Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

«Привыкали мы всякую ересь…»

 
Привыкали мы всякую ересь
Читать на страницах газет.
Твердят, с географией сверясь,
Что я эмигрантский поэт.
 
 
Я знаю – всё стерпит бумага,
Чем люди её нагрузят.
Но если я даже бродяга,
У книг моих есть адресат.
 
 
Пускай и ухабы и встряски —
Моё кочевое житьё,
Но разве должно быть в участке
Прописано слово моё?
 
 
Иль, может быть, критик циничный
Действительно способ нашёл
В стихи мои столб пограничный
Забить, как осиновый кол?
 
 
Художника судят по краскам,
Поэта – по блеску пера.
Меня называть эмигрантским
Поэтом? Какая мура!
 

«Проходит жизнь своим путём обычным…»

 
Проходит жизнь своим путём обычным,
И я с годами делаюсь иным,
И что казалось грозным и трагичным,
Мне кажется ничтожным и смешным.
 
 
Испуганная пролетает птица.
Гром тишину ломает на куски.
И мне теперь от красоты не спится,
Как не спалось когда-то от тоски.
 

«Снова дождь затеял стирку…»

 
Снова дождь затеял стирку
Крыш, деревьев, кирпичей.
Дни ложатся под копирку
Антрацитовых ночей.
 
 
А во сне, в ночном походе —
На путях каких – Бог весть, —
День наш в сонном переводе
Мы пытаемся прочесть,
 
 
Ночью каменноугольной,
Ночью грузной и большой,
Пробираясь, точно штольней,
Нашей узкою душой.
 
 
Там в скитаньях непрестанных
На мгновенье зажжены
На мятущихся экранах
Зашифрованные сны.
 
 
Все удачи, все печали,
Всё, что было позади,
Всё, что за день настучали
Ундервуды и дожди.
 
 
Но рассвет, войдя в квартиру,
Выхватит издалека,
Возвратит дневному миру,
Сны срывая по пунктиру
Телефонного звонка.
 

«Я не знаю, где бы выпросить…»

 
Я не знаю, где бы выпросить
Краску, чтобы ветер выкрасить.
 
 
Прекратить нелепость дикую,
Что он ходит невидимкою.
 
 
Я люблю определенности,
Красности или зелености,
 
 
Фиолетовости, синести,
А вот ветра мне не вынести,
 
 
Потому что ветер – фикция,
Хоть и есть у ветра дикция.
 
 
Вот и мыслью ошарашен я,
Чтобы ветер дул раскрашенно,
 
 
Дул павлинисто, фазанисто,
Дул гогенисто, сезанисто,
 
 
Чтоб по всей его волнистости
Шли сиреневые мглистости,
 
 
Чтоб скользили по наклонности
Голубые просветленности,
 
 
Чтоб он гнал в рывках неистовых
Цветовую бурю выставок,
 
 
Пусть по ветру фордыбачатся
Все абстрактные чудачества,
 
 
Многоцветные, несметные,
Несусветно-беспредметные,
 
 
Пусть в его порывах множатся
Сумасшедшие художества,
 
 
Пусть разгуливает клоуном
Идиотски размалеванным,
 
 
Пусть размахивает красками,
Как платками самаркандскими.
 
 
Весь вмещенный в очертания,
В свето-цветосочетания,
 
 
Пусть проходит ветер красочный,
Кочевой, блестящий, сказочный.
 

«Здесь чудо всё: и люди, и земля…»[70]70
  Опубликована только глава о Заболоцком – Новый журнал, 1959, кн. 58. С. 122–134.


[Закрыть]

 
Здесь чудо всё: и люди, и земля,
И звездное шуршание мгновений.
И чудом только смерть назвать нельзя —
Нет в мире ничего обыкновенней.
 

Завалишин Вячеслав Клавдиевич
(1915–1995) – литературный и художественный критик, поэт, журналист

Родился в Петрограде. Отец Клавдий Владимирович – правый эсер, был товарищем уполномоченного Временного Правительства по Новгородской губернии (т. е. вице-губернатором). Расстрелян в ежовщину. Мать много лет провела в концлагере Долинка под Карагандой. В хрущевскую оттепель была освобождена и вскоре скончалась в Уфе.

Незадолго до войны закончил историко-филологический факультет Ленинградского университета. Попав в плен, бежал и жил под чужой фамилией в Новгороде и Пскове. Был арестован эсесовцами по обвинению в подпольной деятельности и отправлен в тюрьму в Двинск, где подвергался пыткам и избиениям. Затем попал в штрафной лагерь в Латвии, откуда его вызволил митрополичий экзарх Прибалтики Сергий (Воскресенский).

После войны жил в американской оккупационной зоне, где сблизился с художником и поэтом В. Шаталовым (ему посвящено несколько стихотворений Завалишина). В Германии занялся издательской деятельностью для беженцев: выпустил «Конька-Горбунка» Ершова, тоненький однотомничек С. Есенина, такие же тоненькие 4 книжечки Н. Гумилева. Автор брошюры «Андрей Рублев» (1946; на нем. языке – 1948).

В 1951 году эмигрировал в США и постоянно жил в Нью-Йорке. Написал книгу о советской литературе 20-х годов («Early Soviet writers», 1958 г. и 2-ое изд. -1970).

Своей главной специальностью В. Завалишин считал искусствоведение. Он – автор книги «Малевич. Мысли о жизни и творчестве» (Н-Й., 1991). Регулярно публиковал отчеты и рецензии о русских театральных постановках, концертах, выставках и лекциях в «Новом русском слове» (Нью-Йорк) и газеты «Русская жизнь» (Сан-Франциско). Писал тексты для радиопередач на русском языке о литературе и искусстве для американской радиостанции «Свобода». Вел богемную жизнь вольного художника: после немецкого концлагеря пристрастился к алкоголю, на что тратил почти все деньги. Практически не занимался домашним хозяйством. Проникшие в его квартиру воры, не сумели найти ничего для себя интересного. Но даже больной, тучный и с трудом передвигающийся, он, по воспоминаниям В. Синкевич, «с красивой головой в шапке седых волос, с насмешливым, живым взглядом блестящих темных глаз, все так же, как и в молодости, производил внушительное впечатление». До последних дней сохранял бодрость духа, интерес к творчеству собратьев по перу и искусству, трудоспособность (работал над переложением «Знамений» Нострадамуса, готовил книгу «Поздние советские писатели» – оба замысла остались незавершенными[71]71
  Опубликована только глава о Заболоцком – Новый журнал, 1959, кн. 58. С. 122–134.


[Закрыть]). Лет за пять до кончины Завалишин женился на пианистке Галине Владимировне Орловской, сумевшей скрасить последние годы его жизни.

Стихи писал с 15 лет с большими перерывами. Первое стихотворение опубликовано в 1934 г. в Новгородской газете «Звезда», когда автору было 19 лет. В эмиграции публиковался в «Гранях», в «Новом журнале», в альманахе «Перекрестки» («Встречи») и антологиях. В 1980 г. издал единственный сборник стихов «Плеск волны».

Завалишин был хорошим переводчиком. Долгие годы работал над переложением на русский язык легендарных «Центурий» Нострадамуса (http://maeror.irk.ru/poezia/nostr/). (1974 и 1976). «Нострадамус, – пишет Завалишин в комментариях к переводу, – укрепляет гуманное начало в человеке, которого судьба приносит в жертву катастрофам, социальным и революционным потрясениям, кровопролитным войнам. Только тот, кто прошёл через всё это, может открыть для себя и по-настоящему оценить Нострадамуса».

Для Завалишина Нострадамус – гениальный предтеча современных футурологов. Тем не менее, автор перевода (точнее было бы сказать переложения) пишет, что по его тексту нельзя гадать – это поэзия и не более того. «Центурии» переведены в соответствии с русским стихосложением, чтобы поэтическая красота текста стала доступной русскоязычному читателю. Вместе с тем, даже критики завалишинского перевода признают, что в нем почти нет т. н. «отсебятины», что Завалишин обладал хорошим поэтическим вкусом и мастерски находил русские эквиваленты французскому первоисточнику. Завалишинское переложение «Слова о полку Игореве» частично опубликовано в «Русской жизни» (2–5.11. 1989) и полностью в перестройку в «Литературной учебе» (3–6, 1991).

Еще в стихотворении 1934 года «Крымские фантасты» Завалишин назовет своих кумиров-романтиков: писателя Александра Грина и художника Константина Богаевского: «Их размах фантазии был дерзким, / В них обоих много свежих сил». Несколько позже к этим именам добавится Николай Гумилев. В предисловии к «Коньку-Горбунку» Завалишин писал: «Для чего живут люди? Для лучшего. Интуитивное тяготение к счастью – импульс всей нашей жизни». И через много лет: «Не выцвели в нас гумилевские флаги, хоть бури эпохи их яростно рвут!».

«Сборник “Плеск волны”, – писал Завалишин, – навеян парусными кораблями», девятнадцатым веком: «Тень романтики здесь не ржавеет, / Если любит ее человек». Но, даже обращаясь в ряде стихотворений к современным морским лайнерам, поэт утверждает, что они восходят к новгородским гостевым юмам XV–XVI вв. Характерной особенностью завалишинских стихов о кораблях являются подробные прозаические комментарии о происхождении названий судов, их истории, о легендах, с ними связанных.

При этом бытовые подробности сплетаются с легендами в полном соответствии с провозглашенным автором сборника принципом: «Мы пьем за романтику в нашем быту!»

Образ моря повлек за собой и романтизацию портовых таверн и их обитателей – босяков и пропойц. «С вами я не совсем одинок», – воскликнет поэт в стихотворении 1980 года.

Характеризуя цикл «Орхидея ночи», поэт вновь говорит о том, что его внимание «сосредоточено не на эротике, а на страдании, и на тех песнях, творцы которых хотят исцелить или облегчить человеческое горе». «Нас ненастье не разрушит», – заканчивает он одно из лучших стихотворений цикла «Бывшей натурщице».

Еще одной особенностью поэзии В. Завалишина является его стремление связать стихи с живописью. Еще в юности будущий искусствовед познакомился с творчеством Н.К. Рериха, произведшим на него огромное впечатление. Уже в Америке он вел в Институте Славяноведения «Курс русской культуры в свете контактов живописи и поэзии», а слова Заболоцкого «Любите живопись, поэты!» не уставал цитировать друзьям и коллегам. В стихотворении, посвященном певице и художнице Тамаре Беринг, есть строки: «Так старайтесь, чтоб стали известней / Песнь и краски для многих людей».

Многие стихи книги не только посвящены тому или иному художнику, но и тесно связаны с картинами этого художника. Не случайно сборник завершается репродукциями картин Сергея Штейн-фурда («Шторм»), Сергея Голлербаха («В сухом доке»), Владимира Шаталова («Ничего вокруг»») и других художников. О влиянии последней из названных картин на свои стихи Завалишин пишет: «Странное дело, многие из нас были в лагерях для перемещенных лиц, жили в страхе перед насильственной репатриацией в Советский Союз, мечтали о переезде в другие страны, где бы нам позволили вести новую спокойную жизнь. Но почему же наше хождение по беженским мукам не нашло объективного, всестороннего и обобщенного освещения в искусстве? Этот пробел был восполнен Владимиром Шаталовым, в чем большая заслуга художника. Под влиянием этой картины я стал переделывать свою поэму “Летучий Голландец”, надеясь, что и мне удастся обобщить беженский опыт в диких, странных образах».

В авторском послесловии к сборнику «Плеск волны» проводится мысль о единстве всех видов искусств, в том числе поэзии и музыки.

Формальная сторона стихов Вяч. Завалишина достаточно традиционна. В. Синкевич даже пишет, что «с первых страниц сборника заметно, что все писалось наспех, небрежно». Тем не менее, лучшее из представленного в нашей антологии говорит, что Завалишин был талантливым поэтом со своим никому из поэтов послевоенной эмиграции больше не присушим взглядом на мир.

Сочинения

Андрей Рублев. – Мюнхен, 1946.

Early Soviet Writers. – Н.-Й., 1958 (второе изд. – Фрипорт, 1970).

Центурии (стихотворный перевод на русский язык, предисл и послесл.) – Адрианополь: Николас Дембре, 1974

Малевич. Мысли о жизни и творчестве. – Н.-Й., 1991.

Плеск волны. – Н.-Й., 1980.

Центурии Нострадамуса / Пер. Вяч. Завалишина. – М.: Раритет, 1991.

Публикации

А. Блок и русская революция //Грани. 1957. № 36.

Артем Веселый //НЖ. 1938. № 53.

Б. Пастернак и русская литература //Грани. 1960. № 45.

Борис Зайцев (к восьмидесятилетию) //НЖ. 1961. № 63.

Выставка работ Марка Клионского // Третья в. 1979. № 7/8.

Гумилев как прозаик и критик//НЖ. 1969. № 94.

XIX-й съезд партии и «рецидив буржуазного декаданса» в литературе // НЖ. 1953. № 33.

«Дело» Солженицына //НЖ. 1971. № 102.

Есенин и Маяковский //Лит. совр. 1951. № 1.

Заметки о советской литературе //Возр. 1951. №№ 14, 17.

К спору о «Слове» //Мосты. 1970. № 15.

Мир под косым углом //Лит. совр. 1951. № 2.

Москва Вячеслава Калинина // Третья в. 1979. № 9.

Николай Заболоцкий //НЖ. 1959. № 58.

«Он был пророк, но мир его не понял…» // Грани. 1948. № 4.

Повесть о «мертвых домах» и советском крестьянстве //Грани. 1963. № 54.

«По крюкам распевают в моленной…» // Грани. 1946. № 2.

«Разбитый плот колеблется теченьем…» // Грани. 1947,№ 3.

Разорвать… плен рутины //Грани. 1961. № 49.

Русский институт голубой лагуны // Третья в. 1979. № 7/8.

Серебряный век русской живописи //НЖ. 1980. № 138.

Стихи //Встречи. 1980, 1981, 1983, 1989, 1990, 1993, 1994, 1995.

Траурный марш //Грани. 1948. № 4.

Фантаст, не покидавший родины (Александр Грин) //Мосты. 1958. № 1.

Отзывы о книгах

А. Алдан. Армия обреченных //НЖ. 1969. № 96.

А. Кторова. Лицо Жар-птмцы //НЖ. 1970. № 99.

А. Кторова. Экспонат молчащий //НЖ. 1975. № 119.

Андрей Седых. Далекие и близкие //НЖ. 1962. № 69.

Анна Ахматова. Сочинения, т. I //НЖ. 1966. № 82.

Б. Пантелеймонов. Последняя книга //НЖ. 1953. № 99.

Б. Турсов. Мастерство Чернышевского-критика // НЖ. 1957. № 51. Владимир Жабинский. Просветы //НЖ. 1958. № 53.

Г. Струве. Русская литература при Ленине и Сталине //НЖ. 1971. № 104.

Дело Тулаева. Victor Serge. Der Fall Tulajew//27wm. совр. 1951. № 2.

Дневник Нины Костериной //НЖ. 1969. № 97.

Е. Замятин. Повести и рассказы //НЖ. 1963. № 73.

3. Шаховская. Рассказы, статьи, стихи //НЖ. 1979. № 135.

Ирина Одоевцева. Десять лет //НЖ. 1962. № 67.

К. Аренский. Письма в Холливуд //НЖ. 1970. № 99.

К. Вагинов. Козлиная песнь //НЖ. 1979. № 135.

Л. Ржевский. Двое на камне //НЖ. 1960. № 62.

Л.Т. Осипова. Явное рабство и тайная свобода//НЖ. 1961. № 64.

Леонид Ржевский. Дина //НЖ. 1979. № 137.

Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита //НЖ. 1968. № 90.

Михаил Булгаков. Сборник рассказов //НЖ. 1952. № 30.

Мосты //НЖ. 1960. № 59.

Н. Гумилев. Собрание сочинений //НЖ. 1967. № 87.

Николай Заболоцкий. Стихотворения //НЖ. 1966. № 82.

О. Йорк. Река времен //НЖ. 1969. № 96.

Проф. А.А. Гаккель. О православной иконописи //НЖ. 1957. № 50.

С.И. Гусев-Оренбургский. Глухой приход //НЖ. 1953. № 33.

Сергей Максимов. Тайга //НЖ. 1952. № 30.

Татьяна Фесенко. Повесть кривых лет//НЖ. 1963. № 74.

Юрий Анненков. Дневник моих встреч. 1-й //НЖ. 1944. №№ 84, 85.

Abraham Yarmolinsky. Literature Under Communism //НЖ. 1961. № 64.

Camilla Gray. The Great Experiment: Russian Art 1863–1922. -НЖ, 1963. № 71.

E. Schwarz. The Dragon //НЖ. 1964. № 75.

The Fatal Eggs and Other Soviet Satire //НЖ. 1965. № 79.

Lituanus //НЖ. 1961. № 66.

The Penguin Book of Russian Verse // НЖ. 1962. № 68.

Rudolph Nureev. Autobiography. – НЖ, 1964. № 76.

 
Что бросил я в обугленной России?
Церквушку с размозженной головой?
Разбитый танк, как черный лжемессия,
Братается с нескошенной травой.
 
 
Вот бережок, притравленный морозцем,
Баркас, полузатопленный в реке,
Осколки стекол из больных оконцев
В моей душе останутся навек.
 
 
Горючий ветер бьет в луну, как в бубен,
Ломая покосившийся плетень.
Давным-давно безмолвны стали трубы
Печей сожженных русских деревень.
 
 
Такую Русь любить не перестану.
Пожар в душе горит, горит, горит…
Развалины несу в себе, как рану,
Которая всю жизнь кровоточит.
 

Берлин. Рождество 1944

Никого

 
Пронеслися тучи грозовые
Над моей безвредной головой;
Никогда не выйду из игры я.
Не хочу, как в скит, уйти в покой.
 
 
Женщинам больной старик не нужен.
Никого нет в жизни у меня.
Ничего! Другим бывает хуже:
Нет у них душевного огня.
 
 
Я один пред стойкою таверны,
Рано начинаю джин глушить,
Догораю медленно, но верно
В этой Мейнской ветровой глуши.
 
 
Скучно здесь бартендерше красивой:
Краболова терпеливо ждет.
Улыбаясь льстиво и игриво,
Мне она опять стакан нальет.
 
 
Жизнь моя хромая и кривая,
Вечно неудачами слепа…
Валится в таверну разбитная,
Шумная, веселая толпа.
 
 
Посижу с полчасика со всеми,
Выпью и тихонечко уйду.
Принимай безжалостное время,
Словно кляча новую узду.
 
 
Я один в дешевой комнатенке
С полками для устарелых книг.
Банку с недоеденной тушенкой
Нехотя берет смешной старик.
 
 
Скоро в нем волнение забродит,
Благостен несбывшегося звон.
Знает он, что эта песнь не в моде,
Заводя старинный граммофон.
 
 
Песни закружились ярким роем!
Здравствуй, благотворная краса!
Пусть в Грейт Ок приходят китобои
И Уинсли видит паруса.
 
 
На мгновенье старость исчезает,
Кажется, и сам я запою.
Песнь теперь, как духа, вызывает
Молодость истлевшую мою.
 
 
Ветром освеженная погода
Мне пока сдаваться не велит.
Понеслись в мои былые годы
Песен звуковые корабли.
 
 
Только и остались на картинке
Прежние гомеровы края.
Станет расколовшейся пластинкой
Жизнь иллюзорная моя.
 
 
Что ж, старик потешился и хватит.
Снова в многолюдный пар спеши!
Ветер за окошком листья катит,
Ты со всеми без своей души
 
 
В жизнь неудачную вмурован,
Одинок у ближних берегов.
В уголь превратится даже слово,
Если нет с тобою никого.
 

1977 г., Грейт Ок, Штат Мейн.

Мемориальный дом-музей Уинсли Гомера, классика американской романтической живописи

С высоты в ничто

Памяти Бориса Арцыбашева

 
Синеет в небе дирижабль,
На пляже зонтики дрожат,
Автомобили, точно жабы,
На загорающих глядят.
 
 
Что ж! Подставляйте солнцу спины
Среди сияющих песков.
Наш дирижабль летит дельфином
Над зеленеющим леском.
 
 
На самолет мы не в обиде
Раз он мелькнул, как метеор.
Нам с высоты небесной виден
Незабываемый простор.
 
 
Пускай с почетом нас встречают
Великолепные суда.
Мне ничего не обещает
Полет в ничто и в никуда.
 
 
Года проносятся кометой
Без поражений и побед,
Как будто странной жизни этой
На свете не было и нет.
 

«Залит солнцем был пляж многолюдный…»

Сергею Голлербаху

 
Залит солнцем был пляж многолюдный.
Чистый воздух – отрада для нас!
Здесь шарманку с затопшего судна
Продавал молодой водолаз.
Пусть шарманки давно не вращают:
Звуки радио заняли мир,
Но охотно её покупают,
Как антик для приморских квартир.
Кто он был, безызвестный шарманщик,
Живший больше столетья назад?
Дряхлый боцман, босяк, неудачник,
Что судьбе одинокой не рад?
Представляю пропойцу матроса
С попугаем на тощем плече.
Вкруг блестят огоньком папиросы,
Точно силятся море зажечь.
Пусть такой не в почете у власти,
Он любимец лихих потаскух.
Попугай обещает всем счастье
И скабрезно ругается вслух.
И в обмен за такое уменье
В шапку падает струйка монет.
Пусть корабль приходит в движенье,
Раз достаточно средств на билет.
Но корабль в ураган попадает
И шарманщик уходит ко дну.
Попугай без него заскучает, —
Попугай не успел утонуть.
Залит солнцем был пляж многолюдный,
Чистый воздух – отрада для нас.
Что еще с затонувшего судна
Принесет молодой водолаз?
Из штурвалов готовятся люстры,
Фонари – из надтреснутых мачт.
Антиквар, и дотошный и шустрый,
Мастерит сувениры для дач.
Что ж, и к этому надо привыкнуть,
Раз на память для будущих лет
Сохраняют обломки реликвий,
Как забытого бедствия след
 

Плач леди Франклин

Памяти художника Сергея Швейнфурта

В мае 1845-го года сэр Джон Франклин организовал морскую экспедицию для исследования Арктики. Отплыли на двух кораблях с командой из 129 матросов и с запасом провизии на 3 года. После стоянки в Баффинской бухте экспедиция исчезла без следа. За сведения о пропавших была гарантирована награда в 10.000 фунтов стерлингов. На поиски сэра Франклина и его людей были посланы две экспедиции: одна из Англии, другая из Соединенных Штатов.

С 1848 по 1854 года было предпринято 15 попыток обнаружить экспедицию. Наконец в шестнадцатый раз группа, снаряжённая лэди Франклин, нашла скелеты и обледенелую одежду погибших.

Баллада «Плач лэди Франклин» реставрирована Вокальным квартетом морского музея в Нью Иорке.

 
Сто тридцать матросов на двух кораблях,
застигла в пути ледяная петля.
Куда же, куда занесло корабли,
какой лорд Франклин достиг земли?
 
 
У эскимоса челнок из тюленьих шкур,
эскимосу неведомы жертвы бурь.
Быть может, несчастных всё же найдут,
когда они шлюпки тянут по льду.
 
 
Баффинекая бухта хмуро молчит,
Хотя лорд Франклин ей не забыт.
Никто их не видел, никто не нашёл
и тысячи фунтов чорт в море смёл.
 
 
Поиски длятся в шестнадцатый раз,
скелеты метельный дополнят сказ.
Нашла лэди Франклин журнал судовой,
где муж её рос под судьбой горевой.
 
 
Долбит замёрзшую землю лом,
могильный крест взмятён надо льдом!
Не плачь, лэди Франклин, скелет схоронив,
Ведь мёртвые видят любовь живых!
 

Вольный перевод с английского.

The original English text is taken from the programs of the vocal quartet of the Historical Navy Society. I have translated from English about one hundred popular navy songs and ballads. In the «Splash of the Wave» I am publishing only «The Weeping of Lady Franklin».

«Ты сильна экзотикой незвонкой…»

Бывшей натурщице, ставшей

художницей (в надежде, что

она не обидится)

 
Ты сильна экзотикой незвонкой,
На твоих картинах счастья нет:
Ишут обнаженные японки
Жемчуга на океанском дне.
Вот чего добиться захотела,
С болью покидая отчий дом:
Вместо упоенья голым телом
Вижу восхищение трудом.
Гордость есть в работницах умелых
При ножах, свисающих с бедра,
От акулы укрывайся смело:
Лучше уж погибнет лютый враг!
Нет, такое некому придумать:
Это можно только пережить.
Раковины на берег угрюмый
Брошены, чтоб пепельницей быть.
Вы, японцы, тела не стыдитесь:
Вам привычна ваша нагота.
Водоросли в глубине, глядите:
Вот какой должна быть красота!
Грязь и похоть модненьких журналов
Ты смела уверенной рукой.
Где ж ты анатомию познала,
Сексу объявляя жаркий бой?
Жизнь твою невзгодой не разбило,
Живопись тебя к себе звала.
Знаю, что нигде ты не училась
И сама натурщицей была.
Ты на пляже нежилась в бикини,
Поражая совершенством форм,
Твой художник пред волною синей
Разливал по кружкам крепкий ром.
Сбросив всё, ты перед ним купалась,
Не боясь компании его,
Ты горячкой красок любовалась,
Не любя из всех нас никого.
И тебя не радовали танцы
В обществе малюющих ребят.
Ты была женой американца,
Что так подло вышвырнул тебя.
Отовсюду фотоаппараты,
Словно псы, гонялись за тобой.
Самому не верилось когда-то,
Что ты не сробеешь пред судьбой!
Одинокой в дом ты воротилась,
Но отец сказал тебе: «Уйди!
Для своей страны ты не сгодилась
И за стол с семьею не садись!».
Нет, не мы себя под корень рубим,
Мы не хуже остальных людей.
Оба отчий дом мы страстно любим,
Хоть чужие родине своей.
Кто в твоих скитаниях повинен?
Кто меня способен обвинять?
Хоть у нас и разные причины
Земли наших предков покидать.
Только нас ненастье не разрушит
И не бросит в нищету и дрожь,
Хоть на наши сморщенные души
Седенький накрапывает дождь.