Текст книги "Мир в ладони"

Точно реагируя на мой ответный зов, в глухой стене начали проступать очертания двери. Как раз вовремя. Как только распахнулся ход в келью, распахнулась и призрачная дверь.

Я шагнул в неизвестность, не зная, что ждет меня за стеной.

Главное – матушкин голос. Она была там, и она звала меня.

6

Как же объяснить тебе, мой друг, что я увидел, оказавшись в длинной холодной расщелине за стеной? Постараюсь с документальной точностью описать все, что врезалось в мою память тогда и не отпускает меня до сих пор, каждую минуту моей жизни.

Там было темно. Кромешная тьма. Мрак. Ни лучины, ни лампады, ни свечей. Но было свечение, небольшое рассеянное свечение на узкой, как походный лежак, кровати. Но свечения этого было вполне достаточно, что бы я разглядел ту, что лежала там, свесивши ноги вниз. Я видел, как красиво блестит в призрачном сиянии мамин погребальный сарафан, как вспыхивают на нем каменья и вышивка. Маменька лежала поперек, будто собиралась подняться, но не хватило сил. Лежала и тяжело дышала во сне, что-то крепко прижимая к груди. Казалось, что каждый вдох дается ей с большим трудом, причиняет невыносимую боль. Я хотел подбежать, но тело перестало слушаться, ноги не шли. Держась за стену, шаг за шагом, я приближался к ней, не отводя взгляда. Маменька прижимала к груди огромную икону в драгоценном окладе. Прекраснейший из ликов Богородицы с закрытыми глазами. Божья Матерь будто бы тоже спала. Икона давила на грудь, и мамино дыхание то и дело сбивалось. Мне захотелось скинуть ее, но я не мог совладать с собой. Разум отказывал мне даже в малом.

– Мамочка, – тихо позвал я, боясь разбудить ее и напугать. Мне было страшно, мне было так страшно, что она исчезнет, когда проснется. Я так хотел хоть разочек увидеть ее, обнять, поговорить с ней. Рассказать, почему так задержался и долго не шел, и как оказался здесь.

Грохот за стеной заставил меня вздрогнуть. Послышались суету у входа, дикие метания, хруст стекла под лапами – конечно, это были иконы и лампада, больше им нечего топтать. Скоро звери ворвутся сюда, но я не побегу, ни за что не побегу! Здесь же была моя мама, прямо передо мной. Вот она. Дышит. По-настоящему дышит. А тогда мне даже не разрешили проститься с ней. Я столько просил, умолял, плакал. Но все смотрели на меня с жалостью и твердили: «Не велено. Не велено». Кем могло быть не велено? Кто посмел?

Я вскрикнул от отчаяния.

– Мама! Мамочка, это они! Не бойся! Не бойся, я здесь! Теперь я здесь, мамочка! Я останусь с тобой. Я смогу защитить тебя, слышишь? Меня обманули! Привезли тебя сюда и заперли в этой холодной стене. Но я не знал, мамочка. Если бы я знал, что они держали тебя в заточении все эти годы, я бы спас тебя, слышишь? Я бросился к кровати и прислонился лицом к иконе. Гладил мамины руки и плечи. Дрожь прошла по ее телу, и вдруг я почувствовал, как ее нежная маленькая ладонь легла на мою голову. Она молча гладила мои волосы, а я жадно впитывал каждое движение ее руки – щедрую нежность материнской ласки. Слезы текли по моим щекам, но я боялся их отирать, боялся пошевелиться. Больше ничего не хотелось от жизни. Только лежать так вечность. Если для этого нужно было умереть, или навсегда остаться в этом холодном склепе, я готов. Только бы еще разочек увидеть любовь в маминых глазах, ее улыбку, услышать родной голос! Вот бы вспомнить мамино лицо. Посмотрю теперь и больше никогда не забуду! Я приподнял голову, чтобы как следует рассмотреть ее черты, но… лица не было… и головы не было… Тяжело дышащее тело заканчивалось кровавой раной на шее.

Крик собирался вырваться из меня, но так и застыл на онемевших губах, я только сильнее вжался лицом в икону и, кажется, перестал дышать.

В этот момент голодная стая юродивых с криками и воем ворвалась внутрь каморки. Мамино тело дернулось с такой силой, что я упал к ее ногам, больно ударившись о стену.

– Играть! Играть! – ревели они.

Я видел их лица и тела. Видел эту мерзость вместо человеческого облика. Как они могли нравиться мне? Как могли увлечь? Что происходит со мной? Что я натворил? Нужно встать! Нужно немедленно прогнать их отсюда! Уничтожить! Но я не мог пошевелиться. Удар не прошел бесследно, и теперь я не чувствовал ни рук, ни ног.

Юродивые испытывали восторг от моих ничтожных трепыханий. Они насмехались над моей немощью. Извращались над моим страданием. Мерзко, мне было так мерзко и стыдно, что мама здесь и понимает все. А я ничего не могу сделать. Я был виной всему. Уж лучше умереть.

Видимо, звери полностью разделяли мои мысли. Самый страшный, колченогий, направился было ко мне, но замер на месте, пораженный. Прямо перед ним откуда-то из темноты явился мой слепой, но прозорливый старец, громко творя молитву креста Господнего. И такой свет исходил из него, такая сила! Юродивые взревели от ужаса и стали пятиться назад. Колченогий скалил морду, пытаясь найти прорехи в сиянии, но отец Петр не отступал. В какой-то момент я упустил нить сражения. Стараясь не терять сознания от боли, я все пытался дотянуться до маминых ног. Мне показалось, что тело ее больше не дышит. Что она снова умерла. Я все тянулся, тянулся, но у меня ничего не выходило. Страшная боль прошивала тело, я почти проваливался в забытье. Слышал, как разъяренная стая то отступала, то приближалась вновь. Вой и рычание, скрежет и визг. Их танцующие тени на стене приводили меня в ужас и отчаяние. Я боялся, что они причинят вред моей маме и безвинному старику. Да, я испугался за моего прозорливого старца. Но его тень была тверда, а голос ни разу не дрогнул.

– Играть! Играть! – ревела стая.

Но старик не замолкал. Столько света собралось вокруг его хрупкого тела. Свет ослеплял меня. Я больше не мог разглядеть схватку.

– Играть! Играть! – шипели юродивые, вытанцовывая изломы на стене.

Старик продолжал творить молитву.

Но спустя время голос его стал ослабевать. Силы постепенно покидали его. Нечисти, которую я привел в этот мир, было слишком много, и сияние постепенно тускнело.

– Спасайся! Беги! – крикнул я старику. – Они пришли за мной, не за тобой! Спасайся.

Мой голос пробудил мамино тело, и оно забилось в новой агонии, точно в ярости.

– Беги! Спасайся! – кривлялись уродцы.

Мама пыталась встать, но икона на ее груди была слишком тяжелой для обезглавленного тела. Я тянулся к ней, понимая, что мы все погибнем, что тьма вновь сгущается и перевешивает свет. Но боль продиралась в мое сознание даже через весь ужас происходящего, впивалась в меня так же, как скоро вопьются зубы моих прошлых дел. Я чувствовал, что не смогу сопротивляться им. У меня не было сил. Во мне не было света. Во мне не было ничего, кроме мерзкого греха. Ничего. Я был таким же чудовищем, как и те, что пришли за мной. ЧУДОВИЩЕ В ТЕЛЕ РЕБЕНКА. Вот кем я был на самом деле.

Батюшка Петр сбивался и слабел все быстрее. Сияние почти прекратилось. Но его лицо было таким же строгим и бесстрашным. Вдруг самый кошмарный из оборотней впился зубами в старца, и другой тут же прокусил ему руку. Я услышал хруст кости и закричал, но батюшка до последнего продолжал творить молитву. Они раздирали его плоть, рвали жилы, вгрызались в кости. Юродивые выли от радости, ликовали, чувствуя свою добычу. Мамино тело продолжало биться в агонии; а я плакал, звал на помощь: матушку настоятельницу, бабушку, людей. Я звал и звал. Кричал из последних сил. Но никто не приходил нам на выручку. Никто не мог нам помочь. Никто! Старец Петр еще что-то шепнул, а потом умолк.

Десятки окровавленных морд тут же с триумфом обратились ко мне.

– Играть! Играть! Беги! Спасайся!

– Господи, Боже мой, помоги мне! Матушка, защити! – впервые в жизни взмолился я.

Мамино тело вдруг упало передо мной на колени, и я увидел, как лик Богородицы открывает свои глаза. Это были глаза моей мамы – прекрасные золотистые глаза. Я вспомнил их. Я больше никогда их не забывал. Матушка поднялась на ноги и оборотила икону к стае нелюдей, некогда порожденных мной. И мне больше не было страшно. Я только без остановки твердил: «прости меня, прости меня, прости».

Истошные крики вырывались из пронзенных светом монстров. Они сгорали заживо изнутри, и кучки холодного пепла взвивались вверх, как рождественский снег, кружили над головой и опускались. Я увидел, как из снежной мглы ко мне вышли моя старая нянечка и Улиана. Они отнесли меня на кровать. Изба была светлая и чистая, и столько свечей горело кругом. Мне все еще было больно смотреть на свет после кромешной тьмы, я щурился и то и дело закрывал глаза. На месте оказались и лампада, и иконы старца Петра. Нянечка готовила какой-то отвар, а Улиана прикладывала компрессы к моему израненному уставшему телу.

– Белокурый наш ангел-батюшка! Ясноглазый ягненочек! – слышал я до самого утра.

Говорили потом, что нас так и нашли на рассвете святого праздника келейницы старца Петра. Его, изувеченного, мертвого. И меня, лежащего в беспамятстве в собственных испражнениях на кровати, крепко сжимающего неизвестную никому икону Богородицы. Доктор Бэк говорил потом: бедняжку хватил удар, сломал ключицу, три ребра. Никаких следов нападения ни людей, ни зверей так и не обнаружили. Я еще долгие недели мучился в лихорадке, прежде чем покинул келью моего чудесного старца.

Ты когда-нибудь задумывался, мой друг, как человеку пережить то, во что ему и поверить сложно? Я до сих пор не могу вспомнить случившееся без содрогания, даже спустя столько лет. Мне бы очень хотелось, чтобы ты поверил мне и понял мою теперешнею жажду в исповеди.

Сегодня очень важный для меня день, дружище. Один человек писал тебе это письмо, но совсем другой поставит теперь свою подпись.

Искренне твой, новоначальный монах Петр

Татьяна Воронова.
г. Воронеж

Филолог по образованию, преподаватель по профессии. Публиковалась в сборниках и антологиях («Земная колыбель», «Сокровенные мысли», «Каталог современной литературы», «День поэзии ВГУ» и др.); в журналах «Подъем», «Новая литература», «ЛИterra» и на сетевых ресурсах. Участвовала в конкурсах «Время драмы», «Литературный фестиваль Рунета», «Стихоборье» (финалист 2009 года), «Поэт года» (финалист 2020 года), IX Международный конкурс рассказов им. В.Г. Короленко (лонг-лист) и др.

Из интервью с автором:

Могу сказать, что я – человек языка и текста. Когда слова складываются в предложения, а из предложений рождается смысл, – для меня это даже не удовольствие, а нечто более высокого порядка. Творчество для меня – не хобби или отдушина, а возможность создавать собственные миры и уходить в них, когда в реальном мире становится неуютно.

© Воронова Т., 2021

 
Ты спутал словосочетанье
С кусочком взорванной луны,
От смеха вздрагивал гортанью,
Глотая колкости и сны,
 
 
Ты лез на матерные скалы,
Разинув свой пустой карман, —
Со всех сторон тебя встречала
Буйков родительских кайма;
 
 
Ты видел, как в тоске нервозной
Следят за пролитым грошом, —
И молодел – своей стервозной
И непроваренной душой.
 
 
Да здравствуют полоски туши
Вдоль по припудренным щекам!
Ты все не глядя мог разрушить:
И каземат, и дом, и храм.
 
 
Ты рвался под автомобили,
Других преград не находя,
И те в ответ свирепо ныли,
Смущенно фары отводя, —
 
 
Любовный выводок послушный
В молчанье за спиной рос…
А воздух – неизменно душен,
И о грозе молчит прогноз.
 
 
Десятки раз ты был не к месту
У тех, кто должен ждать тебя!
С самим собой – еще не тесно?
Вновь зеркала тебя дробят…
 
 
…Ты не последний и не первый,
Твой промах – разве только твой?..
Но цель всегда ты видел верно:
Остаться – или стать? – собой…
 

* * *

 
Сумасшедший период весенних дождей
Разбивает, как горе-стекольщик,
Ледяную работу на сотни частей,
Что ни час, их все больше и больше.
 
 
Он считает, скользя по трубе, этажи
И, наскучив занятьем не новым,
Каблуками колотит по окнам чужим —
Уленшпигель без дыма и крова.
 
 
Он бросается к парам, идущим в кино,
Он доволен собою (сумел же!):
Ледяная работа – в осколках давно,
С каждым часом – все мельче и мельче.
 
 
Он сметает не глядя стеклянный уют,
Синяки набивает сослепу,
Разбудив – так негаданно – юность мою,
Как Джульетту, дремавшую в склепе.
 

* * *

 
Вот и еще одна дверь закрыта,
Вот и еще одним стало меньше —
Одним человеком из твоей жизни,
Без поминок и причитаний.
Нет таких, чтобы рядом были
От горшка и до крышки гроба.
Дверь заколочена.
Что стучаться?
 
 
…Каждый уход – репетиция смерти,
Каждый разрыв – репетиция смерти,
Все позабытые дни рожденья,
Все ненабранные телефоны,
Все неотправленные сообщенья,
Всё – репетиция…
 
 
– Еще долго?
 

* * *

 
Жизнь, ушедшая в песок, как вода.
Мать-пустыня – ни письма, ни следа.
 
 
Мать-пустыня – ни ростка, ни звонка:
Безымянность под покровом песка.
 
 
Здесь дыхание – что утренний дым.
Слышишь, Господи? Я Твой аноним!
 
 
От Тебя не утаятся следы
В тех местах, где ни зверья, ни воды.
 
 
Только Твой ли это огненный взгляд —
Или просто над пустыней закат?
 
 
Свиток жизней, растворенных в песке,
Список этот – у Тебя ли в руке?
 
 
…Безымянность – до последней черты,
Беспредельная, как власть высоты.
 
 
Долгим эхом говорит тишина.
В небе выписаны все имена…
 

* * *

 
Маленький мальчик на фоне огромной реки:
В воду впадает огромный весенний закат,
Небо никак не уходит в свои берега —
Жизнь восхищенно застыла у кромки воды.
Маленький мальчик на фоне безбрежной весны
Жадно следит, как цепляются за купола
Старого храма лучи уходящего дня,
Столь же безбрежного, как и вот эта река,
Как и закат над рекой, и луга, и весна,
И ожидание дня, что не создан еще.
 
 
Маленький мальчик не чует своих берегов…
 

 
Нежнейшее вымя из творога
Завязано в марлевый жгут.
Зараза гуляет по городу,
У кладбища вишни цветут.
 
 
Апрель во все форточки просится,
Вечерние дали ясны…
Успели войти мироносицы
В режим партизанской войны.
 
 
Мука рассыпается по́ столу,
У кладбища – ви́шневый дым.
Разогнаны страхом, апостолы
Сидят по квартирам своим.
 
 
Как знать, от чего они прячутся:
От тех новостей, что гнетут?..
…Со временем – все обозначится.
(У кладбища вишни цветут.)
 
 
И это когда-нибудь кончится,
И вишни цветут как цвели,
И тихо ликуют подпольщицы,
Что кто-то валун отвалил.
 

* * *

 
Деревья чувствуют ветер,
И тут их не провести.
Они все знают на свете
И знают, куда расти.
 
 
В коре их – тайны столетий,
К стволам их, дитя, прильни:
Деревья ДЕЛАЮТ ветер,
Затем и шумят они.
 

* * *

 
В переулке старом, за тем углом —
Есть один простой деревянный дом.
 
 
Никого, говорят, в этом доме нет.
Только каждый вечер – из окон свет,
 
 
И трещат дрова, и дымит труба,
И расчищена перед крыльцом тропа…
 
 
Промелькнет ли там – ну хотя бы тень?..
…Не видала ночь – не застанет день.
 
 
Ты не бойся, если когда-нибудь
В переулок придется тебе свернуть,
 
 
И досужим выдумкам ты не верь —
Но не жди, что вдруг отворится дверь:
 
 
В этом доме хозяева – чьи-то сны,
И они неспящему не видны…
 

* * *

 
Расскажи эту байку досужей сороке —
О веселой поре, о диковинном сроке,
Когда я, не боясь, приняла тебя братом…
Расскажи – может, вправду так было когда-то.
 
 
Ты скорми эту сказку сороке досужей,
Да смотри не забудь, коли бес не закружит,
Как меня не по лжи называл ты сестрою,
Как стояли мы рядом – гора за горою…
 
 
Раздари эту басню бездельным трещоткам —
Пусть несут на хвосте да дерут себе глотки,
Пусть о том верещат человеку и зверю —
Вдруг случится, что кто-то возьмет да поверит…
 

* * *

 
Неба синее блюдо,
Рыжий пирог луны…
Кто его пек? Откуда
Гости приглашены?
 
 
Наверное, их созвали
Из тех невесомых лет,
Когда вся жизнь – в начале
И в каждой картинке – секрет.
 
 
Гостей заливчато-тонко
Приветствует звездный щенок.
…Бабушкина избенка,
Над нею – рыжий пирог.
 

* * *

 
…Это просто слова. Они дешево, дешево стоят.
Мир – базар (он давно из театра в базар превратился).
Подходи, налетай – хоть пучками бери, хоть возами,
Горсть истертых фальшивых копеек с дырой посередке
Отсыпай – и хватай: ведь такого товара не жалко,
Завтра будет еще – даже больше и чуть ли не даром.
Набивай себе полный карман – и швыряй где попало:
Не позарится и не поднимет, кто знает им цену —
Это просто слова. Вряд ли что-то дешевле найдется…
 

* * *

 
…Чем больше, пришелец, ты пьешь от моих рукавов,
Тем – с каждым глотком – полноводнее я становлюсь.
И если нечаянно выйду из уст-берегов, —
То прямо к садам, ожидающим тучи, польюсь.
 
 
И, может быть, в пену свободной воды упадет
Налившийся солнцем, в листве не замеченный плод…
 

…Никто не знал, откуда взялся этот обычай – казалось, он существовал с тех пор, как в городе появился первый прокаженный. Уж такая болезнь проказа – где первый, будет и второй, а там и до третьего недалеко… Как и везде, зараженные поселялись (вернее, их насильно селили) за городской чертой, в старых лачугах, готовых вот-вот развалиться, но которые, понятное дело, никто и не думал чинить. Каждый из прокаженных обязан был носить на шее колокольчик, предупреждающий горожан о случайном приближении заболевшего. Никто не знал, откуда взялся этот обычай. Но соблюдался он свято.

Ромалия и ее родители жили в городе недавно – с тех пор, как отец девушки получил здесь должность судьи. Пользуясь свободой нравов, царящей в этих местах, Ромалия часто бродила по улицам, любовалась старинными домами, кормила птиц на площади, коротала время у фонтанов – иногда в сопровождении служанки, а иногда и одна: одежда выдавала в ней богатую горожанку, которой многое позволено, – да и кто бы посмел обидеть дочь самого судьи? За Ромалию во время этих одиноких прогулок не беспокоились ни ее родители, ни она сама. Оживленный город, по сравнению с жизнью в загородном имении, где Ромалия воспитывалась и взрослела, гораздо больше подходил для ее наблюдательного, пытливого ума.

Несколько раз, бродя по улицам, Ромалия видела женщин (чаще почему-то женщин), которые несли горшки с едой и сосуды с питьем, направляясь в сторону городской окраины. Она бы не обратила на них внимания (мало ли горожан снует туда-сюда с какой-нибудь ношей), если бы не внешний вид этих женщин. Несмотря на жару, они кутались в белую ткань наподобие плаща, их лица были закрыты платком чуть ли не до самых глаз, а руки – вернее, их открытая часть – замотаны тряпками. Женщины словно опасались даже капельки воздуха или лучика солнца.

Что означало это странное одеяние? Расспрашивать самих женщин Ромалия не могла: слишком уж быстро они всегда проходили мимо. Девушка решила поинтересоваться у пожилой соседки, когда та зашла однажды вечером в гости.

– Это несут еду прокаженным, – ответила соседка.

– А где они живут? В развалюхах за городом? – догадалась Ромалия. – Как же они узнают, что к ним пришли?

– Да никак, – вздохнула соседка. – Они знают условное место, куда им приносят пищу, да иногда одежду. Туда и приходит один из них, забирает.

– А откуда горожане знают, что этим людям нужно? Кто-нибудь разговаривает с ними? – допытывалась девушка.

– Что ты! Что ты! – замахала руками соседка. – Приносят, ставят и тут же уходят. Особенно если колокольчик услышат, который прокаженные себе на грудь вешают. И ты, барышня, запомни: если этот звон где раздастся – беги оттуда без оглядки, сейчас же беги! Значит, кто-то из заразных случайно в городе оказался или еще одного в те хибары выселяют…

Ромалия задумалась. Характер у нее был решительный, а сердце доброе. Единственная дочь любящих, но разумных родителей, щедро одаренная жизнью, но при этом не избалованная, Ромалия не могла не сочувствовать любому, кто оказался в беде, тем более в такой. Может, и ее помощь пригодится? Главное, чтобы толь ко ей позволили… С кем бы посоветоваться? Что, если пойти к лекарю, который живет на главной площади? В городе его уважают…

Лекарь принял Ромалию без особого удивления и даже с радостью: его жена тоже помогала обитателям зараженных лачуг, и спутница была ей только кстати. Родители девушки не возражали; только мать Ромалии несколько раз напомнила дочери, чтобы та соблюдала все предосторожности.

– И лучше сжигай тряпки, которыми будешь оборачивать лицо и руки. Так оно безопаснее.

…Спустя два дня, рано утром, Ромалия с женой лекаря вышли из города и зашагали по направлению к небольшому пригорку, поросшему кустами ежевики. С этого места хибары прокаженных уже можно было разглядеть.

– Здесь все оставим, в тени, – сказала жена лекаря. Затем быстрым глазом окинула принесенное, присела, отобрала несколько хлебцев и бутыль с вином и указала кивком головы:

– А теперь пойдем еще в одно место.

Ромалия слегка удивилась, но любопытствовать не стала: решила, что в свое время все выяснится.

Они отошли в сторону на довольно приличное расстояние, и тут Ромалия едва не наступила в небольшой ручей: она не сразу заметила его посреди выжженной солнцем травы.

– Положи эти хлебцы вон там, возле валуна, – велела жена лекаря. – Лучше, если это сделаешь ты. У тебя руки молодые и добрые.

Ромалия послушалась.

– Почему мы пришли сюда? Здесь тоже кто-то живет?

– Да.

– Тоже прокаженные?

Жена лекаря ответила не сразу.

– Говорят, что да.

– Но где? Я не вижу никаких построек…

– А вон ту пещеру – видишь? Слева от валунов, за ручьем?

Ромалия кивнула. Вид невысоких каменистых гор был ей уже привычен.

– Там живет один из выселенных… из тех, что с колокольчиком ходят. Отдельно от остальных.

– Один? Совершенно один?

– Как будто так.

– А почему? Кто он такой?

– Говорят всякое… да мало ли кто что говорит. Слухи – вредная пища, и кормиться ими незачем. Но человека возле той пещеры видели точно. На вид вроде молодой… а там кто его разберет.

Больше Ромалия вопросов не задавала, но тайна этого места и еще больше – этого человека не давала ей покоя. Может, он и не прокаженный вовсе, а убийца или вор, скрывающийся от наказания?.. Впрочем, эта мысль надолго не задержалась в голове Ромалии: преступник просто сбежал бы в другой город, где его никто не знает, и дело с концом. А тут…

Почему этот прокаженный, и без того отделенный от нормальных, здоровых людей, сторонится даже товарищей по несчастью? Мудрые люди говорят, что общая беда сплачивает – неужели нет?.. Ромалия ни с кем не делилась своими раздумьями, но через неделю, собрав сверток с едой, завернувшись в полотняный плащ и обмотав лицо и руки старой чистой тканью, направилась к валуну у ручья.

Положив сверток на землю, она отошла чуть в сторону и присела. Роса уже высохла, но солнце еще не начало печь в полную силу. Странный наряд Ромалии немного ей мешал, но она настроилась на долгое ожидание и теперь напряженно вслушивалась – не раздастся ли звон колокольчика, внушавший всем горожанам такой ужас.

Прошел час или, может, два… и этот звук действительно послышался! Ромалия даже вздрогнула: уж не померещилось ли ей? Но нет, позвякивание доносилось на самом деле. К ручью приближался юноша: действительно, очень молодой, как и говорила жена лекаря – на вид лет двадцати, не больше, но хорошего роста. Правда, шел он втянув голову в плечи, слегка подгибая при ходьбе колени и глядя в землю, словно вынюхивая невидимую опасность.

Немудрено, что он сразу не заметил Ромалию, сидящую чуть поодаль.

Но едва сверток с едой был поднят, девушка кашлянула, чтобы прилечь к себе внимание, и, поднявшись, сказала чуть смущенно:

– Доброе утро…

Юноша резко обернулся: он меньше всего ожидал увидеть перед собой человека. Казалось, он был готов убежать сию же минуту. Ромалия это подметила и не стала двигаться с места – только стояла и старалась смотреть как можно приветливее: ведь одни лишь ее глаза и можно было разглядеть. Юноша перешагнул через ручей, словно через границу, но остановился и повернулся к Ромалии лицом.

– Не беспокойся, это я принесла, – заговорила она. – Ты живешь в той пещере, верно?

Он оглянулся.

– Тебе туда нельзя.

– Я знаю, – спокойно ответила Ромалия. – Я только хотела спросить: не нужно ли тебе чего-нибудь?

Юноша не сразу нашелся с ответом – он был не столько тронут, сколько испуган этой неожиданной заботой.

– Н-нет, благодарю.

– А другим?

– Н-не знаю. Я живу один.

Ромалии почудилось, что он опять норовит удрать.

– Как твое имя?

– Теофем.

Имя было необычное, но красивое – Ромалии оно сразу понравилось.

– Почему тебя так назвали? Теофем слабо улыбнулся.

– Родители выбрали…

– Они у тебя живы?

Юноша съежился – вернее, просто пожал плечами:

– Не знаю…

Видимо, Теофему был не по душе этот разговор, и Ромалия перевела его в другое русло:

– А меня зовут Ромалия. Я дочь главного судьи из города.

– Не слыхал о тебе… Я уже давно не был в городе.

– Мы здесь живем не так долго. Кстати, я уже один раз приходила сюда, на твое… на это место. Неделю назад. – Она помолчала, Теофем тоже ничего не отвечал. – Хочешь, я снова приду?

– Дело твое, – еле слышно выдавил он, не глядя на Ромалию.

– А я приду! – горячо заверила она. – Наверное, еще через неделю.

По пути домой облик нового знакомого все стоял перед глазами Ромалии – так подробно отпечатались в ее памяти черты Теофема. Он был худ, болезненно худ, на его лице в нескольких местах были заметны какие-то маленькие темно-красные рубцы – но не такие страшные, как представлялось Ромалии. Она вообще испытала гораздо меньше гадливости, чем ожидала от встречи с прокаженным. Даже глаза Теофема – карие, чистые, чуть печальные – не гноились, как это обычно бывает у пораженных болезнью. Впрочем, Ромалия знала о ее коварстве и о том, что эта зараза может добивать людей годами.

Свое слово Ромалия сдержала – и через неделю, и через две… Ромалия приходила к ручью, дожидалась, пока появится Теофем, и они разговаривали, стоя или сидя на траве – все так же, на расстоянии, по разные стороны ручья. Начинала и поддерживала беседу обычно Ромалия – Теофем почти ни о чем сам не спрашивал, хотя на вопросы девушки отвечать не отказывался. Даже покинув свою пещеру, он все равно как будто оставался в ней. Но постепенно его внутренние тиски немного ослабели, и юноша тоже начал интересоваться жизнью Ромалии. Сам он по-прежнему оставался не слишком словоохотливым, но слушать умел прекрасно – даже в его молчании чувствовались искренность и внимание.

Однажды Ромалия набралась храбрости и спросила:

– Почему ты живешь в этой пещере, совсем один? Ведь если с тобой что случится, никто даже не узнает…

– И пусть не узнает, – судорожно тряхнул Теофем темно-русой головой. – Со мной уже ничего не случится больше того, что случилось. Да и те, которые в лачугах, мало отличаются от тех, кто в городе…

И постепенно, слово за словом, крупица за крупицей, Ромалия узнала историю Теофема – как он сделался одиноким жителем одинокого убежища в пещере.

Несколько лет назад Теофему вдруг стало худо; родители пригласили двух лекарей, те долго осматривали больного, затем вышли за перегородку и там еще дольше о чем-то говорили – сначала вдвоем, потом к ним присоединились негромкие голоса родителей. По обрывкам разговора Теофем догадался (он взял на себя смелость подслушать), что врачи подозревают у него тот страшный недуг, который навсегда отделяет зараженного от здоровых. Проводив лекарей и уложив детей, родители полночи совещались, спорили, никак не могли решить, как им быть, если подозрения врачей подтвердятся. Что тогда будет с самим Теофемом и младшими детьми? Разве можно подвергать их опасности? Нет, скорей, скорей…

Теофем снова рискнул подслушать – и что «скорей», понял сразу, хотя и немного по-своему. Люди видели в нем опасность – и оттого сами становились не менее опасны. И Теофем решил не ждать и сделать самому то, что не сегодня-завтра совершат другие. Он собственноручно надел на шею заклятый колокольчик – мол, не приближайтесь ко мне, не трогайте меня – и покинул дом.

В хибары прокаженных Теофем не пошел – видеть таких же несчастных ему хотелось еще меньше, да и кому он там нужен? Так он отыскал себе пристанище в пещере. Первое время питался тем, что находил поблизости, иногда по два-три дня его обедом была лишь вода из ручья. Потом о его существовании как-то узнали и стали приносить ему пищу. Наверное, решили, что он особенно заразен.

– И ты с тех пор ни разу не видел свою семью? И ничего не знаешь о ней?

Теофем мотнул головой.

– Думаю, и они обо мне мало что знают. Я даже не уверен, живут ли они еще в этом городе. Ни один из них сюда не приходил.

– Откуда тебе известно? Ты что, видишь на расстоянии?

– Догадался бы.

Он о чем-то подумал и добавил:

– И никто не приходил. Ты первая вот так пришла и заговорила со мной.

Ромалия улыбнулась.

– А что в этом такого?

– Ты не боишься.

– Чего бояться, когда ты здесь, а я тут? Да к тому же… – Она приподняла руки, обвязанные полосками ткани.

– Все равно… не стой слишком близко…

– Да мне и так уже домой пора. До свиданья, Теофем!

– До свиданья…

Возвращаясь, Ромалия все думала и думала об услышанном от Теофема. Странный он все-таки… смешным бы его назвала, если бы все не вышло для него так печально… Откуда столько боязни? Даже с ней? Или… в нем говорит обида – на тех, кто остался в городе, кто вытолкнул его в такую жизнь, да и вообще на всех подряд?

Если оно так – плохи его дела… Но Ромалия все же надеялась смягчить его одиночество и вернуть Теофему веру в людей. Для этого нужны только ласка, настойчивость… и время, время, время. Страшно было даже предположить сколько. Но Ромалия почему-то была уверена, что боль, причиненная Теофему, когда-нибудь заживет. Не те у него глаза, какие у злопамятных людей бывают. Даже когда Теофем мрачнеет или начинает упрямиться, его взгляд остается каким-то удивительно чистым…

Ромалия даже замедлила шаг.

Чистым! Она ведь еще в первый раз заметила, что глаза Теофема, да и весь его вид как-то не соответствуют страшным описаниям прокаженных, которые она слышала столько раз. Так может быть… может быть, у Теофема была какая-то другая болезнь? Может, врачи тогда ошиблись? Может, он и не заразен вовсе?

Эта мысль так поразила Ромалию, что побудила действовать немедленно. Она на ходу срывала с лица платок и с рук – тряпочные бинты: все это она оставила на свалке у городских ворот. Умывшись в струях фонтана на главной площади, Ромалия бросилась к дому лекаря.

Девушке здорово повезло: он как раз вернулся домой за полчаса до ее прихода.

– Господин лекарь! – выпалила Ромалия прямо с порога той комнаты, куда ее проводили. – Господин лекарь, скажите, вам что-нибудь известно о прокаженном из пещеры? – И коротко изложила лекарю все, что знала о Теофеме. – Мне кажется, у него вовсе не проказа. По-моему, он так же здоров, как мы с вами…

Лекарь задумался и снова подробно расспросил Ромалию о том, как выглядит ее отшельник.

– Наверное, ты права, Ромалия… Но подтвердить это едва ли возможно.

Ромалия была само недоумение. Лекарь поспешил объясниться:

– Сама посуди. Если увидят, что кто-то с колокольчиком на шее заходит в мой дом или в чей-то еще – его же просто убьют на месте. А меня в свою пещеру он и подавно не пустит.

– Почему? Вы что-то знаете о нем? Или о его родных? Лекарь опустил глаза.