Текст книги "Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972"

Леонид Собинов

 
Вечером узкими, темными каналами
Плыли мы, как призраки, в гóндоле,
Знакомясь с местными анналами,
Колокольный слыша звон в дали.
 
 
Мерный скрип весла всплесками
Разбил мертвую тишину пережитого;
Льется вода с весла блестками,
Как цветы на могилу забытого.
 
 
Перед нами окно светится картиною:
Внутри старец тешится скрипкою;
Ваш дворик с темно-зеленой куртиною
Подарил нас своею улыбкою.
 
 
Вдруг очаг вспыхнул в окне булочной,
Внутри тенью кто-то мелькнул спокойною.
За углом смехом рассыпался гул ночной,
Воздух пахнет водою застойною…
 
 
Еще утром был в музеях, в соборе я
Взволновался чудесными красотами,
Но и в переулках, как и там, история,
Наверно, чьими-то сохранена заботами.
 

7–8 октября 1933 г., Венеция

 
Длинная лысинка на небе обозначилась,
Небо такое темное, небо такое синее:
Это луна, протестуя против безбрачия,
Растаяла в облаке инеем.
 
 
И вдруг снова лунноблинная
Бледная половинка в небе катится,
А полоска лысинки длинная
Уж не полоса, а каракатица.
 
 
Гуляют по площади Марка жители,
Гуляют важно и с убеждением:
Раньше здесь были всякие дожи да правители,
На которых глядели с угождением.
 
 
Куда же пропала красота бывалая,
Достойная редких образов творчества?
Хотя бы одна полоска зари нежно-алая
Среди безрадостного богоборчества!!
 
 
И впрямь, как из луны каракатицы
Из былой красоты растет безобразие…
А люди думают, что демократия,
Иначе их назовут: «Азия»!!!
 

7–8 окт. 1933 г., Venezia

Николай Соколов

 
В сумрак безмолвной лагуны
Чья-то гондола плывет,
Плачут печальные струны,
Кто-то в тумане поет…
 
 
Прошлого светлые грезы
Новой печали полны…
Вянут весенние розы,
Гаснут весенние сны…
 

1897 г.

Сергей Соловьев

 
Лазурь и свет. Зима забыта.
Канал открылся предо мной,
О край прибрежного гранита
Плеща зеленою волной.
Плыву лагуною пустынной.
Проходят женщины с корзиной
По перекинутым мостам.
Над головою, здесь и там,
Нависли дряхлые балконы,
И пожелтевшую ступень
Ласкает влага. Реет тень
И Порции, и Дездемоны.
Всё глухо и мертво теперь,
И ржавая забита дверь.
 
 
Где прежних лет моряк отважный
Спускал веселые суда,
Всё спит. На мрамор, вечно влажный,
Сбегает сонная вода.
И, призрак славы не тревожа,
Угрюмо спят чертоги дожа;
Их окон черные кресты,
Как мертвые глаза, пусты.
А здесь блистал на шумном пире
Великолепный, гордый дож,
И укрывалась молодежь
На тайном Ponte di Sospiri[574]574
  Здесь допущена историческая ошибка. (Прим. автора.)


[Закрыть];
И раздавался томный вздох,
Где ныне плесень лишь да мох.
 
 
Венецианская лагуна
Как будто умерла давно.
Причалил я. В отеле Luna
И днем все тихо и темно,
Как под водой. Но солнце ярко
Блестит на площади Сан Марко:
И изумрудный блеск зыбей,
И воркованье голубей,
И, грезой дивною и дикой,
Родного велелепья полн,
Как сон, поднявшийся из волн,
Златой и синей мозаикой
Сияет византийский храм…
Ужели правда был я там?
 
 
Здесь, с Генуей коварной в споре,
Невеста дожей вознесла
Свой трон, господствуя на море
Могучей силою весла.
Здесь колыбель святой науки!
Здесь Греции златые звуки
Впервые преданы станкам.
Здесь по роскошным потолкам
Блистает нега Тинторетто.
Без тонких чувств и без идей,
Здесь создавалась жизнь людей
Из волн и солнечного света,
И несся гул ее молвы
В пустыни снежные Москвы.
 
 
Я полюбил бесповоротно
Твоих старинных мастеров.
Их побледневшие полотна
Сияют золотом ковров,
Корон, кафтанов. Полны ласки
Воздушные, сухие краски
Карпаччио. Как понял он
Урсулы непорочный сон:
Рука, прижатая к ланите…
Невольно веришь, что досель
Безбрачна брачная постель…
А море, скалы Базаити!
Роскошный фон Ломбардских стран
И юный, нежный Иоанн.
 
 
О город мертвый, погребенный!
Каналы темные твои
И ныне кроют вздох влюбленный
И слезы первые любви.
В тебе какая скрыта чара?
Давно канцона и гитара
Не будят сонные мосты,
Но так же всех сзываешь ты
Для чистых грез и неги страстной.
Твой ветер освежил мне грудь,
Он шепчет мне: «Забудь, забудь
Виденья родины ужасной
И вновь на лире оживи
Преданья нежные любви».
 

 
Былое, словно сон тяжелый,
Рассеялось. Рожденный вновь,
У ног твоих, под плеск гондолы,
Я видел небо и любовь.
И ты как будто узнавала
Тебе знакомую страну,
Зеленоструйного канала
Следя блестящую волну,
Заливши грудь – белее снега —
Ручьями кудрей золотых…
И неожиданная нега
Восторгов, первых и святых,
Блаженно искрила зеницы.
Поверив невозможным снам,
Я целовал твои ресницы
И к влажно-рдеющим устам
Склонялся жадными устами,
И пил из них в ночной тиши
И опаляющее пламя,
И весь эфир твоей души.
Жизнь отходила, замирала…
Казалось, мы с тобой давно
В лесу подводного коралла
И тихо зеленеет дно.
Весь мир мучительных видений
Как будто навсегда исчез,
И над струями – точно тени —
Карпаччио и Веронез.
И в этом царственном затоне
Ты ощутила ночью той
В усталом от восторгов лоне
Биенье жизни молодой.
Одна, сама того не зная,
Покинув светлый горний мир,
Душа спустилась нам родная
На наших упоений пир.
О нет! Недаром ты со мною
Упала на глухое дно!
Все, все мятежное, земное
Искуплено, воплощено.
Из темно-жгучего желанья,
Из вечной ночи без лучей
Восходит новое созданье
И новая лазурь очей.
И богомольно я не смею
Твоих коснуться милых ног,
И той не назову моею,
Которую отметил Бог.
 

Валентин Сонгайлло

 
Над пучиной морской
Тихо блещет луна…
Ночь волшебства полна,
И незыблем покой.
 
 
Над волной голубой
Тихо лодка скользит, —
Гондольер молодой
Одинок в ней сидит.
 
 
Он нахмурил чело,
Затуманился взор…
«Что, иль жить тяжело,
Или давит простор?
 
 
Или сердце в груди
Стало биться сильней,
Или нету пути
К сердцу милой твоей?»
 
 
Гондольер тут запел…
По сребристым водам
Песни звук полетел,
Эхо вторит мечтам.
 
 
Песнь его не сложна,
Песнь не блещет красой,
Тихой грусти полна,
Обливаясь слезой.
 
 
Баркароллы слова
Нежной страстью звучат,
Как морская волна
Над пучиной кипят.
 
 
«Где то донна моя,
Что в гондоле катал,
Точно птица летя
Через спящий канал.
 
 
Ночь была как сейчас:
Тот же звезд хоровод,
Тот же вечера час
Усыплял говор вод.
 
 
И она предо мной
Как богиня сидит,
И небесной красой
Образ дивный блестит.
 
 
Цвет златистых кудрей
И при звездах горит,
Блеск прелестных очей
Легкой дымкой покрыт.
 
 
Как немой я сижу,
Очарован я ей
И очей не свожу
С девы чудной моей.
 
 
А гондола, скользя,
Мчаться вдаль не спешит;
Точно счастье деля,
Миг свидания длит.
 
 
Как ни силюсь тянуть
Час любви дорогой,
Но окончен наш путь,
Этот путь роковой.
 
 
И с тех пор в час ночной
Выезжаю сюда,
И мечтаю о той,
Кто ушла без следа».
 
 
А над гладью морской
Так же светит луна, —
Ночь волшебства полна
И незыблем покой.
 

А. Степной

 
Воды тихого канала
Чуть-чуть плещут о ступени,
Тишиною всюду веет,
Всюду нега, много лени.
Не звенят напевно весла —
Днем гондолы без работы —
И пока царят повсюду
Повседневные заботы.
Но на миг венецианка
Замерла в мечтах мятежных,
Позабыла труд докучный
С рядом скорбей неизбежных.
В каждом сердце – тайна жизни,
В каждом сердце есть загадка.
И к любимому, быть может,
Грезы рвутся с негой сладкой.
Может быть… А гладь канала
Дремлет тихо и спокойно,
Воздух солнечный и жгучий
Обвевает тело знойно…
 

Виктор Стражев

 
Мерной зыбью закачала
В черной гондоле волна.
В глуби сонного канала
Тихо плещется луна.
 
 
Спит Ca d’Oro. Трепет лунный
Лег на мрамор кружевной.
За Риальто – рокот струнный,
На пьяцетте – гул ночной.
 
 
А над гондолой – сверканье
Белоснежного крыла.
– Милый! Милый! – И молчанье…
Плеск размеренный весла.
 
 
Вся укрыта шалью черной.
Вся – как тихая свеча.
Сердце клонится покорно…
Очи страсти – два меча.
 
 
Слов не надо. Вся – во взоре.
Тишина души хрупка.
– Дальше! К Лидо! – Близко море.
И плывут, плывут века.
 

Firenze, 8 июля 1907 г.

Москва, 19 июля

 
Едва Гигантов звон чугунный
Замрет, на piazza, в вышине —
Как снова полночь в зыби лунной
Струит свой яд – и горе мне!
 
 
Я жду в томленьи необорном
И тот же ясно вижу сон…
– —
Идет, идет, под маской, в черном,
Она идет из‐за колонн.
 
 
Дает мне – тайно – знак условный.
Проходит. Ждет. И мы – идем.
Украдкой – поцелуй бескровный…
Piazzetta. Гондола. Плывем.
 
 
Опять колышет веер звездный
Волну и черную любовь.
И мы плывем – плывем над бездной,
И сердце слышит – смерть и кровь!
 
 
Глядит безумными глазами
Ее безумная мольба.
И гондольер стоит над нами,
И нем, и властен, как судьба.
 
 
Как гробы – мертвые palazzo.
Канал – в забвенье вечный путь.
О, сладко, сладко целоваться
И тихо никнуть к ней на грудь!
 
 
—
 
 
«Скорей! скорей!» В железной дверце
Ключа чуть звучен легкий щелк.
«О милый! милый!» Слышу в сердце
Ее шуршащий черный шелк.
 
 
Ступени. Зал. И лунных прядей
В холодном мраморе игра.
Подвески люстр горят в мириаде
Лучистых искр из серебра.
 
 
Опять! «О, нет! не бойся, милый!»
В пустынном зале – черный гроб.
Целует нежно и уныло
Луна высокий строгий лоб.
 
 
В груди – я вижу ясно-ясно! —
Мерцает сталью рукоять.
И он, мертвец, одетый в красном,
Он дышит, медленно… опять!
 
 
«О, нет! его не бойся, милый!
Он будет мертвым до утра».
Влечет. Нейти за ней – нет силы!
А в белом мраморе игра.
 
 
И холодней, чем мрамор белый,
Ее влекущая рука.
Пылай, мой сон оледенелый!
Сжигай, ты, смертная тоска!
 
 
—
 
 
За дверью – спальня, в черном крепе.
В окне – луна и тишина.
И тишина душна, как в склепе.
И смерть со страстью сплетена.
 
 
Ах, знаю: вновь не снимут маски
Любовь и тайна до утра!
И вновь в холодном теле ласки
Как пламя ярое костра.
 
 
Ах, знаю! знаю! длится то же,
И сердце слышит – смерть и кровь.
На пышном красном лунном ложе
Пылает черная любовь.
 
 
А рядом, в зале, за стеною,
В гробу, и в красном – он, мертвец.
«Нет! нет! Не встанет под луною!»
И смутно брезжит наконец!
 
 
Но лишь последнему объятью
Я отдаю последний стон —
В дверях, с погрудной рукоятью,
Стоит – из гроба красный сон!
 
 
О, кто-то слышит, верно, где-то
Тогда двойной мгновенный крик!
– —
Лежу. На piazza. Муть рассвета.
День подымает синий лик.
 

2–28 декабря 1910 г.

Василий Сумбатов

 
Золотой Буцентавр зари
Затонул среди синей лагуны.
В древний колокол бьют звонари.
Волны шепчут старинные руны.
 
 
Много дожеских перстней на дно
Встарь упало в лагунном просторе,
Но теперь овдовело давно
Венецийское яркое море.
 
 
А на набережной толпа
Наслаждается вечером ясным,
Для былого глуха и слепа,
К сказу волн, как всегда, безучастна.
 
 
Все пропитано солнцем кругом, —
От прогретого мрамора жарко.
Голубиная стая ковром
Застелила всю площадь Сан-Марко, —
 
 
Подвижной сине-сизый узор
С серебристо-зеленым налетом,
Резкий звук – и взметнулся ковер
Настоящим ковром-самолетом.
 
 
Снова бронзовые звонари
В старый колокол бьют молотками.
Засветились вокруг фонари,
Поползли по воде светляками.
 
 
Под колоннами – музыки гул,
Там все гуще толпа засновала.
Яркий месяц на площадь взглянул,
Будто выплыл с Большого канала,
 
 
Ярче, выше, – и, вот, по углам,
Посинев, разбегаются тени,
Луч скользит по крутым куполам
И считает у лестниц ступени.
 
 
Все зажег его пристальный взгляд —
Колокольню, узоры порталов,
Черных гондол у пристани ряд
И столбы разноцветных причалов.
 
 
Раззолочен и рассеребрен
Весь дворец ослепительных дожей…
Этот вечер запомню, как сон —
На волшебную сказку похожий!
 

 
Голуби, голуби, голуби —
На золоченых конях,
В нишах, на мраморном желобе,
На капительных цветах,
 
 
И на задумчивом ангеле,
И у святых на главах
И на раскрытом Евангелии
У нимбоносного льва.
 
 
К щедрому корму приучены,
Тысячи птиц на заре
Носятся сизыми тучами,
Будто в воздушной игре.
 
 
Днем они ждут подаяния
От венецийских гостей,
Вьются вкруг них с воркованием,
Зерна клюют из горстей.
 
 
К ночи на крыши соборные,
В ниши и на фонари,
На балюстрады узорные
Сядут до новой зари.
 
 
Сизые, тихие, чинные,
Спят среди мраморных снов,
Как изваянья старинные
На архитравах дворцов.
 

 
Как мрачен в кровавом закате
Тяжелый тюремный карниз!
Мост вздохов, молитв и проклятий
Над черным каналом повис.
 
 
Налево – дворец лучезарный,
Ряды раззолоченных зал, —
В них где-то таился коварный
Всесильный паук –  Трибунал;
 
 
Под крышей свинцовой направо —
Ряд каменных узких мешков…
От блеска, почета и славы
До гибели – двадцать шагов.
 

Алексей Сурков

 
Крылатый лев Сан-Марко с высоты
Кивает нам кудлатой головой.
Здесь Каналетто старые холсты
Бледнеют перед красотой живой.
 
 
Венеция все та же до сих пор —
Вместилище находок и чудес.
Палаццо дожей, сказочный собор,
Гондолы, чайки, мачт ажурный лес.
 
 
У горизонта силуэты шхун
За маревом осеннего тепла.
И малахитовая гладь лагун
Лучистее муранского стекла.
 
 
Где прикрывает старый особняк
Канала своенравный поворот,
Старик Гольдони над толпой гуляк
Кривит улыбкой тонкогубый рот.
 
 
Тут в самый раз и размечтаться мне б.
Но возле свай, реальные вполне,
Огрызки яблок и зеленый хлеб
Качаются в лазурной глубине.
 
 
Тут унестись бы в высь подзвездных сфер.
Но, распознав мою страну и род,
«Бандьера росса» юный гондольер
Под скрип весла вполголоса поет.
 
 
Венеция! Как в пору дожей, ты
Живешь под плеск волны и скрип весла,
Но жизнь уже на старые холсты
Мазки иной эпохи нанесла.
 
 
Прошли века. Еще пойдут века.
И нас столкнут в водоворот года.
Но в море у подножья маяка
Для наших внуков будет петь вода.
 

П. Тайна

 
Ах, не во сне же это было!
Минуя спящие palazzo,
Гондола тихая скользила…
И я глядел – глазам не верил!
………………………………………
На воде огней цветы…
Очарован… в созерцаньи…
Чую тайну красоты,
Тайну чую я в молчаньи!
………………………………………
Тьма голубая над сонной водою…
Мерцание звезд золотистых надо мною…
Тихие воды… Огни по агату змеятся…
Хочется плакать и хочется страстно смеяться!
 

Михаил Тамаров

 
Ты помнишь, как плыли в гондоле с тобою
По сонной лагуне… Как в зеркале вод
Купалися звезды волшебной толпою,
И мнилось, что неба под нами был свод.
Подернуты дымкой тумана эфирной
Виднелись вдали силуэты дворцов
И будто, объятые дремою мирной,
Шептали о жизни минувших веков…
Мы тихо скользили, в немом упоеньи
Любуясь игрой серебристой волны…
И в этом неясном, но чудном волненьи
Мы были блаженства и счастья полны…
Ты помнишь, как вдруг над водами лагуны,
Спокойно блиставшей своей красотой,
Раздалися звуки… Как нежные струны
Сливалися с песней в аккорд неземной…
Ты помнишь ли эти волшебные звуки
И песнь бесконечной, безумной любви?..
В ней слышалось счастье, блаженство и муки,
И трепет страстей, и волненье в крови.
В них слышались светлые, юные грезы,
Надежда и вера в грядущие дни…
И звуки той песни в нас вызвали слезы —
Так были правдивы и страстны они.
С последним аккордом замолкнули струны…
Уж звезды бледнели пред светом зари…
А мы не спешили покинуть лагуны,
Как будто все слушали песню любви.
 

Владимир Торопыгин

 
Вода вдоль колоннады немо
на площадь хлынула опять…
Венеция – одна, как небо,
другой такой не отыскать
 
 
с каналом Гранде в камне сером
дворцов, уснувших вечным сном,
с певучим криком гондольеров
и криком чаек под окном…
 
 
Но и в таком необычайном
сосредоточье красоты
я нахожу – как бы случайно —
давно знакомые черты.
 
 
Канал, мерцающий и дымный,
мост и вода, как тетива,
мне кажутся канавкой Зимней,
а вся лагуна – как Нева.
 
 
Венецианка-длинноножка
над зеленеющей волной
идет в резиновых сапожках,
как ты по лесу
в дождь грибной.
 

Александра Тулунова

 
В Венеции мы не были с тобой.
Но, может быть, в каком-то сновиденьи
На набережной в час уже ночной
Мы, юные, шептались в упоеньи?
Сверкнув улыбкой, лодочник простой
Нас пригласил уплыть с ним по теченью.
И о любви он пел с такой тоской,
Что душу нам перевернуло пенье.
«Ой! ой!» – на повороте он взывал.
Канал дворцы жилые отражал…
Не помнится, где плыли мы потом?
Причалив там – куда ушли вдвоем?
В Венеции ты был со мной иль не был —
Об этом знают только сны и небо…
 

Петр Успенский

 
Быстро несутся гондолы,
Мягко скользя по волне.
Чудный напев баркаролы
Издали слышится мне.
Там, где уснувший Риальто
Мрачно навис над водой,
Чей-то прелестный контральто
Мягкою льется волной.
Вот под мостом показалась
Барка с оркестром певцов;
Чудное пенье раздалось…
Все это мне рисовалось
Грезой чарующих снов.
Рядом огней разноцветных
Барка кругом убрана;
Массою блесток несметных
В море дробится луна.
Бледным мерцаньем одета,
Площадь Соборная спит;
Дремлет во мраке Piazetta;
Полночь на башне звучит.
Замер Palazzo Ducale —
Памятник злой старины;
Вот, отражаясь в канале,
Окна темницы видны;
Мрачные, темные своды,
Страшно тяжелая дверь…
Это – могила свободы…
Лучше ль, однако, теперь?!..
Спят боковые каналы,
Мрачно чернея меж стен;
Тайной полны их анналы[575]575
  Летопись. (Прим. автора.)


[Закрыть],
Пытками, рядом измен…
Кровью полны их страницы!..
Дальше! Теперь нас зовут
Чудные трели певицы —
Там, где гондол вереницы
К барке с оркестром плывут.
Здесь по волнам озаренным
Весело радостно плыть;
Хочется быть здесь влюбленным, —
Да и нельзя им не быть:
Негой любви и отрады
Южная ночь так полна;
Страстно звучат серенады;
В море дробится луна…
 

Венеция, 1899 г.

Александр Федоров

 
Как черный призрак, медленно, беззвучно
Скользит гондола. Тонкое весло
Вздымается, как легкое крыло,
И движется, с водою неразлучно.
 
 
Блестит волны бездушное стекло
И отражает замкнуто и скучно
Небесный свод, сияющий докучно,
Безжизненный, как мертвое чело,
 
 
И ряд дворцов, где вечный мрамор жарко
Дыханьем бурь и солнца опален.
Венеция! Где блеск былых времен?
 
 
Твой лев заснул на площади Сан-Марко.
Сквозят мосты. Висит над аркой – арка.
Скользит гондола, черная, как сон.
 

Татьяна Филановская

 
Я иду вдоль Канала
По Венеции Дожей,
На Васильевский остров
Щемяще похожей.
Словно тронуты струны
Чьей-то легкой рукой,
Влажный ветер с лагуны
И туман над рекой,
И гранит этот мокрый,
Те же мостики, львы —
У Фонтанки, у Мойки
И в разливе Невы.
Но нельзя обернуться
И потрогать нельзя,
На речном пароходе,
По Каналу скользя.
Я на площадь Сан-Марко
Выхожу не спеша.
По-сентябрьски не жарко,
И томится душа.
И в тоске этой острой
Слиты радость и грусть, —
На Васильевский остров
Больше я не вернусь.
 

Борис Филиппов

 
Тиной и рыбой несет от каналов,
и коты здесь не дикие, как в Риме,
а сытые, очевидно, одним запахом
густой и едкой ухи Венеции.
Полосатые тельняшки гондольеров
облегают торсы обрюзгших атлетов,
и вода полощется повсюду, —
зеленый навар злато-бурой отставной царицы,
нежащейся на изумрудном ковре Адриатики.
На площади Святого Марка оркестрики ресторанов
играют вальсы Штрауса и Грека Зорбу,
и скрипач вдвое складывается в поклоне
публике, лакающей пиво и кока-колу.
А официанты с лицами Сенек и Платонов
на лету подхватывают грошовые чаевые,
и даровые слушатели-венецианцы
толпятся поодаль,
хлопая музыкантам оглушительно-дружно.
За день набегаешься по хоромам и храмам
до мозолей кровавых и кровавого пота,
а вечером слушаешь на каналах гармошку
и хрипотцу певца, уставшего за день.
 

 
Глоток вина, горбушка хлеба, винограда кисть —
и облака над дремлющим Торчелло…
Все зелено. И старый гондольер,
зевая, крестит рот над тинистым каналом.
А ящериц! – не счесть их средь камней
и даже в придорожной траттории.
А в храме солнечном на небе золотом
синеют Богоматери одежды.
И черти синие беззлобно и слегка
терзают грешников —
по долгу службы только:
ведь грех на Адриатике необорим,
а жизнь так сладостна под твердью изумрудной…
И снова небо, Адриатика, земля
обильная, любимая…
 

Нина Харкевич

 
Венеция, видавшая все виды
И Дожей, и Австрийцев, и Склавон,
Из-за приезда Fräulein Doctor Лиды
Вдруг поняла, что все летит вверх дном.
 
 
Сыскать в Музеях невозможно гидов,
Хранилища искусства опустели,
На пароходике удрали все на Лидо
(Уж очень все купаться захотели!).
 
 
И по ночам напрасно хочет немчура,
Чтоб при луне их в гондолах возили.
Исчезли гондольеры… но куда?
Увы! И те на Лидо все уплыли.
 
 
И кто в медовую луну
Сюда приехал, без оглядки
Жену бросает на плацу,
На Лидо мчит во все лопатки —
 
 
–
 
 
Среди пустующих домов
Одна лишь тень безмолвно ходит…
Она без шляпы, без очков —
Покоя ищет – не находит! —
 
 
Шлет нижайший всем поклон
Ядовитый ваш Скорпион.
 

Владислав Ходасевич

 
«Вот в этом палаццо жила Дездемона…»
Все это неправда, но стыдно смеяться.
Смотри, как стоят за колонной колонна
Вот в этом палаццо.
 
 
Вдали затихает вечерняя Пьяцца,
Беззвучно вращается свод небосклона,
Расшитый звездами, как шапка паяца.
 
 
Минувшее – мальчик, упавший с балкона…
Того, что настанет, не нужно касаться…
Быть может, и правда – жила Дездемона
Вот в этом палаццо?..
 

 
Как на бульваре тихо, ясно, сонно!
Подхвачен ветром, побежал песок
И на траву плеснул сыпучим гребнем…
Теперь мне любо приходить сюда
И долго так сидеть, полузабывшись.
Мне нравится, почти не глядя, слушать
То смех, то плач детей, то по дорожке
За обручем их бег отчетливый. Прекрасно!
Вот шум, такой же вечный и правдивый.
Как шум дождя, прибоя или ветра.
 
 
Никто меня не знает. Здесь я просто
Прохожий, обыватель, «господин»
В коричневом пальто и круглой шляпе,
Ничем не замечательный. Вот рядом
Присела барышня с раскрытой книгой. Мальчик
С ведерком и совочком примостился
У самых ног моих. Насупив брови,
Он возится в песке, и я таким огромным
Себе кажусь от этого соседства,
Что вспоминаю,
Как сам я сиживал у львиного столпа
В Венеции. Над этой жизнью малой,
Над головой в картузике зеленом,
Я возвышаюсь, как тяжелый камень,
Многовековый, переживший много
Людей и царств, предательств и геройств.
А мальчик деловито наполняет
Ведерышко песком и, опрокинув, сыплет
Мне на ноги, на башмаки… Прекрасно!
 
 
И с легким сердцем я припоминаю,
Как жарок был венецианский полдень,
Как надо мною реял недвижимо
Крылатый лев с раскрытой книгой в лапах,
А надо львом, круглясь и розовея,
Бежало облачко. А выше, выше —
Темно-густая синь, и в ней катились
Незримые, но пламенные звезды,
Сейчас они пылают над бульваром,
Над мальчиком и надо мной. Безумно
Лучи их борются с лучами солнца…
 
 
Ветер
Всё шелестит песчаными волнами,
Листает книгу барышни. И всё, что слышу,
Преображенное каким-то мудрым чудом,
Так полновесно западает в сердце,
Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо,
И я смотрю как бы обратным взором
В себя.
И так пленительна души живая влага,
Что, как Нарцисс, я с берега земного
Срываюсь и лечу туда, где я один,
В моем родном, первоначальном мире,
Лицом к лицу с собой, потерянным когда-то —
И обретенным вновь… И еле внятно
Мне слышен голос барышни: «Простите,
Который час?»