Текст книги "Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972"

Георгий Шенгели

 
В голубом эфира поле
Ходит Веспер золотой.
Старый дож плывет в гондоле
С догарессой молодой.
 
 
Догаресса молодая [577]577
  Первые пять стихов принадлежат Пушкину. (Прим. автора.)


[Закрыть],
Призадумавшись, глядит,
Как звезда любви, играя,
Мутны волны золотит.
 
 
Глянул дож и поникает,
Думой сумрачной томим:
Ах, опять красой сверкает
Тот патриций перед ним,
 
 
Тот прелестник и повеса…
Вдруг донесся дальний крик,
И пугливо догаресса
Обратила бледный лик.
 
 
Молвил дож, помедлив мало,
Указуя на волну:
– «То спустили в глубь канала
Долг забывшую жену».
 
 
Догаресса поневоле
Прикрывает взор живой.
В голубом эфира поле
Никнет Веспер золотой.
 

1925 г.

Вячеслав Шене

 
Прядут безжалостные Парки
……………………………….
Созвездий многоокий хор
Над площадью Святого Марка
Согласный выводил узор.
 
 
Был день веселый карнавала.
Среди задумчивых лагун
Весну Венеция встречала
И пеньем, и бренчаньем струн.
Поблекли радужные краски
Дворцами огражденных вод.
Со смехом в пестрый хоровод
Стекались отовсюду маски.
Дурманил праздничный угар,
Влекли нарядные уборы,
И сердца возбуждали жар
Красавиц пламенные взоры.
Очарования полна,
Ночной владычица природы,
Смотрелась южная луна
В Адриатические воды;
Под звуки нежных баркарол
И грохот шумной сарабанды
Ряды таинственных гондол
Скользили по Canale Grande;
И над зеркальной гладью струй
Ладьям вдогонку посылали
Венецианки поцелуй
С мостов Риальто и Кавалли.
Аккорды сладких серенад
Мешались с музыкой бравурной;
Певцы Италии лазурной
Уже сошлись на маскарад.
И каждый раз, как песня спета,
Они при звоне мандолин
Сбирали picсola moneta
У разодетых синьорин.
Вокруг полуденное море
Свои раскинуло красы,
И били медленно на Torre
Del Orologio часы.
 
 
В ту ночь, залив пересекая,
Под равномерный шум весла,
От Лидо, золотом сверкая,
Гондола тихая плыла.
В ней путник ехал одинокий,
Глаза в пространство устремив,
И элегантный, и высокий,
Лицом задумчив и красив.
Среди подушек он парчовых
Сидел, исполнен тайных грез.
Его поспешно в город вез
Каналов житель бирюзовых.
Сирены выли тут и там;
Искрясь цветными фонарями.
От берегов и к берегам
Ладьи тянулись за ладьями;
Мигали тысячами глаз
Небес полночные светила,
Но ничего не веселило,
Казалось, путника сейчас.
Печальным созерцая взглядом
Лагуны царственный простор,
Веселый смех он слышал рядом.
Но ни девиц наивный взор,
Ни серпантина дождь без меры,
Ни вапоретто ход вдали,
Ни песни жгучие гетеры
Его от дум не отвлекли.
 

Сергей Шервинский

(секстина)

 
«Поедемте, друзья, на гладь лагун!
Лазурь веслом сверкающим встревожим!
Ведь не любить, пока наш голос юн,
Венеции и песен мы не можем.
Настройте строи виолинных струн.
Без струн я не хочу быть даже дожем!
 
 
Без струн я не хочу быть даже дожем!
Подальше от Сан Марко! До лагун
Недалеко! – не то бряцаньем струн
Мы строгие мозаики встревожим…
Я взял цветов. Кидать их в волны можем.
Фиалки тем, кто белокур и юн!
 
 
Фиалки тем, кто белокур и юн!
Пусть Тициан сидит со старым дожем. —
Но с нами Виоланта; песней можем
Прославить нежный взор, – сапфир лагун! —
Клянусь, сердца сегодня мы встревожим:
Ее слова как серенады струн.
 
 
Ее слова как серенады струн,
Парча и смех. О, кто из нас не юн?
Мы будущим веселья не встревожим!..
Мой будет бучентавр! Я буду дожем!
Под гром литавр помчусь я вдоль лагун!
Мы о судьбе загадывать не можем!
 
 
Мы о судьбе загадывать не можем!
Мы любим мессы, как и пенье струн.
Наш круг благочестив, о, пусть он юн.
Мы честь твоя, владычица лагун!
И, правые пред папой и пред дожем,
Сомненьями мы гладь небес встревожим!
 
 
Сомненьями мы гладь небес встревожим!
Не всё ль равно? Мы „завтра“ знать не можем,
Кем будем мы, кто крючником, кто дожем!
Но нам –  Венеция и звоны струн!
Люби любовь и музыку, кто юн!
Поедемте, друзья, на гладь лагун!»
 

«Старки». 18 августа 1913 г.

 
[Взошел посев, – пришлось нам жать…
От этой глупости житейской
Порой так хочется бежать,
Бежать к лагуне венецейской.
 
 
То было счастье, что ее
Успел увидеть я, хоть кратко,
Когда казалось грустным всё,
А сердце так сжималось сладко…
 
 
Той невеселою весной,
Российские покинув долы,
Зеленоватою волной
Баюкал я корму гондолы.
 
 
Какое наслажденье мне
Мое безлюдье доставляло.
Ничто, как в мимолетном сне,
Печаль души не отравляло…
 
 
Закончив вечером обед
В гостинице американской,
Менял я ресторанный свет
На полумрак венецианский,]
 
 
О, теплый полумрак ночной…
На Riva dei Schiavoni
Стоял я и дышал волной
Морских соленых благовоний,
 
 
И ветер прикасаньем крыл
Ласкал мне волосы и шляпу…
А лев безмолвный возносил
Над морем бронзовую лапу.
 
 
И было хорошо молчать…
Лишь я, Венеция да море…
Иль черную ладью качать
Туда, к San Giorgio Maggiore,
 
 
Где песни давних серенад
Поют измученные девы,
А путешествующий рад
Внимать их скорбные напевы…
 
 
Ему ль, пришельцу, не прощу?
Он пьян от воздуха лагуны…
Я сам так сладостно грущу,
Заслышав голоса и струны!
 
 
[В них что-то пламенное есть,
И песня кажется веселой,
И пестрых фонарей не счесть
Над слишком громоздкой гондолой…
 
 
Одни и те же лодки тут
Звучат от музыки продажной,
А утром мертвецов везут
На остров под псалом протяжный…]
 
 
Лежи, облокотясь на край
Не накренив его налево,
Безмолвствуй, слушай и вздыхай
От венецейского напева…
 
 
Вдали в огнях piazzetta… Там
Звучит – вздымаясь – гул оркестра.
Взнесен там Верди к небесам
Бесалиеровским маэстро…
 
 
Сливаются в единый гул
Оркестр вдали и серенада…
И я в них канул, утонул,
И лучшего душе не надо…
 
 
Я не один в ладье ночной…
Я чувствую над сердцем узы
И, одинокие, с тоской
Уста целую призрак Музы.
 

21 мая 1917 г.

Сергею Соловьеву

 
Нет места на земле, к которому любовней
Я был бы, чем к тебе, родимая Москва,
Твоя мне дорога седая голова,
Всегда к тебе иду с любовию сыновней…
Подругой детства мне Флоренция была,
Больная, чуткая и строже, чем другие.
Она, как лилия, в моей душе цвела,
Ей покровительствовала с небес Мария…
Когда же юношеский пыл зажег мне кровь
Мятежным праздников любви, страстей, мученья,
К тебе, Венеция, о, первая любовь,
Я уносил души безумные влеченья…
Теперь, переходя срединный свой порог,
Когда столь многое избыто и знакомо,
С благоговением тебя я жду, о, Рома,
О, Рим… Надежная ты пристань всех дорог,
К вину минувшего привычному устами.
На землю скорбную, не чуждый пилигрим,
Но словно в дом родной, вступлю в твой мир, о, Рим,
Шумящий водами, глаголящий крестами,
Проливший мирру роз на мрамор алтарей,
И вам я поклонюсь, проникнув в вечный улей,
О, Юлий[578]578
  Юлий Цезарь. (Прим. автора.)


[Закрыть] древности, и ты, о новый Юлий[579]579
  Папа Юлий II. (Прим. автора.)


[Закрыть], —
В печальном золоте кампанских ноябрей…
 

1917 г.

 
Когда по Сухоне я плыл и по Двине,
Где лиственниц леса и рек разливных дюны,
Пузатые баржи там понравились мне, —
Но более люблю я гондолу лагуны…
Моей Венеции бесшумная ладья!
О тихая стрела! Словно скорбью, одета
Черной ты бахромой. Люблю твой траур я.
Нарочно создана, чтоб баюкать поэта,
Немая гондола, под арками мостов
Скользящая своим серебрящимся носом.
С нее внимать легко звукам многоголосым,
Житейской музыке каналов и домов,
Где сопрани звучат под певучую скрипку.
Как мило с гондолы в вечерний миг улыбку
Красавице дарить!.. В поворотах, где сор
И мшист нагих дворцов угол заплесневелый,
Мой гондольер, слегка склонясь в рубахе белой,
Гулкий крик подает, и встречный гондольер
Ему ответствует, и, рядом проплывая,
Проходят гондолы, не задевая края…
…………………………………………………………….
Май благодатный был, когда я одиноко
Томился от лучей венецианских звезд.
В воду текли цветы из‐за стены высокой,
И тени с говором скользили через мост,
Одеты в белое… Сомненьями не мучим,
В накрененной ладье, южной ночью дыша,
Я мира пил красу, и в городе певучем
Цвела так сладостно влюбленная душа!
 

 
Нет музыки нежней, чем говор человечий,
Но в повседневности шумливых наших дней
Мы в четырех стенах людские слышим речи,
То крик оратора, то диалог друзей…
Но в странном городе на берегу лагуны,
Где с морем венчаны, медлительные луны
Баюкают в ладьях благоуханный май, —
Там говору людей на воле ты внимай.
Где тихие мосты, где до морских окраин
Доносится удар гигантовых часов,
Где каждый стройный миг из тишины изваян,
Услышишь пенье, крик, брань, ропот голосов, —
Их гулко отдают зеленые глубины…
Язык Венеции, как рокот голубиный,
Тех смирных голубей, чей легкий трепет мил
Плечу туриста… Я и каждый их кормил
На знойной площади у Марковых подножий,
Где, виден издали, исконный Вены враг,
На мачте треплется красно-зеленый флаг
Турина юного над ветхим градом дожей…
 

 
Еще ты жив ли, мой единственный приятель
В Венеции? Ужель роковая война
Тебя оторвала от твоего окна,
Не для того, чтобы пополнить, – мой создатель! —
Смелых колонн ряды, что альпийскую грудь
Дробят, предведены седовласым Кадорной, —
Ты был уж слишком стар, – но смерть могла спугнуть
Тебя, и, может быть, уже на лодке черной
По лагуне твой прах увезли в тишину
Морского кладбища твои внучата, дети
И семейные все… Я помню: в ту весну
Я любил посмотреть, как ты рыбачьи сети
Сшиваешь сморщенной и узлистой рукой,
По подоконнику протягивая ногу,
Которую томят ревматизмы в пустой,
Но славной церкви. Здесь уже не служат богу
Давно… Алый шарф повязав, одиноко
Небритый здесь сидишь… Ты рассказывал мне,
Как жил художник тут из России далекой,
Что чай обильно пил, что только по весне
Уехал, что с тобой распростился как с другом…
Я в болтовне твоей всего не понимал,
Но полнилась душа блаженнейшим недугом…
Сан-Джорджо! Милый храм, и уютен, и мал,
Полутемный, блестит вековой позолотой…
Карпаччо на стенах прилежною работою
По фризу нам явил простодушный рассказ:
Там братья прах несут почившего в восторге,
А там, копьем разя, проносится Георгий
На фоне города в передвечерний час.
 

С. С. Заяицкому

 
Я знаю: позы ты не принял иезуитской,
С негодованьем ты не станешь отвергать
Нестрогие стихи, мой милый Заяицкий,
Где только памяти хочу я помогать…
Ты помнишь милых дев Венеции любезной?
Ах, лунным вечером иль лучше ночью звездной,
Невольно юношу таинственно влечет
Под арку темную гигантовых ворот,
Где извивается шумливо Мерчериа.
В ней движется толпа, а в окнах кисти бус,
Мозаик пестрота пленяют чуждый вкус,
Со львом апостольским тисненья дорогие
И слава поздняя муранского стекла…
А там стоит она, таясь из‐за угла,
Мещанка по лицу, по стану королева,
Венецианская пленительная дева,
Которая меж нас своей добычи ждет…
Иль страстью на тебя уста их не дышали?
Ты помнишь беглый взгляд и траур длинной шали,
И в переулок вдруг нежданный поворот,
И смех заманчивый, и низкий тэмбр альта, —
И здесь у Сан-Дзулиан иль около Риальто
Идет к ней юноша и предлагает сесть
В немую гондолу, чтоб вместе ночь провесть.
Вот отданы пути случайной Ариадне…
Нет города нежней, но нет и беспощадней
Венеции! Ее причудливая сеть,
Где триста мостиков не устают висеть
Над бездной роковой канальца иль канала,
Таит до наших дней и Шейлоков немало,
И всяких нор, куда полночная краса.
Увозит юношей, – храни их небеса!..
Ладья, накренена, скользит стрелою; скоро
Уж пройден Вендрамин и золотой Ка д’Оро,
Но вот красавицы корыстный произвол
В ущелье мшистое любовный пыл увел,
Уж гондола скользит по темным переулкам.
Вот церковь проплыла, мелькнув во мраке гулком
Сырой стеной. Кругом безлюдно и темно,
Лишь ругань сыплется в открытое окно,
Крик женский иногда пронзает воздух влажный,
Да изредка удар иль поцелуй продажный…
Ах, страшно!.. Что ему прелестный шепчет рот
На языке чужом? Вот новый поворот,
И приоткрыла дверь им грязная трущоба…
Здесь вместо ложа ты найдешь… не крышку гроба, —
А смерть безвестную, бескровной раны боль
И для нетления лагунной влаги соль…
А этот кто такой, стоит, в кармане роясь?
Наверно, у него кинжал заткнут за пояс?!
Решетка для чего у черного окна?
И в доме почему такая тишина?
О, бедный юноша! Промолвив «buona sera»,
Уже красавице он кинул кошелек,
Из лодки не встает и молит гондольера,
Чтоб поскорей его отсюда он извлек…
Отелло, Джессика, ридотто, Казанова!..
Проклятый романтизм! Нет, на пьяцетту снова,
Где плавная толпа, где шумные кафэ,
Где речь звучна, как стих в Торкватовой строфе,
Где гондолы толпой бескрылой присмирели,
Где чопорно царит роскошный Даниэли
И, с лошади следя беспечные часы,
Взмывают короля крученые усы…
Так, Заяицкий мой, ты жив, и я доволен,
И даже ни душой, ни телом ты не болен,
И ныне легкий нрав исправить собрался…
Увы, проглочен крюк, натянута леса.
Пропитан Фолькельтом, сигарой и рейнвейном,
Предвижу, будешь ты почтенным и семейным,
И скоро, скоро уж на свадебных пирах,
Наверно, у тебя я буду в шаферах…
Но, верю я, тебя семейные обузы
Не вовсе отвлекут от дружественных уз,
И поэтический наш сохранят союз
Навек любимые и праведные музы!..
 

 
Однажды, обратясь к Понтэ дэи Соспири,
Я склонился на мост, чей влажный парапет
Стал блестящим от рук за четыреста лет,
И за спиной моей волна лагунной шири
Плескалась тихо… Миг тот черный помню я,
В Венеции, где мы так редко брови хмурим!..
Исполняя закон, зеленая ладья
В этот миг подплыла ко входу древних тюрем,
И на лодке сидел меж сабель наголо
Преступник в кандалах, большой, красноволосый,
В разорванном холсте. Страдание свело
Ему конвульсией скулу и нос курносый…
Им убит человек? Чужой расхищен скарб?
Обесчещена ль им на Мурано невеста?
Иль с моря негодяй босой агенобарб,
Завернувший сюда из гавани Триеста,
Чтоб по Венеции звон разнести оков?..
Был прочитан приказ. Слова звучали четко.
И гулко звякнула тюремная решетка,
И промозглую пасть на миг открыл засов, —
И зверь вдруг заревел, и мускулы надули
Белесые бугры… Кусал он цепь свою,
Завопил, зарыдал и грохнулся в ладью, —
Но тут три пары рук солдатских протолкнули
Его в колодезь тьмы… И томительный вздох
Меж нами пролетел, стоявшими на сгибе
Изящного моста… Гранит, одетый в мох,
Вдруг призраком возник из молчаливой зыби
Веков и вод. Тюрьмой неизбывной стоит
Любимица любви и томных дилеттантов!
Явью чудится нам согревший мрамор плит,
Труп обезглавленный на Лестнице Гигантов…
 

 
На плитах каменных, соседствующих с влагой,
Где днем и ночью спит слепой старик с багром,
Где часто ветреник проходит с тонкой шпагой,
Сопровождаемый всегда ростовщиком, —
Ты свет увидела, и знала ты измала
Прикосновенье лишь к ногам горящих плит,
И жалась, смуглая, к подножью пьедестала,
Где мнится путнику звон вычурный копыт
Коня роскошного, на коем рыцарь бритый
С лицом Нечистого и панцырем покрытый
Жезл в бронзовой руке налево повернул.
Здесь у кирпичных стен ты вслушивалась в гул
Томивших радостью тебя богослужений,
Месс с причтом золотым у дожеских гробниц,
Здесь лет в четырнадцать ты припадала ниц,
Молясь: боялась ты соседских осуждений
За мимолетный грех, приплывший на корме
С веслом плескающим, свершенный в сладкой тьме
Апрельской полночи у храмовой абсиды…
Ты из объятий тех гроша не унесла, —
Лишь сладострастный плеск влюбленного весла
Да сердце полное младенческой обидой.
А после в кружевном большом воротнике
Сияла во дворцах, окружена рабами,
Виолам праздничным внимала вдалеке,
Томилась и цвела беспутными ночами,
И золото волос твоих пленяло кисть,
И славили твою беспечную корысть…
Когда же ты была застигнута нежданно
Болезнью, старостью, забвеньем, нищетой,
Перевезли тебя на лодке безуханной
Под алым рубищем лагуной голубой,
И дочь твоя, дитя, которой ты не знала,
На плитах каменных под ливнями дрожала,
Похожа на тебя, курчава, как и ты,
Дитя лагунное красы и нищеты…
Дитя Венеции! Тебя я знаю ныне.
Когда с Бедекером исписанным к картине
Прославленной я путь причудливый ищу,
Среди убожества о прошлом не грущу,
Хотя и не забыв совсем о Чайльд Гарольде,
Склоняюсь, проходя, под влажное белье,
Из переулка вдруг мне личико твое
Мелькнет, и слышу я привычный возглас «Soldi!»,
Как легкий ветерок по струнам тростника…
Но, помня издавна все наставленья гидов,
Пристрастья к нищенке улыбкою не выдав,
Вхожу в прохладный храм, – взволнованный слегка, —
И прямо к алтарю иду без колебанья,
Где фра-Антонио уж обещает стать
Мне на день идолом научного мечтанья, —
Так изумительно умел он птиц писать…
 

 
Любимый из певцов, и ты пронесся здесь!
В сих переулках ты бродил, как демон, – весь
Истерзан грозами весенними… Приметил
Лишь чистый глаз детей, как взор поэта светел…
Через Италию должны вести певцов
Камены. Ты прошел среди ее сынов,
Как луч из мрака туч, с улыбкой сладострастья,
Любовник пламени и дольнего несчастья! —
Меж тем как там вдали тебя уже звала
Эллада, милая для гениев… Свобода
Сама у плеч твоих взрастила два крыла
И сына лучшего как жертву отдала
Воспоминанию мятежному народа!..
И здесь, в Венеции, меж гондол и гитар
Ты юность жег. Богов завистливая кара
Ждала тебя, – а ты лелеял путь Икара,
Когда мелькал в плаще во мраке звездных чар
И призраком смутил безумие Эдгара…
 

Анатолий Штейгер

 
Здесь мы могли бродить с тобою вместе,
Но я – один и, как слепой во тьме,
Закрыв глаза и вдруг застыв на месте,
Стою часы, – и лишь одно в уме…
 
 
Пока плечом толкнет в сердцах прохожий,
И я проснусь и, содрогаясь весь,
Увижу пред собой Палаццо Дожей,
И Марк мне скажет: – Почему ты здесь?..
 

Абрам Штейнберг

Сонет

 
Он на гуманных предков не похож,
И гнев его зрачков пылает ало…
Глядит в окно венецианский дож,
Из ниши гобеленового зала.
 
 
Стоит закат, и огневая дрожь
Каменья шпаги блеском пронизала.
Он думает с улыбкой: «Отчего ж
На мой любезный зов ты „нет“ сказала».
 
 
И вспоминает склеп сырых темниц,
В ее надменности – извив боязни,
У эшафота судорожность лиц,
 
 
Толпы рокочущей из неприязни
И мертвой головы жгуты ресниц,
В зловещий миг ее кровавой казни.
 

Александр Штих

 
 В чутких водах – переливы
 Мраком кованых огней…
 Волн приливы и отливы,
 Бьющих в мрамор ступеней.
 Грустно-нежные мечтанья
 В тихом пенье пленных волн, —
 Словно скрытые гаданья:
 Чем заснувший город полн?
 

1910 г.

 
 В звенящей пустоте асфальта,
 Облившего немой перрон,
 Поднялся утренний Риальто
 Разлуки, сдерживая сон.
 
 
 Две светлых нити уводили
 За потрясенный небосклон,
 Где дымы черные кадили
 Благовещаньем похорон.
 
 
И было небо – просто далью,
Такой же синей, как глаза
Под опечаленной вуалью,
Укрывшей ночи чудеса.
 
 
И в пеньи меди трепетала
Такая узкая рука,
Что вся душа изнемогала
В угрозе третьего звонка.
 

1915 г.

Михаил Штих

 
В закатном море желтый парус
И призраки рыбачьих шхун…
И словно душный женский гарус
Закутал зеркала лагун.
 
 
Там, за дворцами, медлит лето,
Но мне дано лишь знать одно —
Что каждый переулок –  Лета,
Что все печали и заветы
С гондолы канули на дно.
 
 
И небо – только даль простая
Любимой сказки голубей…
В вечернем воздухе растаял
Гортанный говор голубей.
 

1911–1919 гг.

Николай Шульговский

 
К темнице моей подплывает гондола,
Доносится ропот волны,
По черным квадратам холодного пола
Проходит мечтанье луны.
 
 
Один я, один! Но за твердой стеною
Я знаю, томится она,
Чье сердце слилось воедино со мною,
Чья обща с моею вина.
 
 
Нас выдала тень на гардине прозрачной,
Горела за нами свеча,
Предатель коварный, и злобный и мрачный
На нас указал, хохоча.
 
 
Сломали засовы, и таинство страсти
Нарушил обманутый дож.
Сверкнул разъяренною жаждою власти
В руке его гибельный нож.
 
 
Но мигом предатель лукавым движеньем
Размах удержал рукава,
И в зале, к сопернику полные мщеньем,
Его зазвучали слова.
 
 
Оскаливши зубы, согнувшись змеею,
Он дьявольский подал совет:
Ее и меня разлучить за стеною
На сорок томительных лет.
 
 
Чтоб вечно мы стон одинокий слыхали
В молчаньи темничных глубин.
А в старости милых очей не узнали
Под сетью печальных морщин.
 
 
И дож согласился. Нам руки и ноги
Обвили сплетеньями пут,
И корчился, вился по нашей дороге,
Звеня погремушками, шут…
 
 
Один я, но рядом за твердой стеною,
Я знаю, томится она,
И нет забытья мне, и нет мне покою
В минуты тревожного сна.
 
 
Как только засветится небо луною,
И дож, и предатель, и шут
На черной гондоле, полночной порою,
К темнице моей пристают.
 
 
И громко несется под тесные своды
Их дружный, ликующий зов,
На берег желанный, на берег свободы,
Где нет ни тоски, ни оков.
 
 
И сердце терзает, терзает до боли
Разлучницы каменной гнет,
И песнью глумленья мне шут на гондоле
Всю ночь до рассвета поет!
 

Константин Шумлевич

 
Что за чувства волнуют меня?
Что творится с душою моею?
Я о будущем думать не смею,
Жизнь свою беспощадно кляня.
В прошлом только страданья и муки,
А теперь лишь тоска о былом
И бессильные падают руки,
И спасенья ищу я кругом…
Вспомни тихую ночь и гондолу
И былое в уме оживи:
Опустив очи черные долу,
Ты внимала признанью любви…
Серебристой волны переливы
Отражали сиянье луны,
И склонялись густые оливы
Над сердитым прибоем волны.
Лучезарная звездная арка
В темном небе сверкала так ярко,
И туда, в эту ясную высь,
Мелодичные песни неслись…
Упиваясь блаженным обманом,
Грусть души отгоняли мы прочь…
Столько жгучего счастья дала нам
Эта тихая звездная ночь!..
 

Николай Шутлеворт

 
Но вот Венеция нежданно;
Так тихо поезд подошел.
Немножко было даже странно,
Что ни шумел никто, ни вел
К карете присланной за вами.
Все шли спокойно, зная сами,
Что нужно выйти на канал,
Где гондольер уж не дремал
И предлагал свои услуги:
В Hôtel любимый d’Italie,
Куда их скоро привезли;
Вбежали весело подруги,
За ними все взошли толпой
На мрамор лестницы крутой.
Какому сродно впечатленье
Вступленья в городской предел,
Вам описать в себе уменья
Я б, надо думать, не имел.
Поражены Вы тишиною,
Нет мостовых, езда водою,
Возницы тут ни одного,
Ведь нет дороги для него.
Не слышно шума, разговора,
И нет обычной суеты…
Венеция! Да где же ты?
Не остановишь даже взора,
Чтоб мысли прожитая даль
В ней не селила бы печаль.
 
 
Ганзейский город был когда-то
Построен тысяч на пятьсот,
Значенья прежнего утрата
Свела его уж до двухсот.
И вот стоят дома пустые,
В богатом мраморе резные
Балконы, лестницы у них;
Но жизни пульс и слаб и тих.
Где прежде с солнцем наставало
Величье жизни в день людской,
Теперь, в Венеции пустой,
Все постепенно замирало;
И нарушает ее сон
Лишь гондольера тяжкий стон.
 
 
Для жизни может быть привычной,
Больным, пожалуй, старикам
Город Венеция отличный —
И тихо и спокойно там;
Но, помоложе если б тело
Пожить подольше захотело, —
Наверно, в доле тяжкой сплин
Здесь дни промучил не один.
Тут наши спутники хотели
С неделю, может быть, пробыть;
Стараясь время тем убить,
Что все возможное смотрели,
На чем лежала старина,
Ведь в изобилии она.
 
 
Сначала все они прошлися
По Пьяцца Марка, по рядам,
Где вещи нужные нашлися
Для милых нам знакомых дам.
Когда мальчишки их встречали,
Им «Русс» вдогонку посылали;
Должно быть, их наружный вид
Об этом громко говорит.
На той же площади, конечно,
И Марка посетили храм;
Старин, диковин много там,
Но сберегают их беспечно.
Из храма Соломона он
Имеет несколько колонн.
 
 
Завод стеклянный осмотрели,
Охотно показали там
Им всевозможные модели
Работ по лучшим образцам;
Но всех к себе тогда манило
То, что пространно говорило
О жизни Дожей во дворце
(Постыдных тайн былом Ларце).
Внизу, – темницы, подземелья,
Вверху, под крышей, пыток вид
Про кровь, жестокость говорит
Среди безумного веселья,
Какое в пору ту велось…
А каждый жить хотел небось!
 
 
Видали вздохов мост, откуда
Никто на свет не выходил;
В миг человеческого блуда
Брат брата кровь живую пил.
Так тяжки были все рассказы,
Что только слышалися фразы
Проклятий этой старине;
Судить ее, конечно, мне
Не дело, позднему потомку,
Только живущему в свой час,
Когда все скрылось уж от нас.
За ним не гнаться ведь вдогонку,
Но как бы ни было, а нам
Так жалок жизни этой срам.
 
 
В портретном зале бывших дожей
Собралась прежней жизни знать.
Из двери вправо от прихожей
Никак нельзя не увидать
Пустую раму без портрета:
К чему ж потомству рама эта?
Марино, здесь, Фальери был;
Но властолюбья миг сгубил
Честолюбивую натуру —
Его замазали портрет;
Ему уж в дожах места нет.
Чего не сделает тот сдуру,
Кого тщеславья червь грызет!
Не каждый от него уйдет.