Текст книги "Кочевье"

«Джон Рид? – забыт…»

 
Джон Рид? – забыт
а с ним и 10 дней сошли туда где пыльные архивы
и пальцы – тени в поисках теней
о чем бы? – смех
считали – живы
он в общем был довольно популярен
и признан так на уровне Гомера
смешная эра
бродили люди в бородах и пиджаках лиловым
красили бульвары и грозили
что все сметут буквально в прах
смели и их забыли
Египет стал намного интересней
а так все пресно. в Пресне
меняет время запах
запах – мозг
твердеет пластилин дубеет как полено смеются звезды
впрочем – все нетленно
чуть обмельчала речь и прет Восток на Запад племенами
дерьмо и пламя
усмехнуться
лечь
и изучать санскрит он не технологичен
как следствие – вне времени приличен
 

«есть счастье быть неправым…»

 
есть счастье быть неправым
так обыкновенно
не прав и все
ведь правота мгновенно в банальность обратима
а обратно
дороги нет
что право неприятно
 

«у меня отсутствует цветное зрение…»

 
у меня отсутствует цветное зрение
как вывод я не подвержен старению
в черно-белом мире абстракцией старость
все в четких границах
работа – усталость
наслаждение – тягость
богатство – бремя
где полюса два там отсутствует время
нет шкалы протекания и наполнения
есть нечто подвижное – самодвижение
приятие круга в исходный квадрат
аз есмь творец
и небесный суть град
 

«мадам оставьте жарить сало…»

 
мадам оставьте жарить сало
имею к вам поговорить
так вижу чувств осталось мало
не так порхать как чисто быть
мадам оставьте помидоры
я к вам за жизнь а вы салат
согласья нет за слово споры
где та любовь что мармелад?
мадам я женщин понимаю
не говорите – понимал
когда ж вы от меня устали
так я скажите раз – пропал
во мне ж таки нутро пылает
по страсти – чистый Герострат
вам хоть сейчас апорт из рая.
куда не слышу? – понял
в сад…
 

«подарок твой истерика и боль…»

 
подарок твой истерика и боль
подарок мой иллюзии в корыте
бывает исцеляет алкоголь
звучит вульгарно?
– но вопрос открытый
а впрочем?
 

* * *

 
монастырское вино
прогулки по затерянным аллеям
и по утру открытое окно
на колокол и аромат елея
пусть будут стены
ветхи как роман
написанный еще до Гуттенберга
и все ночами слушать океан
как клавиши
fortissimo
allegro
 

«капля воска крошит лед…»

 
капля воска крошит лед
мысль за разумом живет
и доподлинно известно
всяк не ищущий – найдет
 

«есть белый зов и здравствуй Лондон Джек…»

 
есть белый зов и здравствуй Лондон Джек
привет Кулау черный человек
на прокаженных островах довольно жарко
поднимем парус и отходит барка
к Юкону на Аляску там вся кровь
на жажду на снега на жизнь как новь
полярного сияния молчания
подохни тварь
и оживи желания
 

«все может быть…»

 
все может быть
возможно?
– о тебе
по сладости внезапных пожеланий
со вкусом счастья
сущего к судьбе
что мир вокруг? – тайник воспоминаний
случайный клад забытый впопыхах
ребенком в недочитанных страницах
ищу тебя
то в прозе то в стихах
в реальности
что вечным душам снится
 

«обожаю… примитивное словечко…»

 
обожаю… примитивное словечко
мелом нарисованное сердечко
довольно робко
на школьном бетонном заборе
так кажется – день и сотрется дождем
что смысла? на каплю без моря
на вздох
на летящую птицу
на ночи шальную зарницу
глотком из ручья
он стекает
и время смеясь замирает
 

«Вероника и может Джеронимо…»

 
Вероника и может Джеронимо
что бытие что состоянье – мимо
со-бытие со словом и со именем
Джеронимо Вероника с полымя ли
и в пламя может краски не добавили
где имена все медью красной плавили
отлили формой различимой видимо
Вероника Джеронимо
обыденно?
 

«мой друг ты друг…»

 
мой друг ты друг?
ведь я так глуп что за словами вижу слово
и по движенью вялых губ вбираю смысл без покрова
в его случайной наготе
в мечте о невозможном
дальше
там фальши нет но как без фальши
без суррогата естества
когда у кукол есть слова
зато живые безъязыки
по свалкам ищут мыслей блики
и жрут отбросы что о вечном
им некий дал…
Пророк? – конечно
 

«перламутр жемчуг перламутр…»

 
перламутр жемчуг перламутр
это утро друг мой? верно утро
шелк волны по шелку твоей кожи
голос плещет море плещет тоже
ты от пены? видимо из пены
что обычно да обыкновенно
и так тихо время набегает
от волны и в волнах исчезает
 

«люблю…»

 
люблю
ты лучше и умнее
чем мне понять дано
так вверх
кружится серпантин аллея
над нею – небо
и как шерп
с поклажей вечного туриста
шагаю
сбиты башмаки
внизу – цветы
легко так чисто
цветут вокруг тебя
– реки
устало сердце протираю
от пыли выжитого рая
 

«она сидела с видом на стакан…»

 
она сидела с видом на стакан
он с видом на нее и на обои
дымил в углу задумчиво кальян
о чем-то важном говоря с собою
устало в вазе пялились цветы
роняя лепестки от возмущенья
на улице весенние коты
разучивали матерное пенье
внезапно холодильник заурчал
и как струной молчание рвануло
он кашлянул и виновато встал
она допив сползла на пол со стула.
 

«…где были гепарды всегда добредут гиены…»

 
…где были гепарды всегда добредут гиены
связь поколений забавно всегда неизменна
навоз прорастает и злаки колышутся в поле
расчерченном накрепко порохом плугом и солью
вороне равно сколько крови прошло за добычей
что мясо что падаль ни разницы нет ни отличий
слова те же трупы по мере издохшего текста
привет Вавилон безмолвие встретим совместно
 

«– сиротская сука что пялишься…»

 
– сиротская сука что пялишься
ты был буду я ты останешься
и ветром сметет след по проледи
где бляди бродили и голуби
где розы росли и настурции
где Цезарь беседовал с Луцием
где грош и луна обвенчались
все занавес
чуть задержались
 

«не на моем ли языке река уснувшая в реке…»

 
не на моем ли языке река уснувшая в реке
печаль упавшая на дно иконой светлою окно
едва ли в памяти моей пух астраханских тополей
ночные баржи смех и крик и спящий близ костра старик
не по моим дружок ногам степной дороги птичий гам
громада солнечных небес и вдалеке плюгавый лес
не я там был не там ходил с босотой портовой не пил
рубаху на груди не рвал и крест с себя не пропивал
так что ж так рвется и куда из сердца спелая звезда
и что так катится в ночи зрачок на окоем свечи
кто душу к телу пришивал тела попутал и пропал
и явно время подменил что был одним другим прожил
 

«субъект – влюблен…»

 
субъект – влюблен
страдает безусловно известным чувством слеп и упоен
и сыплется как с потолка известка
которой был окрашен старый дом
плывет фасадом
падают карнизы
и крыша протекает без дождя
любовь любовь
души святая риза
и нагота
веревки и гвоздя
 

«черт знает может слушать Григория Лепса…»

 
черт знает может слушать Григория Лепса?
носить кепарь и треники =
Адидас = а ее звать – Масяня?
а она мне – слышь Заяц пивасик возьми
завести братанов что сидят по утру у бювета
хули нет? – они тоже свободны
от импрессии бледного мозга
и от времени
жизнь мгновенна нам здесь и сейчас
и по мере ведения счета
впечатлений и мыслей
а без них? – бесконечна
«…ты ведь знаешь, желе не хоронят»
 

«сидел у костра и похлебку варил…»

 
сидел у костра и похлебку варил
и Петр со мной все о том говорил
что время свернется как ветхий лоскут
и все что не стало объявится тут
и все что прошло обновится собой
и небо сойдет там где прах был земной
а пепел и пыль обновят небеса.
вдали чуть шумела ночная гроза
горели дрова рассыпаясь в угли
уснули слова
да и мы прилегли =
 

«пуанты – искусство перебирать пространство точками…»

 
пуанты – искусство перебирать пространство точками
под светлую музыку и сосредоточенно касаться пальцами
пола сцены в полете прыжка это тонкая тема доступная
в режиме строгой визуализации чутья красоты
в неизменной градации следящего взгляда.
немногим ведь надо?
 

«стучат в окно…»

 
стучат в окно
– откройте лето
я не прощаясь так зайду
оставлю вам горшочек света
в зелено-лиственном меду
еще на полку
– вот возьмите
набор рассветов для зимы
ну не прощаюсь…
погодите!
 

* * *

 
окно и утро
только мы
 

Юрий Берг /Франкфурт-на-Майне/

Юрий Берг – поэт, писатель, журналист. С 2002 года живет в Германии. В Германии вышли две книги его стихов и избранной прозы. Печатается в литературных журналах и сборниках России, Украины, Германии, Австрии, Швейцарии, Англии, США. В 2010-м году Юрию Бергу присвоено звание «Золотое Перо Руси». Союзом писателей Евразии и Союзом писателей и переводчиков Московской Городской организации СП России Юрий Берг награжден Дипломом литературно-общественной премии «Светить всегда» и орденом «В.В. Маяковский».

«Дремлет Кельн одеколонный, с неба льет вода…»

 
Дремлет Кельн одеколонный, с неба льет вода,
дремлет люд под стук колесный – едут, кто куда.
Едут люди, мчатся люди, за окошком ночь,
тот с надеждой мчит к любимой, тот – от счастья прочь.
Черно-белая, цветная – жизнь, что балаган,
по земле народы бродят табором цыган.
Ищут люди лучшей доли, место, где сытней,
как слепцы бредут на ощупь без поводырей.
Ходят люди, строят планы, веруют и ждут,
в жизни каждый выбирает лучший свой маршрут.
Рассмешу сегодня Бога, поделюсь мечтой:
я молюсь, чтоб та простила, что не ждет домой.
На табло мелькают цифры, скорость все растет,
в те места стремится поезд, где никто не ждет.
 
 
Вот, объявят скоро Франкфурт, полночь на часах,
что тебе приснится ночью, что увидишь в снах?
С кем ты спишь теперь в обнимку, с кем была вчера,
кто тебя разбудит нынче в семь часов утра?
Крутит жизнь мою, как лодку, бешеный поток,
мне бы к берегу прибиться, хоть бы на часок.
Но, сухим уже не выйти, коль пустился в сплав
и тому не быть счастливым, кто беды не знал.
…Дремлет люд, зарывшись в кресла, полупуст вагон,
этот – едет за прощеньем, тот – уже прощен.
Вот уже мелькают дачи, огоньки вразброд,
здравствуй, тихий, мокрый город, где никто не ждет.
 

«Городок немецкий, тихий, год, как нет войны…»

 
Городок немецкий, тихий, год, как нет войны,
сожжены кварталы улиц, кирхи сожжены.
Нераспаханное поле съежилось от мин —
в тихом городе немецком не видать мужчин.
Два безногих инвалида да пяток юнцов
ждут товарищей из плена, ждут своих отцов.
По полям холодным, русским, не сочесть могил —
их никто не ждал в России, в гости не просил.
Городок немецкий, тихий, вечером черно,
в кафетерии «Zur Krone» светится окно.
Вечер томный, вечер длинный, как девичий стон,
о любви поет певица под аккордеон.
Столик слева, столик справа, зал совсем пустой,
два советских офицера встали на постой.
Кто дошел сюда, тот счастлив, что остался жить,
а больную память можно водкой заглушить.
И тогда он перестанет по ночам кричать
и во сне уже не будет маму призывать.
Городок немецкий, тихий, год, как нет войны,
сожжены кварталы улиц, кирхи сожжены.
Тихо крутится пластинка, плачет патефон,
о любви поет певица под аккордеон:
«Vor der Kaserne vor dem großen Tor/Stand eine Laterne/
Und steht sie noch davor/So wollen wir uns da wiedersehn/
Bei der Laterne wollen wir stehen/Wie einst Lili Marleen/
Wie einst Lili Marleen»
 

«Не могу описать все осенние краски…»

 
Не могу описать все осенние краски,
я к такому богатству еще не привык,
и молчу, словно мне, не познавшему ласки,
на минуту-другую отняли язык.
Что же это такое творится на свете —
заправляют делами шафран и янтарь,
и прощальным кивком уходящего лета
полыхает кленовых лесов киноварь.
А над сонной землей, в темно-синем покое,
тает медленный звон потревоженных струн,
и с уснувших полей тянет медом и хвоей,
и дрожат в колеях отражения лун.
И ловя паутинки, гонимые ветром,
я по-глупому счастлив, что жив и любим…
…Это было кино, черно-белое «ретро» —
иногда я в кладовку спускаюсь за ним.
 

«…И снова дождь. Прорвало небеса…»

 
…И снова дождь. Прорвало небеса,
погода вновь, как наказанье божье:
кругом туман, вода и бездорожье —
ни зверя, ни следа, ни колеса.
Река разбухла от потоков с гор,
и птицы прячут головы под крылья,
а берег пахнет илом и ванилью,
и в тишине – лишь капель разговор.
А серый день, сплавляясь по реке,
как все вокруг, водянкой тоже болен,
и тихий звон далеких колоколен
колышется в высоком тростнике.
И, проплутав средь буков и берез,
не встретив ни тропинки, ни дороги,
едва тащу натруженные ноги,
найти пытаясь старый перевоз.
Случается такое каждый год,
привычку и сегодня не нарушу:
дождем осенним я омою душу,
как будто он, воистину, Исход.
 

«Плакали Буланова и Михайлов Стас…»

 
Плакали Буланова и Михайлов Стас,
день клонился к вечеру, а потом угас,
я давил на клавиши, я пошел вразнос,
я чужую девушку целовал взасос.
Мало было вечера, утра было жаль,
пили мы шампанское, а потом «Рояль»,
и шумела Дарница где-то за стеной,
ты ушла к сожителю, я пошел домой.
От метро по-трезвому хода пять минут
к дому над Саперкою, где меня не ждут,
где затихла улица с баней на углу,
где макушку тополя вставили в Луну.
Там подъезд загаженный, чахлый палисад,
там ступени пьяные под ногой ворчат,
и давно не ждет меня странная моя…
Как живешь, любимая?
Здравствуй, это я.
 

«В магазинчике подвальном иудей читает Тору…»

 
В магазинчике подвальном иудей читает Тору
и вылизывает кошка шестерых своих котят,
а на вешалках горбатых пиджаки, салопы, брюки,
густо пахнут нафталином и расслабленно висят.
А на площади базарной, при большом скопленье люда,
продают съестное бабы из окрестных деревень
и окраина местечка пахнет сеном и дровами,
и горшки уселись плотно – кто на тын, кто на плетень.
Там и я бреду с базара: в левой три кило картошки,
в правой кринка со сметаной, а в авоське сельский хлеб,
и течет над миром Время, время медленно уходит…
А еврей читает Тору – книгу жизни и судеб.
 

Анна Мертенс /Оберхаузен/

Художник-график, выпускница Гамбургской академии, родилась на Северном Кавказе, живет с 1995 года в Германии. Иллюстратор восьми книг, в том числе иллюстрировала книги Раисы Шиллимат. Оригинальная манера сюрреалистической графики Анны обращает на себя внимание. Персональные выставки прошли в Германии, также художница была участником выставок в Израиле и Украине. Анна Мертенс была неоднократно победителем и призером международных конкурсов в этих странах.

Елена Элентух /Эвен Йехуда/

Родилась в середине прошлого века в Москве. Жила почти до конца века в Литве. С 1991 любит Израиль – нежно и взаимно. Жена, мама, бабушка. По профессии адвокат. Пишет с 20 10.

Ангелок

 
а он говорит – вот бы глоток молока, у тебя было.
говорит еще – глянь за окно, весна? до того ж стыло.
помолчит и опять говорит – не греши ты, не вой часто.
потом оборачивается дитем, схоронясь за прясло.
и так ей жалко его, без крыл, без божьей стаи.
как рассказать мужу об этом? засмеет, знает.
вот как рассказать? мужик всегда – охолонь, баба.
как? под грудью печет огонь да в коленях слабо.
мужику не понять-от, хоть пьянóй, хоть тверезый.
ну, кинется она на крыльцо утирать слезы,
муж все пуще – у колодца умойся, дуреха.
ангелок смотрит со дна, зовет —
мама, мне плохо…
 

Рыбарь

 
Моли не моли,
потеряет беда ключи
от белых дверей с латунным тяжелым замком.
В замочную скважину глазом косят грачи,
уже прилетели, а им говорят – потом.
За дверью беснуется вербный душистый куст,
под дверь протолкнулся сиреневый пятицвет.
Дорога к тебе – по гравию серому хруст.
Пришла, помолчала, искала. Тебя здесь нет.
Он Петр. Он знает места. Тут отличный клев.
Три первых звезды, крючок, зацепились лучи.
Распахнут заката ангинный бугристый зев
над морем спокойным.
Поймали, так не кричи.
 

Проводник

 
Мой взгляд овеществлен, шершав на ощупь.
Чернее, чем паслен безлунной ночью.
Кошачьим языком дерет, не лижет.
Кто невзначай в окне – не хочет ближе.
Я искоса взгляну – скрывает тучей
безумную луну на всякий случай,
из ночи воссияв, крылатый кто-то.
Мой благородный мяв вминает в ноты
незначимых пичуг в кусте плечистом,
кричащих сквозь испуг: «Изыдь, нечистый!»
 
 
А люди говорят: «Попить бы чаю,
дожили до утра».
 
 
…и я встречаю…
 

Мелочь

 
Зияла колотая рана на матовом боку арбуза.
Мужчина лопоухий в кепке шлепками дыни унижал.
Их нюхал под хвостом и щупал чешуйчатое дыни пузо,
и по-армянски огрызался на обращенье «генацвал».
У горки мятых мандаринов лежал пучок кинзы душистой.
Как слиток золота в Форт-Ноксе, сиял созревший мандарин.
Кинза зеленая, как баксы, кончалась, словно баксы, быстро.
Ругался армянин за сдачу, кричал: «Тут вам не магазин!»
Так ярко, громко, духовито, несносно, нестерпимо ясно,
с далеким рокотом раскатов из духоты блеснет гроза,
и для чего-то память выдаст помятое годами счастье —
смотреть, как мама ищет мелочь.
Смотреть, смотреть, во все глаза…
 

Антоновка

 
Она была чудаковатой,
носила суперские стрижки.
Последний год жила на даче
со старым кокером английским.
 
 
Вязала вечное вязанье, варила летнее варенье
и наливала в блюдца осам, творя высокий акт даренья.
Там солнце поднималось рано, там звезды поздно расцветали,
от гроз листва блестела жирно, а георгины провисали.
 
 
Внезапно наступила осень. Тоску лысеющего леса
лечила выдохшимся спиртом, давно хранимым для компресса.
Сидела долго на веранде, бессмысленно сжигая спички,
под барабанчики дождя. Пугалась крика электрички.
 
 
Антоновки забытый запах вдохнула так, что заломило.
На выдохе спросила: «Ты?..»,
а как дышать
потом
забыла.
 

Огромная женщина

 
Примстится, привидится ночью дорога железная.
Ни рельсов, ни шпал, просто ржавые плиты тяжелые.
Стучит по заклепкам кувалдой огромная женщина,
вбивает намеренья добрые в будни суровые.
 
 
Обходит обходчик охряную ржу, хохочет.
Не хочет дорогу закрыть и чинить не хочет.
Авоську плетет из нити клубка Ариадны.
Никто из тоннеля живьем – там жертвы изрядны.
 
 
В авоське бутылка игристого, еще мандарины.
Сегодня канун Рождества и гаданье на свечках.
Огромную женщину ждут, снова будут смотрины.
Опять Минотавр обманет, оставив в девках.
 
 
Очнется от морока, мрака с похмельным синдромом.
Обходчик храпит, перегар мандаринами полон.
Кувалда в руке, приятная в теле усталость.
Год прожит не зря, хорошо. Там еще осталось.
 

Набатея

 
Ты не забыл?
Пески цветут зимой.
Там красный цвет с пустынных анемонов
срывает знойный ветер.
Утомленно бредет пастух,
за ним баранья вонь
халата, куфии и переметных сум,
висящих на крестце у дромедара.
Их силуэт дрожит в февральском жаре,
шипящей эфой ветер, белый шум.
 
 
Ты помнишь?
Так колышется вода
тяжелая, в бордовых отраженьях
окрестных гор. Сковавшая движенье
твоей руки, коснувшейся меня,
скользнувшей ниже… в шелк воды и кожи.
Тождественны на ощупь, но несхожи,
ведь я жива, давно мертва вода.
 
 
Ты в Набатее, помнишь?
Навсегда.
 

Княжна

 
Мы так случайны на земле, ничтожно малая погрешность.
Наш хлеб разломлен на корме и эта щедрая небрежность —
смахнуть и в рот пригоршню крох. Глотать, водою запивая.
Здесь водка мертвая – вода. Здесь за бортом княжна живая.
Еще живая смотрит вверх. Сквозь ряску медленно мигает.
И (жизнь огромна и проста)
всплывает.
 

Зацвел багульник на старой вазе эпохи Мин

 
Зацвел багульник на старой вазе эпохи Мин.
В кустах драконы на задних лапах – пускают дым.
Свирепый воин в смешном уборе разит копьем.
Бледней фарфора в лощине дальней наш белый дом.
Почти невиден, всегда безмолвен – он погружен
тончайшей кистью, рукой изящной в смертельный сон.
Там, в золоченой в каменьях клетке, что у окна,
тоскует птаха, сидит нахохлясь, всегда одна.
Не слышен посвист, истлели трели – то соловей,
он без завода хранит молчанье так много дней.
Его пружина давно ослабла и ржавый ключ
скрывает ловко дракон – разлучник в разрывах туч.
Простые вещи, простое счастье. Непостижим,
зацвел багульник на старой вазе эпохи Мин.
 

Распускала вязание

 
Распускала вязание, до слез искусала губы.
Лунный месяц на убыль.
В сундуке запирала клубок голубой и мягонький.
Говорила с маленьким.
Обещала, клялась, обольщала напевною речью.
Мол, не бойся, я встречу.
Не смогла, обманула. Повитухи глаза скорбные.
Умирала родами.
У небесных врат обернулась, все вокруг сине-сине.
…и забыла о сыне.
 

Райское

 
чтоб достали детки,
на одной ветке
цвета прелой ржи
злые ягоды лжи.
и на вкус похожа,
да жжет по коже,
ядовита, красна,
зреет истина.
у корней дерева
шкура змеева.
а где Бог, высоко —
сгнило яблоко.
 

Борис Фабрикант /Борнмут/

Родился во Львове, где прожил много лет, учился, работал в НИИ. Затем Москва, и с 2014 года с семьей живет в Англии. Стихи пишет с юных лет. Публикации в сборнике «Эмигрантская Лира», «Литературная Америка», «Что есть Истина?» В финале всемирного фестиваля Эмигрантская Лира-20 18 занял 2-е место.

Духовой оркестр

 
Духовой оркестр всех других природней.
Дуешь, словно дышишь, да еще свободней,
Дуешь что есть силы, так что бьется сердце,
Как в тростинку лета в середине детства.
 
 
Духовой оркестр, плещутся тарелки!
Тубы и тромбоны ловят взмах руки
И дрожат, как горло, медно мелко-мелко.
Выпячены губы. Слюни, мундштуки.
 
 
Духовой оркестр – войны да парады,
Не умеет тихо – зорька да отбой.
Танцы в летнем парке, белая эстрада.
Как последний выдох, эхо за трубой.
 
 
Духовой оркестр – музыка разлуки.
Ноты в ней простые и звучать легки.
И протяжным эхом все витают звуки
Над прощальным взмахом маминой руки.
 
 
Праздник Первомая, флаги и портреты.
Черно-белый снимок, папа молодой.
В городе оркестры все играют где-то,
Долетают тихо песни вразнобой.
 
 
Черно-белый снимок – небо голубое,
Мне уже пятнадцать, не вернуть назад.
Песни да оркестры – самое простое,
Люди да машины – вот и весь парад.
 
 
Разберут трибуны, унесут портреты,
Спрячут инструменты, допоют на слух.
Духовой оркестр не хранит секреты.
Он играет громко, просто во весь дух.