стала благодарить его за угощение, хоть это и было жутко невежливо.

– Мэри, я знаю, что мне в жизни повезло. Во многом это везение досталось мне по родству, так уж вышло, – начал Генри, жалобно глядя мне в глаза, словно моля о снисхождении.

– «Так уж вышло», – передразнила я с набитым ртом.

– А еще я знаю, что ты гордая и не любишь, когда тебя жалеют, – да и сама никого не жалеешь, – продолжил он.

Я облизнула губы.

– А вот и неправда. Мне жаль тех, кто терпит лишения ни за что! В Лайм-Риджисе таких бедняг очень много. Рыбаки, которые запутались в сетях и потеряли пальцы. Моряки, которым оторвало ноги французскими ядрами. Осиротевшие дети, – ответила я. – А вот к тем, у кого денег куда больше, чем ума, и кто рискует жизнью без всякой нужды – как те дуралеи, что купаются в море зимой или лазают по здешним утесам, ничегошеньки о них не зная, – я жалости не чувствую!

– Но ты тоже рискуешь жизнью! – заметил Генри. – Выходит, я не должен тебя жалеть, если ты погибнешь во время оползня или если волны унесут тебя в море? Как знать, вдруг в следующий раз я не смогу тебя спасти?

Заслышав его рассуждения, я невольно улыбнулась. Подумать только, он спас меня однажды и уже возомнил, что спасет снова! Вот еще! Я и сама могу о себе позаботиться. В тот раз я попросту отвлеклась на него, глядя, как он уходит весь в слезах, и не заметила, что начался обвал.

– Жалеть меня не нужно, спасибо! Обойдусь! – отозвалась я. – Лучше себя пожалей – ты еще не нашел ни одной окаменелости! А я отлично знаю, что делаю!

Я вскочила на ноги и принялась за горку камней, которые собиралась расколоть. Генри со смехом последовал моему примеру, но так ничего и не нашел – как я и предсказывала.

Я и впрямь превосходно знала, что делаю. Знала, когда приходить на берег и где именно искать. Умела определять на вид, в каких камнях есть сокровища, а в каких нет. Каждый день я училась чувствовать настроение моря, а уж в умении торговаться с покупателями мне вообще равных не было! Ни Джозеф, ни Генри не умели продавать, хотя они все время вели друг с другом ожесточенную борьбу, думая, что я этого не замечаю. Джозеф, назвав цену, упирался и не желал идти навстречу покупателям, так что те зачастую теряли терпение и уходили. Генри, напротив, встречал их с широкой улыбкой и охотно соглашался на первую же предложенную ими сумму. В конце концов я вовсе запретила ему торговать вместе с нами. Из-за его бесконечных «Как поживаете?» вкупе с обходительностью и неумением назначить выгодную цену мы только теряли деньги.

Как правило, Джозеф в упор не замечал Генри, но за его спиной часто позволял себе обидные высказывания о его происхождении, наряде и способностях. Как-то раз, когда Генри начал перекладывать окаменелости, разложенные на нашем столике для продажи, Джозеф обратился к нему напрямую:

– Сдается мне, столь знатному джентльмену не пристало заниматься торговлей, – насмешливо заметил мой брат.

– Может, ты и прав, Джозеф, – невозмутимо отозвался Генри. – Я еще не определился со своей métier.

– С чем с чем? – переспросила я, впервые услышав это слово.

– С métier… С делом, которому посвящу жизнь. Это французское слово. Извините!

– Ага! Всегда знала, что ты французишка! – воскликнула я. Впрочем, Генри понимал, что я просто дразню его, только и всего.

– Тогда не лезь не в свое дело, французишка, – подхватил Джозеф и вернул все диковинки на прежнее место. – Не твое это «мы-тье», или как его там.

Генри вдруг стал похож на побитого пса, но ничего не сказал. Махнув мне рукой, он молча ушел.

– Это было грубо, – заметила я.

– От него никакой пользы! Ты же сама видишь! – вскричал Джозеф. Лицо у него в один миг стало пунцовым.

– А вот и есть! – воскликнула я. – Он меня всюду сопровождает, а еще помогает донести домой находки! – Я едва не проболталась о вкуснейших булочках, которыми Генри угощал меня. Но в последний момент сдержалась, решив, что это только сильнее разозлит Джозефа.

– Как же ему, наверное, славно живется, раз не приходится в поте лица зарабатывать на хлеб. Не то что нам! Раньше мы с тобой были не разлей вода, Мэри. А сейчас в вашей сладкой парочке я третий лишний, вот оно как вышло!

Так, значит, все дело в ревности!

– Кто тебе мешает по вечерам ходить с нами на берег? – спросила я.

– А ничего, что после работы я страшно устаю, а? – огрызнулся он.

Да уж, есть люди, которым не угодишь.

* * *

Матушка любила повторять: «Не делай добра – не получишь зла». Она была совершенно права. Следующие три дня Джозеф ходил на берег с нами, и за это время мы преуспели в работе куда меньше, чем если бы я трудилась одна. Мальчики без конца препирались и соревновались: кто поднимет самый тяжелый камень или кто быстрее вскарабкается на самый отвесный утес.

Меня это раздражало и очень злило. Они ужасно шумели, словно чайки, дерущиеся за кусок хлеба. И зачем мальчишкам надо вечно друг перед другом выделываться, точно петухам в курятнике? Неудивительно, что в мире так часто случаются войны: если даже жители одной страны не способны ужиться между собой, то, уж конечно, никто из них не упустит возможности повоевать с иноземцами.

Меня с малых лет пугали французами: рассказывали, как они жестоко обходятся с пленными, да и к тому же питаются всякой гадостью – лягушачьими лапками, улитками. Но что если они просто очень бедны и ужасно голодают? А может, им нравится такая пища? В конце концов, едим же мы сердцевидок и прочих моллюсков – а это те же улитки, только морские. Впрочем, съесть лягушачью лапку меня не заставил бы даже самый лютый голод. В этом я не сомневалась.

Как бы там ни было, я молилась, чтобы Генри и Джозефа никогда не отправили воевать. Джозеф вообще был большим любителем помахать кулаками. Всякий раз, когда по округе разносилась весть о прибытии специальной группы людей, которые собирали флот и принудительно отправляли юношей на войну с Наполеоном, матушка запрещала Джозефу выходить на улицу. Она боялась, что его схватят. Матушка прекрасно понимала, что если эти люди поймают Джозефа, то домой он вернется покалеченным и беспомощным. В худшем случае мы больше никогда его не увидим. Для простых моряков война не была захватывающим приключением. То ли дело для разряженных офицеров, которым она приносила немалый доход, несмотря на все ужасы. Однако в Лайм-Риджис редко заглядывал кто-то из служащих, поэтому Джозефу ничего не угрожало.

Когда Джозеф устал от нашей компании и решил, что лучше посвящать вечера рыбалке, у меня словно гора с плеч свалилась. На берег вернулись тишина и покой.

Я люблю тишину. Порой, когда силишься выкопать ценную находку или роешься в грязи, выискивая камни, внутри которых могут скрываться диковинки, раздражает даже плеск волн. В такие минуты в голове проносится множество мыслей и вопросов. Там словно просыпается толпа маленьких Мэри Эннинг, которые беспокойно мечутся из стороны в сторону, следят за происходящим, думают, гадают, пытаются разобраться, что делать дальше. Любой посторонний шум, пусть и слабый, выводит их из себя. Понимаю, звучит странно, но уж как есть – порой даже едва уловимый писк сбивает меня с мыслей, когда нужно сосредоточиться.

Порой я так углублялась в размышления, что не замечала течения времени. И забывала обо всем на свете. Забывала о жажде и голоде (что было весьма кстати, потому что пить и есть все равно было нечего, если только Генри не приносил с собой угощения). Забывала даже справить нужду и потому по возвращении домой кидалась на поиски ночного горшка – никаких сил терпеть уже не оставалось, и самой себе я казалась огромной переполненной бутылью. Знаю, настоящие леди о таком умалчивают, но мне очень хочется объяснить, что я чувствовала. Да и потом, я вовсе не леди, как вам уже известно.

У Генри была одна славная черта. Узнав мои странности, он научился с ними мириться. Например, ему нравилось напевать себе под нос за рисованием, а меня это, напротив, выводило из себя. Когда он впервые что-то неразборчиво загудел, словно пчела, я посмотрела на него так свирепо, как только могла. Потом швырнула в него ком грязи. А когда и это не помогло, подскочила к нему и больно стукнула – тогда-то он наконец замолчал. С того дня достаточно было кинуть на него злобный взгляд, и Генри тут же затихал. Со временем он и вовсе перестал гудеть, во всяком случае пока мы были на берегу вдвоем. Когда же к нам присоединялся Джозеф, Генри напрочь забывал об установленных мною правилах. Мальчишки шумели так, что у меня просто голова трещала, – иной раз приходилось отходить от них подальше, чтобы не слышать этот гам.

Короче, я искренне радовалась обществу Генри, если с нами не было Джозефа. А все потому, что Генри и впрямь оказался отличным помощником. Он мастерски зарисовывал мои находки, и на бумаге они выглядели точь-в-точь как в жизни. Он измерял окаменелости и записывал их точные размеры, а еще тщательно соблюдал пропорции в своих рисунках. Такой подход Генри называл научным (это слово я всегда старалась пропускать мимо ушей) и говорил, что мы непременно должны тщательно записывать, где именно и что нашли.

А еще Генри зарисовывал те участки берега, где мы вели поиски, чтобы можно было без труда их найти, если вдруг понадобится. Обычно я очень хорошо помнила интересные места с находками, но, разумеется, море, ветер и дождь делали свое дело и порой меняли береговой пейзаж до неузнаваемости даже летом. Если не случалось страшного шторма или мощного оползня, верхушка утеса сохраняла прежний облик, и потому Генри каждый раз выискивал наверху какой-нибудь ориентир вроде кривого дерева, куста причудливой формы или необычного камня, похожего, скажем, на человеческое лицо. Он зарисовывал такие вот ориентиры и оставлял коротенькую приписку, например: «от этого места – три шага вдоль моря», а потом помечал направление маленькой стрелочкой.

Генри и меня учил рисовать и подписывать свои рисунки. Мне ужасно нравились его работы – такие они были точные и понятные. Он называл их набросками, а я свои – нацарапками: острие перьевой ручки громко царапало бумагу, пока я писала, и рвало ее, словно кошачий коготь. Казалось, вот-вот – и оно продырявит страницу! Мне очень хотелось писать так же красиво и убористо, как Генри, но не хватало умения и опыта, и потому я старалась как могла, учась новому день ото дня.

После удачного дня мне нравилось сидеть на берегу и разглядывать все, что мы отыскали, сортировать находки и записывать их размеры и количество.

– А что это такое? – как-то спросил меня Генри, когда мы, стоя на мели, отмывали от грязи недавно найденные диковинки. Я поглядела на находки, лежащие у него на ладони.

– «Ногти дьявола» и «чертовы пальцы», конечно, – отозвалась я. – Ты же и сам знаешь! – Даже странно, что он задал мне такой вопрос. Ведь он уже раз двадцать, а то и тридцать их зарисовывал.

– Но ведь на самом деле ни дьявол, ни черти не теряли никаких ногтей и пальцев, правда? Сколько вообще у дьявола ногтей? Разве у него не копыта, как у козла? Тогда что это такое? Ты видела у кого-нибудь такие ногти?

– И без тебя знаю, что никакие это не ногти. Просто камни похожи на них, а богатым людям нравится думать, что они держат в руках ногти самого дьявола. Ты же замечал, как вскрикивают и морщатся знатные дамы! Им хочется, чтобы их пугали. А «чертовы пальцы» такие темные, что и правда похожи на чертовы. Не «дамскими пальчиками» их же называть.

– Это я знаю, – нетерпеливо отмахнулся Генри. – Но нам нужен научный подход! Что это такое? «Ногти дьявола», как по мне, больше похожи на устриц или моллюсков, но на самом деле это что-то совсем другое. Кроме внешнего сходства, тут ничего и нет. Вот ты когда-нибудь видела такую устрицу в Лайм-Риджисе? Нет! И я не видел. Это точно какое-то древнее создание, умершее сотни лет назад!

– Никто нам не станет платить за древнюю устрицу. Ты ведь знаешь, по каким законам живет торговля, – уточнила я.

– Да, но еще я знаю, что ты всем сердцем любишь правду и, как мне кажется, предпочла бы разобраться, что это за штука, а не просто продавать ее под лживым названием. Вот это, – он набрал полную горсть «ногтей дьявола», – никакие не ногти, а это, – он указал на аккуратно разложенные по земле кучки, – никакие не змеи, не «дамские пальчики» и не «крокодиловы зубы», правда ведь? Так что же это такое? И где они теперь? Я имею в виду живых существ, конечно же.

Я и сама не раз задавала себе эти вопросы. Меня одновременно и обрадовало, и раздосадовало, что Генри тоже об этом думает. Обрадовало, потому что, выходит, мы мыслим одинаково, а раздосадовало потому, что раньше я ни разу не заговаривала об этих загадках и теперь, когда я начну делиться своими идеями, Генри запросто может подумать, что я за ним повторяю.

Он пристально посмотрел на меня, ожидая ответа, но я не знала, что сказать. Моя голова сначала опустела, а потом вновь наполнилась самыми разными идеями, которые замелькали так быстро, что я не успевала их запоминать.