Текст книги "Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972"

Лев Жданов

 
За аркой арка на пьяцетте
Бежит со смелостью вперед.
На гладком старом парапете,
За аркой арка на пьяцетте
 
 
Веселый пляшет хоровод.
И мнится там в палаццо старых,
Среди зеркал, средь пустоты,
Толпа вельмож в беретах алых,
 
 
И мнится там в палаццо старых,
Проходят молча, как мечты.
И залы странно оживают,
Горят огнями алтари,
 
 
И тени латами бряцают.
И залы странно оживают
До бледно-розовой зари.
И тихо в зеркале потонут
 
 
Черты бесплотного лица.
До серебра перстами тронут.
И тихо в зеркале потонут,
До солнца красного конца.
 

 
На пьяццо С. Марко дрожит карнавал,
Зажглись все лампьоны и волны цветов,
Синьоры и донны пришли как на бал,
В античных костюмах и разных цветов.
 
 
Вот здecь Арлекин братается с дожем,
Джоконда с Барнабою вновь говорит.
И в говоре шумном, на драку похожем,
И смех, и острота к каналу летит.
 
 
Все пляшет, хохочет, ревнует, поет.
Толпа все забыла, поднявши забрало,
Все здесь отрицает, волнуется, рвет,
Все здесь позабыла, что будет, бывало.
 
 
В палаццо покинутом тут тишина.
Дремлят <sic!> портали, <sic!> уснули дворцы,
Мистической грусти зала полна,
Что здесь посещали, вернувшись, бойцы.
 
 
Лишь призрак усталый, главу опустивши,
Задумался в кресле, в залe своей,
Не хочет и видеть, руки скрестивши,
Ни возгласов громких, ни ярких огней.
 
 
Насмешка ли это над жизнью теней?
Игра ли народа? Невинные шутки?
Видит <sic!> Джиоконда под маской своей,
В дешевом костюме – лицо проститутки.
 

 
Сильфиды сказка днем,
А ночью гроб ужасный,
Ты рядишься лучом,
А ночью ты опасен.
Ты пахнешь скверно очень,
И летом, и зимой,
Культурой ты испорчен,
Тебя люблю, ты мой.
Я далеко родился,
И не в твоих стенах,
Страдать я научился,
И не в одних мечтах.
Ты нервы не исправил,
И слезы лил я тут,
Цветы любви оставил,
И здесь они цветут.
 

Венеция, 1913 г.

Николай Заболоцкий

 
Покуда на солнце не жарко
И город доступен ветрам,
Войдем по ступеням Сан-Марко
В его перламутровый храм.
 
 
Когда-то, ограбив полмира,
Свозили сюда корабли
Из золота, перла, порфира
Различные дива земли.
 
 
Покинув собор Соломона,
Египет и пышный Царьград,
С тех пор за колонной колонна
На цоколях этих стоят.
 
 
И точно в большие литавры,
Считая теченье минут,
Над ними железные мавры
В торжественный колокол бьют.
 
 
И лев на столбе из гранита
Глядит, распростерший крыла,
И черная книга, раскрыта,
Под лапой его замерла.
 
 
Молчит громоносная книга,
Владычица древних морей.
Столица, темна и двулика,
Молчит, уподобившись ей.
 
 
Лишь голуби мечутся тучей,
Да толпы чужих заправил
Ленивой слоняются кучей
Среди позабытых могил.
 
 
Шагают огромные доги,
И в тонком дыму сигарет
Живые богини и боги
За догами движутся вслед.
 
 
Венеция! Сказка вселенной!
Ужель ты средь моря одна
Их власти, тупой и надменной,
Навеки теперь отдана?
 
 
Пленяя сердца красотою,
В сомнительный веря барыш,
Ужель ты служанкой простою
У собственной двери стоишь?
 
 
А где твои прежние лавры?
И вечно ли время утрат?
И скоро ли древние мавры
В последний ударят набат?
 

 
На этот раз не для миллионеров,
На этот раз не ради баркарол
Четыреста красавцев-гондольеров
Вошли в свои четыреста гондол.
Был день как день. Шныряли вапоретто.
Заваленная грудами стекла,
Венеция, опущенная в лето,
По всем своим артериям текла.
И вдруг, подняв большие горловины,
Зубчатые и острые, как нож,
Громада лодок двинулась в теснины
Домов, дворцов, туристов и святош.
Сверкая бронзой, бархатом и лаком,
Всем опереньем ветхой красоты,
Она несла по городским клоакам
Подкрашенное знамя нищеты.
Пугая престарелых ротозеев,
Шокируя величественных дам,
Здесь плыл на них бесшумный бунт музеев,
Уже не подчиненных господам.
Здесь всплыл вопрос о скудости зарплаты,
О хлебе, о жилище, и вблизи
Пятисотлетней древности палаты,
Узнав его, спускали жалюзи.
Венеция, еще ты спишь покуда,
Еще ты дремлешь в облаке химер.
Но мир не спит, он друг простого люда,
Он за рулем, как этот гондольер!
 

Сергей Заяицкий

Часть первая

 
I.
 
 
«Эй, синьор, плывите с нами,
Мы помчимся вдоль канала,
Вы споете с нами песню
О безумье карнавала».
 
 
«Нет, синьоры, не поеду».
«Дерзкий, он же и не хочет!»
И гондола мчится дальше,
И красавицы хохочут.
 
 
«Эй, синьора, что вы спите,
Подымите ваши глазки,
Я за это»… – уж промчались…
Всюду крики, всюду маски.
 
 
Мчатся пестрые гондолы,
Все шумит, горит, клокочет,
Всякий должен веселиться,
Тот, кто хочет и не хочет.
 
 
«Осторожнее!» «Смелее!»
«Все равно ведь не потонем!»
«Эй, идите к нам, синьора,
Вмиг мы вашу грусть разгоним!»
 
 
На Лагуне, у Пьяццеты
Ад веселого безумья,
Нет здесь места для печали,
Нет здесь места для раздумья.
 
 
И дворец венчанных дожей
Весь горит, как от пожара,
И несутся серенады
Под аккордный звон гитары.
 
 
Но далеко от Лагуны, но вдали от ликований,
В темных замерзших каналах так уныло и темно;
Дремлют илистые стены опустелых древних зданий;
Все здесь кажется заснувшим беспробудно и давно.
 
 
Небо с яркими звездами полосой вверху сверкает,
У железной темной двери дремлет мертвая волна.
Далеко отсюда месяц… он над жизнию сияет,
Здесь – холодный запах ила и покой и тишина.
 
 
Но под черной аркой моста раздается плеск гондолы,
Кто осмелился проникнуть в царство дремлющих теней?
Гладь свинцового канала рябью дрогнула тяжелой,
И волна плеснула глухо у гранитных ступеней.
 
 
Неподвижно и спокойно гондольер гондолу правит,
Черный нос ее безмолвно режет темную волну,
Прорезает сумрак влажный, и уж мгла кругом не давит.
И уж мрак кругом с улыбкой обнимает тишину.
 
 
Если прежде было страшно, если прежде было мрачно,
То теперь примчались тени без тоски и без забот,
Ложе смерти, ложе муки дышит лаской новобрачной,
Жизнь проснулась, сердце бьется, – то любовь во мне плывет.
 
 
Обнимая Догарессу,
Шепчет страстный Джиованни:
«Здесь темно, никто не видит,
Слепы стены древних зданий.
 
 
Здесь с тобою мы далеко
От веселья карнавала,
Не расслышат поцелуя
Воды темного канала.
 
 
Гондольер на нас не смотрит,
И ему какое дело,
Только были бы червонцы,
А тогда целуйтесь смело!
 
 
Право, некого стыдиться,
Догаресса, будь смелее,
Видишь, все кругом спокойно,
Догаресса, будь моею!»
 
 
И плывет, плывет гондола,
Воды носом рассекая,
И кругом все так же тихо
И клубится мгла ночная…
 
 
Луч луны мелькнет-исчезнет,
Гладь воды плеснет и стихнет:
Пусть – в тиши, во мгле полночной
Пламя страсти ярче вспыхнет.
 
 
Пусть же мрак не поднимает
Свою темную завесу,
Пусть – во мгле обнимет крепче
Джиованни Догарессу.
 
 
И плывет, плывет гондола, носом воды рассекая.
Тени счастья мчатся следом, тени счастья и любви.
Джиованни, бойся мрака, тишина страшна ночная,
Джиованни, Догарессу ты своею не зови…
 
 
На мосту стоит безмолвно кто-то грозный и суровый
И глядит на рябь канала, пробужденную веслом,
Бойтесь все, кто ждет объятий, бойтесь сумрака ночного,
Лучше ждите, чтоб сверкнуло солнце в небе голубом.
 
 
Но плывет, плывет гондола, носом воды рассекая,
Неподвижно дремлют стены ветхих каменных домов,
Все, что видят, все запомнят, никому не открывая,
Все, что видят, все запомнят и умчат в туман веков.
 
 
II.
 
 
«Синьоры, песню не повторим?»
«Довольно!» Мчится на покой
Пьерро и ведьм усталый рой,
А уж восток вдали над морем
Горит предзорней белизной!
Звенящий скрежет мандолины
Замолк внезапно, и везде
Плывут венки и серпантины
По засыпающей воде.
Готова ночь с землей расстаться,
Бледнеет темный небосклон,
В великолепные палаццо
Вошел забытый ночью сон.
Упали сброшенные маски,
И опьяненные сердца
Ждут неги полусонной ласки
И поцелуев без конца.
…………………………………
Под говорливый звон курантов
Блеснул на небе первый день,
Но не ушла ночная тень
С широкой Лестницы Гигантов.
Там, преклонив свои главы,
Смотря и ничего не видя,
Дремали каменные львы
На славу гневной Немезиде!
И в этот час любви и грез
В прозрачном утреннем тумане
Во львиный зев упал донос
На поцелуи Джиованни…
Суров венецианский дож,
Суровы тайные советы,
Они хотят изгнать и ложь,
И страсть преступную со света.
В плащах и в масках по ночам
Верховный суд они вершают
И что-то долго рассуждают.
Замолкли, участь решена,
В подземной мгле звенят оковы,
Открылась дверь, закрылась снова,
И тьма молчанием полна.
 
 
III.
 
 
«Сладкими, долгими муками
Сердце трепещет, любя,
Знаю, аккордными звуками
Мне не утешить себя!
Звезды горят над Лагуною,
В волнах купая лучи,
Ночью весенней и лунною
Ласки твои горячи…
Тихо под темною аркою,
Свет не проникнет сюда,
О, если б ласкою жаркою
Был я согрет, как всегда!
Нет, я один, молчаливая
Спит вереница дворцов,
Дремлет Лагуна тоскливая,
Дремлет без грез и без слов».
 
 
—
 
 
«Эй, кто поет, кто смеет петь?
Все люди спят давно!»
Он смотрит, нет, не разглядеть,
Кругом совсем темно.
«Эй, гондольер, ударь веслом,
Плыви скорей на свет!»
«Постой, постой, мы не о том!
Ответишь или нет?
Ты кто?» «А вы кто?» «Хочешь знать? —
Мы сторожим закон!
Да что тут долго рассуждать,
Хватай!» «А вдруг не он?»
«Ты сын Антоньо?» «Ну, так что ж?»
«Ты Джиованни?» «Да».
«Тебя схватить велели!» «Ложь!»
«Сдаешься?» «Никогда!»
Сверкнули в воздухе клинки,
Раздался звонкий лязг,
Короткий быстрый взмах руки —
Он сшиб одну из маск.
«А, это ты, мой вечный враг!
Я узнаю тебя!
Ты на меня донес никак,
Ревнуя и любя?»
«Молчи, проклятый!» «Не боюсь!»
Миг – крепкая рука
Клинок схватила. «Жалкий трус,
Пусти»… О, месть сладка!..
Волна плеснула… шпаги нет,
Она уж под водой.
Миг – и исчез из взора свет,
Смененный душной тьмой…
«Пустите»… крепко плащ обвит.
«Издохнет!» «Не беда!»
Беззвучно бьется о гранит
Тяжелая вода.
Плывет гондола… Мирным сном
Овеян мрак ночной,
И блещут звезды над дворцом
Любовью и весной.
 
 
IV.
 
 
В тишине и во мгле под гранитным дворцом,
Под тяжелыми, гулкими сводами
Спят темницы одним нескончаемым сном,
Позабытые днями и годами.
 
 
Солнца нет, света нет, нет ни звезд, ни луны,
Только мгла, только ночь бесконечная,
В мраке падает капля с гранитной стены
И стучит среди смерти, беспечная…
 
 
«Тюремщик, отпусти меня,
Я все тебе отдам,
Есть много денег у отца,
Ты это знаешь сам.
Я не хочу остаться здесь,
Я не могу, пусти,
Пойми, мне надо ждать ее,
Она должна прийти!
Ты сам когда-нибудь любил,
Ты ждал кого-нибудь?
О, если да, ты должен знать,
Что мне терзает грудь.
Ты должен знать, куда я рвусь,
О чем тебя молю,
Пойми, я знаю, ты поймешь,
Ведь я ее люблю!..
Я не могу остаться здесь,
Открой, открой мне дверь,
Открой, никто не будет знать,
Ведь стража спит теперь!»
 
 
Все молчит… никого… только капля стучит,
Тишина не проснется могильная;
Разбиваются гулко о скользкий гранит
И мольбы и проклятья бессильные.
И идут и идут вереницею дни,
И уносятся годы за годами,
И, как тысячи лет, бесконечны они
Под безмолвными, древними сводами…
 
 
V.
 
 
Люблю венецианский день
С его горячими лучами,
Люблю задумчивую тень
Под молчаливыми мостами.
Все отдыхает в мирном сне,
В послеобеденном покое,
И спит Лагуна, в глубине
Купая небо голубое.
Не слышно плеска на воде,
Замолк повсюду шум недавний,
Все мирно дремлет, и везде
На окнах зеленеют ставни.
А там, далеко, у скалы,
С небесною лазурью споря,
Сверкают синие валы
Адриатического моря.
Сверкает блещущий гранит,
И, вся зажженная лучами,
Венеция над морем спит,
С ним обрученная веками…
Но я люблю уйти туда,
Где солнце вечно не сверкало,
Где стены холоднее льда
Под синим уровнем канала.
Люблю я трепетной рукой
Листать забытые страницы,
Смотря с безмолвною тоской
На опустелые темницы.
Здесь все молчит, здесь все темно,
Растрескались куски гранита,
И все, что здесь погребено,
Людьми уже давно забыто.
Здесь камни сплошь испещрены
Теперь ненужными словами,
Почти уж стертыми годами
И влажной плесенью стены.
Но на одной стене безмолвной
Я прочитал: «люблю», «люблю»,
Здесь бедный узник, муки полный,
Поведал мраку скорбь свою.
О, Догаресса, не тебе ли
«Люблю» на камне он чертил
И не с тобой ли говорил
Во мгле гранитных подземелий?..
Не ты ли снилась здесь ему
Под нависающею мглою,
Не от разлуки ли с тобою
Он проклинал свою тюрьму?..
О, бедный узник, только в снах
Ласкал ты нежно Догарессу,
И мрак лишь в призрачных мечтах
Приподнимал свою завесу…
И много муки, много слез
Несло с собою пробужденье,
И много слышал мрак угроз
Без состраданья, без сожаленья…
 

Часть вторая

 
Он мир увидел в дивный час,
В час золотистого заката,
Когда последний луч погас
В тумане дали синеватой.
Спала Лагуна, кое-где
Темнели черные гондолы
И раздавался смех веселый
Приветом вспыхнувшей звезде.
Он все узнал, все было то же,
И этот ряд огней вдали,
На нить алмазную похожий,
И звезды, что лучи зажгли
Над головами спящих Дожей.
По гладким белым ступеням
Сошел он, медленно ступая,
Вода плескалась по камням,
В волнах созвездия купая,
И он взглянул в лицо волны.
Что это? Сморщенные щеки,
Холодный отблеск седины,
Старик, кто ты? А мир стоокий
Над ним по-прежнему сверкал,
И воды в море нес канал,
Холодный, темный и глубокий.
……………………………………
Так час прошел. Уж мрак ночной
Обвил собор святого Марка,
И плыл над темною водой,
И засыпал под гулкой аркой…
Он все смотрел, уже в волнах
Он не видал лица седого,
И вдруг необъяснимый страх
Им овладел… он оглянулся —
Ни звука, все кругом молчит,
Безмолвный город крепко спит,
Зачем же он в него вернулся?
Зачем? Гондола подплыла,
Он сел. «Куда везти?» «Не знаю».
Едва заметный взмах весла,
Гондола тихо отплыла,
Во мраке площадь оставляя…
И вдруг под этот тихий плеск
В волнах заснувшего канала
Пред ним предстал забытый блеск
Веселия и карнавала.
 
 
—
 
 
Луч луны мелькнет, исчезнет,
Гладь воды плеснет и стихнет,
Пусть – в тиши во мраке ночи
Пламя страсти ярче вспыхнет.
Пусть же мрак не поднимает
Свою темную завесу,
Пусть – во мгле обнимет крепче
Джиованни Догарессу.
 
 
—
 
 
И понял он. Туда скорей,
К той двери, некогда столь милой,
Где прежде он встречался с ней,
Любя ее с такою силой!
И милый образ в мраке встал,
Такой любимый и прекрасный,
И ожил вдруг глухой канал,
И стало в нем тепло и ясно!
Вот старый дом безмолвно спит,
Закрыты ставни, мрачный холод
Из-под сырых ворот бежит,
На двери тот же ржавый молот…
Схвативши трепетной рукой,
Его он поднял; часто прежде
Он этот молот поднимал
И в окрыляющей надежде
И верил, и любил, и ждал.
……………………………….
Глухой удар, другой и третий…
Все тихо… все молчит кругом,
Спокойно дремлет старый дом,
Хранитель пасмурных столетий…
На окнах ставни… все молчит,
Волна плеснула о гранит,
Еще удар, опять молчанье
И плеск, похожий на рыданье…
Да ведь недавно же она
Его за дверью ожидала…
Недавно! Вспомни, как темна
Тюрьма под водами канала.
Ты позабыл, что лишь в тюрьме
Дни тонут в беспросветной тьме,
Ты позабыл, что дни и годы,
Гонимы властною судьбой,
Для тех, кто не лишен свободы,
Несут забвение с собой…
«Кто там?» И стукнуло окно
В соседнем доме. «Кто стучится?
Что надо там? Кому не спится?»
Лучом луны озарено
Лицо старушечье… «Скажите…»
И голос странно задрожал…
Луна блеснула на канал,
Ведя серебряные нити…
«Скажите… В доме кто живет?»
«Никто!» «А где же те, кто жили?»
«Все умерли… Уж пятый год,
Как этот дом заколотили».
«А Догаресса?» «Та давно!..
Лет восемь»… И опять темно,
И затворилося окно,
И облака луну закрыли.
 
 
И плывет, плывет гондола, воды
носом рассекая,
Неподвижно дремлют стены темных
каменных домов,
Все, что видят, все запомнят, никому
не открывая,
Все, что видят, все запомнят и умчат
в туман веков.
 
 
И вспомнил он тот мрак тюрьмы,
Где тишина во мгле бродила…
Где под покровом черной тьмы
Она к нему во мгле сходила…
И вспомнил он свои мечты,
Свои надежды и желанья
Среди могильной темноты,
Среди могильного молчанья…
Зачем он вновь увидел свет?
Зачем он вышел из могилы,
Чтобы узнать, что жизни нет,
Что та, которая любила, —
Червями сгложенный скелет!
И вспомнил он тюрьму глухую,
Где он так долго, долго жил
И где в неведеньи любил
Ее, веселую, живую.
И вот Лагуна перед ним
И ряд огней, на нить похожий,
И, в мраке ночи недвижим,
Молчит дворец венчанных дожей.
И долго он глядел с тоской,
Томимый неутешным горем,
А уж восток вдали над морем
Горел предзорней белизной!
Под говорливый звон курантов
Блеснул на небе первый день,
Но не сошла ночная тень
С широкой Лестницы Гигантов.
Там, преклонив свои главы,
Смотря и ничего не видя,
Дремали каменные львы
На славу гневной Немезиде.
И в этот час любви и грез
В прозрачном утреннем тумане
Во львиный зев упал донос
На преступленье Джиованни.
Там говорилось, что убить
Он хочет избранного дожа
И что, Венецию тревожа,
Законы хочет изменить…
Но не наемный хитрый «браво»
И не ревнивый клеветник,
Не льстец коварный и лукавый
В погоне за слепою славой
В тот час на лестницу проник.
То в первый раз своей рукою,
И ложью не врага губя,
Донес осмеянный судьбою,
Донес на самого себя.
То в первый раз рукой водили
Не гнев, не пролитая кровь,
А жажда, жажда грезить вновь
Любовью в каменной могиле.
 
 
Суров Венецианский дож,
Суровы тайные советы,
Они хотят изгнать и ложь
И заговорщиков со света.
В плащах и в масках по ночам
Верховный суд они вершают
И что-то долго шепчут там,
О чем-то долго рассуждают.
Замолкли, участь решена,
В подземной мгле звенят оковы,
Открылся люк, закрылся снова,
И кровью пенится волна.
 
 
Эпилог
 
 
При блеске солнечных лучей
В лазури неба голубого
Ты дремлешь, правнук славных дней,
И молчаливо и сурово.
 
 
Исполнен несказанных грез,
В душе порвав былые струны,
Как мертвый каменный утес,
Ты стал над волнами Лагуны.
 
 
Укрыв за мраморной стеной
Все то, что видел ты на свете,
Ты мирно дремлешь над водой,
Любимец пасмурных столетий.
 
 
Кругом тебя сверкает день,
Кругом шумит толпа людская
И блещет влажная ступень,
Весенним солнцем залитая.
 
 
Но лишь ночная тишина
Сойдет на темные каналы,
Ты пробуждаешься от сна,
В своем величьи небывалый.
 
 
Ты полон вновь волшебных дум,
Былые грезы прилетели,
И слышен леденящий шум
Цепей во мраке подземелий.
 
 
Убийца тайный вновь плывет
Во мгле извилистых каналов,
И вновь Венеция встает
И<з> баркарол и карнавалов.
 
 
И небо дышит тишиной,
Горя весенними звездами,
И страшный Шейлок в мгле ночной
Томим кровавыми мечтами.
 
 
Сияет белая луна,
Блестя на мраморе балкона,
И чудится, что у окна,
Любовью девственной полна,
Спокойно дремлет Дездемона.
 

 
Спасибо за письмо. Я очень был доволен, —
Ты первый, кто меня посланьем одарил.
Я мирно здесь живу, не умер и не болен.
 
 
На сбор плодов наук не трачу много сил.
Звучнее лирных струн звенит моя ракета,
И не угас во мне один любовный пыл.
 
 
Я сознаю всегда, что глупо трачу лето,
Что летом я бы мог свободнее читать
И забавлять себя забавою поэта —
 
 
Во фронт выстраивать рифмованную рать
И, ей командуя, над нею издеваться
И только распустив, сзывать на бой опять.
 
 
И что ж! начну читать, до первого абзаца
Читаю – ничего! Потом в глазах рябит —
Лагуна грезится, и мраморная Piazza,
 
 
И вымытый в воде сверкающий гранит,
И сонная вода, как в глубине колодца!
Вот тут бы и писал всяк истинный пиит,
 
 
А я лишь вспомню все, что видеть не придется,
И тотчас на меня находит мрачный сплин
И я бегу гулять с усердьем иноходца
 
 
Среди болот, лесов и вспаханных равнин,
Считая в небесах огни ночных созвездий,
Влюбленный, как всегда, а главное – один!
 
 
Я очень мрачен был, и при своем отъезде
Теперь и вовсе я хожу мрачнее туч
И жду себе с небес жестокое возмездье.
 
 
Конечно! Все дано: и солнца ясный луч,
И воздух, и трава, еще чего мне надо?
Чего-то знает Зевс, коль вправду он могуч!
 
 
Но вот уже мычит докучливое стадо.
Пора кончать письмо и отправлять его,
К тому же в воздухе чувствительна прохлада.
 
 
Коль не имеешь, друг, ты против ничего,
Я навещу тебя, прибыв к тебе в Быково!..
Где Элефант теперь? что слышно про него?
 
 
P. S. Надеюсь, мой привет ты передашь Стрелкову.
 

Владимир Злобин

 
По вечерам гостей толпа
Калякала у Флориана.
Был Репин, говоривший: А-а-а,
И уходивший очень рано,
Эрнест Петрович ел и пил
И брюки вверх тянул усердно,
А Exсellence немилосердно
Курорт Виши опять бранил.
В углу Вещилов лиловел
С одним прекрасным бакинбардом <sic>,
И «Ваня» сумрачно сидел
Необитаемым мансардом,
А рядом с ним, преклонных лет
Княгини Затбольской скелет,
Посыпанный изрядно пудрой,
Как сыпят в лавках мармелад,
Мадам Щекин со шляпой мудрой
(Ведь дело в шляпе, говорят),
Затем еще немножко дам,
Разбросанных и тут и там,
И я с касторкою в кармане
Сидел и дохнул на диване
И пил холодный гренадин,
И в ужасе Monsier Щекин.
Кругом Безродный где-то бродит,
Как раздраженный таракан,
А Персианин-великан
Его шептаться все отводит.
Вот вам вечерний наш синклит…
Пищит какой-нибудь Карпетто,
Оркестр яростно трубит
Четвертый акт из Риголетто.
 

Lido, 1914 г.

 
Колонны мраморные и кружевные,
Собор прозрачный Святого Марка,
На арке арка, на арке арка…
 
 
И бродят люди полунемые
В палаццо Дожей по галереям,
И поклоняются гранитной пене и поклоняются застывшим змеям,
И преклоняют свои колени пред этой грезою в архитектуре,
 
 
Они приходят сюда из Индии, они приходят сюда с Миссури,
Чтоб посмотреть на изваяния, такие нежные, как вдох Эола,
Чтоб посмотреть, как пенит воды легкоскользящая гондола.
А ночью мраморной, когда застынет под Лаской Лунною палац <?> Палацо <sic>
Я прохожу весь зачарованный, весь заколдованный по плитам Пьяццо <sic>
Сажусь в гондолу и уплываю, и уплываю и уплываю
Куда-то к замкам, куда-то к храмам, <куда-то> к башням, куда? не знаю,
Плыву направо – дворец заснувший, плыву налево – колонн громада,
И надо всеми – луны улыбки, и тем улыбкам все серенады
все серенады, все серенады…