Текст книги "Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972"

 
Вожделенья полнолуний,
Дездемонина светлица…
И протяжно, и влюбленно
Дух лимонный вдоль лагун…
 
 
Заигралась зеркалами
Полусонная царевна,
Лунных зайчиков пускает
На зардевшее стекло.
 
 
Словно Дáндоло, я славен
Под навесом погребальным.
О, лазоревые плечи!
О, лаванда в волосах!
 
 
Не смеемся, только дышим,
Обнимаем да целуем…
Каждый лодочник у лодки
В эту ночь –  Эндимион.
 

1921

Иван Кукарников

из старых венецианских песен

 
Догоресса <sic> молодая,
Спит Венеция седая —
Выйди поскорей!
Здесь я, у дверей.
Длинный плащ да ночь немая
Скроют нас. О, дорогая,
Выйди поскорей!
Здесь я, у дверей.
Под плащем есть нож как жало,
А у ночи глубь канала —
Выйди поскорей!
Здесь я, у дверей.
Утро вместе нас разбудит,
А за утром будь, что будет…
Выйди поскорей!
Здесь я, у дверей.
 

Александр Кушнер

 
Венеция, когда ты так блестишь,
Как будто я тебя и вправду вижу,
И дохлую в твоем канале мышь,
И статую, упрятанную в нишу, —
 
 
Мне кажется, во дворик захожу.
Свисает с галереи коврик. Лето.
Стоит монах. К второму этажу
С тряпьем веревку поднял Каналетто.
 
 
Нет, Тютчев это мне тебя напел,
Наплел. Нет, это Блок тебя навеял.
Нет, это сам я фильм такой смотрел:
Француз вояж в Италию затеял,
 
 
Дурак-француз, в двубортном пиджачке.
Плеск голубей. Собор Святого Марка.
О, как светло! Крутись на каблучке.
О, как светло, о, смилуйся, как ярко!
 

Лидия Лебедева

 
Мне снился чудный сон… Над гладью вод царила
Мечта –  Венеция, поэта идеал…
Гондолы траурной тень призрачно скользила,
И в нежных сумерках храм золотой сиял.
Вокруг него дворцы безмолвно утопали
В неугасаемых, ликующих лучах…
Потоки музыки над площадью дрожали,
Росли, могучие… терялись в небесах!..
Чу! голос прозвучал… Поет, не умолкая,
Зовет в надзвездный край, про идеал поет —
Сулит восторги он, сулит блаженство рая
В стране, где рай земной нас неизменно ждет;
Где камни говорят о славе невозвратной;
Где сказкой кажется весь жизненный обман;
Поэзия горит зарею незакатной;
Где сном бессмертных спят Канова, Тициан;
Где ночь-волшебница над сонною водою
И над царицей вод торжественно плывет…
Укутан гордый лев прозрачной синевою,
Он в прошлое глядит, он в даль времен зовет!..
…………………………………………………………………..
…………………………………………………………………..
Ты можешь воскресить усталого душою,
Навек приворожить того, кто рвется в даль,
Венеция! Сияй и властвуй красотою —
О, Идеал, вернись… Torni, bel Ideal!..
 

Борис Лейтин

 
Весна. И голуби воркуют жарко.
Венеция приснилась в Соловках.
Венеция. Сверкающий Сан-Марко.
Видения, застывшие в веках.
 
 
Но синь небес так трогательно марка —
Взгляни: уже пятнится, в облаках.
Какой безумец –  Данте ли, Петрарка
Расцвет, любовь размерит здесь в строках.
 
 
Нет! Лишь на миг мечте поэта просто,
Игрой пленившись нежной голубей,
Взнестись в лазурь, что выше, голубей,
Забыть дыханье жгучее норд-оста.
 
 
Чу! Севера пронзительный язык —
То будит к жизни чайки резкий вскрик.
 

Владимир Лехно

 
Кто ж не писал о Марке дивном
И о таинственных дворцах Дожей?
Возможно ль передать словами,
Что будет вечно жить в душе моей!..
 
 
Стоял в немом я созерцаньи,
Подавленный всей древней красотой…
Прискорбно видеть храм священный
Соседом с инквизиторской тюрьмой.
 
 
Склеп человеческих страданий,
Как прошлое, забыт уж навсегда;
А над измученной страною
Взошла свободы яркая звезда!
 
 
Иду по площади широкой.
Вот стая голубей летит ко мне:
Уселись на руки, воркуя. —
Свободу сознают они вполне!..
 
 
Скользит гондола по каналу;
В ней «он», «она» и черный гондольер…
Она прекрасна, как Венера;
Он словно –  Аполлон из Бельведер…
 
 
Уста порою их сливались;
Но взгляд был у обоих не живой.
Как будто кто мешал их счастью,
В их светской жизни скучной и пустой.
 
 
А дальше – узкие каналы;
Над ними арками висят мосты.
Здесь мрачно, сыро и пустынно,
Лишь на балконах яркие цветы.
 
 
Под звон гитар и звуки пенья,
Уходит солнце от людских страстей.
Засеребрился диск на небе,
Как спутник всех таинственных ночей.
 
 
Кто ж любит красоту природы,
Тот в сумерках, когда спадает зной,
Помчится птицей на гондоле
Искать уединенья и покой.
 
 
И на заливе, близ утеса,
Откуда вся Венеция видна,
Слетят, как призрак, чары-грезы,
И будет убаюкивать волна,
 
 
И, опьянев от чар волшебных,
В немом забытьи я назад плыву,
Обвеянный покоем неги…
Казалось, жил во сне – не на яву!..
 

Оскар Лещинский

 
По каналам
Бледно-алым
Я движением усталым
Направляю лодку в море
К лиловатым островам…
Замок Дожей
Непохожий
На дворцы, что знал прохожий,
Промелькнул подобный тонким
И воздушным кружевам.
Желто-синий
Город линий —
Храм Джиовани Беллини,
Храм великого Беллини
Серебристого творца.
По каналам
Бледно-алым
Я с желанием усталым,
Наслаждаясь ровным бегом,
Плыл и плыл бы без конца.
 

Магда Ливен

 
Не мешай, не буди, я так сладко спала…
На гондоле вдвоем уплывали они,
и светился закат, и гондола плыла,
и в Риальто зажглись золотые огни.
Он был молод и смел; из-под темных бровей
его взор полный неги и страсти пылал;
на берете сверкал драгоценный камей,
и блестел в полутьме изумрудный кинжал.
Отливались в ее волосах жемчуга,
ниспадали на лоб волны светлых волос.
Догорающий день золотил берега,
за гондолой плыло ожерелье из роз.
И скользило весло, и молчали они…
Ароматная ночь до зари их ждала…
Сквозь весенний туман отдалялись огни…
Не буди, не мешай, я так сладко спала.
 

Константин Липскеров

 
Под мостом прощальных вздохов
Иностранец завздыхал.
За собой следил он плохо,
Кошелек его я взял.
 
 
Видя чудные картины,
Для чего вздыхать о том?
Вот теперь не без причины
Он вздыхает под мостом.
 

 
Ты, Венеция прекрасная,
Всем отрада мореходам.
О моя лагуна ясная,
Золотая тишина.
 
 
Адриатика лазурная
Принесла тебя народам,
И дворцы твои безбурная
Повторила глубина.
 
 
Дни людские здесь гондолами
Проплывают в зыбкой пляске.
Тут заботы невеселые
Забывают по годам.
 
 
Пью беспечности отраву я,
Город шутки, город маски.
Не в тебе ль звенят лукавые
Все развязки легких драм.
 

 
Венеция, Венеция,
Лазурных вод венец.
Проникнул, наконец, и я
В твой мраморный ларец.
 
 
Как легкие долматики
Раздолье облаков.
Над пеной Адриатики
Царица городов
Стоит и улыбается
Веселием полна,
Здесь нежно колыхается
Певучая волна.
Здесь легкими гондолами
Плывут людские дни,
И встречами веселыми
Исполнены они.
Здесь мореходу дальнему
Все радостно кругом,
Изгнаннику опальному
Родной найдется дом.
 
 
Венеция, Венеция,
Лазурных вод венец.
Проникнул наконец и я
В твой мраморный ларец.
 
 
Здесь все летят за масками,
Здесь даже лев крылат,
Здесь легкими развязками,
Трагедии звенят.
 
 
Венеция, Венеция,
Лазурных вод венец.
Проникнул, наконец, и я
В твой мраморный ларец.
 

 
Золотая гондола всплывает
В бездорожье сапфирной волны.
Этот свет в пенах облака тает, тает
Венецианской луны.
Это ночь к облакам поднимает
Наши сны
В синей глуби ночной тишины.
 
 
Все что днями томит многозвонно,
Все что трудно тебе превозмочь,
Все смывает спокойно и сонно, сонно
Венецианская ночь.
Все заботы твои неуклонно
Канут прочь,
Все отступят волнения прочь.
 
 
Если губы прелестные лгали,
Если очи играли тобой —
Унесутся все горести в дали, в дали
Венецианской волной.
Хочет милая в лунном канале
Плыть с тобой,
Плыть с тобой в этой тьме голубой.
 

Марк Лисянский

 
Рим – вечный город, – говорим,
И тут добавить нечего.
О, Рим, конечно, это Рим,
Но мне милей Венеция.
Ее морская синева
В любом окне колышется,
И чуть кружится голова,
И облегченно дышится.
Горят созвездия цветов
Кострами ярко-алыми.
Сплелись четыреста мостов,
Как руки, над каналами.
И острова в ее простор
Непринужденно вписаны,
И улочка лишь коридор,
Ведущий прямо к пристани.
Со всех сторон дома-дворцы
Над самою лагуною,
Спят в храмах папы и творцы
Под тяжестью чугунною.
В лихой тельняшке гондольер
Одним веслом орудует,
Он курс науки одолел
За этим вот орудием.
И без руля и без ветрил
Ведет гондолу черную…
Он к мачте розу прикрепил,
С любовью обрученную.
Отбрасывают фонари
Свой желтый свет таинственный.
И он не гаснет до зари
На площади единственной.
И постарев, и одряхлев,
Под лунною ковригою
Венеции крылатый лев
Стоит с открытой книгою.
Над темно-мраморной водой
Несет собор прославленный
Равновеликий крест святой,
Ночной звездой расплавленный.
Здесь отвоеван рай земной
Людьми у моря светлого,
И море в берег бьет волной,
Им не прощает этого.
Я вижу, как вода кипит
На знаменитой площади
И падают с граненых плит
И ангелы, и лошади.
Темнеет зарево зари,
Как будто небо в проруби,
И не воркуют сизари,
А стоном стонут голуби.
Я вижу, как за домом дом
Влечет на дно инерция
И оседает с каждым днем
Великая Венеция.
Я слышу сквозь церковный звон,
Сквозь влажный сумрак полночи
Ее тысячелетний стон,
Ее мольбу о помощи.
– О люди! – слышу зов земли, —
Одной судьбой мы связаны.
Когда-то гуси Рим спасли,
А вы меня – обязаны!
 

 
В лучах готическая арка,
Колонны в мраморном строю.
На площади Святого Марка
Я – грешный Марк – в толпе стою.
Собор уходит в сумрак ранний
Над средиземною водой,
И столики, как в ресторане,
Стоят на площади святой.
Поет толпа, играют скрипки,
Вокруг зевак полным-полно.
Венецианские улыбки,
Венецианское вино.
У стен дворца, где только дожи
Священнодействовать могли,
Мы дружно хлопаем в ладоши
В такт песне нашенской земли.
Сметая пыль тысячелетий,
Сдувая пену облаков.
Переворачивает ветер
Страницы каменных веков.
На башне бьют часы. Суббота
Уже сдает свои права.
А матросня Шестого флота
Горланит пьяные слова.
Звенит на башне век двадцатый,
А под старинный этот свод
Американец фатоватый
Ночную девочку ведет.
Италия!
О, как нелепо
Все это здесь, где над водой
Твое божественное небо
И храм на площади святой!
 

Николай Лихтерман

 
Сказка-греза: мы в гондоле, —
Гондольер и ты, и я…
Позабыв о горькой доле,
Мчимся к звучной баркаролле.
Ты мне шепчешь: «я твоя»…
Промелькнули пьяцца Марка,
Дожей царственный дворец,
И огней далеких арка
В темноте сверкнула ярко.
Как я счастлив, о Творец!
Зазвучала серенада…
Я люблю, и любишь ты,
А пьянящая рулада,
С дивной мощью водопада, —
Навевает нам мечты…
Вот «Лючия» льется плавно,
Баркароллу заглуша.
Сердцу мило, сердцу славно,
И в влюбленности бесправно
Рвусь обнять тебя, спеша…
 

27 ноября 1916 г.

Павел Ловинский

 
Льются привольные, льются широкие
Звуки страстные лютен над нами.
В море лазурное небо глубокое
Смотрит нежно златыми очами.
В воздухе тихо, прохладно, не жарко,
Плещут плавно о портики волны,
Дремлют колонны священного Марка,
Прошлой славы величия полны.
Медленно, стройно, каналы минуя,
Вся в цветах проплывает гондолла <sic>…
Томный донесся мне звук поцелуя,
И вдали она скрылась у мола.
С песней моею к тебе долетает
Ветерок полный струй ароматных.
Локоном нежно твоим он играет,
Полон звуков любви он невнятных.
Выйди скорее, не мучай томлением,
Жду с надеждой тебя и мольбою!
Зыбь поднялась по каналу, в волненьи
Твой приход ожидая со мною.
Всходит над морем луна золотая,
Светом чудным все вкруг озаряет,
Луч ее нежный к тебе проникая,
С неземной тебя страстью лобзает.
Если бы в месяца луч обратился,
К твоему б я приник изголовью.
В песнях страданья тогда б я излился,
Я б рыдал над моею любовью…
В душу твою я тогда бы проникнул,
И чтоб лед растопить ее хладный,
Солнце на помощь себе бы я кликнул,
Он пришел бы, товарищ мой славный…
Нет, ведь не месяца луч я печальный,
А товарищ мой солнце высоко…
Море зовет меня песней прощальной,
В него верю – оно так глубоко…
 

Алексей Лозина-Лозинский

 
I.
Кто молчаливей и скромней
Послушника Джордано?
Он над Писаньем много дней
Не разгибает стана,
Пред юной девой капюшон
Он опускает низко,
Уставу всех вернее он
Блаженного Франциска.
Но ночь… и ряса спала,
Под бархатом камзола
Кинжал хороший скрыт;
В тьме узкого канала
Неслышная гондола
По черни вод скользит.
 
 
II.
Несчастна, но горда жена
Богатого сеньора.
Как долго молится она
Под сводами собора!
А дома, на окна гранит
Облокотясь лениво,
По целым дням она молчит,
Одна, грустна, красива…
Но ночь… и ждет гондолы
И ловит каждый лепет
Канала об уступ…
Чьи это баркаролы,
Изящный стан и трепет
Упорных, наглых губ…
 

Михаил Лопатто

 
Две тени мы души одной,
Томим друг друга и тревожим.
Как сумрак твой и хмель и зной
На четкий день мой не похожи!
Мне сладок пестрый порта гул,
Блеск солнца, шорох толп на пьяцце,
И в жизни сдержанный разгул
Люблю я мирно погружаться.
Люблю друзей, мой кабачок,
Прогулки в гондоле на Лидо.
Мне раздвоений чужд клубок,
Где нежность спутана с обидой.
Порою лишь твой мутный срыв
Влечет меня и, очарован,
Над краем острых скал застыв,
Я взглядом к пропасти прикован.
Я жду, что хлынет вот в меня
Весь хаос, вызванный тобою.
Но в свете брежжущего дня
Ты вновь становишься дневною.
И сухо я прощусь с тобой,
Твоим терзаем тайно жалом,
Чтоб долго в гондоле сырой
Скитаться по кривым каналам.
 

 
О незнакомые салоны,
Куда вас вводят первый раз!
Из всех углов тайком влюбленно
Косится на хозяйку глаз.
 
 
Дымится кофе, лампы глухо
Горят меж чашек и гвоздик,
И друг нашептывает в ухо
Чуть переперченный дневник.
 
 
Ах, в сердце жизни есть запасы,
Остроты рвутся с языка,
А геммы, кружева, атласы
Кружат мне голову слегка.
 
 
Окно раскрыто на каналы,
Дрожит бродячий гондол свет,
И баркароле запоздалой
Гитары вторит жаркий бред.
 
 
Чудесно все, что незнакомо,
В любви мы любим узнавать.
И трепет пальцев, жар, истома
Привычкою не могут стать.
 
 
Взгляд любопытный не устанет
В чужих глазах искать до дна,
И рот целованный не вянет,
Лишь обновляясь, как луна.
 

 
Голубки Марка, вечер осиян,
С кампаной слился робко вальс под аркой.
Ложится солнце в сеть каналов жарко.
Окрай лагуны плоской сиз и рдян.
Насмешница, и ты – голубка Марка.
 
 
Все тот же он – задор венециан,
Дворцов линялых плесень, рис, пулярка,
Аббат-атей, родосского стакан,
Голубки Марка.
 
 
Но полночь уж. Сгорели без огарка
Гитары, маски, жирный лоск румян,
Вся в пестрых платьях золотая барка.
Стал шалью черной радужный тюльпан.
Но рокот ваш как радостный пеан,
Голубки Марка!
 

 
Кто так надменно, так покорно,
Так упоительно любя,
Сквозь гамму ласк и примирений,
Обид и долгих опьянений,
Тереза, нежный, хищный, вздорный,
Другой кто мог вести тебя?
 
 
Где блеск другой, на мой похожий?
Мой хмель и жар, моя любовь
Создали профиль злой камеи,
И эти локоны у шеи,
И мушку в матовости кожи,
И чуть приподнятую бровь.
 

 
Густое черное вино
Прилило к щекам терпким жаром.
Мне ненавистно казино,
Скитание по ярким барам.
 
 
В тебе есть странная черта,
Противочувствий дрожь и сила.
Мучительно вдруг складка рта
Небесный облик исказила.
 
 
Пойдем на воздух, ты бледна
От карт и давки, ламп и дыма.
Смотри: лагунная луна
Влияньем древних чар томима.
 
 
Лепечет плоско у крыльца
Волна отрады запоздалой,
И хрипло окрики гребца
Несутся в темные каналы.
 
 
Мосты горбятся, фонари
Тускнеют, и набухло платье.
Тоскливо тени ждут зари
В угаре хилого зачатья.
 
 
Я стал блаженно нем и тих,
И словно растворилось тело,
Волос каштановых твоих
Рука коснуться не посмела.
 

Яков Лурье

 
Меж двух каналов венецианских
На островке стоит дворец,
Реликвий старых, патрицианских
Седой хранитель и отец.
Струится серый свет из окон,
Бросает блики на портреты,
Осветит крест, там, дальше, локон,
Оружье, платье, амулеты…
Тут целый мир изобразил
Наивный мастер примитива,
И я невольно взор вперил
В его сияющее диво.
Здесь каждый штрих понятен, ясен,
Неуловимо прост и мил,
И так спокойно-безучастен,
Что мир в душе моей вселил.
Но есть картины здесь другие,
Что сильно возбуждают страсть:
На них – красавицы нагие,
Которым в рай уж не попасть.
Увидишь – дух замрет в груди,
Как будто взнесся на качели…
Таких пред смертью, впереди,
Едва предвидел Боттичелли…
Почтенный фра Филиппо Липпи,
Благочестивый старый мастер,
Создав задумчивые лики
Мадонн, не знал еще о страсти.
О страсти той, что исказила
Черты красавицы Милана.
Рука художника скользила,
Творя в мистическом тумане.
Мария Ченчи из Милана,
Любя, покончила с тоскою,
Отраву выпив из стакана
С ажурной, тонкою резьбою.
Ее черты еще прекрасны,
Хотя измучены борьбою…
Здесь не глядит уже бесстрастно
Искусство, гордое собою.
 

Павел Лыжин

Октавы

Замок Дукс

 
I.
 

20 октября 1797 года

 
Претит мне этот край и целый свет не мил!
Раскашлялся опять средь вечной книжной пыли.
А все же эту жизнь, как я ее любил,
И бурно, и легко, немногие любили!..
Ах, вырваться, бежать, коль только хватит сил…
Куда? – Не все ль равно: в Париж, в Севилью, в Чили?
Нет, лучше на восток: ex Oriente lux!
Мечта!.. Но где же я? Октябрь… туманы… Дукс!..
 
 
II.
Богемские леса и варварские нравы!
Опять в отъезде граф, и снова я один
Средь наглой челяди, не чтящей громкой славы,
Ни подвигов моих высоких, ни седин.
Вечор я вслух читал Торкватовы октавы
И строфы медные божественных терцин,
А слуги фыркали. Мерзавцы! Вот я вас-то!..
Хоть, впрочем, трости жаль. Но со стихами – basta!
 
 
III.
И в мрачной сей дыре тянуть остаток дней!
Мошенники кругом, лентяи или сони;
То сцена, то скандал. Комедия, ей-ей,
С утра до вечера, но только не Гольдони.
Сегодня, например, мертвецки пьян лакей,
А повар мне назло испортил макароны.
В хоромах холодно; весь день дымит камин.
Беда, коль мажордом дурак и якобин!
 
 
IV.
 

26 октября

 
С визитом местный ксендз. Как речь его елейна!
Как ограничен ум! Чтоб черт его побрал!
Ушел, отдавши честь графинчику портвейна…
Ах, сколь мне надоел библиотечный зал,
И глобус, и портрет пожухлый Валленштейна!
 
 
Сел в кресла, снял парик и два часа дремал
Под хриплый стук часов с фигуркою Амура.
Нет, право, тяжела мне эта синекура!
 
 
V.
Венеция моя! Хоть, правда, я не дож,
Но средь сынов твоих, быть может, не последний:
Вольтер меня ценил, Руссо, Шамфор… и что ж? —
На склоне лет своих, как нищий в богадельне,
Из милости живу, на чучело похож…
Нет, нет: то лишь кошмар иль старческие бредни.
А новый мой роман? – Ведь не дописан он.
Засяду-ка скорей за «Икосамерон».
 
 
VI.
 

1 ноября

 
Чудовищную весть прочел сейчас в газете:
Мир в Кампо-Формио… Позор! Ну, времена!
Конец Венеции, конец всему на свете…
Иль чашу горестей я не испил до дна?
Иль это все брехня и ложны слухи эти?
Иль мозг мой помутнел? Иль я схожу с ума?
Но путь французских войск следил я по ландкарте…
Нет, видно, это так… Проклятый Буонапарте!
 
 
VII.
Снотворный порошок и рюмочка «Клико»;
Почти исчез озноб, в ногах утихли боли,
И смутно грезится: куда-то далеко
Скользнул я сквозь туман в таинственной гондоле
Блаженным призраком, беззвучно и легко,
Без горьких помыслов, без силы и без воли.
Но память дивная, мой вечный гондольер,
Поет, избрав октав чарующий размер.
 
 
VIII.
Скользим, скользим, скользим… Однако что же это? —
Как будто бы туман рассеялся, и вот
(Видение иль холст волшебный Каналетто,
Или действительность?) – среди оживших вод
Мой город сказочный: Сан-Марко и Пьяцетта…
И все ликует здесь, и любит, и поет!
Полгода без преград, без званий, без опаски
Справляют Карнавал бесчисленные маски.
 
 
IX.
Хрусталь, и зеркала, и теплый свет свечей —
Ридотто! Но сейчас понтировать не стану.
Смешался дивно тут патриций и плебей;
Сменяет менуэт развязную фурлану.
Под маскою глядит маркизом брадобрей;
Сенатор в домино подобен шарлатану.
Монахиня, купец, носильщик, сводня, сбир…
О, сумасбродный мой венецианский мир!
 
 
X.
Но не до звуков мне Скарлатти и Тартини;
С лорнетом я стою средь ряженой толпы,
Но бархатом личин, увы, мои богини
Скрывают от меня любимые черты…
Нанетта и Мартон, скажите, где вы ныне?
Где та Лукреция? Где Анриетта та?
Но кто ж там в зеркале? – До ужаса, до боли
Знаком мне тот старик в поношенном камзоле…
 
 
XI.
Очнулся. Глупый сон! Пустая дребедень!
Но, право, сам себе несносен я и гадок.
Под нудный шум дождя поднять мне штору лень.
Денечек новый, знать, не будет слишком сладок,
Суля одну тоску, иль острую мигрень,
Иль сердца старого мучительный припадок…
А под моим окном опять уже орет
То графский водовоз, то конюх-санкюлот…
 

Прага, 10–18 сентября 1958 г.

Константин Льдов

 
И мне сверкали вы бывало,
Душе восторженной сродни,
Венецианского канала
Завороженные огни.
 
 
Как переброшенная арка
Из светлых снов в мир хмурых слов,
Сиял мне храм святого Марка
Венцами древних куполов.
 
 
Угасла пламенная вера,
Умолк аккорд сердечных струн…
Мой стих – как песня гондольера
В туманном сумраке лагун!
 
 
Напевы неги и печали —
Псалом заката моего…
Что в нем звучит, поймет едва ли
Мое земное божество.
 

Сергей Маковский

 
I.
Всю ночь – о, бред! – в серебролунных залах
Венеции я ворожу, колдун.
И дышит мгла отравленных лагун,
и спят дворцы в решетчатых забралах.
 
 
Всю ночь внимаю звук шагов усталых, —
в колодцах улиц камни – как чугун,
и головы отрубленные лун
всплывают вдруг внизу, в пустых каналах.
 
 
Иду, шатаясь, нелюдим и дик,
упорной страстью растравляю рану
и заклинаю бедную Диану.
А по стенам, подобен великану,
плащом крылатым закрывая лик,
за мною следом лунный мой двойник.
 
 
II.
Ленивый плеск, серебряная тишь,
дома – как сны. И отражают воды
повисшие над ними переходы
и вырезы остроконечных ниш.
 
 
И кажется, что это длится годы…
То мгла, то свет, – блеснет железо крыш,
и где-то песнь. И водяная мышь
шмыгнет в нору под мраморные своды.
 
 
У пристани заветной, не спеша,
в кольцо я продеваю цепь. Гондола,
покачиваясь, дремлет, – чуть дыша
прислушиваюсь: вот, как вздох Эола,
прошелестит ко мне ее виола…
И в ожиданье падает душа.
 
 
III.
Ленивый плеск, серебряная гладь,
дурманы отцветающих магнолий…
Кто перескажет – ночь! – твоих раздолий
и лунных ароматов благодать?
 
 
Ночь! Я безумствую, не в силах боле
изнемогающей души унять,
и все, что звуки могут передать,
вверяю – ночь! – разбуженной виоле.
 
 
И все, что не сказала б никому, —
ночь! – я досказываю в полутьму,
в мерцающую тишину лагуны,
и трепещу, перебирая струны:
вон там, у пристани, любовник юный
взывает – ночь! – к безумью моему.