Текст книги "Цвет алый"

Корреспондент: Вот как? И успешно?

Гримуарова: Успешно. Он занял одно из призовых мест и принес в дом ценный подарок – компьютер с очень надежной операционной системой. Не буду называть, с какой именно системой, чтобы не делать рекламу. Скажу только, что к Биллу Гейтсу она не имеет никакого отношения. Мы тогда еще молодые были, зарабатывали мало и этому компьютеру радовались как дети! Я его оставила Гримуарову после развода. Он и сейчас еще работает, Гримуаров с ним в шахматы играет, когда Штиглицу недосуг. А вот Штиглиц у меня такой добрый – все жалеет Билла Гейтса (смеется).

Корреспондент: Так отправьте и Штиглица на престижный литературный конкурс за новым компьютером! (Смеется).

Гримуарова: У Штиглица такая презентабельная фамилия, что мы решили отправить его за Нобелевской премией. Что уж мелочиться!

Корреспондент: О чем-то мне напоминает эта история. Вы никогда не слышали о таком писателе – Ромене Гари?

Гримуарова: Как же, слышала. Дважды лауреат Гонкуровской премии. Первую получил в 1956 году, а вторую ему присудили в 1975-м. Правда, во второй раз он назвался иным именем – Эмиль Ажар. Да еще и третью крупную премию «отхватил» на другом литературном конкурсе. Конечно, от двух последних премий виртуальный автор отказался. Французы зачитывались книгами Эмиля Ажара. Вы только представьте, какой праздник он им устроил! В 70-е годы прошлого века и читать-то особенно было нечего, кроме классики, конечно. Примерно такая же ситуация и у нас сейчас с русской литературой. Люблю авантюристов, с ними не соскучишься! Но к нам со Штиглицем и Гримуаровым вся эта история не имеет никакого отношения (смеется).

Корреспондент: Что вы пожелаете на прощание нашим читателям?

Гримуарова: Желаю нам всем появления в русской литературе новых изящных мистификаций.

Корреспондент: Спасибо. А я желаю господину Штиглицу получить Нобелевскую премию по литературе.

* * *

Выражаем глубокую признательность авторам!

Гримуарова-Штиглиц,

Гримуаров,

Штиглиц,

Егус Грумс, член-корреспондент Королевской академии наук.

– Игнатиус, ешкин графоман, тащи какао! – закричал довольный Елагин. – Маковой росинки во рту не было. Вчера весь день трудился, создавал философский камень. Сделал! Именно моя масонская ложа вернет его на место, в основание храма царя Соломона. Соломон будет доволен. Ешкин кот!

«Слава тебе, Господи! – проворчал дворник Игнатиус. – Уж который год этот проклятый камень господам покоя не дает. А наш-то барин совсем сбрендил. Все с каким-то Соломоном спорит».

Игнатиус принес какао, но Елагин выплеснул его в кадку с пальмой и приказал:

– Водки давай! Что там какао!

– А не рано, барин? Чай еще и не завтракали.

– Гулять теперь буду неделю, – сообщил Елагин. – На тебе стольник, Игнатка! Заслужил!

– Спасибо, барин, – растрогался Игнатиус. – А мне-то за что такая награда?

– За то, что огонь в реторте поддерживал и никому ничего не рассказывал. Тебя мне в помощь сам царь Соломон послал. Других слуг мне и не надо. Вечером у нас банкет. Всех угощаю! Все масоны города в гости как бы к нам. Готовь павильон на берегу, Игнатиус. Сам будешь на банкете прислуживать. Больше никому не доверяю. Пойдем-ка, покажу тебе, как столы поставить.

Придя в павильон, Елагин коршуном ринулся к реторте.

– А где камень, Игнатиус? – вопросил он. – Вчера я здесь его оставил. Два куска чистого знания!

– Вот здеся? – обмер Игнатиус.

– Здесь, где же еще!

Игнатиус упал на колени.

– Не губите, барин! Проглотил я его…

– Как – проглотил? – не понял Елагин.

– Сожрал ненароком, – пояснил дворник.

– Философский камень? Сожрал?! – не поверил Елагин. – Но зачем?

– Дурак был! Мы же люди темные. Думал, что французский леденец, монпасье.

– А второй где? Их же два было! Один – Соломону, другой – мне.

– Угостил Ипполит}⁷.

– Какую еще в ешкин пень Ипполиту?! – закричал Елагин.

– Невесту свою. Уж второй год женихаюсь. Она давно хотела заморский гостинец. «А иначе, – говорит, – замуж за тебя не пойду».

Елагин схватился за голову и закричал истошно:

– Лекаря сюда! Живо! Ипполиту сюда! Будем их промывать насквозь, пока камни из них не добудем!

Слуги позвали лекаря, но промывания не помогли. Камни уже растворились до последней унции.

Елагин совсем загрустил и вскоре умер. А Игнатиус с Ипполитой живы и доселе. Но разве это жизнь, когда ты призрак? То появляешься, то исчезаешь. То становишься огромадного роста, а то уменьшаешься… К тому же влюбленные так и не поженились. Кто же станет венчать призраков?

Вот так, никогда не путайте манну небесную с хлебом насущным! А если добудете философский камень, то не оставляйте его где ни попадя.

Люба Лебедева
г. Санкт-Петербург

Про маленькую девочку

На соседней веранде сидела и плакала маленькая девочка. Ее родители уехали в город. Злая колдунья помыла ее, поставила ей лампу, уложила спать. Осталось понять, кто придет и уложит спать Злую колдунью.

Про плохую бабушку

Жили-были Добрый волшебник и Злая колдунья. К ним часто приходили дети. Они играли, ели блины и валялись в траве. Однажды один мальчик сказал колдунье:

– А бабушка говорит, что никакая вы не колдунья!

– Кто же я тогда? – удивилась колдунья.

– Вы самая обычная тетенька! Так считает моя бабушка, – ответил мальчик. Злая колдунья обернулась к Доброму волшебнику и тихо сказала:

– Вот почему всегда сжигали нас, а не таких вот бабушек?!

Про болезнь

Однажды Злая колдунья заболела. Подруги ее – ведьмы, болотные гнилушки и мокрицы – наварили ей червяков и поливали ю%-ным раствором йода. Колдунья пожелтела и усохла, но лучше ей не стало. Так бы и померла, если бы не рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни», который Добрый волшебник еще не успел извести на самокрутки.

Злая колдунья и вопросы кулинарии

В капкан к Злой колдунье, большой любительнице мясных блюд, попал маленький зайчик. Он был белым с черными пятнами и большими карими глазами. Злая колдунья вытащила его из капкана и принесла домой, где в печи уже томилась латка с нарезанной морковкой и земляными яблоками. Зайчик прыгал по ее кухне и горестно вылизывал пораненную лапку.

– Бедный мой лапа-растяпа, – сказала Злая колдунья, – ладно, живи пока тут, наращивай жиры и углеводы, я тебя потом съем.

Злая колдунья и алкоголизм

Злая колдунья села перед зеркалом и говорит:

– Здравствуйте, меня зовут Злая колдунья, мне 26 лет, я алкоголик.

Показала себе язык и легла спать, довольная.

Злая колдунья и сила воли

Злой колдунье должно было отрезать доброту: Злым колдуньям доброту иметь не полагается. Ее отвезли в местную хирургию и дали наркоз. Злая колдунья не то чтобы очень дорожила добротой, но все равно наркоз решила не брать. Лежала на кушетке и говорила себе: я не засну, я не засну, я не засну.

… Очнулась она в палате и ну давай плакать. На шум прибежала злая нянечка:

– Чего ревешь, дуреха, али тебя волшебник какой бросил?

– У меня их два, – ответила Злая колдунья и зарыдала пуще прежнего.

Сложно ей было объяснить женщине с 8 классами болотной школы, что такое экзистенциальный ужас перед тайной бытия.

Злая колдунья и семейный альбом

Брат Злой колдуньи был великаном. По крайней мере, так казалось Злой колдунье, достававшей ему едва до плеча.

Мама их ведьма всегда удивлялась, какие они разные, говорила: «Такие вы разные дети, его всегда можно переубедить. А ты вбила себя что-то в голову, развлекаешь тебя вечером, отвлекаешь, вроде, успокоился ребенок, а утром встает и требует то же самое».

Они очень дружили: колдунья и великан. А потом он ушел в пещеры горных троллей и не вернулся. И колдунья по нему очень скучала всю свою долгую-предолгую жизнь.

Злая колдунья и знамение

Однажды Злая колдунья собралась уходить от Доброго волшебника к Злому: случился у нее, стал-быть, кризис сказочного жанра. Но решиться было сложно, и тогда она попросила у мироздания знамения, потому что если есть знамение, голоса там внутри головы, молния в куст ударит или мертвец во сне пальцем погрозит, то с этим полегше как-то. Но видимо, просила она как-то вяленько, потому что явилось знамение Злой колдунье в виде острого приступа аппендицита.

Злой волшебник в это время на слете-симпозиуме фигачил – мастер-классы по использованию жабьей икры при привороте давал, а Добрый, специализацией которого были кулинария и медицина, во всей красе себя и проявил. И пока по болотам бежали от Злого волшебника к Злой колдунье тощие черные буковки, Добрый ее белое тело резал и обратно зашивал.

– Дура я, дура, – стенала Злая колдунья, оклемавшись, – он же и кровь мне пускал, и членовредительством промышляет, ни один черный маг в своей подлости эдакого стервеца не переплюнет.

С тех пор все вроде у них наладилось. Только знамений Злая колдунья побаивается: а то еще зацветет метла ее старенькая – совсем святотатство будет!

Злая колдунья и магия слов

Когда Злая колдунья просыпалась, первыми словами, что слышала она, были его «Ты соскучилась?». Она поворачивала свою патлатую голову, видела сонного Доброго волшебника, глядящего на нее, и почему-то происходило волшебство, и Злая колдунья становилась самой счастливой на земле. От радости ей даже хотелось варить манную кашу и делать добрые дела.

Этот вопрос она начинала ждать, еще смотря свои безысходные серые сны, но даже если она вставала раньше волшебника, эти слова все равно звучали в ушах и грели ее мерзлое сердце.

И не было более важных для нее слов.

Евгений Вишневский
США, г. Лос-Анджелес

Корова Бэлла

Папа всю жизнь не мог разобрать почерк сестры, поэтому письма от Лели читала мама. В последнем письме Леля писала, что ее сын Ледик пьяный заснул в зерне на элеваторе, и его за шею укусила крыса. Ледик от укуса почернел и пролежал в больнице с высокой температурой неделю. Письмо пришло в деревянной посылке вместе с сухими грушами и курицей, завернутой в пропитанную уксусом тряпку. Курица протухла. Папу стошнило, и он поругался с мамой.

После письма о крысе родители решили навестить тетку. Они взяли отпуск за свой счет, и мы поехали к Леле в деревню. Ехали мы по шоссе, потом по полям и лесу долго, целый день. Приехали к вечеру.

Теткин дом желтого цвета, с железной дверью и порожком из глины, построили после войны; он был крайним в Шамраевке, рядом с лесом и узкоколейкой сахарного завода. Дом был покрыт шифером. Труба и телевизионная антенна на крыше торчали по разные стороны чердачного окна.

Леля, закрыв ворота за папиным «Москвичом», забегала по двору, показывая нам кулачки:

– Приехали! Ну и слава Богу! Приехали! Ну и слава Богу! – и так раз десять.

Наша машина остановилась, пыль улеглась, папа заглушил мотор и поднял стекла в автомобильных дверцах.

– Приехали! Ну и слава Богу! – все еще причитала Леля, словно хотела заплакать.

– Здравствуй! Здравствуй! Приехали! Курица, которую ты прислала, испортилась. Не делай так больше! – папа поцеловал сестру в голову. Мама поцеловала Лелю тоже. После приветствий родители, не обращая больше на тетку внимания, стали разгружать багажник, вытаскивать сумки с продуктами и одеждой, а я с заднего сидения «Москвича», подставив Леле щеку, сразу спросил ее:

– Корова есть?

Она подбежала ко мне и обняла двумя руками, зашептала.

– А куда ей деться. Вылезай.

Я тоже поцеловал ее, подтянул гольфы и, хлопнув дверцей легковушки, пошел гладить привязанную у сарая собаку. У меня с Лелей много общего: она пишет слова с ошибками, не моет руки с мылом, не брезгует упавшей на землю конфеткой, поднимет и съест ее – и я поступаю так же. Жуля спряталась от меня в будку.

– Черт с тобой! – сказал я дворняжке, – за ночь привыкнешь, утром я отвяжу тебя, и мы погуляем.

Солнце, похожее на красный кусок мыла, появилось над лесом. Я попил воды из колодезного ведра, присел на лавочку и подумал: как же все-таки хорошо, что мы сюда приехали. Дверь в дом была открыта, я вошел в прихожую. В прихожей пахло скисшим молоком и яблоками. От белых, без единого пятнышка стен мне сделалось скучно. И я убежал в сад, в котором было прохладно и сумрачно. В траве стрекотали кузнечики, жужжали мухи, и шмель с желтой полосатой попкой копошился в маргаритке. Я присел на корточки и ткнул в шмеля травинкой. Он не улетел, а забрался поглубже в цветок. Из лужи черные лягушата – холодные кофейные зерна – сказали мне: «Ты не один здесь, животное! Не ори и не тычь в живое палками! И не смей так громко бурчать кишками! Ты – дурной!» «Я – дурной?» «Ага, ты – дурной!» Я слушал лягушек и думал, что засыпаю…

Чтобы не заснуть, я умылся из лужи и осмотрелся: мертвые осы, запутавшиеся в паутине, просвечивались на солнце. Я залез на дерево и стал наблюдать, как солнце клонится к закату. Вдруг из лесу показался паровоз. К паровозу, мчавшемуся на меня по узкоколейке, была приварена красная звезда, отчего он смахивал на крота с разбитой головой. Промчавшись мимо, железный крот пропал в высоких подсолнухах. Подсолнухи с повязанными марлей «корзинами» от этого закачались, смахивая на раненых в голову солдат. На груше я заснул и, очнувшись, испугался высоты. Солнце тем временем село. Наступали сумерки. Пробуя жевать щавель передними зубами, я побрел в желтый теткин дом. Сейчас приду, думал я, и стану' корове вымя щупать. Мне было очень хорошо.

Мое любимое занятие, когда я живу у тетки в Ш амраевке, – пасти в лесу ее корову. Сзади корова похожа на сбитый из досок ящик, обтянутый белой тканью; все это сооружение раскачивается, как виселица какая-нибудь, когда животное движется. Лели ну корову зовут Бэлла. Глупая, с прямыми рогами, телка, набивая рот травой и толкая скворцов губами, не спеша, бредет до железнодорожной насыпи и, дойдя до своего места, ложится там набок. Чтобы Бэлла не убежала, ее привязывают к дереву и оставляют одну до вечера. Я знаю, что это нехорошо, но ничего не могу с собой поделать: когда я без тетки, один на один с коровой, я бью ее палкой по спине три раза, со всей силы. Бью так, что внутри она гудит, как колокол. Это занятие мне доставляет огромное удовольствие! Ударяя корову в последний раз и приседая от ужаса, я чувствую себя негодяем. Знали бы вы, какое это наслаждение! Вот, я признался в преступлении, но все равно я буду бить корову палкой, ничего не могу с собой поделать: очень хочется!

Далеко за поселком, за железнодорожными насыпями выкопаны силосные ямы. Силосом, изрубленной и перебродившей кукурузой, зимой кормят скот, когда в колхозе заканчивается сено. В каждой яме пять метров глубины и ровное цементированное дно. Подходить к ним опасно. Говорили, что в крайней яме утонул теленок, соскользнул в нее и растворился в силосе, как сахар в чае. Силос воняет мертвечиной; если долго вдыхать этот запах, кружится голова и темнеет в глазах. Я подошел к яме, в которой утонул теленок, заглянул в нее и стал думать об отце.

Папа у меня замечательный: лысый, как Ленин, и смуглый, как индус, который отбил Индию у Англии (забыл его фамилию). Любит шпроты, танцевать под пластинку и спорить о смысле жизни обожает. Смысл жизни папа видит в том, что люди, окружающие его, и он сам просто есть на этом свете. Именно эти люди и он, а не другие. До прошлых и будущих людей ему нет дела. Большего смысла в жизни, чем наличие конкретных людей, папа не знает. Я тоже так думаю, хотя я очень примитивный человек… Думаю я еще о еде больше, чем надо о ней думать. О том, что не хочется умирать, тоже. Как измениться, в смысле похудеть – и об этом размышляю. Много я думаю, а толку никакого: много ем, умру, не изменюсь. Вспомнил, индуса звали Махатмой. Что еще? Папа никогда не напивается пьяным и у себя на работе, он директор овощной фабрики, носит галстук. Он не трус; как-то ночью, проснувшись на даче от криков о помощи, папа вскочил и убежал спасать человека. Правда, скоро вернулся, никого не найдя в темноте. Папа любит носить шляпы. Мама говорит, что шляпами он компенсирует свое деревенское происхождение. Почему она так думает и что это значит, я не понимаю. У папы есть одна странность: он экономит спички! Недогоревшие спички он не выбрасывает, а складывает в специальную баночку. Потом, если нужно огонек от одной конфорки на плите перенести к другой, он это делает при помощи обгорелой спички из баночки.

Мама не любит папу. Тете Леле я этого не скажу, зачем ей это знать. Мама любит директора школы Толубко, у которого работает учителем физики. Я это понял, когда увидел из окна (директор живет в соседнем доме), как они переходят дорогу в дождливую погоду, когда Ваня провожает после работы маму домой. Ваня подает маме руку, а мама, прыгая через лужу на цыпочках, путается коленями в юбке. Толубко мне несимпатичен. Он толстый, в очках с двойными линзами, историк по образованию и коммунист из карьерных соображений. У него есть сын, мой ровесник, хомяк в банке на подоконнике и жена, желтая оттого, что постоянно грызет морковку. Бегающие глазки историка за стеклами очков напоминают живых головастиков в чашке Петри, нам таких головастиков на уроке природоведения показывали. Я часто представляю себе: ночь, Толубко в трусах расхаживает в своем кабинете от стола к шкафу и обратно. Свет в школе потушен. Шторы на окнах, как водоросли в мутной воде, колышутся от сквозняка. Тикают часы в школьном коридоре. Дверь кабинета заперта на швабру. В школе ни души. Мамочка, лежа на сдвинутых стульях, переворачивается с боку на бок, рассматривает свои руки.

– Ты еще хо? – спрашивает ее Ваня, поправляя занавески.

– Я не хо. Отвернись, я оденусь.

В темноте мама босой ногой наступает на канцелярскую кнопку.

Папа всегда выходил встречать маму на автобусную остановку, когда она поздно возвращалась со школы. Это его привычка. И в этот раз он сидит на скамейке один. Смотрит себе под ноги и о чем-то думает. Подъезжает автобус. Мамочка, прихрамывая, ступает с подножки автобуса на бровку.

– Что?

– Канцелярская кнопка. Наступила.

– Больно? – папа берет ее под руку.

– Больно, папа.

Мама отдает ему сумку.

– Пожалеть?

– Наверное, нужно, пожалей…

Силосные резервуары шевелятся от брожения. Зеленая жижа притягивает к себе. Я сижу над ямой и слушаю звуки, доносящиеся из нее, заткнув нос бумажками. Низко над лесом летит самолет с темными иллюминаторами. Пассажиры в самолете спят, а у пилота болит сердце. Пилот через девять лет утонет в речке Тисе. Кто это знает? Я это знаю, больше никто. От силосного зловония подобные глупые мысли и о маме, и о летчике кажутся нормальными, и поэтому мне не стыдно говорить об этом.

Той ночью в теткином доме зажгли все лампы, распахнули все двери и окна, которые смогли открыть, и накрыли скатертью стол во дворе под чистым небом. Папа, сидя на корточках, мастерил гирлянду из лампочек на длинном проводе. Об этом его попросила мама, ей захотелось праздника и легкости на сердце. Леля смыла с рук кровь и вылила воду из миски в тарелку собаки. Белая курица без головы, побегав по двору, забилась под куст. Папа, развесив гирлянду на заборе и деревьях, помахал мне рукой и пошел искать внутри дома розетку. Лампочки зажглись, и двор превратился в палубу красивого пассажирского корабля, плывущего в океане. Я поднял куриную голову и бросил ее Жуле. И тут вдруг началась гроза! Внезапно! От потока дождя ветви деревьев стали похожи на мокрые волосы. Молния, на секунды освещая полнеба, с грохотом стала разделять мир на левую и правую стороны. Туча в форме искореженного ведра, шевелясь над лесом, сползала на землю.

Все мы забегали и завизжали. Вымокший, я стал похож на старичка. Родители закрыли все двери и окна, убрали со стола посуду, выключили гирлянду и, забрав Жульку с собой, полезли спать на чердак. Дождь лил. Гремел гром. Было страшно и здорово. Леля потащила меня в дом переодеваться. Потом мы вдвоем пили чай при свете керосиновой лампы; тетка боялась молнии и не включала свет. Потом она стелила постель и жаловалась на Ледика: сын выпивал и не хотел работать. На стене висели фотографии моей бабушки Стефы и моего деда Миши, которого я никогда не видел. Дед умер не старым, давно; потянулся за вишенкой в саду и умер от разрыва сердца. А сильный был, как я, два мешка пшеницы под мышками носил, да еще на одной ножке подпрыгивал, вместе с мешками, разумеется. А к бабе Стефе мы поедем завтра, она живет в двадцати километрах отсюда. Потом Леля сказала мне, что пора ложиться спать. Задула лампу и пошла закрывать на засов входную дверь. Мне не хотелось лезть на чердак к родителям, я не люблю сено, оно колется. Я лег на постеленную Лелей кровать в комнате со сверчком за печкой. Высохшее куриное крыло в перине мешало мне уснуть, ворочаясь, я стал перебирать в уме пережитое за день: закат в чертополохе; самосвалы с камнями; самолет без огней; запах силоса. Спал я без снов: боялся, что приснится отвязанная Бэлла, и тогда уж точно мне несдобровать.

Осы в меду

В детстве, если я плохо кушал, мама меня наказывала. Запрещала играть с ребятами во дворе. Я боялся остаться без друзей, поэтому кушал хорошо и много.

На угол дома, что напротив остановки автобусов номер «два» и «четыре», из гастронома выставили списанный автомат для продажи растительного масла. Этот железный шкаф с кнопками, трубками и нишей для бутылок не отвезли на свалку, как было положено, а просто выбросили на улицу. Внутри автомата осталось масло. Капая на землю, оно растекалось по асфальту и становилось лужей.

В доме номер один (рядом с гастрономом) по улице Героев Севастополя живу я и мои друзья: Цуца, Авдей, Игорь-Кукумбер, Валик-Маджай, Петька Солодовников.

Цуца – это Шурик Танцюра, мальчик, внешне похожий на Пушкина. Его отец Мишка и мой папа Толя товарищи. Они осенью ездят на неделю в колхозные сады собирать яблоки. Работу им оплачивают тоже яблоками, которые они привозят в город в здоровенных ящиках на крыше Мишиной машины к нам в погреб, где яблоки хранятся всю зиму. Потом мы их едим до самой весны.

Авдей живет в нашем доме недавно. У него красивая мама с длинными ресницами, нет отца, есть дед с красным лицом, и в Киев он переехал из Москвы три года тому назад.

Маджай мой лучший друг. Зовут Маджая – Валик. Он любит китайцев и милиционеров, а в переводе с китайского «маджай» значит «полицейский», во всяком случае в такой перевод слова Валик верит. Он сам выбрал свое прозвище. Ну и Кукумбер, конечно. У Игоря, моего соседа по лестничной клетке, голова по форме напоминает огурец, а по-английски огурец – «кукумбер». Здесь все просто. О Петьке Солодовникове расскажу в другой раз, он очень умный, хороший, хромой человек.

Все эти ребята мои друзья, но это я уже говорил. А то, что я их очень люблю, говорю вот в первый раз и чуть-чуть стесняюсь сказанного.

Итак, шел мимо железного автомата для продажи растительного масла мальчик с копьем. Звали воина Кукумбер. Кукумбер в нашем племени считался следопытом. Мы всем двором тогда разделились на два племени и играли в индейцев после фильмов с Гойко Митичем. Кукумбер выследил Авдея и нес Маджаю «Авдееву тетрадку», толстую книжечку в полоску за десять копеек, в которую Авдей вклеивал этикетки от заграничных бутылок. Авдей никому не давал эту тетрадку даже в руках подержать, он считал ее неприкосновенным, личным сокровищем. Кукумбер украл тогда тетрадку из авдеевого школьного портфеля. А Цуца и я предали Маджая. Дед Авдея учился с Косыгиным в одном институте. Косыгин был какой-то важный дядька в правительстве страны, я плохо понимаю, кто он такой был. Родители говорят, что очень важный дядька. Авдей уверял нас, что дед вместе с Косыгиным может сделать с любым человеком все что захочет. Поэтому иногда мы с ребятами признаем в Авдее главного вождя племени, пока не надоест. Маджаю и Кукумберу вот надоело, и они вышли против него на тропу войны. И вообще, у нас здесь так все запутано! Короче, рассказываю сначала: идет Кукумбер – следопыт с копьем – вдоль стенки гастронома. Несет «Авдееву тетрадку». Я с Цуцей в засаде на Кукумбера, чтобы отобрать эту тетрадку, зачем – не помню точно; наверное, чтобы отдать Авдею. Я вижу, как Кукумбер крадется вдоль стены магазина… И поскальзывается на масляной луже, вытекшей из автомата. Мы с Цуцей натягиваем тетивы луков. Кукумбер падает на спину. Падая, он толкает ногой автомат. Автомат шатается и накрывает собой Кукумбера. Что-то громко хрустит.

– Ничего себе! – Цуца спрятал стрелу в колчан.

Автобус на остановке открыл двери. Никто не вышел и никто не вошел в автобус.

– Пошли скорую помощь вызывать! – я дернул Цуцу за торчащее в его волосах перо.

– Ничего себе! – Цуца не мог двинуться с места.

– Пошли, говорю! Жидяра!

Автомат трубкой, из которой вытекало масло в бутылки, проткнул следопыту висок. Кукумбер умер в Медгородке. Хоронили индейца в коричневом гробу. Его мама, облысев от горя, уехала жить в Ленинград. В память о Кукумбере напротив места, где стоял автомат, дворничиха посадила флоксы. За год они разрослись и превратились в кусты. Так вот, я приблизился к главному, о чем хочу рассказать.

Осенью из кукумберских флоксов выпрыгнул цыган и попытался меня украсть.

В том году лето случилось дождливое. На нашей улице цыгане ходили по квартирам и предлагали купить мед с осами. Мед они набирали в молдавских селах за копейки. Осы, наевшись меда, тонули в нем и, засахарившись, напоминали пузырьки воздуха в полосочку. Мед с осами получался дешевый, но все равно наши его покупали неохотно, отчего цыгане были злые, зеленые и мокрые от дождя.

В день покушения на мою жизнь я пошел в булочную за хлебом. Это недалеко от дома, улицу перейти и еще чуть-чуть, до угла девятиэтажки; там хлебный магазин, рядом с молочным. По дороге я одолжил у бабы Иды, соседки с первого этажа, две копейки, чтобы позвонить Юльке, дворовой подружке. Она не сняла трубку. Потом я увидел, как к проходной завода, на котором папа Юльки работал конструктором, подъехал автобус с охотниками. Я перешел дорогу, поздоровался с дядьками и попросил у знакомого охотника перо дикой утки. Вокруг охотников бегали спаниели на веревочках, на плечах охотников висели ружья и мешки. От охотников, собак и мешков пахло дымом. Дядька, у которого я попросил перо, был из пятого дома, я его знал. Он дал мне три пера утки. Его Лада облизала мне руки, я достал из ее уха колючку. Одно перо я воткнул себе в волосы. Остальные выбросил. Потом я купил четвертушку черного хлеба и, чтобы сократить путь домой, где меня ждала мама к обеду, побежал прямо через тот самый сквер с флоксами, а не в обход по тротуару, как все наши из булочной ходят. В сквере я споткнулся о натянутый в траве тросик, упал на локти и ударился носом о землю. Невысокий цыган в костюме и кепке выскочил из флоксов, как черт из табакерки, и схватил меня за ногу! Я рванул с места на воображаемом мустанге в галоп! Мустанг спас меня. Очнулся я уже у парадного. Сетка с хлебом болталась у меня на шее, почему на шее, не знаю. Я обернулся – цыган, там далеко, в глубине двора, бегая на четвереньках, прятался в ящиках у гастронома. У него были зубы золотые, носки красные, туфли черные, кепка была из коричневой кожи. Я это все запоминал, чтобы милиции потом рассказать.

Потом я узнал, что цыгане воровали детей в больших городах. Угощали их конфетами, завернутыми в фантики с нарисованными карандашом скелетами. Жертвы конфетки съедали, к конфеткам цыганки подмешивали снотворное и заснувших детей уволакивали, никто не знает куда. Бабки говорили, что украденных детей цыгане продавали в Индию «на органы»! Что это значит, я не понимаю до сих пор; наверное, что-то нехорошее…

Хоть я очень испугался тогда, у меня сердце колотилось, как бешеное, я никому ничего не рассказал о случившемся. Подумал про себя: пронесло – и спасибо. Посидел на корточках, отдышался и пошел домой. Мама ничего не заметила. Ладно, откровенным буду до конца: перед тем, как пойти домой, я выровнял штык у оловянного солдатика и закопал его в кустах, за забором детского садика. Солдатик случайно оказался в кармане моих штанов, и, когда я упал, споткнувшись о тросик, штык у него согнулся – солдатик мог выдать меня маме, я убрал свидетеля. Мне и сейчас кажется, что поступил я тогда очень умно.

Хорошо, доскажу уже все до конца, вообще все. Есть у меня еще один секрет. Я болтливый, расскажу и об этом, чтобы не чувствовать себя несчастным. С Витькой, сыном дворничихи, мы два года назад поклялись кровью молчать об этом деле. С Витькой я больше не дружу, поэтому открываю тайну и плюю на клятву. Так вот, мы с Витькой написали письмо директору киевского цирка, в котором я просил его разрешить гимнасткам выступать в цирке на арене без одежды. Очень хотелось нам с Витькой посмотреть на голых. Писали мы письмо печатными буквами, химическим карандашом, левой рукой, чтобы милиция не нашла нас по почерку. Милиция нас не нашла. Я этого никому не рассказывал раньше, теперь можно; голые женщины меня больше не интересуют.