Текст книги "Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972"

 
 Не дослушав плачущей виолы
 и забыв, что продолжалась месса,
 из собора выйдя, догаресса
 опустилась на скамью гондолы.
 Праздник был томительно-хвалебен,
 ей хотелось зарева заката,
 свежего, как зрелая граната,
 яркого, как петушиный гребень.
 И в порыве дикого каприза,
 потеряв трех юношей из свиты,
 отдавала шею и ланиты
 поцелуям женственного бриза…
 Вдалеке раскинулись лагуны,
 а до слез влюбленные поэты
 сочиняли скучные сонеты,
 ударяя яростно о струны.
 А потом, вернувшись слишком рано
 во дворец извивами канала,
 принести велела два бокала
 тонко отшлифованных в Мурано.
 И под звук далекой серенады,
 запретив улыбки и вопросы,
 распустила вьющиеся косы,
 темные, как ночь Шахерезады.
 И вином наполнила до края
 два бокала, легкие, как пена…
 Было тихо… Лишь у гобелена
 раздавался шепот попугая.
 И с неясной сказкою во взоре
 Говорила, чувствуя румянец:
 «Не придешь, о гордый иностранец,
 Любоваться мною, как в соборе?»
 

 
Однажды вечером, в кафе у Флориана,
Мы встретились по странной воле рока.
С улыбкою затравленного Пана,
Пропитанный удушливым Сирокко,
Напомнивший мне чем-то робость лани;
И, опустив бровей густые арки,
Он слушал, полулежа на диване,
Звучавший вдалеке сонет Петрарки.
 
 
Вторично мы увиделись у дожей.
В толпе туристов прибыльного лета,
Томящийся, на прочих непохожий,
Он замер перед Вакхом Тинторетта.
Впивая до последней капли пота,
До вскриков, заглушенных сиплым лаем,
Восторги самоцельного полета,
Который навсегда неповторяем…
 
 
Мы вскоре познакомились на Лидо,
Спасаясь от жары в стабилименто…
Сверкала наготой, как Энеида,
Прибрежья исчезающая лента…
На фоне полновластного прибоя,
Окутанного рвущеюся пылью,
Я понял глубину его покоя
И волю, обреченную бессилью.
 
 
А вечером, когда по пятнам мелей
Прошла луна, рожденная недавно,
И в зелени пирамидальных елей
Стал бледен обнаженный профиль фавна,
Мой спутник, изнывающий, бескрылый,
Вернувшийся, как собственное эхо,
Смеялся утомительно и хило
Остатком недосмеянного смеха.
 
 
Мне кажется, в безумии исканья
Еще никто так не любил контрасты,
Как души, в глубине всеотрицанья
Построившие замкнутые касты.
Судьба, не отвечающая стону —
(Кто б мир не раздробил на казематы!),
С настойчивостью, родственной закону,
Ломает недокованные латы.
 
 
С тех пор я не слыхал его походки
Ни в гулкости холодного базальта,
Ни там, где проплывающие лодки
Ласкают переброшенный Риальто.
 

 
Уже длинней и легче стали тени,
Мосты упруго изогнули спины,
Прошел мошенник с шапкой на бекрени,
И чудаки одели пелерины.
 
 
И все сильней античные дурманы,
Холодный мрак безжалостно расколот,
На мертвой башне быстрые Вулканы
Приподняли и опустили молот.
 
 
И ты так строго, так неуловимо
Хранишь на всем старинные печати,
А помнишь, как ты отняла у Рима
Литых коней монументальной рати,
 
 
И как потом, благословив стихию,
Во времена крестового разгула,
Твои купцы уплыли в Византию,
Где их хранила золотая булла.
 
 
Когда же пальцы тонкого Беллини
Сжимали кисти бережно и плотно, —
Какой восторг рождающихся линий
Узнали обнаженные полотна.
 
 
И сколько муз непознанных и граций
Открыли чьи-то бешеные пытки —
Теперь под колоннадой прокураций
Не верят в ядовитые напитки.
 
 
Но я люблю сквозь старые атласы
И сквозь давно не ношенные цепи
Смотреть на искривленные гримасы
И на разврат твоих великолепий
 
 
И опускать в исчерпанные бездны
Своих корней извилистые ткани,
Пока дракон, ревущий и железный,
Не оборвет моих очарований…
 

Сонет

Посвящается Л. Р.

 
Любовница случайных королей,
Аркадами дрожавшая над ними,
Рожденная Лукавым и Святыми
И вскормленная грудью кораблей —
 
 
Сегодня я по прихоти твоей
Был Тассо, Тицианом и другими,
Пока усталый день, приблизясь к схиме,
Не бросил в воду зарево кудрей.
 
 
Теперь сквозь ночь бесцельна и понятна
Резьба колонн, похожая на пятна,
И над дверями ласка львиных лап,
 
 
Как будто мир в тончайших нитях хмеля!
И рыцари широкополых шляп
Идут в альков к Мадоннам Рафаэля.
 

Борис Зубакин

 
Вновь запах моря веет от алькова,
Неповторимо радости тая,
Как будто волосы ты выжимаешь снова —
Ундина вечная, Венеция моя.
 
 
Глаза смежу – и ты мне будешь сниться,
Плывя в стекле застывшего зрачка,
Рыжеволосая и пышная блудница
С полночным стуком каблучка.
 
 
Какими тайнами твои владели дожи,
Чтоб столько сладости и мук,
Века, волнующие дрожью, —
Включить в твой каменный сундук.
 
 
Ты спишь, Роскошная, как и в былые годы —
Земных владычица сердец,
И ночью зеркало наводит
Луна на спящий твой Дворец.
 

Венеция, 1927 г.

 
Морская пленная царица,
С которой кто б сравниться мог,
Кидаешь в море из темницы
Свой пенный кружевной платок.
 
 
И племя скучное туристов
В гондолах вслед ему плывет,
Но тот рисунок серебристый
Оно вовек не разберет.
 
 
Твое лицо покрылось дрожью —
С лагуны ветер шлет волну.
Тебя лишь лев постигнуть может,
Глядящий с башни в глубину.
 

Июль 1927–1930 гг. Мост вздохов

Сергей Зубов

 
1.
Скукой нежною скучаю
Я всю ночь, часы считая,
О, Венеция, немая…
 
 
Где-то песня оборвалась
И весло в воде ласкалось,
Что-то тщетно вспоминалось.
 
 
Что-то плачет, что-то гложет,
Тишина мне не поможет,
Сердце вспомнить все не может.
 
 
У San Giorgio Maggiore,
Где не так далеко море,
Потерял я свое горе.
 

 
2.
На гондоле уплывали
И печали вспоминали,
Говорили, говорили —
Солнце с песней проводили…
 
 
Солнце в море утонуло,
Ты усталая уснула,
А Венеция сияла
И меня в себя влюбляла…
 
 
И когда ты вдруг проснулась,
Когда мы домой вернулись,
Я не знал, зачем с тобою
Плыл я долго под луною…
 

Вячеслав Иванов

 
Царьградских солнц замкнув в себе лучи,
Ты на порфирах темных и агатах
Стоишь, согбен, как патриарх в богатых
И тяжких ризах кованой парчи,
 
 
В деснице три и в левой две свечи
Подъемлющий во свещниках рогатых, —
Меж тем как на галерах и фрегатах
Сокровищниц початки и ключи
 
 
В дарохранительный ковчежец Божий
Вселенная несет, служа жезлам
Фригийскою скуфьей венчанных дожей,
 
 
По изумрудным Адрии валам;
И роза Византии червленеет,
Где с книгой лев крылатый каменеет.
 

 
Над лунной негой волн, в ладье, под тайной маски,
Моя Печаль поет при плеске баркарол,
И лютни звон струит свой палевый Пактол
В опаловую даль, где, млея, тонут краски…
 
 
Моя Печаль молчит, бледна от нег и пляски;
Ей плещет буйный хор с ликующих гондол;
Жестокость в кудри ей, с извивом жадной ласки,
Вплетает алых роз стожалый ореол.
 
 
Но Жалость юная с подругой делит розы,
Багрит венец лилей и льет с улыбкой слезы…
А с брега, мертвый взор вперив на дальний челн,
 
 
Тень, погребальные влачащая одежды,
Белеет, – и на зов покинутой Надежды
«Прости!» – звучит ответ над лунной дремой волн.
 

 
В ладье крутолукой луна
Осенней лазурью плыла,
И трепет серебряных струн
Текучая влага влекла —
Порою… Порою, темна,
Глядела пустынная мгла
Под нашей ладьей в зеркала
Стесненных дворцами лагун.
 
 
Не руша старинного сна,
Нас гóндола тихо несла
Под арками черных мостов;
И в узких каналах со дна
Глядела другая луна,
И шелестом мертвых листов
С кормою шепталась волна.
 
 
И Та, что в тебе и во мне
И розой меж нами цвела,
Сияла, как месяц, светла,
Порою в ночной вышине,
Порою в глубокой волне;
Таилась порою, и мгла,
Казалось, ее стерегла;
Порою лучилась, бела,
В небесном, воскресном огне.
 

 
Над бледным саваном недвижимой лагуны,
Мрача покой небес и млечный кругозор,
На брег отчаянья дерев нагой позор
Зовет уснувший гром и летних гроз перуны.
 
 
Угрозой черною над краем черной дюны
Стоит зима дубов, и в страхе ловит взор
Окостенелых мышц чудовищный узор,
Ожесточения страдальческие руны…
 
 
Чуть плещет низкий вал в прибрежном тростнике.
Вися над бездной, челн колеблет вдалеке
Свой образ, вод стеклом незримым отраженный.
 
 
И, тенью царственной означив небосклон,
Встает туманный град в дали завороженной,
Как гордой памяти неусыпимый сон…
 

Димитрий Иванов

 
[В голубом эфира поле
Ходит Веспер золотой, —
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой.]
 
 
Догаресса молодая
И печальна, и бледна,
На лагуны взор бросая,
Смутно думает она:
«Пусть в любви немало горя, —
Без нее не красен свет,
И с самим супругом моря
В пышном блеске счастья нет»,
И грустит, еще не зная,
Чем ей мрачный рок грозит,
Догаресса молодая,
И угрюмый дож молчит.
 

Юрий Иваск

 
Змеино-зелено и львино-золотисто,
И по-фазаньему, павлиньему пестро,
Но все притушено и лиловато-мглисто,
И вдруг из сумрака колонное ребро.
 
 
Не утро и не день, не ночь, а вечный вечер:
Последние лучи и первая свеча.
 

Июль 1960 г.

 
Выдумываю, например, убийство
На улице Убийц.
Запомнилось лицо убийцы —
Оно родных роднее лиц:
Испуганное, нежное, веснушки
И рыжая упрямая макушка.
 
 
Рыдания наемной итальянки
В гондоле гробовой.
Мои же смертные останки
Укачиваемы волной.
Прощайте, разноцветные блудницы,
Еще Венеция мне снится – длится…
 
 
Мерцанье дымчатое, голубое
В разбитых зеркалах.
Все призрачное, неживое,
И только тени на стенах:
Колеблемое пламя в шандельерах,
Незримые движенья гондольеров.
 

Октябрь 1960 г.

 
Пестрая, но неяркая —
Даже в сказке Сан Марко.
Дымка голубоватая,
Розовые палаты.
 
 
Незабвенное, нищее
Вычурное кладбище.
Море – бледно-зеленое
До вечернего звона.
 
 
Золотисто-волшебное
Меркнет медленно небо.
Меркнем и мы, кончаемся,
В люльке-гробу качаясь.
 
 
И, откинувшись на спину,
Мы вспоминаем наспех:
Льва и коней, мозаики,
Музыку и музеи.
 

Март 1961 г.

 
Зеленый змий из зеленá вина,
А то, что молодо, иначе зелено,
И мне у узкого ее окна
Немедленно озелениться велено.
 
 
Дремлю Адриатической волной,
Свисаю виноградинами, грушами,
И осыпаюсь ивовой листвой,
Шепча-вдыхая с родственными душами.
Кривелли и Карпачьо: вы со мной.
И Тинторетто с птицами-кликушами.
 

Дамский скрипичный концерт в честь графов Северных – в. к. Павла Петровича и в. к. Марии Феодоровны (1782 г.)

 
Не разглядите ни одной фигуры.
Рассеянный запечатлелся взгляд.
Пятнисто-бело, приглушенно-буро.
Мерцающие люстры серебрят.
 
 
Скрипели виолинные девицы.
Не зрится северный курносый граф.
Венеция, любая, зыбко снится
И у-ле-ту-чи-ва-ет-ся стремглав.
 

 
Мантии меловые,
Водоросли узора,
Дожей свиные выи,
Зеленнáя простора.
 
 
Ларцы львиного Марка,
Улица Ассасинов,
Срезаны для подарка
Головы апельсинов.
 
 
Сердце, играя, рвется
С нитями серпантина.
Околесица Гоцци
И разлюли-малина[564]564
  Зеленое шитье на белом облачении дожа (картина Джованни Беллини). (Прим. автора.)


[Закрыть].
 

Олег Ильинский

 
И кошельки играющих гуляк
Опустошались в кабаках у мола,
И плавали медузы в хрусталях,
И грузовые двигались гондолы.
И, убедившись, что мошна пуста,
Пропировав последние дукаты,
Венеция, ты поднесла к устам
Зеленой влаги трезвые раскаты.
Но Тинторетто кисти покорял
Твои дворцы, и бархат, и галеры,
И оживлял налетом янтаря
Из пен твоих рожденную Венеру.
Голубоватый двигался фронтон,
Качалась кладь, и зеркала сверкали,
Отбрасывая персиковый тон
Твоей щеки в магическом овале.
Музейная густая тишина,
Озвученная сухостью паркета,
Казалось шумом волн поражена,
Затоплена меняющимся светом.
И в жирном блеске бронзовых скульптур,
В тугом клубке Гераклов и кентавров
Затихли сгустки мыслей и культур,
Как дальний гром и дальние литавры.
Проносится охота на лося,
И славит шелк прекрасную Елену,
А мы домой уходим, унося
В глазах лиловый отблеск гобелена.
Дожди не в силах красок погасить,
И вся венецианская палитра
Пойдет со мной. Пусть желтые такси
Ее о шины рубчатые вытрут.
Пусть световые властвуют куски,
Пусть станет город праздничным базаром,
Пусть заблестит, пусть влажные мазки
Пойдут по мостовым и тротуарам:
Запомнятся рембрандтовы глаза,
Роденовский невоплощенный вылеп,
Замрет венецианская слеза
На ветровом стекле автомобиля.
И вечер, разгоняя облака,
Очистится, как ясная лагуна,
И тучи погрозят издалека,
Как полчища покрытых пылью гуннов.
А в дом заглянет синее окно,
И виноград в хрусталь уронит зелень;
На ужин будет красное вино
И выдох флейты – память о музее.
 

1964 г.

 
Здесь плеск весла, как стук кареты,
Весна наядой на волне.
Веселым старцам Тинторетто
Привольно жить на полотне.
Пусть нрав у старцев неразумен,
Зато румянец детски свеж…
Здесь Возрожденье, как Везувий,
Клубится складками одежд.
Переглянувшись с хрусталями,
Помчался в пляске хоровод,
Лозою Вакха заслоняясь
От всех напастей и невзгод.
Стекло дрожит прозрачной дрожью,
Зеленым отблеском горя.
Резвятся подданные дожа —
Большие рыбы на морях.
 

1962 г.

 
Латерна Магика – о золотистый свет,
Карманный рай, танцующий миражик,
Из бархатного сумрака кассет
Рождающий веселых персонажей.
Сквозных теней китайская игра,
Италия на золотой ладони,
Венеции живые вечера,
Алмазные фантазии Гольдони.
Волшебника пьянил базарный гул,
Он засыпал на пристани туманной,
И ежилась от сырости лагун
Мартышка на плече у шарлатана.
 

1971 г.

Вера Инбер

 
Упоены волшебным Чимарозой,
Поникли крылья черных пелерин.
Кто там вошел, в сутанe, с белой розой,
И в ложе сел один?
 
 
Его уста, как алая заплата
На смуглом бархате его лица.
За сценой голос сладостный кастрата
Баюкает сердца.
 
 
Не убежать, не вырваться из плена
Его ресниц и стрельчатых бровей.
Течет, томит и тает кантилена,
Как жаркий воск свечей.
 
 
Таись, монах, за спущенною шторой.
Ласкай цветок прикушенной губой.
Я появлюся набожной синьорой
В антракте пред тобой.
 
 
Тогда забудь молитвы, и чертозу,
И авантюры карнавальных дней.
С тобою вместе зацелую розу
Соперницы моей.
 

Л. И. И-ст-м

Посвящ. сестре моей А. И.

 
Слышишь?! – В канале уже раздается
Звук равномерный весла,
Воздуха струйка аккорд донесла,
Песнь гондольера оттуда несется:
Звук то слабеет, то вновь разольется
В страстной мелодьи его.
 
 
Между церквей и высоких дворцов
Тихо гондолы плывут по каналу;
Некогда здесь по ночному сигналу[565]565
  В Венеции существовал закон, по которому в полночь, по особому сигналу, совершали все казни над преступниками, причем отрубленные их головы клались в гондолы и увозились в открытое море, где их и бросали. И теперь за полночь в Венеции раздается заунывный и зловещий звон колоколов, напоминающий ужасное прошлое. (Прим. автора.)


[Закрыть]
Сколько невинных погибло голов!..
Сколько здесь темных и мрачных домов,
Сколько решетчатых окон!..
 
 
Плиты ступенек, спускаясь к воде,
Лунным лучом озарились;
Волны, плескаясь о них, оживились;
Слышатся говор и песни везде;
Весело все: нет печали нигде…
Звезды спокойно сияют.
 

Осень 1893 г.

Посвящ. моей матери

 
Тихо качаются группы гондол;
Стоя, гребут гондольеры.
Слышится пенье ночных баркаролл
В теплой струе атмосферы.
 
 
Низко спустились ступени к воде;
Волны шумят о их плиты;
Мрачные зданья и церкви – везде
Лунным сияньем облиты.
 
 
Мирно покоится город чудес,
В волнах родимых купаясь;
Звездочки смотрят с прозрачных небес,
В темной воде отражаясь.
 

 
Плывут задумчиво гондолы
Под звуки томной баркароллы;
Гребцы привычною рукой
Спокойно борются с волной
И меж собою разговоры
Ведут, встречаясь на пути.
То громкий смех, то брань и споры
Им не препятствуют грести.
Скользя под арками, мостами,
Гондолы массами плывут;
Дома высокими рядами
Как будто мимо их идут.
И что-то тихо напевая,
Одним работая веслом,
Наш гондольер глядит кругом,
Гондолу мерно направляя.
И мы плывем, плывем вперед,
И вся Венеция идет
Навстречу нам с ее дворцами,
С ее старинными церквами.
Отвсюду веет стариной.
Какой-то сладостный покой
И лень душой овладевают,
И как-то дышится легко…
И где-то здесь, недалеко,
Мандолинату напевают…
Страна беспечного мечтанья!
Здесь люди весело живут:
Не зная будто испытанья,
С утра до вечера поют.
Farniente dolce здесь царит,
И человек поет иль спит!
Лишь звезды на небе блеснут,
Они уж снова отдыхают
И песни новые поют!
 

Ноябрь 1894 г., Двинск

Вивиан Итин

 
«В голубом эфира поле
Блещет месяц золотой.
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой»[566]566
  Начало стихотворения взято из неоконченных черновиков А. С. Пушкина. (Прим. автора.)


[Закрыть].
Догаресса молодая
Беспокойна и бледна.
Старый дож, ее лаская,
Говорит: «Моя жена,
Отчего же ты грустна?
Отчего же без участья
Смотришь ты в мое лицо,
Или ты не знаешь счастья,
От меня приняв кольцо?..»
Догаресса молодая
Беспокойна и бледна.
Вдруг сверкнул клинок. Блистая
Труп скрывает глубина.
Догаресса молодая
С гондольером молодым.
Ночь, луна и ширь без края,
Хорошо им быть одним!
– Я неволей догаресса,
Я не знатна, не принцесса, —
Дожу силой отдана.
Но почет не стоит счастья
Молодого сладострастья.
Лучше буду я бедна,
Но любимому верна.
…………………………..
«В голубом эфира поле
Блещет месяц золотой».
Гондольер плывет в гондоле
С догарессой молодой.
 

Михаил Казмичев

 
В темном халате, с зарею на бледных щеках,
В комнатах темных скитаться с тяжелым шандалом.
Бешенство сказок нести на печальных руках,
Нежить огромное в детском и малом.
 
 
Дикое горе романтики пало в окно
Каменным грифом, совой и виденьем полночным.
Желтой арабской хламидой оно взметено
В городе старческом, пестром, сыром и порочном.
 
 
В темном халате блуждать, и шандал тяжело
Тянет холодную и благородную руку.
Лучше не буду смотреть в расписное стекло.
Бегать по радугам, верить небесному звуку!
 
 
Гоцци!.. Ты кутался в бурю, но ты подарил
Xoxoт Италии, три золотых апельсина…
Ветром задуло огонь, и подсвечник остыл.
Свищут обои, и слабо звенит мандолина…
 

Июнь 1926 г.

Василий Каменский

 
В зеркальных мастерских
Зеркальный блеск
Тускнее <sic> дум
Рабов – пора б
Туда,
Где волн морских
Шумящий плеск,
Туда зовет
Восставший раб.
К галерникам – туда б.
Там слышен бунт.
Венеция в тревоге.
Иль это мнится?
Шум морей?
Молчит свинцовый
Свод-горбун.
Охрана – на пороге.
И мастерские,
Как темница:
В решетках окна,
Пыль веков,
Молчанье,
Гулкий звон оков.
В жаре, раздеты
Доголá,
Рабы шлифуют зеркала,
Рабы муранского стекла.
Жара.
В горячий вечер
В горле зной
Стоит
Тупым куском:
Африканский ветер
Гонит в окна
Зной с песком.
Жара.
В венецианских зеркалах
Мельканье рабских рук, —
Вся жуть
В бесчисленных телах
Отражена вокруг
На всю Венецию
Палаццо, островов
(их более чем сто),
Сплошных каналов.
Двух сотен площадей,
Четыреста мостов.
На всю республику
Святого Марка
Папской веры,
Где ныне стало
Слишком жарко:
Торговые галеры
Объяты
Рабским бунтом
На море и в порту.
Венеция живет
И спит будто
С ножом во рту.
Мятежный дух,
Как африканский ветер,
По узким улицам домов
Снует десятый
Знойный вечер
И будоражит гладь умов.
Снует
По мастерским изделий
Мозаики, муранского стекла,
Слоновой кости,
Мрамора,
Шелков,
Свирелей,
Железа, кож, свинца.
Рычит,
Где кровь текла
Рабов,
Как слезы
Смертного конца.
Мчит
По каналам
К гондольерам,
Стучит
По тюрьмам,
По мостам,
Бежит
По трепетным
Галерам,
По всем
Обиженным
Местам,
Где только раб,
Бедняк
Иль нищий
Отрады
В бунте
Жадно ищет.
И всюду
В пестроте названий
Зачинщиков,
Кто дерзок и умен,
Несется
Имя
«Джиованни»
Среди
Волнующих
Имен.
Героями
Толпа не обеднела:
В часы восстаний,
Памятью горя,
Вспоминаются
Томазо Кампанелла
И лик Дольчино —
Сердце бунтаря.
Десятый вечер
В дрожи
Дожи,
Совет патрициев,
Суд инквизиции,
Сенат.
Папская Венеция
Потрясена!
Монахов
Яростная арка
Кишит
В негодованьи:
В республике
Святого Марка
Рабский бунт.
И кто он,
Джиованни?
Раб —
Дьявольская лапа!
Спаси, Христос!
Мадонна!
Папа!
Проклятие рабам!
Проклятие!
И всем,
Кто к ним пристал!
С мольбой монахи
Взирали на распятие.
На золотое
Изваяние Христа.
Проклятие!
В палаццо дожей ли
Не скрежетали:
– Дожили!
Неблагодарный раб!
Какой-то московит,
В Стамбуле
Купленный купцами,
На подлость
Смел и мозговит,
Затеял
Бунт с гребцами.
Чума Руси!
Взбесившийся пират!
Разбойник!
Сатана морей!
Удава сын!
Гиены брат!
Дикарь из дикарей!
Бунтарь из бунтарей!
Послать войска
Сегодня же, скорей.
Схватить всех
Рабских главарей.
Иначе бунт
Не в меру разгорится и
От клыков рабов
Первыми падут
Купцы, патриции.
Меч у виска.
Послать войска!
Рука
Инквизиции вольна —
Венеция
Еще сильна!
Memento mori!
Горе!
Дышать от бунта нечем. —
Десятый вечер
Трибунал
Рабов с галер
По тюрьмам гнал,
Пытал, казнил.
Железом жег,
Сажал
В отравленный мешок.
Memento mori!
Кольцо купцов,
Совет патрициев,
Монашество, сенат
Мстили
Бунтарям сторицею.
Венеция потрясена!
Во всех углах
Тоской
Светила броско
Мадонна-дева.
В муранских зеркалах
Кривилась роскошь
Страстью гнева:
Хотелось
В гибели рабов
Увидеть вновь
Игру каналов,
Вино
Мессинских погребов
И блеск любовных
Карнавалов.
Хотелось оргий, —
После крови
Забыться
В шелковых лучах.
Патриций зоркий.
Вскинув брови,
Победы ждал
От палача.
Не в первый раз
Рабы вскипали,
Как пена
Штормовых морей.
И те рабы
На плаху пали —
Скосила сила
Бунтарей.
Memento mori!
Силы в споре —
В смертной встрече
Двух злых врагов.
Десятый вечер
Мечет море
У венецианских берегов
Галеры в пасти,
Рвутся снасти,
Как бьются
В волнах голоса.
Галеры в куче
На зыбкой круче
Пластают
В драке паруса.
Галеры стаей,
Вдруг вырастая.
Как кони,
Лезут на дыбы.
Галеры с боем
Гремят прибоем,
И тонут с воем
Войска, рабы.
И каждый гибнет
В вихре-гимне,
И вместе —
Смешанным огулом.
По-зверски шторм
Обильный корм
Швыряет
Бешеным акулам.
Кто – где.
В воде?
Не всё ль
Одно.
Кто – где.
В беде?
Идет
На дно.
Расправы шторм
Клыки оскалил —
Дрались
Отчаянно гребцы,
И там,
Где волю лет искали,
Нашли
Мгновенные концы.
Кто – где.
В воде?
Крутая
Тьма.
Кто – где.
В беде?
Кругом
Тюрьма.
Во тьме,
В тюрьме,
В ночном ряду
Промокших тел
Горячий гул
Гудел
В бреду
Огня желаний:
– Эй, Джиованни,
Бунт не кончен.
Рабы во тьме,
В тюрьме,
На дне морском,
В земле ползком,
В клещах
Смертельной боли,
Рабы
Останутся всегда
Гребцами воли.
Эй, Джиованни!
Шторм вокруг.
Кто – где.
В беде?
Ты где,
Наш кровный друг?
Ночь тень несла,
Гондолы тень,
Да блеск весла
И зла.
Гондолы тень
В тюрьму везла
Тень черного посла.
Высок он
Был,
Когда входил
В железные врата.
Из окон пыл
Очей следил —
Что дверь не заперта,
Что страж один
У страшных врат.
И страж был
Тих и тайно рад,
Когда к нему
Тень тех очей
Припала
Для речей:
– Ты знаешь сам —
Люблю его.
И жизнь
Ему дарю.
И ты люби.
И вместе мы
Поможем
Бунтарю.
Ты знаешь сам,
Что через час
Он будет
Здесь казнен.
Он ждет меня,
Он верит в нас —
И мы его
Возьмем.
Вода черна,
Как я – верна,
Ты нашим
Счастьем будь,
И мы, как
Легкая волна,
Уйдем
В далекий путь.
Ты видишь сам —
Слепая ночь
Не зря
В крови молчала.
И мы должны
Спасти, помочь.
Гондола
У причала.
Смотри:
Под мантией я – страж.
Останусь
Я у врат.
Ты форму стража
Ему дашь —
Он выйдет
Без преград.
Иди, наш
Верный друг, молчи.
Останусь,
Чуть дыша.
Пускай
Тяжелые ключи
Хранят
Ваш каждый шаг.
Иди, скажи:
Мария тут
Дрожит,
Как гонга медь.
Когда на казнь
За ним придут,
Мы будем
Звездам петь
И плыть
В ночной тиши.
Иди. Спеши. —
И страж ушел.
Мария-Коломба
Скинула черную
Мантию прочь,
Стала каменным
Стражем у врат,
Где фонарь караулил
Тюремную ночь.
Чу! Гондола к темнице —
Плещут волны канала.
Тень за тенью таится:
Это судьи
Ползут —
Инквизиторский
Суд —
Это судьи
Идут трибунала.
Мария тяжелым ключом
Отворила железную дверцу,
Надавила холодным плечом,
Как мечом
Провела
По холодному сердцу.
Трибунал миновал —
Ушагали, шурша
Алым шелком
Палаческих мантий.
Трепетала душа —
Колебались весы
На груди бытия,
На приколотом банте.
Надеждами
Били в башне часы.
Здесь минуты —
Как счастье подарка.
Удары часов
Улетали, как голуби
С площади Марка.
Время, спаси!
Чу! Стук шагов.
Это – они!
У Марии глаза —
Золотые огни,
И сердце, как птица
В апрельские дни.
Откройся, темница!
Это – они!
– Джиованни!
– Мария! —
Два возгласа вдруг
Замерли счастьем
В сплетении рук.
Скорей же, скорей
От тюремных дверей,
От зверей.
Гондола легка.
Звезды – вместо огней
Сил горячих не жаль.
А ты, ночь, ты
Укутай плотней гондольеров
В широкую шаль.
Воля —
Жгучая власть,
Беспредельная высь,
Солнцем сыплет
Заботы иным.
И гондола неслась,
Как счастливая мысль,
По каналам,
Рабами сработанным.
– Кто тут гонит? Эй, стой! —
Орали с мостов
Караульные псы с фонарями.
Джиованни кричал:
– Видишь, стража
Походных крестов
Занята бунтарями!
От них
Некуда деться и
Некуда деть их:
Ныне в рабской Венеции
Бунтари —
Даже дети.
Пахнет бунтом
У каждых дверей.
Эй, сеньоры, нет ли у вас
Из таких главарей? —
Караульные
Лаяли в тьму:
– Их свалили,
Как рыбу, в тюрьму —
Судьи их потрошат.
У раба Джиованни,
Наверно, душа
От клещей
Пошла
К дьяволу в гости,
Где жизнь
Для рабов хороша.
Будет он
Помнить Венецию
Дожей! —
Джиованни смеялся:
– И Венеция – тоже. —
Гондола неслась.
Воля —
Жгучая власть.
Только брызги
Алмазным хвостом
Сверкали в канале
Под каждым мостом.
Молчали да гнали.
И только потом,
На разливе в порту.
Стало легче
Ретивому рту.
Иван небом,
Как хлебом, вздохнул:
– Ххо, пираты на воле,
На море! А звезды?
Как зерна посеяны в поле.
Ой, хорошо бы
Домой
Полететь
Соколом бы! —
Иван – ну
Как земля на луну —
Посмотрел на любовь,
На Марию-Коломба:
– Мария, ты – радуга,
Спасенье мое!
Вижу – ты рада.
Рад и друг Онорато.
А я уж так рад,
Как в саду виноград.
А в саду винограду
По горло полно.
Не жизнь —
Золотое вино.
Не море качает,
А сам я весь пьян:
От казни спасли вы!
Я самый
Счастливый
На свете Иван.
И светел мой след
От весла.
Я снова
Родился на свет —
Ты, Мария,
Меня принесла,
Будто мать.
Мы на воле,
На море,
Нас не догнать,
Не поймать.
Уплывем на размашку,
Как ветер в степях.
Жаль только Пашку —
Сидит он в цепях.
Ну, авось да сорвет пелену —
Бывалое дело
В татарском плену.
А я вот
В раздольи, на воле.
Мария – любовь,
И ты, друг Онорато,
Мы – в гондоле,
На вольной воде,
В красной доле.
Пора-то,
Пора!
Жизнь острей топора.
Вчера – раб под купцом,
Вчера – конь под дугой,
А теперь – молодцом:
Я родился другой
Да с мозгами но пуду.
Пропаду,
Но рабом
Никогда я не буду.
Клянусь!
Пылью неси
Меня в дали!
Ветер,
Башку мне сорви!
Волны морские,
Вы сами видали:
Девять дней мы
Пластались в крови,
Девять дней мы
Тонули гробами.
Дрались,
Помирали
С рубцами на теле, —
Мы не хотели
Жить больше рабами.
Не будем – клянусь!
Прям и ясен
Путь мой,
Думы
Волей болят:
Полетел бы домой
На родные поля.
Клянусь!
Я бы поднял
Холопскую Русь
На дыбы,
Запалил мятежом.
И у нас там – рабы,
Мужики под ножом,
И у нас от беды
Крови ало:
На Руси все
Бунтуют немало.
Эх, домой бы,
Домой сгоряча —
Не жалел бы
Крутого плеча,
Нe гулял бы,
Где горе-трава,
А колол бы
Бояр на дрова.
А бояр у нас
Да патрициев с сечкой.
Как тараканов
За печкой.
Сам жил
У князя псарем,
Знаю, как жить
Под царем.
На Русь
И погоним мы
Быстрее птицы —
Скорей бы
Добраться
До русской границы.
Домой!
А дом мой,
Ой-й-й,
Палаццо!
Дворец!
Ой, штаны мои
В латцах,
Ой, еда – огурец.
Мария!
Смотри – я,
Ой, буйная волна.
Мария!
Смотри – я,
Ой, пьян я да без вина.
Ишь, она, ночь-то,
Прочно бережет.
Очи-то точно
Целуют бережок.
Ищут нам дорогу,
Счастливую для ног.
Чтоб горькую тревогу
Берег скрыть помог.
Авось, да не догонит
Камень из праща.
Морские гривы-кони,
Галеры, порт,
Прощай.
Пришел рабу
Конец, и я
Уйду
В приволье дней.
Прощай,
Страна Венеция —
Тюрьма
Слепых огней.
Прощай. —
И ночь
В густую шаль тепла
Окутала троих,
Дорогой
Тайной повела
Легко и мудро их.
И ночь
Им стала дня ярчей.
Сердца – остры мечи.
И небо
Звездами очей
Бросало им лучи.
Жизнь на мечах!
Мчи!
На рабских плечах
Палачи.
Жизнь, мчи.