Текст книги "Мир в ладони"

Не просто уродливые лица, а волчьи оскалы, не безумный восторг, а нечеловеческий голод блестел в их глазах.

Немота одолела меня. Ни вскрика, ни возмущения, ни просьбы о помощи – ничего не получалось исполнить. Руки и ноги больше не слушались, и только сердце колотилось куда-то внутрь, стараясь забраться поглубже, – вдохнуть, но не выдохнуть.

А эти, порыкивая и похрюкивая, склонялись надо мной. Помню зловонное дыхание и вонь от грязных одежд. Это были уже и не одежды, а шкуры. Теперь это были вонючие шкуры. Юродивым и дела не было до моей избранности, до моего величия. Они собирались изорвать меня на куски. Я ощущал неизбежность гибели, как до этого ощущал тяжесть монастырских камней.

Тут колокол пробил три раза, и под звонкие переливы на двор из храма повалила толпа. Но я не осмелился отвести глаз от безобразных лиц. Казалось, переведу взгляд – и мне конец!

Колченогий с уханьем замахнулся на меня – дернувшись, я стукнулся затылком о тупую корягу. Реальность, ускользая, вместе со мной поползла вниз. Кожа оцарапалась. Мне показалось, что это юродивые, а не деревянные сучки, раздирают мою спину. В какой-то момент боль прожгла насквозь. Взвизгнув, я тут же открыл глаза. Возле меня никого не было. Только вереница людей дружно тянулась со двора к распахнутым настежь воротам монастыря.

Одна из бабкиных вдовиц, расслышав знакомый визг, окликнула меня. Если бы ты знал, мой друг, как я обрадовался этому оклику! Подскочил и помчался на ее голос, плохо разбирая дорогу. Аккурат не угодил бабке моей в объемистый бок. Она осадила меня таким взглядом, что я враз опомнился.

И вправду, чего это я? От кого бегу? Кого испугался? Жалких юродивых? Грязных, вонючих бездомных? А может, волков? Сам еще твердил о какой-то избранности – шут! И к бабке кинулся, точно хотел обнять. Еще удумает, что я действительно кинулся обниматься. Вон и вид у нее – растерянный и прямой, как у кочерги. Я лучше отдам себя на растерзание той стае, чем совершу такое постыдное действие. Никого не обнимал и не обниму никого…

…кроме той, что родила меня.

Родила и оставила. Оставила такого особенного, такого избранного. Даже Христу повезло больше моего. Его мать до последнего часа стояла рядом, а он был Бог и мог прожить и умереть без любого из смертных. Но даже ему понадобилась мать, чтобы исполнить волю отца. А как же я?!

Нет! Теперь я бы и в ее объятия не кинулся. Теперь я сам по себе. Сам для себя.

Я забыл ее запах, ее голос, ее золотистый взгляд. Такой, как смотреть на свет сквозь янтарь: и огоньки, и искры, и темные прожилки. Но какие они эти глаза, какое лицо? Не помню. Вот она сидит вполоборота, дружище, вышивает, что-то напевает себе под нос, поворачивает голову и смотрит на меня. А я гляжу на нее, изо всех сил гляжу, но свет от окна такой яркий, что вместо лица – темное пятно, – и силуэт подсвеченный.

А потом начинаются разговоры, часами не унимаются. Все говорят, говорят, говорят.

«…а может быть, и сама. Да только барыня не велела говорить», «прямо по шее проехало», «господи, а там шеи той, что прутик надломить», «неужто проехало, санями-то?», «одни полозья на сколько пудов, да что там полозья, полоз толще шеи», «сказывали, барин невдалеке стоял, рядом с этой…», «ты что брешешь, малохольный! Несчастие это, поскользнулась она, Господня воля, никто не виноватый», «а та как закричит, глаза руками закрыла и на грудь к барину кинулась. Так и застыли, точно из камня, пока голубушка наша обезглавленная лежала…», «ой, Господи, Господи, шея, шея ну точно ленточка кисейная, кожа гладенькая, бледная».

Во рту у меня пряник с молоком, а казалось, что белила пробовал. Чужой вкус, неприятный. Столько в нем горького и соленого было.

Теперь нет ни ее запаха, ни ее голоса, ни ее взгляда – одна только жалость в чужих глазах. Жалость и безразличие.

И чего бабка надумала опять? Вон как глядит? Камни эти, что ли, и на нее действуют? Пусть только осмелится взглянуть на меня так! Ну же! Пусть только посмеет! Я и с ней сыграю. Я бы и начал с бабки, но понял, каким-то извращенным способом осознал, что теперь во всем буду зависеть от нее; от ее слова, от ее прихотей – не от отца. Без бабки долго не протяну.

Пока не время. Не пришло еще. Надо подождать.

Знаешь, друг мой, со временем у меня всегда были проблемы. В какой-то момент я уверовал, что отец умер вместе с матушкой, а не двумя годами позже. Бабка говорила, от неизлечимой болезни скончался. А другие шептались, что пьянство, конечно, не порок, пока не стукнешься о порог. Как-то как, кажется. Бабка такого позора не пережила бы, потому на помощь и призвали неизлечимую болезнь. Об отце с тех пор вспоминали как о мученике преподобном. И мне за ними приходилось повторять. Как я стерпел?

Долгое время мне снился один и тот же сон, дружище. Обезглавленное тело матери; шея под каретным полозом, голова где-то поодаль. А сама – в нарядной одежде на грязной мостовой. Белоснежное платье на ней – ни одной капельки крови. Перевожу взгляд на место кучера, а оттуда на меня растерянно и виновато смотрит пьяный отец. Глядит с такой жалостью, умоляюще. Будто бы молчаливо вопиет: «Это не я, сын мой! Я не виноват, поверь мне!» И только я начинаю верить, как на его лице появляется самодовольная улыбочка, мол, экий же дурачок у меня народился, – а у самого вожжи в руках зажаты. Он мне их так в кулаке и показывает; крутит перед лицом, насмехается. А я улыбаюсь в ответ. Не вижу со стороны, а чувствую, как губы растягиваются в улыбке и я заряжаюсь какой-то отвратительной радостью, пока полностью не преисполняюсь ею. Так и просыпаюсь со смехом. Громко хохочу; плачу. Потом снова смеюсь. Перепуганная нянька-старуха кидается ко мне, и столько жалости в ее глазах. Ненавижу!

Бабка моя хоть и пялилась долго, а всего-то и заметила, что растрепанный вид. Да отчитала за такое стремительное приближение. И пока я сочинял себе оправдание, она, не дождавшись ответа, в сопровождении свиты двинулась крестным ходом дальше. Вся торжественная, в черном, как монашенка, а у самой смирения не больше, чем у кобылы резвой. Глядел я ей вслед, и хотелось мне смеяться, как тогда, спросонья… и бежать хотелось. Я бы и в этот раз побежал, дружище, а не плелся за ними. Уж больно камушки заповедные. Но тут перед нами, точно из ниоткуда, возникла покосившаяся ветхая избенка. И, судя по бабкиной физии, к избушке этой мы путь и держали.

Вот и сказочке конец.

У входа нас поджидала матушка-настоятельница. Не так, чтобы уж сильно крупная птица. Взгляд у нее такой же, как у других принявших обеты монашек. Всего-то и отличий, что в тяжелом игуменском кресте. Она молча отворила перед нашим собранием двери, приглашая войти, но бабка замешкалась. Еще бы! Представь только: вход в избенку с мой рост. А я тебе упоминал, что не высок, даже для своего возраста. Войти для бабки значило дому сему поклониться, согнувшись почти поясным, как безродные поступают, когда на барскую половину заходят. Ты же знаешь, холопов так предуготовляют, чтоб сразу мордой в пол и при хозяевах не сметь подымать.

И вот теперь мы все озадаченно смотрели на приоткрытую дверь, но войти никто не решался. Настоятельница аж в тон храмовых камней сделалась, нижняя губа задрожала, а бабка на меня зыркнула. Только я успел почувствовать боль в плече, как уже оказался в дверном проеме. «Проходи, миленький! Проходи!» Толчок – и я внутри. И бабка следом – мне в спину кланяется. Поклонилась мне, точно роду своему присягнула. В том для нее никакого унижения. А я подумал тогда: пусть припадает. Настанут и эти дни. Скоро уже. Вот тогда-то я с ней сыграю. Тогда она все про меня поймет, да поздно будет.

Игуменья начала тут же, с порога:

– Старец Петр всех примет поочередно.

Бабка лишь озадаченно вертела головой. Наверное, думала, что и тут придется сгибаться до холопских размеров, но внутри потолки оказались на удивление высокими. И комната достаточно просторная – даром что простенько все очень, даже чересчур. Окошки-бойницы, полумрак, голый деревянный стол, несколько лавок вдоль стен да умывальник у входа. Икон совсем не было видно. Ни икон, ни лампады, ни свечей толком; одна мерцала на столе, но смысла от нее? А еще святой!

– На кого укажете, матушка? – окликнула бабку игуменья.

Бабка уставилась на нее со смиренной оторопью, которую еще во дворе вдоволь напрактиковала. Затем указала свите на лавки и сама молча отправилась в центр сборища. Ох, и долго же они рассаживались, всем видом старались показать: мол, святость святостью, но присесть-то гостям дорогим дайте.

– Пусть отец Петр к нам сюда выйдет. – Бабка указала в самую сердцевину комнаты. – Мы, матушка, хоть и со всем почтением, но в келию к нему заходить не станем, если только внук мой. Пусть уж батюшка прощает. Вдовые мы, теперь ни к чему нам келейные разговоры. Чего таиться-то? Наши грехи детям малым можно в пример ставить, не то что прятаться по углам. Неприлично уже.

На этот раз игуменья пошла красными пятнами, но лицом не дрогнула. А бабка, глядя на нее, царственно расправила шитую золотом, кружевную шаль и расположилась поудобнее. Кумушки тут же за ней повторили.

А я все это время стоял в стороне, у самой двери. И если до этого, дружище, мне хотелось бежать из монастыря, то теперь произошла еще более странная штука: мне с такой силой понадобилось увидеть старика, что вздумай бабка моя со всем курятником выйти вон, я бы остался. Я бы и по приказу ее не ушел отсюда. Ни по чьему приказу не ушел бы.

Игуменья торжественно прошагала через всю светелку к узенькой, с одну оконную ставню, двери и, сотворив входную молитву, после какого-то скрежета, мало похожего на человеческий отклик, вошла, плотно затворив за собой дверь.

– Говорят, очень уж прозорлив, – с сожалением изрекла бабка.

– Тогда вам лучше в келью по одной ходить, – как-то само вырвалось из меня и захохотало.

Карга точно бы швырнула свои драгоценные четки прямо мне в голову, и поименник пошел бы в ход, но тут ставня распахнулась и к нам, кланяясь во все стороны, вышел седовласый старичок в подряснике. Маленький, тощий, даже сморщенный. Казалось, что-то иссушило его изнутри и продолжало сушить и морщить. Следом явилась игуменья. Я слышал, как все раскланивались, начали благословляться, перекидывались пожеланиями добра.

Ты спросишь: почему так скудны описания старца, когда я сам хотел видеть его? Спросишь и попадешь во всю суть разом. Глянул я на него тогда, дружище, – и внутри все задрожало, точно били к отступлению. Тяжко, понимаешь, невмоготу? Стал игуменью рассматривать, а она рядом с ним словно осиянная. Я – на бабку, но на редкость шустрый старикашка попался, за взглядом моим везде поспевал. Вот и пришлось стоять в стороне и пол земляной изучать. Сам хочу взглянуть на старика, но не получается! Называй это как вздумаешь: страхом, трусостью, предчувствием, болезнью. Мне все равно. Меня ты ничем не заденешь. Потому как ни ты сейчас, ни я тогда – не угадаем правды. Сам столько раз пытался, а до сих пор не вышло. Вспоминаю только землю под ногами и ладонь…

Теплая ладонь легла на мою склоненную голову, и такая тишина наступила внутри, как после первого удара колокола. Невыносимо! Я съежился и отступил. Представляешь, этот старикашка незаметно подкрался ко мне и посмел тронуть. Не знаю, как я сдержался; мне захотелось руку его до крови прокусить. Но он вовремя ее убрал. Может, и в правду прозорливый?

Я пытался посмотреть на него, дружище, и все равно не получалось. А мне так нужно было заглянуть ему в глаза – жалость увидеть… Должна она была там быть. Должна. Только бы не выдать себя ничем, продержаться подольше, пока не пойму, как с ним наедине остаться. Он же старый совсем. Помрет – никто лишнего не подумает. Только бы не спугнуть.

Бабка моя со свитою будто бы сговорилась игуменье доказать, что грехи их и действительно миловидны и благопристойны. Я столько покаянных вздохов никогда от них не слыхал. Знай себе каются да вздыхают, каются да вздыхают. Так каждая, по очереди, пока дело до бабки моей не дошло. Ну, она-то уж принялась перечислять все свои страдания и тяготы. И до неблагодарной рабы божьей Марии добралась. Я стерпел. И про отца-великомученика рассказала. Стерпел и это. И как бы случайно обмолвилась про порочных людей, и про шкаф свой заповедный. Внутри у меня ликовало все. Но тут я впервые услышал голос старика. Ты же понимаешь, дружище, такого быть не могло, чтобы до этого он молча сидел и теперь только заговорил:

– А его сиятельство, я смотрю, все играют? А наукам каким-нибудь обучаются?

Клянусь тебе, я хотел, я и теперь хотел посмотреть на него. что не сдерживало меня, ничто не останавливало. Но я не смог! Вижу землю, утоптанную в камень, опоры стола и скамеек, края одежд, а головы поднять не могу. Слышу старикашку, а голос его точно со всех сторон доносится. И где он на самом деле был, не знаю. Стою и пялюсь в пол. Бабка моя знай про успехи в ученье распинается, про радости мои сиротские, про то, как старается восполнить мне родительскую потерю. Знаешь, дружище, по ее словам выходило, что она действительно старается. Под конец даже прослезилась.

– Ну что ж ты это, матушка? Будет тебе! Отрока твоего как следует поисповедать нужно да ко Причастию подготовить. Возраст такой подошел. Ты не переживай, милая. Оставь его здесь на ночь. А поутру заберешь – не хуже прежнего будет.

Я так и замер. Да бабка куда быстрее справилась.

– Что это вы, батюшка Петр? К чему? Да и спать он здесь не сможет – не привычный к таким условиям. Глупости какие – на лавках валяться!

И хор ее тут же подхватил в поддержку. А я, пока она говорила, все больше наполнялся радостью. Вот оно! Возможности сами шли ко мне, не приходилось ничего выдумывать. Да и старик не унимался:

– Помилуй, матушка! Да где ж ему будет правильнее, чем здесь? Сама рассуди, милая, отроку в женской обители лучше у меня дневать и ночевать. А тут всего ничего – ночь одна перед причастием. Да и какой день великий завтра у Матушки нашей, Заступницы. Она-то о сиротках заботится. И тут похлопочет, болезная моя. Вот увидишь.

– Да! Бабушка, милая, оставь меня сегодня здесь на ночь.

Получилось даже лучше, чем я думал, – очень вкрадчиво и смиренно. Так обычно звучат просьбы, которые человек собирается исполнить, даже если не позволят. И бабка моя, и весь ее вдовий выводок хорошо это распознали. Помолчали, подумали и согласились. Пусть привыкают – скоро им во всем придется со мной соглашаться. Пусть только ночь пройдет. И станут они мне в ноги кланяться. Да не так, как сегодня на входе – в спину, а с радостью великой, и чтобы я как следует мог рассмотреть. Вот бы еще разглядеть глаза старика. Но до этого теперь не далеко.

Они еще немного посидели, откушали пустого чаю из деревянных мисок. Я от всего отказался. От всего, кроме как присесть со склоненной головою на краешек скамьи. «В ногах правды нетути!» – радостно сообщил мне старикашка. Будто бы он сам знал, где во мне правду искать?! Если б знал – прогнал бы прочь. Никакой он не прозорливый! Так, диковина местная, для привлечения столичного капитала. Не станет его – другого отыщут. У них с этим быстро.

Наконец в трапезной накрыли ужин, и все засобирались, с поклонами, с молитвами. Мне монашки обещались снести сюда кушанье. А старик дал бабке обет, что свою постель для меня устроит. Сам он, дескать, тут на лавочке ляжет – сон детский сторожить. Так что бабка моя отправилась, успокоенная, на все четыре. А я остался.

4

По тому, как изменились тени на земляном полу, по их дрожанию на грязных стенах я понял: каким-то образом наступил поздний вечер. Настолько поздний, что его именовали преддверием ночи. Странно, мне казалось, и бабка моя со свитою, и настоятельница ушли всего пару минут назад, еще засветло, – летние вечера подолгу остаются светлыми и многолюдными. Сколько же времени я просидел здесь недвижно?

Я огляделся – кругом было тихо и сумрачно. И не так, как раньше. Нет! Это было уже другое пространство. Все состарилось и обветшало. Более убогого жилища мне еще не доводилось встречать, а ведь я был завсегдатаем дворовых сараев, заброшенных лазов и ветхих крыш. Но это! Грязь, паутина, дыры в полу (теперь-то пол деревянный!). Что за чертовщина такая? Свеча на столе давно растеклась и потухла, вместо нее в глиняном выступе стены кто-то зажег лучину. Видела бы моя бабка эту щепку, коптящую без подставки, без всяких предосторожностей, – сама б прибила старикашку, как таракана.

Ах да, старик! Прозорливого нигде не было. Только узкая полоса темноты приоткрывала келью. Пора наконец покончить и с этим местом, и со старикашкой, раздавить как червя и посмотреть, сколько жалости вытечет из него наружу.

Я как можно тише подкрался к двери и заглянул.

Келья была пуста. Те же облупившиеся мазаные стены, та же лучина в выступе стены; ни стола, ни лавки, только дырявый тюфяк, набитый колючей соломой, – прямо на земляном полу. Тишина. Но было что-то еще. Что-то, чего нельзя разглядеть в дверную щель. Добравшись уже до середины кельи, я вдруг почувствовал это прямо у себя за спиной. Оно смотрело на меня, ждало. Я обернулся. В углу, под потолком, в тяжелых окладах с разноцветными камнями и пышными цветами, покоились лики Спасителя и Божьей Матери. Резная чаша лампады спускалась перед ними на четырех золоченных цепях – благоухала. Потрясающая роскошь! Если не сказать – непростительная! Обшарпанные застенки, прорезь окна с бычьим пузырем вместо стекла, мерзость запустения и золотые оклады с драгоценными каменьями на иконах.

Старый обманщик! Негодяй!

Куда же он подевался? Как я мог его упустить? Может, вышел с остальными и скоро воротится? Ну не провалился же он в само деле пропадом без моей помощи?

Они смотрели на меня, я – на них. Мать и сын; Дева и ее Бог. Нескончаемый обман рода человеческого. Кого убоюсь я, если никого нет? Вдруг справа от меня послышался глухой стук, точно били кулаком в стену. Перегородка задрожала, посыпалась штукатурка, я не поверил своим глазам, когда под каменный грохот в глухой деревянной стене начала прорезаться дверь. Я кинулся бежать, но входная створка чуть не огрела меня по лицу, захлопнувшись, как капкан, и все никак не поддавалась. За спиной послышалось кряхтение. Бросив болезненные попытки выбраться, я повернулся – в новообразовавшейся дверной щели вначале показалась костлявая рука, затем ступня, тех же размеров, что и рука, бок в рваной монашеской одежде, и вот – наполовину появился старик. Я узнал его сразу, узнал еще по сморщенной ладони. Старикашка аккуратно протиснулся наружу, будто опасаясь, что кто-то прошмыгнет мимо него, и плотно затворил стену. Дверь постепенно исчезла. Я не шевелился совсем. Три раза перекрестившись на иконы с поклонами, стенопроходец мой еще постоял неподвижно, бормоча непонятные слова, глубоко вздохнул и посмотрел мне в глаза. Так жутко заныло внутри, так страшно стало. Меня одурачили. Я сам себя одурачил.

– Охо-хо-нюшки, барин! Вона куда тебя занесло!

Вместо двух мерзких жалостливых глаз на меня уставились два мутных белка. Прозорливый оказался слепым, слепым и, кажется, совсем не добрым.

– А ты проходи, батюшка, не бойся, чего в дверях торчать? И лучше сразу ложись почивать. Длинная ночь будет, глухая. А я ужо рано поутру приду, поисповедую тебя. Проходи, милый. Не стой, как на амвоне, мне твоих проповедей не надобно, да и тебе моих тож. Деваться нам уж теперь некуда.

Совладав со страхом, я нехотя шагнул навстречу. Будь что будет! Так мне была невыносима моя ошибка, что лучше было сгинуть здесь и сейчас, а не оттягивать позорную неизбежность. Казалось, это и был конец в свою первозданную величину. И полумрак не снаружи, а внутри меня. А здесь лучина и лампада. И все равно темно. Хотелось опрокинуть их и сгореть дотла вместе со старикашкой, с избой этой окаянной.

– Ты, батюшка, лучину, если захочешь, потуши, а вот лампаду лучше не трожь. Без надобности она тебе. А там уж, как сам знаешь. Гляжу, а он уже у выхода. Только напротив меня стоял – говорил, – а уже в проеме красуется. Такое вытворять – разве ж святой?

– У иных, глядишь, и фасад крашеный, и окна – витражи храмовые, а внутри гниль гнилью. Изнутри оно как-то нагляднее, милок. На что уж тут серчать теперь?

Старикашка постоял еще немного, пялясь куда-то мимо меня, потом, закрыв дверь, принялся что-то бормотать с обратной стороны. Ловушка захлопнулась, а я остался один посреди разбойничьего логова – в глухих монастырях это обычное дело. Отчего же сразу не догадался-то? Воздуха не хватало, я кинулся к двери, хотел стукнуть по ней так, чтобы она разлетелась в щепки, но руки опустились сами собой. Показалось, что за дверью все еще стоял старик и прислушивался. Выжидал, когда я выскочу на него, а может, засну? Стоит мне только заснуть, как он войдет и убьет меня; задушит и обезглавит, как своего крестителя.

Это же абсурд! Куда он денет мое тело? Что скажет остальным?

Его тут же разоблачат.

Если бы только найти лазейку: дыру в стене или на крыше, или… нет, – окна здесь как такового нет, а есть подобие – отверстие, в которое коту, и тому будет сложно протиснуться.

Впервые за всю жизнь я захотел увидеть свою бабку. Кинуться бы ей сейчас на шею, спрятаться там и рассказать обо всем, что тут происходит: нажаловаться на старикашку, на тюфяк, на голод, грязные стены, лампаду, на иконы эти проклятые. Чего они смотрят на меня так? Что задумали?

Противное чувство все время перемещалось в животе к самому центру, стягивая внутренности узлом. Уже не помню, мой друг, боялся ли я тогда старикашку по-настоящему, или это были другие чувства, которые пытались уберечь меня от всего, что произойдет потом. Может быть и они. Я толком не помню. Казалось, я обратно превращался в обычного мальчишку двенадцати лет. Да, кажется, так. Теперь могу судить об этом только со стороны сегодняшнего возраста и разума, но это уже не то. Не то же самое.

Я подкрался к узенькой двери и, прислонившись щекой к колючим деревяшкам, вслушался в тишину: бормочет или нет, если да, то где бормочет? Вдруг успею; внезапно выбегу – и к выходу. А там уже, через двор, и до бабкиной ночевки рукой подать. Припоминаю странную мысль: я точно сходил с ума наоборот, будто, оторвавшись от двери, взглянул на лики Спасителя и Божьей Матери и захотел попросить их о помощи, но не стал, а еще больше разозлился. Свет ведь не пробивался сквозь дверную щель; ни звуков нет, ни дыхания. Чего бояться? Нужно просто уйти отсюда. Или выйти и сразиться со старикашкой!

И мне действительно удалось. Я без шума открыл келейную дверцу. В тусклом отблеске лучины на дальней трухлявой лавке мирно спал старик. Дыхание ровное и спокойное, как будто обычные дела творились вокруг и можно было как следует выспаться. Вот и отлично! Пусть дрыхнет себе до второго пришествия. Угодив ногой в дырку деревянного пола, – но ведь только что выходил из кельи был земляной! – я с оцарапанной лодыжкой добрался до выхода из избушки. Дверь оказалась незапертой.

Ну чего еще ожидать от нищеты? Отобранная жизнь для них – избавление, а не горе.

Оглянувшись на старика, я аккуратно открыл двери и шагнул за порог.

5

Шагнул за порог на двор – и оказался на крыльце, таком же прогнившем и перекошенном, как вся избенка.

Но это было не все.

Я стоял на крыльце посередине лесных болот. Никакого монастырского подворья, никаких тебе храмов, только ночь, огромная бледная луна, мертвые коряги, колючие заросли и я – человеческий ребенок, съежившийся от страха и зловонного удушья.

Вдруг неподалеку мелькнула тень. Несколько теней, более густых и черных, чем торфяная ночь, устроили непонятные пляски. От неожиданности я задел спиной дверь – она скрипнула, и тени замерли, почуяв мое присутствие.

Ей-богу, кого-то они мне напоминали своей повадкой. Что-то смутное крутилось в голове. Как раз в том момент, когда одна из теней, запрокинув голову, по-волчьи завыла на всю глушь, страшная догадка пронзила мой разум. Да, это были они – стая юродивых. Выследили меня здесь и теперь поджидали.

Я заскочил внутрь избы, захлопнул дверь и как следует навалился на нее, упираясь в земляной пол. Несколько гулких ударов пришлись по двери и разошлись по телу. Я сражался как мог, моя сила рождалась из ужаса, из остатков незамутненного разума. Не помню, звал ли я на помощь, производил ли какие-то звуки, кроме звуков борьбы. Но только когда толчки прекратились, я еще подпирал дверь онемевшими руками, а мне все чудились звуки ударов. Это был стук моего сердца. Ударяло в пальцы и в уши, оглушительно билось в голове. Для верности я решил еще немного выждать. Но тут вспомнил о старике.

Неужели он не проснулся от такого шума? Почему не помог? Он единственный мог прогнать эту нечесть. Должен был прогнать, а не пришел!

Позабыв об опасности, я кинулся к лавке, чтобы как следует пнуть старикашку. Лавка была пуста. Я побрел вдоль лавок, ощупывая все кругом. Ударился о стол, обшарил и его, свалил какую-то посуду, порезал пальцы, но слепого нигде не было. Старик исчез. Я оказался один в кромешной темноте болот и лесов, а вокруг бродила одичалая стая ненормальных, и двери не запирались на замок. Эти сумасшедшие в любую минуту могли ворваться сюда и разодрать меня на куски. Им это ничего не стоило.

В подтверждение моих мыслей рядом с крыльцом снова завыли волки. Волки выли повсюду. Их становилось все больше и больше. Нужно было что-то делать, и побыстрее.

До слуха донесся скрип и скрежет расшатанных ступеней. Я схватил первую попавшуюся лавку – она оказалась почти неподъемной, хоть и сыпалась трухой, – что есть силы, я потащил ее к двери, то и дело попадая в дырявые капканы пола. Падал – вставал – снова тащил лавку, как свой крест, как временное спасение. Мне показалось, прошли многие часы, прежде чем я достиг цели. Измотанный, изодранный, еле живой, я повалился спиной на дверь и попытался закинуть скамью на плечо – иначе мне ее было не поднять.

Первый мощный удар чуть не откинул меня вместе с подпорой. О да, теперь их было много, и они были сильны! А мои силы с каждой секундой покидали меня. Полурука-полулапа, полуморда-полулицо появились в дверной щели, клацая когтями и зубами; с трудом сдерживая дверь, я старался установить опору, но ничего не выходило. Оборотень все больше открывал ход под всеобщее одобрение и завывание стаи. Вдруг лавка выскользнула из моих рук и огрела монстра. Оглушенный, он с визгом отступил назад; и я успел подпереть дверь. Удар за ударом – более яростные, чем прежде, – посыпались на нее. Подпорка заходила ходуном, но ничего лучше у меня не было.

Проклятый старик! Как он сбежал отсюда? Нет! Не мог! Невозможно! Выход только один. Значит, он был все еще где-то здесь, в темноте. А что, если он заодно с ними? Вдруг старикашка и есть предводитель шайки? Неет. Тогда он помог бы им, а не сбегал. Подпора с треском надломилась, и дверь слегка приоткрыла прореху. Протяжный звериный восторг тут же заполнил округу.

Часть огромной волчьей лапы, царапая порог, снова показалась внутри.

Что же делать теперь? Куда бежать?

Я что-то лихорадочно выискивал глазами в комнатной темноте и наткнулся на закрытую дверь кельи.

Ну конечно! Старикашка услышал шум и так испугался, что удрал в келью. Я подбежал к двери и с торжествующим видом распахнул ее. От сквозняка погасла лучина, но я успел разглядеть, что и в келье никого не было. Нет его здесь… Нет! Но как? Ах да, он и в прошлый раз выполз откуда-то из застенок – значит, и сейчас сидит там. Бросил меня на закланье, а сам спрятался! Мерзкий старикашка!

Еще один рев восторга прокатился по округе. Уже совсем скоро; дверь долго не выдержит. Я не смогу! Слезы подступили к глазам, но я зажал руками рот. Нужно пытаться! Нужно во что бы то ни стало попасть за стену. Может быть, там сокрыт потайной ход, и я вновь окажусь в монастыре? Или на худой конец обрету убежище? Что угодно, только не стоять и не ждать покорно своей участи. Стена как стена. Шершавая, облупившаяся, холодная. Странно, холод от нее такой, словно трогаешь лед посреди зимы. Я даже толком не знал, что искать: выступ какой-то, или что-то, что выглядит как потайной замок. Пытался надавить – ничего, только пыль. А еще тишина… наступившая тишина давила на меня так сильно, что страх накатывал огромными волнами, – меня всего трясло, пальцы болели от холода; дыхание их совсем не согревало. Лучше бы вокруг раздавался вой, тогда я бы точно знал, где сейчас эти упыри, а так воображение доводило меня до унизительной трусости. О том, чтобы выйти, не могло быть и речи. Позвать на помощь? Кто услышит? Кто? Даже если услышат, сколько жалости я получу потом?

Подлый, подлый старикашка! Теперь я лупил по стене без остановки. Пусть ответит за свою низость! Пусть вместе со мной идет на корм этим тварям! Это будет моей последней идеальной игрой.

Вой возобновился. Их стало еще больше. Я слышал: они скребли стены с улицы. Входная дверь громко содрогалась.

Вот и хорошо. Отомщу прозорливому за все разом: за лампаду, за иконы, за шайку юродивых, за весь этот кошмар и за моего никчемного отца, и за то, что случилось с ангелом моим, маменькой. Нужно забить этого старикашку до смерти раньше, чем звери доберутся до нас. И пусть к рассвету с нами будет покончено. Со всем будет покончено. И не будут больше жечь свечей, и не вознесут молитв деревянным ликам.

Чего они так уставились?

Лихорадочный пот выступил у меня на лбу и висках. Я смотрел на Спасителя и его мать и не понимал: почему? Почему они решили сыграть со мной? Я же избранный! Я особенный! Я угодный! Я, а не их святые! Жестокосердные! Они не приняли мою маменьку, они не разрешали молиться о ее душе и спасении, назвали вероотступницей. Самоубийцей! Они позавидовали ей за то, что она родила меня, избранного сына человеческого.

Под последние штурмовые удары я, обессиленный, прислонился лбом к холодной стене. Там, в застенках, кто-то дышал! Вздыхал громко и тяжело.

Вдруг послышалось мое имя. Это был особенный голос, как наваждение от болезни, – мамин голос звал меня за стеной. Да, это была она. Это был ее голос.

Я вконец обезумел и стал биться о стену.

Входная дверь с грохотом разлетается в щепки, и я услышал тяжелые шаги, подбирающиеся к келье. Звери жадно принюхивались, чтобы отыскать меня в темноте. Но случилось странное: все кругом точно утонуло в благоухании лампады. Запах масла и мира не давал почуять меня. Я слышал недовольное поскуливания и рыки.

Но мама звала меня. Она была там, за стеной!

Я принялся крушить и ломать преграду не хуже этих зверей. Я и сам взревел как животное. Раненое, попавшее в капкан животное – детеныш, которому нет спасения. Стая тут же завыла вместе со мной. Вой человеческого ребенка. Вой юродивых. Вой отчаяния и нужды. Дикий вой содрогнул стены и крышу избушки. Но страх отступил. Я больше ничего не боялся. Мама дышала за стеной. Мама звала меня. Я стал звать ее в ответ. Знал, что лампада больше не спасет меня, если заговорю. Знал, что они придут на мой голос. Но иначе я не мог поступить.