Автор книги: Антология
Жанр: Литература 20 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Жизнь – песня
Я только былинка в великой Вселенной,
В которой мне дан незначительный срок.
И я тороплюсь, познаю вожделенно
Весь мир – даже пчелку, и каждый цветок.
Вот солнце глядит сквозь вишневую ветку,
На ней ярко спелые вишни горят.
А там под кустом молодая наседка
У грядки гребется и кормит цыплят.
Нью-Йорк предо мной со взъерошенной гривой,
Опутанный накрест цепями машин,
Богатый и нищий, немой и крикливый —
Нью-Йорк многоликий на свете один.
Жизнь – чудо. Жизнь – свыше подарок бесценный
(Не верится мне, что придется уйти).
Я пью ее жадно и залпом, как пленный,
Нашедший к желанной свободе пути.
Жизнь – песня. Она то грустна, то беспечна,
Сюрпризы несет и пьянит, как вино.
Но песню одну можно петь бесконечно,
А жизнь только раз нам пропеть суждено.
Ветка жасмина
Ветка жасмина, как ранняя птица,
С ветром взлетает и в окна стучится,
Зимнюю пыль на стекле растирает,
Гнется и белые перья роняет.
Эти посланья весенние Божьи
Стелет под ноги случайным прохожим…
Ветер взлетает, и – ветки вскипели, —
Сад закружился в душистой метели!
Старость
Бессмертных нет в подлунном мире,
Как нет и вечно молодых;
А старость с юностью не в мире, —
Крушит ее на все лады.
Она морщин густую пряжу
На коже выжжет, как клеймо;
И правду горькую мне скажут
Все зеркала и все трюмо.
Уже ты, странница седая,
Ко мне подходишь, не спеша,
Но ты запомни: молодая,
Моя не старится душа.
Елагин (Матвеев) Иван Венедиктович
(1918–1987) – поэт, драматург, переводчик
Родился во Владивостоке 1 декабря 1918 года в писательской семье. Дед, Николай Петрович, – журналист, автор книги «История города Владивостока». Отец, Венедикт Николаевич, – поэт-футурист, писавший под псевдонимом Венедикт Март, в 1918–1921 годах главный редактор журнала «Великий Океан», автор 14 поэтических и несколько прозаических книжек. Дяди Ивана братья Венедикта тоже публиковали стихи. После 1918 года семья недолго жила в Харбине, затем вернулась на родину, где мыкалась по ссылкам: из Подмосковья их выслали в Саратов, затем им удалось перебраться в Киев. Будущий писатель был знаком с Н. Клюевым, Б. Пильняком, Ф. Панферовым, Д. Хармсом.
В Киеве Иван Матвеев поступил в медицинский институт. Перед войной он с тетрадками своих стихов и стихов жены Ольги Анстей поехал в Ленинград к Анне Ахматовой. Но беседы не получилось: поэтесса торопилась с передачей к сыну, томившемуся в тюрьме.
В 1937 году Венедикта Матвеева вторично арестовали, и он сгинул в сталинских лагерях. Образ отца и, как поэт сам говорил, тема ахматовского реквиема проходит через все стихи и поэмы Елагина. Памяти отца посвящена поэма «Звезды», в которой тема отца перерастает в тему войны, в свою очередь, связанную темой, которую Елагин называл «беженской» – лагеря Ди-Пи.
Уехав в 1943 году из оккупированного Киева в Германию, после войны Елагин с женой поэтессой Ольгой Анстей оказался в лагере для перемещенных лиц Шлейсгейм. Нависла угроза репатриации. Сомнений в том, что на родине побывавших в плену или оказавшихся в Германии ждет участь изгоев или заключенных теперь уже в советском концлагере, у Елагина не было. Переживания поэта отразились в «Беженской поэме».
И. Елагин и И. Бродский. Питтсбург
Объясняя происхождение своего псевдонима, поэт писал, что в одной из редакций, куда он принес свои стихи, увидел литографию Елагина моста в Санкт-Петербурге, и с тех пор подписывался фамилией Елагин.
В 1947 году в Мюнхене уже под взятым псевдонимом вышла маленькая книга стихов «По дороге оттуда», а в 1948-м – другая, тоненькая брошюра «Ты, мое столетие» – название, определяющее во многом содержание всего творчества поэта. Книги были замечены И. Буниным, приславшим начинающему стихотворцу письмо, где называл его «талантливым, смелым и находчивым» поэтом.
В 1950 году Елагин и Анстей вместе с большинством других «ди-пи» прибыли в США. Там он мыл пол в ресторане, работал в стекольной мастерской, пока не поступил в штат нью-йоркской газеты «Новое русское слово». Параллельно учился в Колумбийском университете. За огромный и труднейший перевод поэмы Стефана Винсента Бенэ «Тело Джона Брауна» Нью-Йоркским университетом ему была присвоена докторская степень. Последние годы жизни поэт преподавал в колледже Миддлбери и в Питсбургском университете. В Америке он создал новую семью с Ириной Даннгейзер.
Его стихи выходили как в ведущих журналах русской эмиграции, так и отдельными книгами. Девизом поэта было строки его стихотворения «Меня не отделишь / От времени», заканчивавшегося словами: «Меня не отторгнешь / От времени. С мясом не вырвешь!»
Наряду с уже названной темой отца постоянной в раннем творчестве поэта была война. Поэт не ограничивается изображением зловещих картин разрушений, горестных утрат, а осмысливает войну как трагедию России и всего израненного мира XX столетия. В стихотворениях «Уже последний пехотинец пал…», «Осада» и др. поэт придает обыкновенным приметам войны драматические черты.
Жизнь в Америке не изменила трагического мировосприятия Елагина. Поэт вновь отказывается принять окружающее. В его стихах «Дождь бежал по улице на цыпочках…», «В Гринвич Вилидж», «Послушай, я все скажу без утайки…», «Небоскребы упрятались в марево…» развивается, как характеризовал ее сам поэт, «тема ужаса перед машинной цивилизацией». При этом Елагин охотно пользуется сюрреалистическими образами, помогающими передать ему абсурдность мира, ужас бытия:
И углы, и бетонные плиты!
Тень! С тобой из орбиты мы выбиты,
Тень! В чужую орбиту мы вбиты.
(Небоскребы упрятались в марево…)
Я сначала зашел в гардероб,
Перед тем как направиться в зал,
Сдал на время мой крест и мой гроб,
И мой плащ, и кашне мое сдал.
(Я сначала зашел в гардероб…)
В одном из стихотворений поэт сравнивает себя с винтиком дьявольской машины, которая тащит его в бездну, где уже нет нормальных человеческих чувств, нет ничего: «Они мне сердце хотят из пластмассы / Вставить и вынуть сердце мое».
Обобщенным образом этого мира цивилизации стало само название книги – «Дракон на крыше».
Тема «расщепленности», выпадания из времени, сознания принадлежности не только к окружающему сейчас миру звучит все более мощно: «Я просыпаюсь / И рассыпаюсь».
Однако, если бы поэт писал только об ужасах, пережитых им и его поколением, если бы он только был певцом отчаяния и тоски, он никогда не стал бы тем, кем он был.
В любых, порой самых страшных строчках Елагина всегда есть нечто большее – сила, дающая возможность жить дальше и увидеть по-иному даже самое знакомое и известное. Картины «хаоса Божьего экспромта» Елагин перемежал поэтическими рассказами о силе жизни. Этому способствовал и энергичный ритм стиха, и просторечие неунывающего лирического героя. Таково стихотворение «Вот она – эпоха краха…» Поэт называет эпоху и пряхой, и свахой, и шлюхой, и запивохой, и эпохой смеха. «И вот с этой-то эпохой / Я по свету трюхаю».
Елагин, как никто другой, мог увидеть красоту мира и бытия, набросать в стихотворении пейзаж улицы, леса, дня, эпохи. «У Елагина необычайная красочность палитры, яркие мазки, сразу напоминающие французских импрессионистов недаром раскрашенный ветер дует у него “гогенисто” и “сезанисто”», – писала поэтессе Татьяна Фесенко.
В стихах поэта луна то «небесный подкидыш», то «по капле стекает с весел», то «зеленым ножом перерезает крышу», лужицы дождя сравниваются с цинковыми мисками, а сам дождь «бежит по улице на цыпочках».
Уже в первых своих стихах поэт чувствовал себя демиургом, свободно управлявшим луной, землей, звездами, закатом («Я золотой закат переплавляю в слитки»), союзником неуправляемого ветра, «красочного, кочевого, сказочного». Это чувство усилилось в позднем творчестве поэта. Сборник «В зале Вселенной» открывается стихотворением «На площадях танцуют и казнят», где поэт приглашает читателя в «театр своей души», где он и «распорядитель», и зритель.
Елагин отчетливо понимает, что поэту не дано преодолеть смерть «Мы – тоненькая пленочка живых / Над темным неизбывным морем мертвых… / А мертвых – большинство, и к большинству / Необходимо присоединиться». Тем не менее в поздних стихах поэта все чаще присутствует стремление преодолеть бренность бытия.
Одно из ведущих мест в творчестве Елагина занимает тема поэта и поэзии. Говоря его словами, «сквозная тема искусства». Через все творчество поэта проходит убежденность в праве на свои, только ему принадлежащие мысли и слова: «И написано строго / Было мне на роду, / Что торжественно в ногу / Я ни с кем не пойду» («Сам я толком не знаю..»).
Во всех американских сборниках поэт по-прежнему разрывался между временами и странами. Живя в Соединенных Штатах, неоднократно вновь и вновь возвращался в Киев, в Москву, в Ленинград, подчеркивал неестественность своего пребывания в Америке «Я сначала зашел в гардероб…», «Наплыв», «Привыкли мы всякую ересь…».
Когда «железный занавес» ненадолго упал и советские поэты стали приезжать в США, Елагин гостеприимно их принимал.
В своих поздних сборниках, среди которых особо следует упомянуть «В зале Вселенной», поэт стремится красотой преодолеть разъятость, расщепленность современного человека: «И мне теперь от красоты не спится / Как не спалось когда-то от тоски», – скажет Елагин в стихотворении «Проходит жизнь своим путем обычным…». А в стихотворении «Мое завещание» он завещает «наследникам и наследницам» «все звезды от первой и до последней», «все прогремевшие бури роялей», «гром и молнию», «море всклокоченное», «тучу и дерево», «выси и пропасти» и завершает стихотворение словами:
И на прощанье – последний параграф —
Я завещаю вам солнце и книги.
Перед смертью он успел взять в руки большой том в красивой синей обложке, изданный на средства его друзей Леонида и Агнии Ржевских, Татьяны и Андрея Фесенко и оформленный его старым товарищем Сергеем Голлербахом. Книга называлась «Тяжелые звезды». Образ звезд – сквозной в лирике Елагина. Книгу завершал раздел «Новые стихи», где в стихотворение «Нынче я больше уже не надеюсь на чудо…» поэт вставил названия всех своих сборников стихов.
Иван Венедиктович Елагин умер 7 февраля 1987 года в Питсбурге, едва успев встретить свой шестьдесят восьмой день рождения. Он и похоронен в Питсбурге.
Сочинения
По дороге оттуда. – Мюнхен, 1947;
Ты, мое столетие. – Мюнхен, 1948;
Портрет Мадмуазель Таржи. – Мюнхен, 1949
По дороге оттуда. – Н.-Й., 1953;
Отсветы ночные. – Н.-Й., 1963;
Косой полет. – Н.-Й., 1967;
Дракон на крыше. – Н.-Й., 1973;
Под созвездием Топора. – Франкфурт-на-Майне, 1976;
В зале Вселенной. – Анн-Арбор, 1982;
Тяжелые звезды. – Анн-Арбор, 1986;
Курган, (посмертно) – Франкфурт-на Майне, 1987.
Собрание сочинений: в 2 т. – М.: Согласие, 1998.
Публикации
Битники //НЖ. 1966. № 84.
«Бог восхитился шаром…» //НЖ. 1965. № 80.
В Greenwich Village //НЖ. 1962. № 68.
«Видно, дела плохи…» //НЖ. 1949. № 22.
Владимир Дукельский. Послания//Совр. 1965. № 11.
«В тяжелых звездах ночь идет…» //НЖ. 1970. № 98.
«Вышла такая гадость…» //НЖ. 1968. № 90.
Гринвич Вилидж, 1970, //НЖ. 1970. № 100.
Два стихотворения //НЖ. 1966. № 83.
«Дом мой любит сотрясаться…» // Совр. 1971. № 22 / 23.
Дураки //НЖ. 1967. № 86.
«Еще жив человек…» //НЖ. 1968. № 93.
«Залезаю в коробку железную…» //Возр. 1971. № 228.
Из переводов: Стивен Винсент-Бене. Тело Джона Брауна //Конт. 1977. № 11.
«Каждое утро кладет по письму…» //НЖ. 1951. № 26.
«Как ночь эта памятна...» //Лит. совр. 1951. № 1.
«Когда земля, вся в судорогах ухнет…» //НЖ. 1951. № 26.
«Листьев взвинченный полет…» //НЖ. 1969. № 94.
Личное дело. Стихи //Конт. 1978. № 15.
Льдина //НЖ. 1961. № 66.
Мой день //НЖ. 1965. № 79.
«Море упрашиваю: Паша, Паша…» //НЖ. 1970. № 98.
«Мы плыли вдоль улиц…» //НЖ. 1952. № 29.
«Над мальчишкой крепким и румяным…» //НЖ. 1953. № 34.
«На луне ни звука…» //Возр. 1971. № 228.
«На проспекте сносят дом…» //НЖ. 1968. № 91.
«На скамейке без подстилки…» //НЖ. 1969. № 97.
«Нас раскидала по волнам…» //НЖ. 1949. № 22.
Небо//НЖ 1959. № 58.
«Неслышно входит городское лето…» //НЖ. 1964. № 76.
Ниагара//НЖ. 1965. № 81.
«Обернемся на минуту…» //НЖ. 1970. № 99.
Ответ //НЖ. 1967. № 89.
«Отпускаю в дорогу с Богом…» //НЖ. 1953. № 41.
Память //Грани. 1980. № 116.
Письмо антиподу //НЖ. 1963. № 74; 1964. № 75.
Под созвездием топора //Конт. 1977. № 12.
Поэма без названия //Мосты. 1963. № 10.
Поэт//НЖ. 1964. № 76.
«Пробивают в асфальте дыру…» //НЖ. 1970. № 100.
Семь стихотворений //НЖ. 1962. № 70.
«Смеркается. И запах хвои слаще…» // Грани. 1946. № 2.
Содна//НЖ. 1968. № 91.
Современная баллада //НЖ. 1967. № 88.
Стихи //Грани. 1959. № 44; 1976. № 100; 1977. № 104; 1978. № 109.
Стихи //Конт. 1979. № 19; 1980. № 24.
Стихи //Мосты. 1959. №№ 2, 3; 1960. № 4; 1961. № 7, 8; 1963. № 10; 1970. № 15.
Стихи //НЖ. 1957. № 48; 1958. № 55; 1962. № 67; 1963. № 72; 1967. № 87; 1971. №№ 102, 104, 105; 1972. №№ 106, 107, 109; 1973. № 112; 1974. №№ 114, 115, 117; 1975. №№ 118, 119, 121; 1976. №№ 123, 124; 1977. №№ 127, 129; 1978. №№ 131, 132; 1979. № 137; 1980. №№ 138–140.
Стихи //Встречи. 1978–1980, 1982, 1983, 1985–1990, 1996,2001.
Стихотворение //Конт. 1975. № 4.
Стихотворения //Возд. пути, 1965. № 4; 1967. № 5.
Стихотворения //Мосты. 1968. № 13 / 14.
Стихотворения //НЖ. 1963. № 71.
«Сурово и важно…»//НЖ. 1968. № 93.
«Строится где-то, строится где-то…» //НЖ. 1970. № 98.
«Точно родник…»//НЖ. 1951. № 26.
«Уже последний пехотинец пал...»ИГрани. 1946. № 2.
«Хватит слоняться праздно по безднам…» //НЖ. 1965. № 78.
Цирк//ЛЬши. 1976. № 7.
Черновик //НЖ. 1955. № 43.
Четыре угла//НЖ. 1966. № 85.
«Что с деревом делать осенним…» //НЖ. 1965. № 78.
«Это смертью звалось. До того…»//Лит. совр. 1951. № 1.
«Я направо и налево…» //НЖ. 1969. № 97.
«Я не знаю где бы выпросить…» //НЖ. 1965. № 80.
«Я прыгнул из окна…» //НЖ. 1968. № 91.
«Я решаю вопрос большой…» //НЖ. 1965. № 78.
«Я сегодня прочитал за завтраком…» //НЖ. 1969. № 95.
«Я сначала зашел в гардероб…» //НЖ. 1969. № 94.
«Я стою под березой двадцатого века…»//НЖ. 1970. № 101.
«Я эмигрировал на озеро…» //Возр. 1969. № 214.
«Я это молчание выбил как пробку…» //НЖ. 1953. № 34.
Беженская поэма
Только полозы ползали…
«Слово о полку Игореве»
1
Сколько тут бабахано!
Сколько бомб убухано!
Динамитом вспахана
Половина Мюнхена.
Пролетают сизые
Голуби над Изаром,
А вода-то в Изаре
Зеленеет бисером.
А вокзал – как выводы
Из войны законченной:
Окна все повыбиты,
Двери заколочены.
В реку остов башенный
Рухнул, как подкошенный.
Рядом с крыши крашеной
Черепица сброшена.
Гневно разворочена
Мостовая миною,
Кошка озабоченно
Крадется руиною.
И трубит в пробоины
Ветер неприкаянный.
А казарм настроено
Сколько по окраинам!
2
Корпуса бетонные —
Кто ж внутри содержится?
А перемещённые
Беженцы-отверженцы.
Кто с узлом-периною,
Кто с кошёлкой кожаной.
Помещенья длинные
Сплошь перегорожены.
А за одеялами,
А за полотенцами —
Семьи с годовалыми
Шумными младенцами.
В эти годы гиблые
Разные есть беженцы:
Кто читает Библию,
Кто в железку режется!
Этот – на гектографе
Издаёт известия,
Там – девчонку до крови
Бьёт мамаша-бестия.
Тут поэт из Чехии
В творческом наитии
Воспевает некие
Важные события.
Те включили резкую
Музыку приёмника,
Чтоб за занавескою
Нежничать укромненько.
А в углу подвыпили
Старых два деникинца, —
Им ещё с Галлиполи
Не впервые мыкаться.
И казарма кажется
Вечерами страшною
Согнутой под тяжестью
Вавилонской башнею.
3
Я хожу оборванный,
В мятой шляпе фетровой.
Недотёпа форменный,
Хоть мозги проветривай!
Лирик, у которого
Ничего не пишется.
Да, судьба мне здорово
Прописала ижицу!
К черту амфибрахии,
Дактили, анапесты!
В лагере неряхою
Выгляжу растяпистой.
А стихи давнишние
Все в ведро помойное
Выкинуты! (Лишнее
Дело, беспокойное!)
Негде стать на якоре.
Чувствую заранее,
Что погибну в лагере
Где-нибудь в Германии.
Нечисть эмведистская,
Точно псы легавые,
По Европе рыская,
Налетят облавою!
Угрожают выдачи!
Нансеновским паспортом
Запасайся – иначе
Попадешься аспидам!
Чтоб избегнуть жребия
Этого проклятого, —
Вру, что жил я в Сербии
До тридцать девятого,
В эти дни преступные
Дышит всё подделкою —
И подделкой крупною,
И подделкой мелкою…
Девушка учтивая,
Перышком поскрипывай
И печать фальшивую
Ставь на справке липовой!
4
Постоял у корпуса.
Самокрутку выкурил.
Холм полночный сгорбился,
Как в походе Игоря.
За холмом-то половцы.
Так и ждут, чтоб вылезти.
Слышится, как полозы
Ползают, извилисты.
Не слыхать ни голоса
Птицы, ни собачьего
Лая, – только полозы
Проползают вкрадчиво.
Только близко половцы
С копьями и с луками.
А казарма полнится
Яростными слухами.
Что сосед вполголоса
Говорит – не вынести.
По казарме полозы
Ползают, пружинисты.
Слух за слухом тужится
Сердце обволакивать,
Чтоб в поту от ужаса
Среди ночи вскакивать.
5
Время ураганное,
И бывает всякое…
Жизнь у нас престранная,
Жизнь у нас двоякая!
В мыслях безалаберно.
Что же с нами станется?
(А в театре лагерном
Ставят «Бесприданницу».)
Завтра, может, за ноги
Выволокут недруги.
(Курсы по механике,
Курсы по электрике.)
Завтра яму выроют,
Сгинешь смертью лютою.
(Кто-то спекулирует
В лагере валютою.)
В коридоре – дамочки
Голосок взволнованный
Перед детской ванночкой
С сельдью маринованной.
Там торговля шумная —
Вмиг селедка кончится!
(Время хоть и чумное —
Пировать нам хочется!)
То этаж казарменный
Или круг то адовый?
Небо светозарное
К нам ты не заглядывай…
«Ты сказал мне, что я под счастливой родился звездой…»
Ты сказал мне, что я под счастливой родился звездой,
Что судьба набросала на стол мне богатые яства,
Что я вытянул жребий удачный и славный… Постой —
Я родился под красно-зловещей звездой государства!
Я родился под острым присмотром начальственных глаз,
Я родился под стук озабоченно-скучной печати.
По России катился бессмертного «яблочка» пляс,
А в такие эпохи рождаются люди некстати.
Я родился при шелесте справок, анкет, паспортов,
В громыхании митингов, съездов, авралов и слетов,
Я родился под гулкий обвал мировых катастроф,
Когда сходит со сцены культура, свое отработав…
«Уже последний пехотинец пал…»
Уже последний пехотинец пал,
Последний летчик выбросился в море,
И на путях дымятся груды шпал,
И проволока вянет на заборе.
Они молчат – свидетели беды.
И забывают о борьбе и тлене
И этот танк, торчащий из воды,
И этот мост, упавший на колени.
Но труден день очнувшейся земли.
Уже в портах ворочаются краны,
Становятся дома на костыли…
Там города залечивают раны.
Там будут снова строить и ломать.
А человек идет дорогой к дому.
Он постучится – и откроет мать.
Откроет двери мальчику седому.
«Бомбы истошный крик…»
Бомбы истошный крик —
Аэродром в щебень!
Подъемного крана клык —
на привокзальном небе —
Ты, мое столетие!
Поле в рубцах дорог:
Танки прошли по полю.
Запертое в острог,
Рвущееся на волю —
Ты, мое столетие!
Ищущее конец,
Бьющееся в падучей,
Мученический венец
Проволоки колючей —
Ты, мое столетие!
Кручу за пядью пядь
Брали. И вот со склона
Ринувшееся вспять,
Все растеряв знамена,
Ты, мое столетие!
Брошенное на штык,
Дважды от крови ржавый,
Загнанное в тупик
Дьяволовой облавой —
Ты, мое столетие!
Царственные века
Были твоим подножьем.
Продано с молотка,
Выжжено гневом Божьим —
Ты, мое столетие!
Кости с тобою сложим!
Плоть от плоти твои,
Шиты твоим покроем.
Бурей своей пои!
Кровью своей напоим!
Верности клятву прими,
Ты, мое столетие!
В Гринвич Вилидж
Всю ночь музыкант на эстраде
Качался в слоистом дыму,
И тени, по-волчьему, сзади
На плечи кидались ему.
Себя самого растревожа,
Он несся в какой-то провал
И нежно во влажное ложе
Протяжные звуки вливал.
Здесь всякий приятель со всяким,
И всякий здесь всякому рад.
Артисты, пропойцы, гуляки.
Толкаются, пьют, говорят.
Над столиком тонкий светильник
Мелькает в зеленом стекле.
Привет тебе, мой сомогильник,
Еще ты со мной на земле.
Привет тебе, мой современник.
Еще ты такой же, как я,
Дневной неурядицы пленник
Над рюмкой ночного питья.
Какая-то тусклая жалость
Из труб серебристых текла.
Какая-то дрянь раздевалась
На сцене ночной догола.
Картины кострами сложите
И небо забейте доской!
Не надо уже Афродите
Рождаться из пены морской.
Не всплыть ей со дна мифологий,
И пена ее не родит,
Тут девка закинула ноги,
Тут кончился век афродит.
Я пальцами в такт барабаню,
Я в такт каблуками стучу,
Я тоже со всей этой дрянью
В какую-то яму лечу.
«Мне незнакома горечь ностальгии…»
Мне незнакома горечь ностальгии.
Мне нравится чужая сторона.
Из всей – давно оставленной – России
Мне не хватает русского окна.
Оно мне вспоминается доныне,
Когда в душе становится темно —
Окно с большим крестом посередине,
Вечернее горящее окно.
«По земле шатаюсь я давно…»
По земле шатаюсь я давно,
И везде вожу с собой окно.
Хоть люблю я в жизни перемену,
Но окно всегда вставляю в стену.
Приглашаю я в окно закат.
Птицы пусть в окне моем летят.
Ветку на окно мое кладу,
Рядом сбоку вешаю звезду.
Или, чтоб увидел целый свет,
Создаю ночной автопортрет —
В раме, за стеклом, стою в окне,
Свет фонарный шастает по мне.
Пусть стоит вселенная вверх дном,
Мне не страшно за моим окном!
Я поеду в городок морской,
Я мое окно возьму с собой
И у волн поставлю непременно,
Пусть окно окатывает пена,
Пусть там волны ходят ходуном,
Хорошо мне за моим окном!
Я от океана отделен,
В раме океан и застеклен!
Каждым утром, сразу после сна,
Я выбрасываюсь из окна
И лечу на камни мостовой
В мир невыносимо-деловой.
