Текст книги "Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972"

 
Вуаль от бешеных москитов,
Улыбка, утомленный рот,
О, милая… Любовь не скрыта,
И сколько юношей убито
У ваших бронзовых ворот…
 
 
Лепные окна над каналом,
К воде склоненные столбы,
Как грустно вам с лицом усталым
Бродить по опустевшим залам
И слушать оклики судьбы…
 
 
Уже витрины антикваров
Грустят по книгам и гербам
И вечер заревом пожаров
От фонарей кафе и баров
Нисходит к бронзовым гробам…
 

Иван Новиков

 
О, как тих монастырь,
Как спокойна широкая паперть!
Заросший зеленый пустырь,
А она бела, как скатерть.
 
 
И монахини к ранней обедне
Как темные на ней, четкие четки;
И одна всегда идет последней
И медлит, медлит у чугунной решетки.
 
 
Подошла; прильнула; застыла.
Или все томит неутомный грех?
Или ничего сестра еще не забыла?
Или просто она моложе всех?
 
 
Кто знает! Разве лишь ты, одинокая келья,
Ты, молчаливый и ветхий псалтырь!
Отзвенело земное веселье,
Звонит – монастырь.
 

Венеция

Цявловским

 
Картины, полки, книги, книги…
И всюду запечатлены
Событья, лица, даты, миги:
Миниатюры старины.
 
 
Но вот на волнах корректуры —
И золот и закатно-ал
(С улыбкою глядят авгуры!)
Блеснул Венеции бокал.
 
 
Он прост и ясен, и прозрачен,
Ко влаге жаден, влагой щедр,
И вязью кружевной охвачен,
Как пеною вскипевших недр.
 
 
Недаром днем и ночью каждой
Здесь выплывают кружева:
Знать в утоленье страстной жажды —
Вот старина: как сон жива!
 
 
И вéка вдруг – как не бывало,
Все живо явью давних дней:
В лучах заветного бокала
Как стало все видней, родней!
 
 
Любовь, поэзия и слава —
Не тень ли Пушкина меж нас?
И голос дрогнул у Мстислава,
И ночи плыл безмолвный час…
 
 
Душа забвения искала —
И сжала трепетно рука
Венецианского бокала
Чуть отпотевшие бока.
 

8 мая 1935 г., М<осква>

Ирина Одоевцева

 
Ни дни, ни часы, а столетья
В разлуке дотла сгорев…
И вот наконец Венеция,
Дворцы и Крылатый лев.
 
 
Стеклянные воды канала,
Голубизна голубей.
Ты плакала: – «Мне этого мало.
Убей меня лучше. Убей!..»
 
 
Казалось, что даже и смертью
Ничем уж тебе не помочь.
Не в первую, нет, а в третью
Венецианскую ночь…
 
 
– Послушай, поедем в Венецию!..
 

Владимир Орлов

 
1. Воспоминание о первом утре
 

Вдруг колокол – и все уяснено…

Фет

 
Каких еще мне ждать подарков,
Когда надежд давно вобрез,
Средь дряхлых мраморов Сан-Марко,
Где бродят тени догаресс?
 
 
Покуда жив, не позабуду:
Из незапамятных времен
Дошел ко мне, подобно чуду,
Колоколов хрустальный звон.
 
 
Из мглы с отливом перламутра
Он все призывнее звучал…
Кончалась ночь. Рождалось утро.
Гондолы бились о причал.
 
 
И я нашел… В подземном храме,
Мерцая пурпуром шелков,
Молились, сидя пред дарами,
Двенадцать дряхлых стариков.
 

 
2. Прощание
 

Восемь лет в Венеции я не был…

Бунин

 
Нет, не восемь, а уже двенадцать!
Только время снова расставаться —
И теперь, конечно, навсегда…
Провожает перезвон хрустальный,
Облетает первоцвет миндальный,
Плещется зеленая вода.
 
 
Что ж, пройтись в последний по Скьявони,
Отыскать дорогу к Коллеони,
Улочек распутывая сеть,
Поглядеть на купола Сан-Марко,
Молча постоять возле тетрархов,
Под конец у «Гарри» посидеть…
 
 
Сам не знаю, по какой причине
Загостился я у графа Чини,
А пора, давно пора назад —
Из волшебной сказки венецейской
В задремавший под водой летейской,
Грозно замолчавший Ленинград.
 

Алексей Охрименко

 
Венецианский мавр Отелло
Один домишко посещал,
Шекспир узнал про это дело
И водевильчик накропал.
 
 
Да, посещал он тот домишко,
А кто не знает почему,
То почитать Шекспира книжку
Мы посоветуем ему.
 
 
Девчонку звали Дездемона,
Собой, что белая луна,
На генеральские погоны
Ах, соблазнилася она.
 
 
Он вел с ней часто разговоры,
Бедняга мавр лишился сна,
Все отдал бы за ласки, взоры,
Лишь им владела бы она!
 
 
Сказала раз она стыдливо,
Ах, это было ей к лицу:
«Hе упрекай несправедливо,
Скажи всю правду ты отцу…»
 
 
Папаша – дож венецианский —
Большой любитель был пожрать,
Любил папаша сыр голландский
Московским пивом запивать.
 
 
Любил он спеть романс цыганский,
Свой, компанейский парень был,
Но только дож венецианский
Проклятых мавров не любил.
 
 
А не любил он их законно —
Ведь мавр на дьявола похож,
И увлеченье Дездемоны
Ему что в сердце финский нож!
 
 
Но убедил Отелло дожа,
Что мавр отнюдь не Асмодей,
И дал добро на брак вельможа,
И стало все как у людей.
 
 
Оно бы так, но подчиненный
Отелло –  Яшка-лейтенант
На горе бедной Дездемоны
Был страшно вредный интригант.
 
 
Исчез платок! Обман и драма!
Подвоха мавр не уловил,
И, не считаясь с тем, что дама,
Он Дездемону удавил.
 
 
Кончиной потрясен супруги,
Вошел Отелло в жуткий раж —
Всех перебил, кто был в округе,
А под конец пырнул себя ж!
 
 
Пусть поступил Отелло смело
Или трусливо – вам судить,
Hо мавр – он сделал свое дело,
А значит, может уходить…
 
 
Девки, девки, взгляд кидайте
Свово дале носа вы
И никому не доверяйте
Свои платочки носовы!
 

Николай Павлов

 
Слышишь, играет виола
Грустный, до боли мотив?
Плавно скользнула гондола
– В узкий пролив.
 
 
Слышишь, звенят мандолины?
Давит величьем портал…
Вкован в немые теснины
– Мутный канал.
 
 
Близится лоно лагуны…
Строги громады дворцов.
Сердца откликнулись струны
– Песней без слов.
 
 
О, эти тайные ласки,
Страсть, и любовь, и обман!..
Чудился в тающих красках
– Тициан…
 

Валентин Парнах

 
Иду в улыбки и в толпу беспечных,
Когда на площади оркестр и тьма.
Цепляется за пуговицы встречных
Венецианских шалей бахрома.
 
 
Но волн хочу. О ветр и мол,
И столкновения гондол!
 

1913 г.

 
Аравитянки иль индуски
О смуглые цвета,
Лица родимый очерк узкий
И дикие уста!
 
 
Легчайших кружев плеск, белея,
К ее руке приник.
Ей нежно открывает шею
Кастильский воротник.
 
 
Вот ночью черной и веселой
На вековом молу
Она стоит перед гондолой,
Чтоб долго плыть во мглу.
 
 
Венеция и бред Востока,
И музык древний час
Исторгли жадно и жестоко
Мой стон по Вас!
 

1913–1917 гг.

София Парнок

 
Я не люблю церквей, где зодчий
Слышнее Бога говорит,
Где гений в споре с волей Отчей
В ней не затерян, с ней не слит.
 
 
Где человечий дух тщеславный
Как бы возносится над ней, —
Мне византийский купол плавный
Колючей готики родней.
 
 
Собор Миланский! Мне чужая
Краса! – Дивлюсь ему и я. —
Он, точно небу угрожая,
Свои вздымает острия.
 
 
Но оттого ли, что так мирно
Сияет небо, он – как крик?
Под небом, мудростью надмирной,
Он суетливо так велик.
 
 
Вы, башни! В высоте орлиной
Мятежным духом взнесены,
Как мысли вы, когда единой
Они не объединены!
 
 
И вот другой собор… Был смуглый
Закат и желтоват и ал,
Когда впервые очерк круглый
Мне куполов твоих предстал.
 
 
Как упоительно неярко
На плавном небе, плавный, ты
Блеснул мне, благостный Сан-Марко,
Подъемля тонкие кресты!
 
 
Ложился, как налет загара,
На мрамор твой – закатный свет…
Мне думалось: какою чарой
Одушевлен ты и согрет?
 
 
Что есть в тебе, что инокиней
Готова я пред Богом пасть?
– Господней воли плавность линий
Святую знаменует власть.
 
 
Пять куполов твоих – как волны…
Их плавной силой поднята,
Душа моя, как кубок полный,
До края Богом налита.
 

Борис Пастернак

 
Я лежу с моей жизнью неслышною,
С облаками, которых не смять.
Море встало и вышло, как мать,
Колыбельная чья – уже лишняя.
 
 
Потому что водою вдовиц
Приоделися рифы и россыпи.
Говор дна – это скрип половиц
Под его похоронною поступью.
 
 
В серый месяц, как в старые латы,
Не вмещается лай собак,
Отекают туманом телята,
И уходит в степь рыбак.
 
 
О какой он рослый в споре
С облаками. Как – он рослый?
Вскоре ты услышишь: море
Перевесят его весла.
 

А. Л. Ш.

 
Я был разбужен спозаранку
Бряцаньем мутного стекла.
Повисло сонною стоянкой,
Безлюдье висло от весла.
 
 
Висел созвучьем Скорпиона
Трезубец вымерших гитар,
Еще морского небосклона
Чадяший не касался шар;
 
 
В краях, подвластных зодиакам,
Был громко одинок аккорд.
Трехжалым не встревожен знаком,
Вершил свои туманы порт.
 
 
Земля когда-то оторвалась,
Дворцов развернутых тесьма,
Планетой всплыли арсеналы,
Планетой понеслись дома.
 
 
И тайну бытия без корня
Постиг я в час рожденья дня:
Очам и снам моим просторней
Сновать в туманах без меня.
 
 
И пеной бешеных цветений,
И пеною взбешенных морд
Срывался в брезжущие тени
Руки не ведавший аккорд.
 

 
Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла.
 
 
Все было тихо, и, однако,
Во сне я слышал крик, и он
Подобьем смолкнувшего знака
Еще тревожил небосклон.
 
 
Он вис трезубцем скорпиона
Над гладью стихших мандолин
И женщиною оскорбленной,
Быть может, издан был вдали.
 
 
Теперь он стих и черной вилкой
Торчал по черенок во мгле.
Большой канал с косой ухмылкой
Оглядывался, как беглец.
 
 
Туда, голодные, противясь,
Шли волны, шлендая с тоски,
И гóндолы[570]570
  В отступление от обычая восстанавливаю итальянское ударение. (Прим. автора.)


[Закрыть] рубили привязь,
Точа о пристань тесаки.
 
 
Вдали за лодочной стоянкой
В остатках сна рождалась явь.
Венеция венецианкой
Бросалась с набережных вплавь.
 

1913–1928 гг.

Петр Перцов

 
Ты дорог мне, реликвия святая,
Крылатый лев на мраморном столбе!
О, сколько раз, на севере мечтая,
Венеция, вздыхал я о тебе!
 
 
Твоя краса, твоя печаль немая,
Твоя покорность тихая судьбе,
Весь жребий твой в изменчивой борьбе, —
Весь этот сон и блеск былого рая.
 
 
Твоих дворцов узорных вереница,
Твоих каналов черных тишина,
Где тайною, как тень, окружена,
Скользит гондола, легкая как птица, —
Еще ты вся бессмертных чар полна,
Бессмертного волшебная гробница.
 

 
В этой мраморной аллее,
В арках стройного окна,
Ночью лунной реют феи,
Веют духи-чародеи,
Чарованье веет сна.
И за ним в немые сени
Чудной жизни входит строй —
Чей-то призрак, чьи-то тени
На широкие ступени
Подымаются толпой.
Веют перья, блещут латы
В смутных месяца лучах…
Чей убор мелькнул богатый,
Чей мерцает пурпур смятый
В этих сумрачных рядах?
То ли дож с своею свитой,
Дож Венеции былой —
Он, веками позабытый,
Он, легендою повитый,
Входит снова в город свой?
И чертог его старинный
Ожиданием объят…
Снова шумен двор пустынный,
Снова ожил портик длинный
Почернелых колоннад.
Веют перья, блещут латы,
В глубине горят огни…
Чей-то шлем сверкнул крылатый,
И пылает пурпур смятый
В убегающей тени.
 

1897 г.

Дмитрий Петровский

Мариечке

То, что вверху, то и внизу.

Леонардо

 
I.
Каждый вечер, дышавший прохладой,
Нес я лестницею сады, —
Ставил, лез и метал синий факел
Дискоболом первой звезды.
 
 
И первому шагу в прохладе
Кидал под ноги ночи цветы,
Палисадник в бежавших оградах
Кидал недр ископаемых синь.
 
 
И, в кобальт погружая стопы,
Ослеплялись песками пустынь,
И, во сне раскачавшись, кусты
Целовали укусом босых.
 
 
За миражем зажмурясь мечты,
Умирали как те без воды,
Замирали во влаге следы,
Замирали в пространстве весы и часы,
Как в укусе змеи ослы (по ночам)
 
 
На распятьях слоновой кости
Замирали Христы…
Все в мерцаньи в пробеге звезды
Останавливалось, светясь…
 
 
И листы, что возжаждав росы,
Лепетали «Или, или»
И качались
 
 
В них отражались
Как в мираже пруды
В опрокинутой чаше земли
Весь сводчатый мир
 
 
Зеркалами сменялись, летят
И взгляды сошлись как бойцы
В рукопашной схватясь
И бились и бились
И долго волною война шла на башне.
 
 
—
 
 
И башни дыбились
И падали в чащу ночного канала
Качалась вода, шла
И лестницей сада несла через чашу ограды
Вершины и их окунала в каналы
Гондолой и дальше
И пальмы и мальвы и пихты и сосны
Как галлюцинанты,
Как в трансе – в канале
 
 
И были балластом
Белые сальные плошки иллюминаций
В себя окунавшие ночь и
Их пламя лизавшая ночь
Глядела им в очи
Как галлюцинантка.
 
 
И в головокруженьи туда же
В блестящий катилась канал…
 
 
Дискобол запускал синий факел
В лазурную чашу
Звезды и смеялся
Смеялся сам Бог довольный,
И в сон придвигал
Канцоною сосен и пальм
Сам венцом и венцами венцов
И пел.
 
 
Венцы и венцы.
О венцов и вверху и внизу
Без конца: мы в пловучем лесу,
Мы в Венеции ночи и мачт
Плывем и весло не мутит
И весла
 
 
И не будит и мель и киль
Мелка ведь во сне синева.
 
 
Это – звезды мелькают,
Рукой достаю в них поуды. <sic>
Это – звезда.
И это седьмая в воде.
И это покой.
 
 
Куда же рукой запустил дискобол
Мое солнце ночное?
Кто он?
Я ль с тобой иль с собой…
 
 
II.
О земля, каждый шаг тех ристаний
Как признанья растений красив,
И в кристаллы изрезаны камни
И вводились стволами в порыв.
 
 
Порываньем светились цветы
Их кусали ресницы крапив
Но во имя своей красоты
Каждый ствол свою цвель выпивал.
 
 
Допивал и, бросая листы —
Обращаясь в кусты, каменел
Можжевельником, мхом, чтоб олень
Из-под камня опять добывал
 
 
И опять бы свой сон допивал
Камень рвущийся в жизнь,
как кристалл…
 
 
Кидал недр ископаемых синь
В разметавшиеся моря
Растворяясь.
 
 
Достигал, развиваясь, всех сил
И дыхания рыбьих жабр
И синел в небесах, как орел,
И сложась разбивался
– Немыслимо мыслить в течении
ночи себя.
 
 
И опять отражался бокал
Вечно полным светящимся дном
И опять окунал в океан
Неистощаемым днем
Бога жаждущие глаза.
 
 
Он в ночах отражал свой полет
И казалось вверху и внизу
Все одно, как в одном глазу
И поет как и я об одном
И задумано сном одним
И навеки запета <sic> в одном
Верх и дно, воз и низ
И витает лишь воздух над ним.
 
 
И казалось,
поднимет и бросит.
И, казалось, он спит…
 
 
Но он помнил, что в праздник любви
Испытал он ту самую горечь,
Что и творческий день
Что субботы и что тех семи
Нет чудесных, нет зовущихся ОТДЫХ
Чисел в небе ни на земле.
 
 
III.
И под каждым кустом и над каждым
Кубки чокались звезд за одно
Выпивалась вся темная осинь <sic>
И светилось вновь синее дно
 
 
Выпивалось за Темное Око
И доснилось виденье одно
Уже прояснившимся днем
Мне казалось: нет Бога, – есть Бог
И двойственность дана мной.
 
 
И под каждым окном и над каждым
Каждый вечер Ромео ль звездой ли
Серенаду своей Джульетте
Допевал подъезжая в гондоле
 
 
И Венецией арки, каналы
Зажигались на небе и меркли
Различим был Овен их и Лебедь
Замок дожей небесных и Марк их.
 
 
В этих сводах сова на огарок
Свечи заглядясь задремала
С ума было можно сойти
Над бездонным небесным каналом.
 
 
И коснувшись губами прохлады
Я не знаю, в каком окне
Садом, лестницею ли в лианах
Я с Джульеттой на свете вдвоем.
 
 
О Венеция. Так и надо
Саду, месяцу, галлюцинанту —
Так и надо и им и мне (чтобы
заслужить венец
на ристалищах звездных Олимпов)
Всю ночь твою в серенадах
Сменяясь лишь в соловье
Синеть в двух бездонных каналах,
Синеть в двух бездонных началах.
 
 
По-венециански в природе —
Вверху и внизу огни,
По-венециански мы оба
И там и тут – в любви…
 
 
Так пусть дискобол метает
Еще одно солнце в небо
Новой болью мерцающий город
Пью за Венецию – воздух.
 

Нестор Петровский

 
Прощай, Венеция гнилая!
В последний раз передо мной,
На сотню верст, благоухая,
Ты блещешь «сказочной» красой!
 
 
К тебе стремился я издавна;
Ты в дивном блеске снилась мне,
И в красоте самодержавной,
И в неприступной вышине…
 
 
И день настал… и рок безбожный,
Неутомимый реалист,
Умчал навек тот призрак ложный,
Как вихрь уносит желтый лист.
 
 
Там, где по лживому ученью,
Искусство, роскошь, вкус царят —
Повсюду мерзость запустенья
Встречает изумленный взгляд.
 
 
Где жил художник, к славе пылкой,
Велик, и сердцем, и умом —
Корпят бездарные «мазилки»
Над загрязненным полотном.
 
 
Там, где великие маэстро
Гармонией ласкали слух, —
Теперь военные оркестры
Пленяют маршем швабский дух.
 
 
Где ослепляя зренье блеском,
Сверкали мрамор и гранит —
Теперь, под грязным арабеском,
Кирпич ободранный торчит.
 
 
Где прежде расписные флаги
Смотрели в зеркало волны —
Теперь над лужей грязной влаги
Висят дырявые штаны.
 
 
Прощай же, чудо отставное!
Заросши тиною и мхом,
Лежа в торжественном покое,
Во сне мечтая о былом.
 
 
И пусть малюют нам маралы,
Пусть воспевают нам певцы
Твои вонючие каналы,
Твои облезлые дворцы —
 
 
В серьезность этих увлечений
Я – скептик – верить не могу
И из лагун, без сожалений
В курьерском поезде бегу.
 

Июнь 1900 г.

Сергей Поварнин

 
С византийцами был у Венеции спор.
К императору их, заключить договор,
Послан был знаменитый Венеции сын,
Дандоло. Призывает его властелин.
 
 
Он вошел. Договор уж готовый лежит.
«Подпиши!» – император ему говорит.
Он прочел – и вскричал вне себя: «Подписать!
Обесчестить отчизну, себя запятнать?
 
 
Никогда!» Император во гневе встает,
Но посол его взглядом пылающим жжет.
Тот дары обещает – посол оскорблен,
Речь заводит про казнь – улыбается он.
 
 
От стыда император взбешенный горит.
«Если ты не подпишешь, ему говорит,
Я сейчас позову моих верных рабов.
Они свяжут тебя, и, под гнетом оков,
 
 
Прут железный в огне раскалив до красна,
Тебе выжгут глаза!.. Отвечай!.. казнь страшна!»
Он молчит!.. Вот каленые прутья несут.
Он молчит!.. Вот к глазам приближается прут…
 
 
Он молчит!.. Вот из глаз, где железо шипит,
Льется кровь… Он молчит!.. Дым идет. Он молчит!
И, когда была страшная казнь свершена,
Он промолвил: «Отчизна теперь спасена!»
 

Константин Подревский

 
Было мне в Венеции жарко и смешно кормить голубей,
И на площади святого Марка был бамбино мой чичисбей.
Вид ваш синьора мне приятней
Самой высокой голубятни
Вы всех голубок мне милее
Сердце сжимается больнее, больнее…
Ах, у меня на сердце стужа
Больше всего боюсь я мужа,
Кротости в нем нет голубиной,
Спросит он: что за бамбино, бамбино,
Но я отвечу не робея
Даме нельзя без чичисбея
Бродят по городу фашисты
К дамам они пристают.
 
 
Часто он в закрытой гондоле пылко мне шептал: «Убей»
И сжимал мне руки до боли, мой бамбино, мой чичисбей
Жаль мне сеньора вы так юны,
Но холоднее вы лагуны
Да, вы лагуны холоднее
Сердце жмется больнее, больнее!
Ах у меня на сердце стужа
Больше всего боюсь я мужа,
Он на меня посмотрит грозно
Спросит он: «с кем ты так поздно, так поздно»
Но я отвечу не робея
Даме нельзя без чичисбея
Бродят по городу фашисты
К дамам они пристают.
 

Кирилл Померанцев

 
Опять на дорогах Италии, —
Порывисто дышит мотор,
Венеция, Рим и т. д.,
Помпеи, Миланский собор…
 
 
Блаженствует вечер каштановый,
Над Лидо в полнеба закат,
Совсем, как в стихах у Иванова,
Сгорает и рвется назад.
 
 
Но мне ли теперь до Венеции,
До кружев ее базилик,
Когда, оборвавшись с трапеции
В бессмыслицу, в старость, в тупик,
 
 
Я вижу: в конце траектории,
Над стыком дорог и орбит,
Огромное небо Истории
Последним закатом горит.
 

 
Ну вот, я в Венеции снова,
Хотя и неведомо мне,
Зачем прикоснулся Канова
К ее запрещенной весне.
 
 
Зачем захотелось Беллини
Тосканские ночи забыть,
И музыкой красок и линий
Неверье свое подменить.
 
 
Зачем покачнулись каналы,
Зачем?.. Но не все ли равно? —
Потухли старинные залы,
Как перед сеансом кино.
 
 
И буря прошла по Парижу,
И где-то запели в трубу…
Так я сквозь Венецию вижу
Свою и чужую судьбу.
 
 
И нет ни каналов, ни зданий,
Ни снов, ни видений… И вот
По лунным волнам, на экране
Ночная гондола плывет.
 

Александр Попов

 
Нежные, синие воды канала
Тихо плескались с улыбкой печальной…
Ласковый ветер из церкви недальной
Чуть доносил ко мне звуки хорала.
 

Борис Попов

 
В голубом эфира поле
Ходит Веспер золотой,
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой…
 
 
Белой дымкою смягченный,
Месяц золотом кропит;
С морем синим обрученный
Двоеженец старый спит…
 
 
Адриатика ж не дремлет,
В тонкий пар погружена…
И великой тайне внемлет
Дожа юная жена…
 
 
Нет властителя сильнее,
Нежли он – старик седой.
Нет красавицы яснее
Догарессы молодой!..
 
 
Баркароллы отдаленной
Ветром звуки донесло,
И, как будто утомленный,
Гондольер поднял весло…
 
 
Но гондола темной рыбкой
Не замедлила свой бег,
Оставляя след свой зыбкий,
Белый, белый, будто снег…
 
 
Догаресса молодая
Наклонилася к борту,
Грудью к доскам припадая
Погруженная в мечту…
 
 
Опустила ручку в струи,
Ощущая на руке
Свежей влаги поцелуи
В полусне, в полутоске…
 
 
Ей мерещится красавец,
Что под Пломбами сидит;
Дож – изведанный лукавец
Над его неволей бдит…
 
 
Отчего ж тревогой странной
Расцвело его лицо?!..
Ей на палец безымянный
Вдруг наделося кольцо…
 
 
Слышен голос ей подводный:
«Отдаю твое тебе —
С Догарессой благородной
Не хочу я быть в борьбе»…
 
 
«Ты отдай колечко это,
Да не Дожу, а тому,
Кто теперь тоскует где-то
По тебе в твоем дому…
 
 
Кто теперь в оковах плена,
Кто под Пломбами теперь,
Для изменника измена —
Кара лучшая поверь…
 
 
Пусть узнает Дож-изменник
Муки ревности, любя,
Пусть увидит бедный пленник
Догарессу у себя…
 
 
Он пролил ведь слез не мало,
И от них моя волна,
Что дворец ваш омывала,
Стала боле солона…
 
 
От тюрьмы ключи у Дожа…
На ночь дай ему питье…
И с супружеского ложа
Уходи, – там все твое…
 
 
В этот миг он все забудет;
Будет мука прощена;
Адриатика же будет
В этот миг отомщена»…
 
 
В мир нисходят простодушно
С неба свет и красота…
Догарессе страшно… душно…
Обняла ее мечта…
 
 
И таинственным разливом
Подымается волна,
И далеким переливом
Баркаролла чуть слышна…
 
 
В голубом эфира поле
Ходит Веспер золотой,
Старый Дож плывет в гондоле
С Догарессой молодой…
 

Петр Потемкин

 
В чужих краях блуждая,
Во поле черных дней,
Все видел города я,
Но сердцу всех милей
Венеция златая,
Жемчужина морей.
 
 
Искал вдали тебя я,
И жемчугов и роз
Любви, не отдыхая,
Но горький рок принес,
Венеция златая,
Мне только жемчуг слез.
 
 
И вот вотще сгорая,
Горением любви,
Я мчусь к тебе, родная,
Яви же мне, яви,
Венеция златая,
Жемчужину любви!
 

Николай Поярков

 
I.
 

Борису Зайцеву

 
Венеция! Венеция! Нестройный, длинный ряд
Надежд забытых, образов уснувших,
Тревог и снов из дней давно минувших
В моей душе проснулись властно, внятно говорят.
Царица вод морских, моя единая любовь,
Прекрасная, таинственная сказка, —
Венеция, Венеция, ты мне смеешься вновь,
Меня, как встарь, чарует твоя ласка.
Лагуны, гондолы, из мрамора дворцы,
Окаменевшие страницы древней жизни,
Статуи, фрески. Смотрят с стен борцы,
Всю жизнь отдавшие отчизне.
Венеция любимая. Блеск солнца, звонкий шум —
Прибой Адриатического моря
В его безмерно-роковом просторе…
А в сердце грусть от несказанных дум
И жажда жить, и страх, и горе.
 

Остров Лидо

 
II.
 

М. М. Ковалевскому

 
Гондолы без шума, как большие птицы,
По воде уснувшей медленно скользят.
Догорают ярко быстрые зарницы,
И заката краски пламенно горят.
Умирает день невыносимо-знойный.
Колокольня Марка скрылась за углом.
В одеяньи белом, загорелый, стройный
Гондольер лениво шевелит веслом.
Тянутся палаццо в мраморных одеждах —
Лепестки живые ярких прошлых дней.
Ближе ночи трепет… День смежает вежды.
Засверкало небо россыпью огней.
Как возможно счастье, как далеки муки.
Грезится, что жизни новый путь начат.
Тишину ночную разбудили звуки;
Робко баркароллы нежные звучат.
Заповедных мыслей веют вереницы.
Сердца струны нежно, ласково дрожат,
Гондолы без шума, как большие птицы,
По воде спокойно, медленно скользят.