Текст книги "Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972"

Николай Агнивцев

Венецианские кружева («В самой подлинной Венеции…»). – Печ. по: Солнце России. 1913. № 2. С. 16. Подпись: Agni.

Всеволод Азаров

Венеция («Над черным, как деготь, каналом…»). – Печ. по: Нева. 1972. № 6. С. 87. Гондолы прижали к причалам / Поникшие крылья коней – ср. в венецианских стихах Иосифа Бродского: «Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая / машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну».

Пока не утро («Нам помахал рукою гондольер…»). – Печ. по: День поэзии на 1972 год. Л., 1972. С. 59. Лестница Гигантов ведет к Дворцу дожей с внутреннего двора. «Сама по себе не гигантская, она получила имя от двух колоссальных статуй Нептуна и Марса, в двенадцать футов высотой, стоящих на пьедесталах в верху лестницы. <…> Это уже не архитектура, а ювелирная вещь, какую может произвести только Бенвенуто Челлини и Вечте» (Théophile Gautier. Italia. Paris, 1852. P. 131–132).

«Поло, Марко, итальянск. путешественник, первый европеец, исследов. внутренней и восточной Азии, род. 1254 в Венеции; принял участие в войне Венеции против Генуи. Ум. 1323» (Словарь исторический и социально-политический / Под ред. В. В. Битнера. СПб., 1906. Стб. 980). «Его похоронили в церкви Св. Лаврентия. В 1592 году церковь подверглась капитальной перестройке, причем была уничтожена могила великого путешественника. И от этой жизни, столь богатой и разнообразной, осталась только книга. Эту книгу много читали когда-то. О том свидетельствует большое число старых изданий на различных языках. Но с течением времени рассказ Марко Поло о его путешествии постигла та же судьба, которая постигает старые картины, писанные маслом: краски почернели и пожухли, все контуры слились, и вековая копоть легла поверх полотна. На первый взгляд кажется, что перед нами простая темная, ровная плоскость, кое-где покрытая слабо выступающими цветными пятнами. Однако если провести влажной губкой по такой безнадежно почерневшей картине, то с нею происходит интересная метаморфоза: краски вдруг опять становятся яркими, открываются перспективные дали, и на темной поверхности возникают очертания домов и деревьев, и фигуры людей, облеченных в причудливые одежды. Картина опять живет, пока не просохнет вода, которой мы смочили полотно или доску» (Губер П. К. Хождение на Восток веницейского гостя Марко Поло, прозванного миллионщиком. С предисловием проф. Д. Н. Егорова. Л., 1929. С. 27, 30).

В романе Итало Кальвино (1923–1985) «Незримые города» (Le città invisibili) венецианец Марко Поло рассказывает Кубла-хану о небывалых городах, в которых ему довелось побывать.

«– Приходилось ли тебе когда-либо видеть город, похожий на этот? – спросил Кубла-хан у Марко Поло.

Его рука в перстнях протянулась из-под шелкового балдахина и принялась обрисовывать в воздухе изогнутые дугой мосты над каналами, мраморные дворцы принцев, у порогов которых плещется вода, суету легких суденышек, передвигающихся зигзагами от гребков длинных весел, шаланды, с которых на базарную площадь выгружают корзины с овощами, балконы, террасы, купола, колоколенки, сады на островках, голубые лагуны. <…>

– Венеция, – сказал хан.

Марко улыбнулся.

– Каждый раз, описывая тот или иной город, я что-то беру от Венеции.

– Когда я расспрашиваю тебя о других городах, ты должен говорить о них. А когда о Венеции – ты должен говорить именно о Венеции.

– Для того чтобы оценить достоинства других городов, я вынужден их сравнивать с городом, который знаю лучше всего. Для меня это Венеция.

– В таком случае все рассказы о путешествиях тебе следовало бы начинать с отправной точки своего пути, описывая Венецию такой, какая она есть, и ничего не упуская из того, что ты можешь о ней вспомнить. <…>

– Образы памяти, однажды высказанные словами, стираются, – сказал Поло. – И, может быть, я опасаюсь утратить всю Венецию сразу, если заговорю о ней. А может быть, говоря о других городах, я ее уже постепенно утратил».

(Кальвино И. Незримые города. М., 1997. С. 109, 110, 111).

Ср. стихотворение Алексея Цветкова «марко поло долго жил в поднебесной…»:

 
недурна и венеция но на свете
нет столицы блистательней ханбалыка
 

огромный зал без потолка – очередная вариация на тему бонмо о площади Сан-Марко, приписываемого в путеводителях Наполеону: «Прекраснейшая гостиная в Европе»; на него оглянулся и Генри Джеймс в «Письмах Асперна» (1888): «Летним вечером площадь, сияющая огнями, опоясанная бесконечной аркадой, полной отзвуков многоголосого гомона и шагов по мраморным плитам, вся точно огромный зал со звездным небом вместо крыши, где так хорошо не спеша попивать прохладительные напитки и столь же не спеша разбираться в богатых впечатлениях, накопленных за день». Ср.: «Если Наполеону и в самом деле пришло в голову первому сказать, что пьяца Сан-Марко – зала, то надо удивляться не тому, что он это сказал, а тому, что никто не сказал этого прежде. Сходство само собою кидается в глаза. Обведенная с трех сторон симметрическою линией зданий с аркадами, она замыкается с четвертой церковью св. Марка. Под стать мраморным стенам мраморный паркет огромными шахматами дополняет подобие; четыре люстры посередине, на скраденных мраком тонких чугунных подставках, кажутся привешенными к темному потолку неба. (Люстры ставятся в торжественные дни.) При двойном ряде газовых огней (в аркадах и снаружи), яркие магазины и кофейни, полные народа, окружают залу, как нарядные ложи» (Ковалевский П. Этюды путешественника. Италия. Швейцария. Путешественники и путешествие. СПб., 1864. С. 32–33).

Лидия Алексеева

На Адриатике («На молу и ветрено и ярко…»). – Печ. по: Алексеева Л. Прозрачный след. Третья книга стихов. Нью-Йорк, 1964. С. 50. Существует (вероятно, значительно более ранняя) рукопись этого стихотворения под заглавием «Дубровник», значительно отличающаяся от печатного варианта: «Здесь, на молу, и ветрено и ярко, / Здесь пеной стынет моря влажный пыл. / В далекий день здесь лев святого Марка / Омыл концы своих державных крыл. / И с той поры плывут волнами годы, / Трепет волн всё так же чист и синь, / Всё так же о дарах святой свободы / Вещает с камня стройная латынь. / И этот звон, и этот камень серый… / И – чуть глаза на Локрум подниму, – / Узнаю в дымке царственной галеры / Крутую уходящую корму. / И вновь почувствую, – но ближе и чудесней, / Ввергаясь в рыночный, фруктовый, сочный гам, / Неотвратимую, как звук любимой песни, / Приморскую тоску по дальним берегам» (ГАРФ. Ф. 6781. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 17 об. Помета: Л. Девель (Алексеева), «Скит»). Локрум – остров в Адриатическом море, недалеко от Дубровника.

Маргарита Алигер

Гондольеры («Ах, гондольеры на Пьяцетте!..»). – Печ. по: Алигер М. Синий час. Новые стихи. М., 1970. С. 114–115.

Тинторетто («Одиноко выйти в час рассвета…»). – Печ. по: Алигер М. Синий час. Новые стихи. М., 1970. С. 116–117. Для скуолы Сан-Рокко Тинторетто написал в числе других картин евангельского цикла «Тайную вечерю», «Восхождение на Голгофу», «Распятие».

Вадим Андреев

«Венеция! Наемный браво!..» – Печ. по: Андреев В. Недуг бытия. Вторая книга стихотворений. Париж, 1928. С. 46.

Посвящение («Пред Вами полтораста лет…»). – Печ. по: Андреев В. Недуг бытия. Вторая книга стихотворений. Париж, 1928. С. 46–48. Обращено к Марине Цветаевой, автору двух пьес о Джакомо Казанове, основанных на его мемуарах, откуда заимствован и цветаевский эпиграф «Vous oublierez aussi Henriette» («Ты забудешь и Генриетту» – надпись алмазом по стеклу на окне комнаты, где прошло последнее свидание героев).

Мемуары венецианца Джакомо Джироламо Казановы (1725–1798) живописали «век безумный Казановы, / Дни дуэлей и страстей» (Чулков Г. Тайная свобода. М., 2003. С. 19). По словам современного литературоведа, «у Лондона есть Диккенс, у Парижа – Бальзак, у Петербурга – Достоевский, у Вены – Музиль, у Дублина – Джойс, у Берлина – Дёблин, – и так можно долго продолжать. Но просто нет сопоставимого писателя для – из самой – Венеции (Гольдони был венецианцем, но его пьесы мало говорят о городе как городе).

Единственный великий писатель, порожденный Венецией в период ее окончательного разложения и упадка, был – и это удивительное соответствие – Казанова, который не столько „писал“ Венецию, сколько воплощал ее» (Tony Tanner. Venice Desired. Cambridge: Harvard University Press, 1992. P. 4). Ср., однако: «Слава этой книги, быть может, несколько преувеличена. Непостижимо, как ее могли приписывать Стендалю?» (Х. Казанова. Записки // Дни. 1923. № 278. 30 сентября. С. 15). Ср. стихи Веры Инбер:

 
Весна в снегу. Леса суровы,
Но лишь они одни:
Я мемуары Казановы
Читаю в эти дни.
Слежу с улыбкою неясной,
Не в силах рук сплести,
Души цинической и страстной
Лукавые пути.
 

(Вечера. Париж, 1914. № 2. С. 20).

См. о нем: Строев А. Записки великого соблазнителя: литература и жизнь // Казанова Дж. История моей грешной жизни / Пер. с фр. И. Стаф, А. Строева. Харьков, 2011.

В 1976 году Казанова в исполнении Дональда Сазерленда стал героем фильма Федерико Феллини («Il Casanova di Federico Fellini») и в этом качестве тоже отразился в русской поэзии, например в стихотворении Александра Левина «Инкарнация Казановы (Феллини)» («Толстым шпинделем мотая…»): Левин А. Биомеханика. Стихотворения 1983–1995 годов. М., 1995. С. 148.

Мария Анисимова

Венеция («Не знаю – во сне ли то было…»). – Печ. по: Анисимова М. Стихи. Рим, 1920. С. 27.

«Венеция вдали, как странный сон…» – Печ. по: Анисимова М. Стихи. Рим, 1920. С. 28. Ангел золотой на колокольне – флюгер на кампаниле Св. Марка в виде архангела Гавриила.

Вера Аренс

Фонтанка («Вечереет… И в Фонтанке…»). – Печ. по: В год войны. Сборник. Артист солдату / Под редакцией Л. Ю. Рахмановой и А. В. Руманова. <Пг.,> 1915. С. 23. Не Венеция, я знаю… – масштабные петербургско-венецианские сопоставления (в качестве примера которых ограничимся взятым наугад источником: «Многочисленные каналы бороздят город, выстроенный, словно северная Венеция, на многих островах. <…> Если венецианки ездят в гондолах, то женщины в Санкт-Петербурге – в каретах <…> Голубей в Санкт-Петербурге так же много, как в Константинополе и в Венеции <…> Сани <…> затерялись <…> на темной, отделяющей Зимний дворец от Эрмитажа улице, которой ее воздушный переход придает некоторое сходство с Соломенным мостом в Венеции» и т. д. (Готье Т. Путешествие в Россию / Пер. и коммент. Н. В. Шапошниковой. М., 1988. С. 41, 45, 92)) сделались особенно актуальны в 1910‐х годах, после появления среди новостроек российской столицы серии архитектурных реплик и заимствований. Об одном из них, доходном доме банкира М. И. Вавельберга на Невском, также попавшем в стихи («Где воскрешает Венецею / банкир на Невском напоказ». – Вечорка Т. «Опять в отравленных усладах…» // Фантастический кабачок (Тифлис). 1918. № 1. С. 2), см. подробное интервью архитектора М. М. Перетятковича: Spectator. Венецианские дома в Петербурге // Петербургская газета. 1912. № 245. 6 сентября. С. 3.

Анна Ахматова

Венеция («Золотая голубятня у воды…»). – Печ. по: Ахматова А. Четки. Пг., 1914. С. 77. Голубятня – см.: Francesco Basaldella. I colombi di San Marco. Venezia, 2003. К голубям Сан-Марко обращено стихотворение Фридриха Ницше «Mein Glück!» («Die Tauben von San Marco seh ich wieder…») (1884). Лингвист А. А. Реформатский писал Ахматовой 26 июня 1955 года: «А по переулку гуляют голуби. Я их, как Вы знаете, люблю. Жирные, паршивые кошки их караулят, затаясь в пыли между тротуарами. А я вспоминаю Венецию, где на площади св. Марка мне довелось кормить голубей раньше Вас» (РНБ. Ф. 1073. № 973. Л. 1; А. А. Реформатский имеет в виду свое старое стихотворение «Голуби», посвященное им в 1955 году Ахматовой: «Я люблю следить холодным утром, / Когда дали неба голубей, / За полетом правильным и мудрым / Острокрылых белых голубей» и т. д.). С книгой лев – ср.: «Вся Венеция усеяна изображениями льва, это одно из апокалипсических животных (их четыре: орел, телец, человек, лев), которое помещается в церковных изображениях за спиною этого евангелиста. Лев венецианский, поставленный на мачтах, на столбах, колоннах, на каждой безделушке вплоть до спичечной коробки, имеет два полуприподнятые крыла и чуть-чуть опустился на передних лапах, как готовый сейчас прыгнуть. Это лев в оживлении, а не сидящий, не лежащий. Венеция трудится, а не только царствует. Может быть, не все венецианцы, даже в старину, читали Евангелие от Марка и знали его различия от других евангелистов. Марк стало имя, синоним, звук, знамя, медаль. Венеция и „Марк“ – неотделимы» (Розанов В. Итальянские впечатления. СПб., 1909. С. 225). Но не тесно в этой тесноте – ср.: «Венеция в самом деле оригинальный город: в ней так много воды, что негде проложить улицы, а пить нечего; в ней бездна народу, а нет людского шума» (Веселовский А. Один день в Венеции (1861) // Веселовский А. Н. Собрание сочинений. Т. 4. Вып. 2. СПб., 1911. С. 14).

«Первая строфа посвящена каналу с „ласковой и млеюще-зеленой“ водой и обязательными „черными лодками“, вторая изображает уличную толпу и соединяет мотив „с книгой льва“ на (сувенирных) „вышитых подушках“ с тем же иконическим мотивом „на мраморном столбе“. Такое сопоставление вызывает, разумеется, ощущение пошлости (Kitsch), но оно снимается третьей строфой – обращением к итальянской живописи и сугубо лирическим парадоксом… К этой лирической концовке ведет семантический ряд, к которому принадлежат „золотая голубятня“ и „ласковая“ вода, „нежные“ лица в толпе и „яркие игрушки“ в лавках, и именно этот ряд резко отличает венецианскую ведуту от петербургских штрихов поэтессы. „Яркие игрушки“, занимающие в ведуте центральное место, и сопрягаемые с львами на подушках и на „столбе“, придают всей ведуте игрушечный вид, и выделяют ахматовский текст из ряда других венецианских ведут, уже не символистских» (Flaker A. Венецианские литературные ведуты // Russian Literature. 1998. Vol. XLIII, № 2. P. 154–155; Флакер А. Живописная литература и литературная живопись. М., 2008. С. 205–206). «Если, по собственному признанию Ахматовой, ее итальянские впечатления были подобны сновидению, какое помнишь всю жизнь, то не Петербург ли был той действительностью, в сравнении с которой Венеция казалась обворожительным видением? Надо мерить Венецию петербургским масштабом и отталкиваться от традиций одического воспевания российской столицы, чтобы оценить человечность архитектуры собора святого Марка и выразить свое впечатление о нем с такой трогательной иронией: „золотая голубятня у воды“. Надо помнить Неву и невский ветер, чтобы назвать венецианскую воду ласковой, млеющей, а ветер Адриатики – соленым ветерком. Надо знать публику петербургских набережных и площадей, чтобы восхититься легкостью, ощущаемой в тесной и многоликой венецианской толпе…» (Степанов А. Петербург Ахматовой // Нева. 1991. № 2. С. 182). Ср. однако: «В ахматовской „Венеции“ есть как будто все для создания культурологической иллюзии. Она написана наблюдательным поэтом, который заметил не одну типичную для этого города подробность: тут и узкие следы гондол, и млеюще-зеленая вода каналов, и соленый ветерок, и странные лица в толпе, и игрушки в каждой лавке, и всюду изображенный герб Венеции, и сырой воздух, но Венеция тем не менее не возникает» (Полякова С. В. Олейников и об Олейникове и другие работы по русской литературе. СПб., 1997. С. 73).

Читатели XX века обнаруживали предчувствие этого стихотворения у поэтов пушкинской плеяды (П. А. Вяземского): «Ассоциации с другими явлениями поэзии XX века, с поэзией ранней Ахматовой, вызывают строфы стихотворения „Венеция“ (1863 или 1864):

 
Дни и ночи беззаботны,
И прозрачны ночь и день.
Всё – как призрак мимолетный,
Молча все скользит, как тень.
Но в роскошной неге юга
Всюду чуешь скрытый гнев;
И сердито друг на друга
Дуются орел и лев…
 

(Семенко И. Поэты пушкинской поры. М., 1970. С. 151)

По впечатлениям современной читательницы, здесь Венеция «лишена традиционных черт города-карнавала, она средневеково тиха и старомодно-провинциальна» (Овсянникова С. В. Ранняя поэзия Ахматовой. Образы. Мотивы. Архитектоника. М., 2011. С. 123); ср. наконец: «То есть ахматовская „Венеция“ – совершенно замечательное стихотворение, „золотая голубятня у воды“ – это очень точно в некотором роде. „Венеция“ Пастернака – хуже. Ахматова поэт очень емкий, иероглифический, если угодно. Она все в одну строчку запихивает» (Волков С. Венеция: глазами стихотворца. Диалог с Иосифом Бродским // Альманах „Часть речи“. Нью-Йорк. № 2/3. 1981/2. С. 179–180); см. к этому: Полухина В. Ахматова и Бродский (к проблеме притяжений и отталкиваний) // Ахматовский сборник. Вып. I / Сост. С. Дедюлин и Г. Суперфин. Париж, 1989. C. 143–145. См. специальную работу: Цивьян Т. В. «Золотая голубятня у воды…»: Венеция Ахматовой на фоне других русских Венеций // Цивьян Т. В. Семиотические путешествия. СПб., 2001. С. 40–50. Ср. также: Saidat F. Danilova. Параллель «Петербург – Венеция» в «Четках» Анны Ахматовой // Filološke studije. Vol. 13. № 1. Lipanj, 2015. P. 63–69.

Из цикла «В пути» («Совсем вдали висел какой-то мост…»). – Печ. по: Записные книжки Анны Ахматовой (1958–1966). Сост., подгот. текста К. Н. Суворовой; вступ. статья Э. Г. Герштейн, вводные заметки к записным книжкам, указатели В. А. Черных. М.: Torino, 1996. С. 506. Там же приводятся первоначальные варианты с. 3 («Предстал мне город тот»), с. 5 («Я ту увидела, что завтра расцветет»), с. 7 («И я ей крикнула: «Бери, лови…. твой черед»).

Николай Ашукин

Смутное воспоминанье («Чем в сердце горечь неизбывней…»). – Печ. по: Сполохи. Двенадцатая книга. М., 1918. С. 10–11.

Вадим Баян

Венеция («Истерично забилось паровозово сердце…»). – Печ. по: Пьяные вишни. <Севастополь, 1920.> С. 5–6. С Лоренцами – возможно, с Лоренцо Венециано и Лоренцо Лотто. Денцами – возможно, речь идет о композиторе Луиджи Денце (Luigi Denza), написавшем к открытию подъемника на Везувий песню «Фуникули, Фуникула» (1880), «сделавшуюся национальной мелодией Венеции „fin de siècle“» (Мисс Брэддон. Венецианки: Роман // Наблюдатель. 1895. № 1. С. 166).

Нонна Белавина

Венеции («Я не хочу тебя, сверкающую ярко…»). – Печ. по: Белавина Н. Земное счастье. Нью-Йорк, 1966. С. 36–37. В канал, налитый мутным хризолитом… – Ср. цветовые впечатления художницы М. В. Якунчиковой: «Погода стоит очень холодная; дождь не перестает, и вода в каналах совсем голубовато-мыльная, чудного тона. Вообще улицы и каналы тут такой красоты неописанной, что просто горячо в горле делается. Краски совсем особенные, именно такого цвета, как слово „Венеция“. Преобладающие – тон зеленый голубоватый, зеленый желтоватый, рыжий и розовый peche <персиковый>; главное, совсем особенные плоские дома и готические окна, мосты, лестницы, такие, что с трудом помещается открытый зонтик» (дневниковая запись М. Якунчиковой 26 октября 1888 г. – Борок Н. М. В. Якунчикова // Мир искусства. 1904. № 3. С. 109)

Яков Бергер

Венеция, 1966 («создали когда-то город…»). – Впервые: НЖ. 1967. К. 87. С. 129. Печ. по: Бергер Я. Ксантиппа вечности. Тель-Авив, 1968. С. 83.

«Св. Марк – гондольеры тут грезили…» – Печ. по: Бергер Я. Выход. Стихи. Лондон. 1975. С. 15. …хоть с Томасом Манном рыдать. – «Смерть в Венеции» Томаса Манна пришла к русскому читателю в переводе в 1915 году, и Анастасия Чеботаревская, цитируя фразу из предисловия об Ашенбахе как одном из «героев века», которые «напряжением воли и умелым управлением своего „я“ хотя бы на время снискивают себе отблеск величия», обнаруживала в этой характеристике «черты истинно-русского характера и творчества, выраженные с таким художественным напряжением во всей новой поэзии и новой литературе» (Чеботаревская А. Т. Манн. Смерть в Венеции. С критическим очерком Эрн. Бертрама // Утро России. 1916. № 16. 16 января. С. 5).

Николай Бернер

«Затихающий голос кварталов…» – Печ. по: Жатва. [В надзаг.:] Литературные альманахи. Книга V. М., 1914. С. 17.

Сонет («Я нежности не ведал без шипов…»). – Печ. по: Бернер Н. Осень мира. Киев, 1922. С. 20–21.

Венеция («Закат веницейской судьбы вспоминать не забуду…»). – Печ. по: Гермес. <Машинописный журнал.> 1924. № 4.

Колдунья в Венеции («Я запомнил тонкий рот колдуньи…»). – Печ. по: Божидар и Дир. След на камне. <Зальцбург, 1955.> С. 30.

Александр Блок

«Сплетались времена, сплетались страны…» – Впервые: Блок А. Неизданные стихотворения. 1897–1919. Редакция и примечания П. Медведева. Л., 1926. С. 97–98. Печ. по: Блок А. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 4. М.; СПб., 1999. С. 154–155.

«Мы шли на Лидо в час рассвета…» – Впервые: Вопросы жизни. 1905. № 6. С. 158 («Мы шли над морем в час рассвета…»). В рукописи помечено «Венеция» (хотя написано за шесть лет до итальянского путешествия). Печ. по: Блок А. Собрание сочинений. Т. 1. Стихотворения. Кн. 1. 1898–1904. Пб., 1922. С. 209.

Венеция. 1. «С ней уходил я в море…» – Впервые: РМ-1. 1914. № 5. С. 1 (первое в цикле «Итальянские стихи»; под заголовком «Венеция»). 2. «Холодный ветер от лагуны…» – Впервые: Аполлон. 1910. № 4. С. 43 (в цикле «Итальянские стихи»; первое в подцикле «Венеция»). Без посвящения. Иванов Евгений Павлович (1879–1942), писатель, ближайший друг Блока. 3. «Слабеет жизни гул упорный…» – Впервые: Аполлон. 1910. № 4. С. 44 (в цикле «Итальянские стихи»; второе в подцикле «Венеция»). Печ. по: Блок А. Стихотворения. Книга третья. (1907–1916). Издание третье, дополненное. Пб., 1921. С. 123–125. О текстологии цикла см.: Блок А. А. Полное собрание сочинений и писем. Т. 3. М., 1997. С. 732–738 (коммент. В. Н. Быстрова).

Не совсем обычная полиметрическая и полистрофическая композиция первого стихотворения (Robin Kemball. Alexander Blok: A Study in Rhythm and Metre. The Hague, 1965. P. 58) долго еще ощущалась как раздражительный фактор русским читателем. В. Н. Орлов писал об издании, подготовленном В. Гольцевым: «Тайну отбора блоковских стихотворений в рецензируемом издании Гольцев решил оставить при себе и не поделился ею с читателем. Но тайна эта случайно раскрывается благодаря следующему заявлению редактора на с. 306: „Венеции Блок посвятил три стихотворения. Первое из них („С ней уходил я в море“. – В. О.), наименее удачное“ (Sic!?). Это стихотворение представляет значительный интерес, в силу хотя бы своей метрической выразительности. – В. О.), мы не включили в настоящее издание» (Орлов В. Новое издание Блока // На литературном посту. 1929. № 21–22. С. 53–54). Она же наводила иных стихолюбов на мысль о влиянии конкретного венецианского впечатления: «Блок где-то услышал песню итальянских гондольеров, перевел ее звучание в русскую напевность, отступив от закованной академической строфики» (Коваленков А. Практика современного стихосложения. Изд. 2-е, испр. и доп. М., 1962. С. 79–80).

«Для развития центральных символов блоковской поэзии, позднее воплощенных в „Двенадцати“, существенным представляется образ идущего Христа:

 
Идет… Христос…
 

Италия для Блока – страна давней веры, частично перекликающейся с теми его озарениями, которые обычно уводят вдаль, прочь от дома:

 
С ней уходил я в море,
С ней забывал я близких.
 

Страстная мука католического культа в восприятии Блока переплетена с любовным страданием» (Иванов Вяч. Вс. Стихи Блока об Италии // Италия и славянский мир: Советско-итальянский симпозиум in honorem Professore Ettore Lo Gatto: Сборник тезисов. М., 1990. С. 63–84). Заметим, что в одном из «Видений Христа» Р. М. Рильке поместил Назареянина под аркады Венеции (1897), и это один из примеров распространившегося на рубеже веков мотива Jesus redivivus (см.: Theodore Ziolkowski. Fictional Transfigurations of Jesus. Princeton University Press, 1972. P. 17–22).

Блоковский триптих установил ракурсы и рамки взгляда для многих его современников, начиная с Андрея Белого: «Ту Венецию мы наблюдали; мир отблесков в ней, красный парус; и – дали:

 
О, красный парус
В зеленых далях!
Черный стеклярус
На темных шалях! <…>
 

Вся Венеция – лепеты адриатических струй, красный парус в зеленой дали; кружевами, узористых зданий сквозная исшедшая ткань, зачерневшая в беге столетий своими палаццо; мы, сидя в гондоле, о ней говорили:

– Земля в ней отсутствует; мысль о земле моряков, породившая сон о земле моряков, есть Венеция.

– Сон воплотился: зеленоватыми далями, красными парусами сперва; паруса же, слагаясь, сплотились; построили контуры светлоцветных палаццо.

– Смотри – косяки заревые на стенах: совсем паруса.

– Контур зданий с веками темнел.

Так, мне помнится, говорили мы:

– Да, из лунного блеска лагун расставлялись фантазии цареградской мозаики.

– Черный же этот палаццо блистает, как черная россыпь стекляруса на разлетевшейся шали.

Так мы говорили не раз, созерцая видение пенного кружева – из лагуны, с балкона отеля, над выгнутым мостиком» (Белый А. Путевые заметки. Офейра. 1. М., 1922. С. 22–23).

«Красный парус», впрочем, может быть, должен был отсылать к сонету Вяч. Иванова «Адриатика» из «Кормчих звезд»:

 
Свой щит оранжевый над влагой воздымая,
Длил парус искру дня…
 

…на темной шали… – историк Венеции зафиксировал облик своих землячек к 20‐м годам XX века: «Проходят группы девушек, задрапированные с несравненным изяществом в черные шали, окаймленные длинной бахромой. Когда они хороши, они прекрасны как гранд-дамы; на челе их печать благородства, которую удивительно видеть на лицах дочерей народа. По большей части больше не встретишь белокожий, дородный, традиционно венецианский тип; девушки смуглы и стройны, с яркими карими глазами, с безукоризненной линией профиля. С другой стороны, среди мужчин, тот венецианский тип, которым восхищаешься у старых мастеров, сохранился лучше – отчетливый латинский тип с рельефно вырезанными чертами, с сильными ртами, квадратными лбами, крепкими шеями и миролюбивыми глазами, которые, однако, могут бросить и резкий взгляд» (Pompeo Molmenti. Venice. Boston; London, 1926. P. 139–140).

О первом стихотворении европейский читатель заметил: «Вся пьеса покрыта меланхолией прощания» (Pierre Pascal. Trois poètes russes à Venise au début du XXe siècle // Venezia nelle letterature moderne. Venezia; Roma, 1966. P. 225).

«Содружество вод и тверди, неконфликтность природы и культуры, верхних и нижних миров достигает кульминационной точки в строках:

 
Марк утопил в лагуне лунной
Узорный свой иконостас.
 

Мифопоэтика образа луны, связанного с водными стихиями и традиционно посредничающего между мирами неба и земли, поддерживается удачно найденной метафорой „лагуны лунной“» (Силард Л. Герметизм и герменевтика. СПб., 2002. С. 91).

По мнению блоковеда, стихотворца и посетителя Венеции Владимира Орлова, «Саломея сошла в стихи русского поэта с мозаики XIV века в Сан-Марко. Там она – тонкая, светловолосая, необыкновенно обольстительная, с причудливым поворотом стройного тела, в нарядном красном одеянии, небрежно несет на маленькой голове блюдо с большой головой Крестителя» (Орлов В. Гамаюн. Жизнь Александра Блока. Л., 1978. С. 399).

О соотнесении Венеции и Петербурга и вытекающих из этого перекличках в «Венеции» и «Плясках смерти» см.: David A. Sloane. Aleksandr Blok and the Dynamics of the Lyric Cycle. Bloomington, 1988. P. 302. О возможном отражении во втором стихотворении обычая публичного обезглавливания между колоннами Св. Марка и Св. Теодора см.: Gerald Pirog. Aleksandr Blok’s Ital’ianskie Stikhi: Confrontation and Disillusionment. Columbus, Ohio: 1983. P. 23–24; см. ряд наблюдений над циклом: Lucy Vogel. Aleksandr Blok: The Journey to Italy. Ithaca, N. Y.: Cornell University Press, 1973. P. 38–80. См. также: Mária Gyöngyösi. Венеция глазами Рильке и Блока // Szlávok és magyarok. Köszöntő könyv Zoltán András 65. születésnapjára. Budapest, 2015. O. 91–99.

Заметим, что в окружении Блока знали, что черная шаль в Венеции может быть приглашением к платной любви – на этом построен сюжет рассказа Сергея Городецкого (Городецкий С. Черная шаль. М., 1929), и об этом, вероятно, говорится в письме Г. И. Чулкова к П. С. Когану 1925 года: «Какие у Вас парижские впечатления? Когда Вы в первый раз уезжали в Венецию, я Вас предостерег от черных шалей, и все было хорошо. А на этот раз я по непростительной оплошности забыл дать Вам надлежащий совет и очень беспокоюсь» (РГАЛИ. Ф. 237. Оп. 1. Ед. хр. 140. Л. 1). Вероятно, чтобы отмести эти ассоциации, Блок в книжном издании сделал примечание: «Черные шали с бахромой – до сих пор неизменная принадлежность костюма венецианок; их накидывают и носят особенно» (Блок А. Собрание стихотворений. Кн. 3. Снежная ночь (1907–1910). М., 1912. С. 193).

Об отголосках блоковского венецианского цикла в «Заблудившемся трамвае» Гумилева см.: Georges Nivat. L’Italie de Blok et celle de Gumilev // Revue des Études Slaves. 1982. T. 54, f. 4. P. 702.

Цецилия Кин вспоминала о своем первом пребывании в Венеции в 1932 году: «У Блока Венеции посвящено три стихотворения, написанных в 1909 году, чудесные стихи, самая высокая поэзия. Эту высокую поэзию чувствовала я в этом необычайном городе, неповторимом городе, но было что-то диссонирующее; не знаю, как выразить мои ощущения. Наверное, ничего удивительного не было в том, что кое-где тихие воды каналов были загрязнены отбросами – в конце концов, это же городские артерии…» (Кин Ц. Страницы прошлого // Новый мир. 1969. № 6. С. 190). Читательница здесь оказалась ближе к Есенину, который говорит в «Романе без вранья» Анатолия Мариенгофа: «– В Венеции архитектура ничего себе… только во-ня-е-т! – И сморщил нос пресмешным образом» (Мой век, мои друзья и подруги. Воспоминания Мариенгофа, Шершеневича, Грузинова. М., 1990. С. 405).