Текст книги "Кочевье"

Хаим Нахман Бялик (1873–1934)
Перед закатом
Перевод с иврита

 
Обними мои плечи, ко мне приникая
Предзакатной порою,
И окно в необъятный простор, дорогая,
Распахнем мы с тобою.
 
 
И лишь вспыхнет сиянье волшебной зарницы
И откроется взорам,
Мы к нему устремимся, как вольные птицы
К заповедным озерам.
 
 
Полетим и исчезнем за багряной грядою,
Словно голубь с голубкой,
Где-то в пурпурном блеске, рядом с яркой звездою
Ослепительно-хрупкой.
 
 
То миры наших грез – золотые долины
Далеко во Вселенной;
Из-за них наша жизнь стала игом чужбины,
Стала вечной геенной.
 
 
Те миры нас манили, как во мраке изгнанья
Свет отчизны желанной;
И мерцали для нас, словно в знак состраданья,
Тусклой ночью туманной.
 
 
И печально мы вянем, как ростки, чье цветенье
Надломила неволя;
И все ищем далекой звезды отраженье
Среди чуждого поля.
 

Федерико Гарсиа Лорка (1899–1936)
Просьба о письме
Перевод с испанского

 
Любовь, как смерть, как зов из недр страданья,
все тщетно жду, пока пришлешь хоть слово,
хоть каплю влаги для цветка больного,
чей стебель вянет в муках ожиданья.
 
 
Но вечен воздух. Камень без дыханья
не может видеть мрака рокового.
Не хочет сердце наслаждаться снова
холодным медом лунного сиянья.
 
 
И в битве, где голубку тигр терзает,
там кровь моя из вскрытых вен струится,
и листья лилий в траур одевает.
 
 
Так дай словам в мое безумье влиться,
или оставь в ночи, что навевает
мне сон души, в котором тьма роится.
 

Николоз Бараташвили (1817–1845)
Мерани
Перевод с грузинского

 
Дорога коня моего над землею взлетела,
И ворон зловеще кричит за спиною моей.
Лети, мой Мерани, лети! Нет полету предела!
Сомненья мои и печали по ветру развей!
 
 
Простор рассеки! Пронесись над скалой и потоком!
Вперед, мой Мерани! Дни странствий моих сократи.
От ливня и зноя не прячься в ущелье глубоком.
Усталость мою не жалей и, как буря, лети!
 
 
Пусть близких покину и голос любимой забуду,
Пускай не увижу друзей и родного жилья,
Где встречу рассвет – там страна моя будет повсюду,
И тайну души только звездам поведаю я.
 
 
Стон сердца тоскливый, как знак, что любовь не истлела,
Отдам я порыву коня и волненью морей.
Лети, мой Мерани, лети! Нет полету предела!
Сомненья мои и печали по ветру развей!
 
 
Пускай не схоронят меня на погосте родимом,
И пусть не прольет моя милая слез надо мной,
Мне выроет ворон могилу в краю нелюдимом,
И вихрь мои кости с рыданьем засыплет землей.
 
 
Падет вместо слез на могилу роса голубая,
И только орлы будут в небе над прахом скорбеть.
Взмывай же, Мерани, за грани судьбы улетая!
Кто был непокорен – не станет покорным и впредь!
 
 
Пусть грозы омоют мое неподвижное тело,
Враг доли своей – не устану бороться я с ней.
Лети, мой Мерани, лети! Нет полету предела!
Сомненья мои и печали по ветру развей!
 
 
Бесплодным не будет стремление сердца больного.
И, может быть, чей-то отважный скакун за тобой
Помчит, мой Мерани, по нашей дороге другого
В последнюю битву, в сражение с черной судьбой!
 
 
Дорога коня моего над землею взлетела,
И ворон зловеще кричит за спиною моей.
Лети, мой Мерани, лети! Нет полету предела!
Сомненья мои и печали по ветру развей!
 

Борис Хазанов /Мюнхен/

Борис Хазанов (псевдоним Г.М. Файбусовича) родился в Ленинграде, вырос в Москве. Учился в Московском университете, на последнем курсе филологического факультета был арестован, получил 8 лет по обвинению в антисоветской агитации, отбывал наказание в Унженском исправительно-трудовом лагере. Позднее окончил медицинский институт, работал врачом, кандидат медицинских наук. В связи с участием в Самиздате был вынужден покинуть Советский Союз и поселился в Германии. Автор романов, рассказов, эссеистических произведений. Премия «Литература в изгнании» (Гейдельберг), несколько премий Международного ПЕН-клуба, «Русская премия» (Москва), премия имени Марка Алданова (Нью-Йорк), шорт-лист премий «Русский Букер» и «Большая книга».

16 января 192*

Время настоящее и время прошедшее содержатся в будущем. А будущее – во времени прошедшем.

Т.С. Элиот

 
Только там по гулким залам
Там, где пусто и темно,
С окровавленным кинжалом
Пробежало домино.
 

Андрей Белый

Принимаясь за этот рассказ, я думаю о том, что окажусь в двусмысленной роли историка, который описывает прошлое, зная о будущем, то есть о том, чем закончится это прошлое, – зная, к чему оно приведет. Ему дано обозреть пучок расходящихся дорог, ведущих в будущее. Призрак будущего, этой таинственной, скрытой от нас реальности, – ожидающего, подстерегающего, коварного будущего, – сумею ли я его расколдовать?

Здесь стоит дата. Ориентировочная, без необходимости уточнять год. Этот день, потонувший в пучине прошлого, вряд ли что-нибудь скажет читателю. Я, однако, вынужден его выделить: шестнадцатое января – мой день рождения. Боже мой, сколько же мне тогда исполнилось? Лучше не вспоминать. Впрочем, я все отлично помню.

…Видите ли, одно дело помнить, другое – вспомнить. Память минувшего, говорит поэт, беременна будущим. Мы о нем еще ничего не знаем, оно остается нерожденным, прежде чем, родившись, умрет в настоящем. Но довольно говорить загадками, вернемся к этому, увы, тоже эфемерному настоящему. Первый послевоенный день рождения, мне 17 лет. Многому суждено будет перемениться, когда время, повитуха памяти, пособит разрешиться этому дню от бремени набухшего, зреющего будущего.

Да, изменится чуть ли не все. Исчезнет переулок, где стоял наш дом. Не станет двора, где прошло мое скудное, счастливое детство. Жильцы? Никого, ни единой души. Наконец, гости именинного застолья, – где, в каких далях их настигло, куда увлекло за собой хищное будущее?.. Все сейчас прояснится.

Была такая тетя Лиза, Елизавета Мироновна, двоюродная сестра моего отца, пианистка и преподавательница музыки, живая, черноглазая: вижу ее, как теперь, сидящей за нашим инструментом старинной немецкой фирмы, с двумя медными канделябрами и двуглавыми орлами поставщиков императорского двора, на пюпитре развернуты ноты. Смеясь, играя бровями, тетя Лиза оборачивается к гостям, нажимает на педаль носком узкой лакированной туфли. Вальс из «Фауста». Рядом, положив обнаженную руку на пианино, стоит наша дальняя родственница, невысокая, рыженькая и веснушчатая Рива Меклер в модном крепдешиновом платье в цветах, с глубоким вырезом, открывающим ущелье полных грудей, и квадратными накладными плечами, в огромных, как корабли, белых туфлях на высоких каблуках. Рива Меклер поет тонким голоском «В небеса самолет поднимая, с облаками беседую я», поет «Спи, любимый сын, тикают часы, мячик закатился под кровать…» – шлягеры той поры. Ей 27 лет, слишком много молодых девушек вокруг, мужчин мало, но Рива все еще не теряет надежду выйти замуж. Она приехала из Молдавии, живет у нас без прописки, на птичьих правах. Во время оккупации ее родители, братья, сестры и обе бабушки погибли, из одиннадцати тысяч обитателей кишиневского гетто всего шесть человек осталось в живых. Журчит пианино, руки тети Лизы обегают клавиатуру, берут бравурные аккорды, гости поднимают бокалы. И вот тут это случилось. В коридоре раздался, лучше сказать – грянул – звонок.

Три звонка. Значит, к нам. Музыка смолкла, тетя Лиза перестает улыбаться и переворачивает ноты.

Рива Меклер побледнела, хотя вряд ли можно было угадать это под слоем пудры. У Ривы нет прописки.

«Милиция, – шепчет она в ужасе. – Это за мной». И снова три нетерпеливых звонка.

Никто не решается встать и выйти в коридор, молча сидят и ждут. Один только виновник торжества поднялся из-за стола.

И дверь нашей комнаты растворилась. Там стояла невиданная, незваная гостья – высокая женщина в черном, в карнавальной маске. Обомлев, мы уставились на нее. Кто-то удушливо хихикнул, тотчас все смолкло, Кто такая?

Тонкая рука поднялась из-под плаща с красной подкладкой и поманила меня к себе.

«Стой, не ходи!» – кто-то снова прервал молчание.

Потом другой голос, рассудительно: «Может, вызвать милицию?» – возразили: «Зачем? Пусть садится с нами». – И сразу: «Милости просим!» Все зашевелилось, засуетилось, пододвинули стул. Гостья топнула ногой. Под гипнозом ее взгляда в узких прорезях маски я поплелся к ней сам не свой.

Не знаю, как долго мы прождали вдвоем в тишине и полутьме коммунального коридора, под болезненной лампочкой в потолке. Пришелица была высока и стройна. Теперь, вспоминая ее визит, не могу удержаться от сравнения. Она явилась из Тринадцатого года! Я попробовал приоткрыть дверь нашей квартиры – там продолжался праздник. Слышались приглушенные голоса, донеслось пианино…

Маска покачала головой.

«Оставь», – сухо приказала она. «Но они там ждут!», – сказал я.

«Оставь! Их больше нет». «Как это, нет. А музыка?»

«Никого нет».

«Откуда вы знаете?»

«Забудь их. Закрой дверь».

«А я?»

Она усмехнулась.

«Когда-нибудь, и тебя не будет».

«Когда?» – спросил я.

Ответа не было. Маска вела меня, холодные пальцы сжали мою кисть. Позади нас щелкнула английским замком дверь коридора. Вышли на лестничную площадку и стали подниматься. По этим перилам мы съезжали в детстве. Этаж, еще этаж; я покорно следовал за незнакомкой. Меня не оставляла мысль о гостях. Я не решался переспросить. Время шло или застыло на месте, нас провожала непробудная тишина. Дом спал или вымер. Вот и площадка последнего, верхнего этажа; в неверном свете дня, просочившемся из слухового окна, мы остановились передохнуть. С двух сторон – двери квартир, на каждой табличка с фамилиями съемщиков, дореволюционный звонок-вертушка с надписью «Прошу повернуть». Вожатая – по-прежнему траурная маскарадная маска скрывала наполовину ее лицо – протянула узкую руку к рычажку, и за дверью послышалось дребезжанье звонка. Квартира была нема. Маска вынула из плаща кинжал.

Наконец, звякнула цепочка, нам отворил маскированный ливрейный лакей, молча, отступив назад, отвесил глубокий поклон. Спутница спрятала свое бутафорское оружие. Мы вступили в прихожую. На рогах вешалки висела оперенная шляпа, болталась на шнурке атласная маска. Мне водрузили на голову шляпу, нацепили маску. Я должен был играть отведенную мне роль. Но какую?

Пожалуй, следует сказать еще два слова о нашем доме в Большом Козловском переулке, близ Чистых прудов. Дом этот был, если не ошибаюсь, построен в эпоху экономического подъема незадолго до рокового Четырнадцатого года. Дом был доходным, квартиры сдавались, выражаясь по-гоголевски, господам средней руки. Лакей, впустивший нас, удалился. Миновав длинный, тускло освещенный коридор, остановились перед двойной как бы торжественной дверью. Новая неожиданность подстерегала меня. Спутница щелкнула худыми пальцами; тотчас створы раздвинулись.

Там находился большой зал, огоньки свечей на столиках скрадывали пространство, лица посетителей в маскарадных костюмах были почти неразличимы. Мне почудилось, что я вижу своих именинных гостей. У зашторенного окна в углу между зажженными канделябрами за роялем неподвижно сидела заметно постаревшая тетя Лиза. По-прежнему, положив обнаженную руку на инструмент, стояла Рива, кутаясь в цыганскую шаль. Заметив меня, она ласково мне кивнула. Минуту спустя к нам подбежала, неся что-то, девушка, одетая чертом, в красном атласе, обтягивающем маленькую грудь и ягодицы. Склонившись, разлила по бокалам искрящийся напиток. Все стихло, публика молча ждала, когда начнет петь Рива Меклер.

«Мне кажется…» – начал я, но не успел договорить. Вожатая прервала меня.

«Ошибаешься, я ведь говорила тебе… Это не они. Их больше не существует, да и никого здесь не существует».

Она коротко прибавила, глухо звучал ее голос. Я не мог поверить. Обе, певунья и пианистка, давно умерли. Тетя Лиза, дожившая до глубокой старости, впала в маразм и уже не прикасается к клавишам. Рива Меклер так и не дождалась женихов, заболела неизлечимой женской болезнью и была оперирована, Словно судьбе было недостаточно того, что Рива пережила на родине, она прикрывала шалью безгрудую грудь.

Мы сидели тет-а-тет, меня подмывало спросить, что будет со мною. Я не решался.

«Впрочем, – прибавила она, – ты кое-что забыл. Сегодня шестнадцатое января».

«Ах да… – пробормотал я. – Вот как». И сорвал, наконец, с лица свою маску.

Девушка-черт в атласе принесла в бокале черный цветок. С чашей в руке моя собеседница ждала.

Я медлил.

«Пей, не бойся».

«Я умру», – сказал я.

«Когда-нибудь. Но я хочу сделать тебе подарок. Пригуби. Вино укрепляет мужскую силу…»

Я молчал.

«Что же ты? Дама выказывает тебе благосклонность, ты не отвечаешь. Так себя не ведут!»

Маска подняла руку, готовясь щелкнуть пальцами, вновь сотворился вчерашний лакей и проводил нас в отдельный кабинет. Должно быть, в лучшие времена комната служила спальней. Почти все место занимала широкая деревянная кровать с резной спинкой, лампа матового стекла в виде узорчатого цветка висела над изголовьем. Ночник под зеленым абажуром горел на туалетном столике, повторяясь в овальном зеркале на стене. И вся комната, брачное ложе, столик, портрет в раме на противоположной стене, – все тонуло в зеленоватом сумраке. Между тем в зале начало темнеть, послышалось движение, донеслись приветственные хлопки, шорох шагов. Пары вставали с мест, начались танцы – или это были призраки?.. Зазвучал рояль. Мертвая Елизавета Мироновна играла вальс из «Фауста».

Рывком моя госпожа сбросила маску. Я понял, что давно ждал и боялся этой минуты. Увидел ее бледное лицо, бескровные губы, глаза, обведенные темными кругами, и крылатые брови.

«Ты, – пролепетал я, – ты – Смерть?»

«Малыш, – проворковала она, – сколько тебе лет?»

Я мрачно ответил: «Семнадцать. Сегодня исполнилось».

«Тебя одолевают любопытство и страх, не правда ли? Ты можешь удовлетворить свою любознательность. Взгляни, не бойся… Ты еще не знал любви… Смотри, смотри на меня. Как ты меня находишь? Да, это будет последнее забвение, ведь соитие двух в любви – это репетиция смерти».

Неслышно вошел слуга, зажег свет над изголовьем и приготовил постель.

Траурные шелка упали к ногам моей любовницы. Она была невероятно худа и ослепительно красива. Я мгновенно отвел глаза.

Голос умолк, и ее распростертая нагота призывала к себе, и времена неслись, настоящее стало будущим, и будущее превратилось в прошлое. Но сказанное оправдалось, ибо сон, объявший нас, был подобен смерти. Сон одарил видением, которое вдохновило меня написать этот рассказ.

2013

Роман Айзенштат /Ришон-Ле-Цион/

Роман Айзенштат родился в 1946 году в городе Минске. До 45 лет проживал в Белоруссии. В 15 лет начал самостоятельную жизнь, перепробовал немало рабочих специальностей. Отслужил в армии, окончил Белорусский государственный университет, факультет журналистики. Был членом Союза журналистов СССР, членом Пресс-автоклуба СССР. Печатался в республиканской и союзной прессе, автор ряда текстов песен белорусских, российских и израильских композиторов. С 1991 года в Израиле. Автор шести поэтических сборников, вышедших в Израиле, Германии и России, многих коллективных сборников. Победитель и призер ряда фестивалей и конкурсов. Публиковал стихи в Белоруссии, Украине, США, Германии, Израиле, России. Член Союза русскоязычных писателей Израиля, Международной гильдии писателей, кандидат в члены Интернационального Союза писателей.

«То ли птица кричит в ночи…»

 
То ли птица кричит в ночи,
То ль котенок плачет от боли…
Город спит за окном, он молчит,
Современный, почти мегаполис.
 
 
Но и в сонную эту тишь,
Как в давно забытую повесть,
Вдруг вплетаются звуки. Услышь!
Бродит чья-то бессонная совесть.
 
 
Ты и сам, проснувшись, порой
Ощущаешь в сердце тревогу.
Чей там голос? Нет, вроде не мой.
Значит рано ногами к порогу.
 

«Луг после дождя. Вот и солнце глянуло…»

 
Луг после дождя. Вот и солнце глянуло!
Экое богатство – весь в алмазах он.
Брошусь я в него, в это чудо пряное,
Знай, цветочный рай, я в тебя влюблен.
Весь в дожде, в цветах, и пропахший травами,
Возвращусь домой я с думою одной,
Нет, не жаль расстаться было мне с державою, —
Тяжело расстаться с стороной родной.
 

«В свой бывший дом, когда вернусь я строчкою одной…»

 
В свой бывший дом, когда вернусь я строчкою одной,
Мальчишка, что меня не знал, поймет: «Да, он родной!»
Он повторит ее не раз, смакуя каждый слог,
Он совершит, что я не смел, что сделать я не смог.
И если я своей строкой, ему помог хоть раз,
То от забвенья я себя его устами спас.
 

«Звучало грозно: эмиграция…»

 
Звучало грозно: эмиграция.
Навечно, до смерти, навзрыд.
Век снять сумел накал: миграция.
Уехал – это не зарыт.
 
 
Люд добрый, вместе с ним недобрый —
Вперед и взад поверх границ,
Они все те же злые кобры,
Но не препятствие для птиц.
 
 
Век новый нас лишил иллюзий,
Но глупость все еще сильна,
И доводы – «калаш» и «узи»,
И вряд ли защитит страна.
 
 
Идешь Тверской или Бродвеем,
«Калинка» в айфоне иль джаз,
Но вихри, что враждебны, веют,
Вот-вот докатятся до нас.
 

Вечная привязанность

 
И Пегас опустил свои крыльица —
За бугром исчезает кириллица.
Здесь другие у букв начертания,
Попривыкнешь? Лишь нужно старание?
Вот латинский, иврит, вязь арабского —
Не изменишь характера рабского.
Растворились в крови эти буковки,
Бережем, как тюльпанные луковки.
В каждой вкус молока материнского,
Ты прости, изощренность латинского.
Здесь другая у букв геометрия,
Только к старой привязан до смерти я.
 

В ягодах

 
Я чернику с голубикой привечаю,
С детства ягоды любил я собирать.
Так давно в другой стране по ним скучаю,
Но сегодня я в лесах родных опять.
Снова дарят мне они свои подарки —
Ягод сладостный, душистый приворот,
Слаще меда, крепче даже грешной чарки,
Как в помаде, голубой и синий рот.
Лес встает, как встарь, все ввысь зеленым храмом,
Хвойных стен его святое божество.
Будь ты для него Иваном иль Абрамом,
Примет все равно тебя, как своего.
Хоть на миг, на час хочу с природой слиться
И вобрать в себя ее смолистый дух,
Разучиться проклинать людей и злиться,
Поддержать огонь добра, чтоб не затух.
Я чернику с голубикой привечаю,
Словно с детством повстречался я опять.
В ягодах не лет, не зим не замечаю,
Видно годы вправду повернули вспять.
 

Кочевники

 
Кто мы? Кочевники без седел,
Оседлости поправшие черту,
Искатели комфортных родин,
Неприхотливые в быту.
 
 
Крутнулось время почему-то
Невидимым мельканьем спиц,
Совпали наши вдруг маршруты
С маршрутами полета птиц,
 
 
И покатили, покатили
По странам и по городам,
Без лошадей, но сами в мыле,
От старых к новым берегам.
 
 
Кочевникам всегда неймется,
Иной оседлости бы рад,
Но сердце с ритма вдруг сорвется,
И он – вперед, лишь взгляд назад.
 
 
Прощайте, милые просторы,
Приметы детства и друзья,
Пинки, запреты и запоры,
Без них, казалось бы, нельзя.
 
 
Так рассуждает в клетке птица,
Ведь вся огромная страна,
В которой довелось родиться,
Чертой была окружена.
 
 
В той, бывшей, жили все мечтою
(Свобода – сказка для детей),
Что клетка станет золотою,
Родились, умирали в ней.
 
 
Но стала вдруг черта пунктиром,
Рассыпалась былая клеть,
В кочевья новые всем миром
Рванули дружно, чтоб успеть,
 
 
Подальше от былой границы
И к стойбищам, что так манят,
Другие языки и лица,
Где первые часы пьянят.
 
 
Потом минуты отрезвленья:
Нет, легкой жизни не найти.
Но, все ж, вперед, побольше рвенья!
Не сбить кочевника с пути.
 
 
И вновь оседлые покамест,
Лишь в гости по другим краям,
И любопытство, а не зависть
Ведет по избранным местам.
 
 
Да, мы – кочевники без седел.
Тоскуя по родным дворам,
Мы знаем: человек свободен,
Когда судьбу он выбрал сам.
 
 
Где родились, уж нету там.
 

«Давно я чижика не слышал…»

 
Давно я чижика не слышал,
Давно я пыжик не носил,
С тех пор, как из галута вышел,
С тех пор, как лыжи навострил.
 
 
А здесь совсем другие птицы
И ни к чему уже меха,
Стакан арака, ломтик пиццы
И радость нового стиха.
 

«Есть птицы, что поют по вечерам…»

 
Есть птицы, что поют по вечерам —
Извечный ритуал прощания с закатом.
Ты внемлешь их призывным голосам
И вспоминаешь: сам был птицею когда-то.
 
 
Ты тоже пел, когда заката луч
Таинственно скользил за крыши городские,
А перед этим на тебя из туч
Спускались звонким чудом капли дождевые.
 
 
Волшебная небесная купель
Одаривала чистым вдохновеньем свыше,
Сама собой в тиши рождалась трель,
И женщиной своей тогда ты был услышан.
 

«Эй, ты, человечья единица…»

 
Эй, ты, человечья единица,
Что дрожишь под буйными ветрами?
Бедная, боишься обнулиться,
В миг какой-то быть уже не с нами.
 
 
На большой Земле была ты с плюсом,
Только, в космосе, где нет границы
И Земля, как это нам ни грустно,
Тоже ведь не больше единицы.
 
 
Единичка, хоть дрожит, упорна,
Что не вечна, как ребенок злится,
В Землю глубже запускает корни,
В Космос дальний улететь стремится.
 
 
Умножает, делит, отнимает,
Стойко бьется в поиске решенья,
В хлопотах порою забывая,
О боязни вечной обнуленья.
 

«Мегазвездная ночь…»

 
Мегазвездная ночь,
чем ты можешь помочь
мне, землянину?
Меньше букашки
шарик наш голубой и озон, что над ним, —
тоньше он папиросной бумажки.
 
 
Лишь немногим дано
знать, что нам суждено
в этом мире прекрасном и страшном.
Ветром звездным гоним
и пока что храним,
хоть он вечно в бою рукопашном.
 
 
В чем и чья здесь вина?
Оседлала война
души наши, как конские спины.
Когда землю свою
мы дотла разорим,
поздно будет являться с повинной.
 
 
Мегазвездная ночь,
помоги, хоть отсрочь
нашей грешной планеты кончину.
Может быть, мы успеем,
в себе разглядим
человека сквозь облик звериный.