Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

Сочинения

След жизни. – Frank-furt / Мюнхен., 1950

Навстречу небу – Frankfurt / Мюнхен, 1952

Неуловимый спутник: 4-я кн. стихов. – [Мюнхен], 1956

Прикосновенье: 5-я кн. стихов. – Мюнхен, 1959

Уходящие паруса. – Мюнхен, 1962

Разрозненная тайна. – Мюнхен, 1965

Стихи. Избранное из шести книг и новые стихи (1965–1966). – Мюнхен, 1967

Певучая ноша. – Мюнхен, 1969

Почерком поэта. – Мюнхен, 1971

Теплый вечер. – [Мюнхен], 1975

Последнее. – Мюнхен, 1977

Собрание стихов Париж, 1980

Полное собрание стихотворений. – М.: Водолей, 2011.

Публикации

Автобиография // Совр. 1978. № 37 / 38.

Ангелу-Хранителю //НЖ. 1958. № 52.

«Было сказано когда-то елке…» //НЖ. 1969. № 94.

«Во ржи не видно больше маков…»//Возр. 1971. № 228.

«Вот она идет со мною рядом…» //НЖ. 1953. № 32.

«Вспомним нашу молодость…» //Возр. 1969. № 213.

«Вчера его срубили. Что осталось…» //НЖ. 1967. № 86.

Гизелла Лахман. Пленные слова //НЖ. 1953. № 32.

Два стихотворения //Грани. 1954. № 21.

Долг моего детства //Возр. 1950. № 7.

«Елочка с пятью свечами…» II Возр. 1961. № 109.

«Женщину нельзя любить без скидки…» //НЖ. 1970. № 98.

Жизнь //НЖ. 1952. № 29.

Из новых стихов //Грани. 1961. № 49.

«Каждый цветок по своему…»//НЖ. 1970. № 101.

Казненные молчанием (о судьбе некоторых русских поэтов) // Грани. 1954. № 23.

«Как больно утром забывать…» //НЖ. 1953. № 32.

«Как будто все неповторимо…» //НЖ. 1969. № 94.

Когда вернусь //НЖ. 1952. № 31.

«Корзина с рыжиками на локте…» //НЖ. 1951. № 26.

«Легкокрылым Гением ведомы…» //НЖ. 1949. № 22.

«Моя душа – что мироносица…» //НЖ. 1949. № 22.

«Мы с тобою ее запомнили…» //НЖ. 1952. № 29.

«Мы сумерничать разучились. Мы…»//НЖ. 1970. № 100.

«Нади, Любочки и Верочки…» //НЖ. 1970. № 101.

«Не Вечный Город под подушкой…» //НЖ. 1976. № 125.

Нежность //НЖ. 1949. № 22.

«Непрочен материал моей земли…» //НЖ. 1952. № 28.

«Нет бедных рифм, докучливых, плохих…» //НЖ. 1969. № 94.

«Нет конечно, это не пророчество…» //НЖ. 1953. № 32.

Оккультные мотивы в русской поэзии нашего века //Грани. 1953. № 20.

«Опять, опять! Все это прежде было…» //НЖ. 1951. № 26.

«Пирог с грибами стынет на столе…» //НЖ. 1951. № 27.

Подмосковные вечера //НЖ. 1970. № 100.

«Последних мук не утаить…» //НЖ. 1951. № 26.

Последние стихи //НЖ. 1977. № 126.

Поэты Царскосельской гимназии //НЖ. 1952. № 29.

«Прислушайся к последнему дрозду...» //НЖ. 1970. № 98.

России //НЖ. 1952. № 31.

Сергей Маковский. Портреты современников // Опыты, 1955. № 5.

Симон-Петр; Первая люовь; «Благословенна простота…»; «В плену снегов поля лежат…»; На чердаке; Дома; Муза; «Есть роковая дрожь. Не тела, а души…»; «Не вся душа заключена…»; «Может быть…»; «Еще страдать мы не умеем…»; «Работай только на вечность…»; Незнанье //НЖ. 1998. № 213.

«Сквозь путаницу веток, сквозь…» //НЖ. 1968. № 93.

«Сложи свои распахнутые крылья…» //НЖ. 1967. № 86.

Стихи //Грани. 1950. № 8; 1951. № 11; 1956. № 31; 1958. № 37; 1959. № 44; 1956. № 57; 1976. № 100.

Стихи //Мосты. 1959. №№ 2, 3; 1960. № 5; 1961. № 8; 1963. № 10; 1965. № И; 1966. № 12; 1968. № № 13, 14; 1970. № 15.

Стихи //НЖ. 1957. № 49; 1958. №№ 52, 55; 1962. № 69; 1964. № 77; 1965. № 78; 1966. № 85; 1967. № 89; 1968. №№ 90–92; 1970. № 99; 1971. №№ 104, 105; 1972. №№ 106–109; 1973. №№ ПО, 111; 1974, 114–116; 1975. № 121; 1976. №№ 122–124; 1977. № 127; 1978. №№ 131, 132.

Стихи//Совр. ТУП. № 33 / 34.

Стихи //Встречи. 1977, 1997.

Стихи о стихах //НЖ. 1967. № 86.

Стихотворение//Опыты, 1952. № 1.

Стихотворение //Возд. пути, 1960. № 1.

Стихотворения //НЖ. 1961. № 65; 1962. № 68.

Стихотворения //Возр. 1966. № 175.

«Счастливое, волнующее слово…» //НЖ. 1968. № 93.

«Три часа на ближней церкви пробило…» //Возр. 1967. № 191.

«У русских есть не только именины…» //НЖ. 1968. № 93.

Царскосельская гимназия //НЖ. 1957. № 49.

Царскосельский сон //Возр. 1950. № 7.

Четыре стихотворения //НЖ. 1960. № 61.

Шесть стихотворений // НЖ. 1961. № 63.

«Это только кажется отсюда…» //НЖ. 1952. № 28.

«Эту ночь перед той дуэлью…» //Возр. 1971. № 228.

«Я здесь узнал мельчайшие цветы…» //НЖ. 1970. № 98.

«Я знаю: мир обезображен…» //НЖ. 1951. № 27.

Болдинская осень

 
Я мертвым был. На тройке окаянной
Меня в село безвестное свезли
И я лежал в могиле безымянной,
В чужом плену моей родной земли.
 
 
Я мертвым был. Года сменяли годы.
Я тщился встать и знал – я не могу.
И вдруг сейчас под легким небосводом
Очнулся я на голубом снегу.
 
 
Ужели спа́ла с глаз моих завеса
И я могу с сухого снега встать
И выпал пистолет из рук Дантеса
И бег мгновений обратился вспять?
 
 
И вот иду я узкою тропою,
Лицо свежит неторопливый дождь
И Болдинская Осень надо мною
Златит листву у придунайских рощ!
 

1945

«Вот она, моя любимая…»

 
Вот она, моя любимая,
Ненаглядная моя,
Летним облачком хранимая
От ожога бытия.
 
 
Шла да шла своей дорогою,
А оно над ней плыло,
Легкой тенью мягко трогая
Запыленное чело.
 
 
Сохранило – и растаяло.
Вот и вечер на дворе…
И стоит она, усталая,
Но ясна, как на заре.
 
 
Всех, кого встречает, радуя
Тем, что день не иссушил:
Этой утренней прохладою
Необугленной души.
 

1953

«Есть в русском языке опушки и веснушки…»

 
Есть в русском языке опушки и веснушки,
Речушки, башмачки, девчушки и волнушки
И множество других, таких же милых, слов.
Я вслушиваться в них, как в музыку, готов.
Веселой нежности полны они и в этой
Веселой нежности – их светлая примета.
И если по-лесу я осенью пройду
И на опушке там волнушки я найду,
Иль повстречаю я девчушку, чьи веснушки
На солнце запестрят и заалеют ушки —
Вдвойне доволен я нежданной встречей той!
О, русский мой язык, прекрасный спутник мой!
Движениям души неразделимо вторя,
Равно находчив ты и в радости и в горе!
Для горя тоже ты смягчил слова свои:
Могилка, вдовушка, слезинка… – сколько их!
Да что тут говорить, нагромождая строки!
Мы знаем все тебя: просторный и глубокий,
Со всякой ты своей управишься судьбой!
Прекрасный наш язык – нам хорошо с тобой!
 

1966

«Пирог с грибами стынет на столе…»

 
Пирог с грибами стынет на столе.
Меня зовут. Бегу огромным садом.
Вот этот полдень, в Царском ли Селе
Иль в Павловске, он здесь, со мною рядом.
 
 
Он был хорош не только тишиной,
Не только беззаботностью и ленью —
Он был взыскательный учитель мой
И научил высокому уменью:
 
 
Уменью жить цезурою стиха,
Как эти вот дворцы, аллеи, шлюзы,
Как тот кувшин в бессмертных черепках,
Откуда пили ласточки и музы.
 

1951

«Последних мук не утаить…»

 
Последних мук не утаить
Ни равнодушьем, ни усмешкой…
Еще хотелось бы пожить,
Немного на земле замешкать!
 
 
Я знаю, как прекрасно там,
В мирах невидимых отсюда,
И час придет – себя отдам
Испепеляющему чуду.
 
 
Но как-то боязно всегда
Сменить на пышные хоромы
Лачугу песен и труда,
Где плохо мне, но где я дома.
 
 
Где всё понятно, где окно
Откроешь – и увидишь крыши,
Где можно, если всё равно,
И не взглянуть ни разу выше.
 
 
О, черепица бытия!
Лукавый сторож нашей лени!
Ты видишь, сам кидаюсь я
Перед тобою на колени,
 
 
И сам привычное мое
Продлить молю я заточенье —
Лишь только бы не лезвие
Щемящего освобожденья!
 

1951

Себе

 
Не пиши последних строк
Предпоследним вечером!
Ведь уже на всё, что мог,
Здесь тобой отвечено!
 
 
Брось вопросы задавать —
Обо всем ведь спрошено!
Можно ль там цветок сорвать,
Где кругом всё скошено?
 
 
Просто тропкою иди,
Чужеземной, узкою,
Что быть может впереди
Всё ж сольется с русскою.
 

1971

«Чем дольше я живу, тем ненасытней я…»

 
Чем дольше я живу, тем ненасытней я,
Тем с большей жадностью тянусь к усладе здешней
Пусть ждет меня нектар иного бытия —
Я от разлуки с ней все безутешней.
 
 
И радость мне моя последняя горька…
Так в блекнущем саду, где астры холодеют,
Озябшая пчела с последнего цветка
Пьет скудный мед, сама уже скудея.
 
 
К остывшим венчикам она ревнивей льнет,
Неяркий солнца луч ее уже не тешит,
А то, что в улье ждет богатство полных сот —
Стяжательницы милой не утешит.
 

1957

«Я их изведал, радости земли…»

 
Я их изведал, радости земли:
Леса, тропинки, волны, корабли,
Прикосновенья, рифмы, поцелуи…
Мне кажется, что их с собой возьму я,
Притом никак не в одиночку, но
 
 
Неразличимо слитыми в одно,
Как будто память их соединила
В единый вздох о том, что было мило,
В тот долгий вздох, которым, не спеша,
Наполнится, чтоб отлететь, душа.
 

1966

«Я умер. И часы мои…»

 
Я умер. И часы мои
С руки похолодевшей сняли.
Они еще идут. Они
Еще дышать не перестали.
 
 
Они заканчивают бег
Так четко связанный со мною.
А завтра кто-то их себе
Возьмет, связав с судьбой иною.
 
 
И вот, не знаю почему,
Но померещилось мне, будто
Они не захотят ему,
Как мне, одалживать минуты.
 
 
Они соскучатся по мне,
По вены близкому биенью,
Что, строчкою окаменев,
Становится стихотвореньем.
 
 
По тесной дружбе тех ночей,
Когда они со мной не спали,
С цезурой спорили моей
И мой анапест обгоняли.
 
 
И вот, чтоб как-то избежать
Непрошенного новоселья,
Они начнут спешить, бежать,
На день опережать неделю;
 
 
Соскальзывать с чужой руки,
В обивке прятаться диванной,
С собою наконец с тоски
Покончат, захлебнувшись в ванной.
 
 
И будет их в руках вертеть
С досадой часовщик сердитый…
Но никому не разглядеть,
Какая тайна в них сокрыта!
 

1960

«Будь благодарен новому цветку…»

 
Будь благодарен новому цветку,
Что распустился за ночь на балконе,
Будь благодарен морю и песку,
Девической груди в твоей ладони!
 
 
Будь благодарен… – нет, не перечесть
Всего, за что быть благодарным надо!
Вплоть до креста за низкою оградой —
Его могло не быть, а вот он есть!
 

1969

«Есть в женщине чудесное влеченье…»

 
Есть в женщине чудесное влеченье
К певучим и рифмованным строкам.
Не потому ль она в награду нам
Сама похожа на стихотворенье?
 
 
Она нам дарит ямб сердцебиенья
В часы, что я огласке не предам
И те цезуры, что по временам
Она вплетает в стопы наслажденья.
 
 
Как хорошо ее рифмует грудь,
И плечи, и глаза! И не забудь,
Что может даже стать она поэмой!
 
 
С прологом, с эпилогом, словом всем,
Что нужно для классических поэм,
Но… с самой неожиданною темой!
 

1969

«Как бушевали соловьи…»

 
Как бушевали соловьи
Над нашей гоголевской хатой
Луною выбеленной и
Подсолнухами полосатой!
 
 
Их было не перекричать!
Но, неуверенно вначале,
Еще пугаясь всё сказать,
Мы их с тобой… перешептали.
 
 
Как было хорошо прильнуть
Губами к маленькому уху!
С собой мы взяли в дальний путь
Ту немудреную науку.
 
 
И с той поры она для нас
Защитой стала неизменной:
Таким же шепотом сейчас
Мы заглушаем шум вселенной.
 

1958

Повседневность

 
От чего сегодня оттолкнуться
Отлетающим моим стихам?
На какой мне шорох обернуться,
Над какой мне лужицей нагнуться,
Чтобы в ней увидеть звездный храм?
 
 
О, я знаю: лишь в прикосновеньи
К повседневности моей земной
Обрету нездешнее виденье,
Лишь в ее прозрачном отраженьи
Просияет мир передо мной.
 
 
Если б не было ее, смиренной,
Предо мной поверженной во прах,
Я бы заблудился непременно
В неизбывном грохоте вселенной,
В Скорпионах, Девах и Стрельцах.
 
 
С ней же мне и дальний путь не дален!
В каждой капле, камешке, листе
Шумный космос дремлет, изначален.
Оттолкнулся – и, глядишь, причален
К самой невозможной высоте!
 

1950

Родине

 
Между нами – двери и засовы.
Но в моей скитальческой судьбе
Я служу тебе высоким словом,
На чужбине я служу – тебе.
 
 
Я сейчас не мил тебе, не нужен,
И пускай бездомные года
Всё петлю затягивают туже —
Ты со мной везде и навсегда.
 
 
Душное минует лихолетье,
Милая протянется рука…
Я через моря, через столетья
Возвращусь к тебе издалека.
 
 
Не спрошу тебя и не отвечу,
Лишь прильну к любимому плечу
И за этот миг, за эту встречу,
Задыхаясь, всё тебе прощу.
 

1952

Царскосельская гимназия

 
Есть зданья неказистые на вид,
Украшенные теми, кто в них жили.
Так было с этим. Вот оно стоит
На перекрестке скудости и пыли.
 
 
Какой-то тесный и неловкий вход.
Да лестница, взбегающая круто,
И коридоров скучный разворот… —
Казенщина без всякого уюта.
 
 
Но если приотворишь двери в класс —
Ты юношу увидишь на уроке,
Что на полях Краевича, таясь,
О конквистадорах рифмует строки.
 
 
А если ты заглянешь в кабинет,
Где бродит смерть внимательным дозором,
Услышишь, как седеющий поэт
С античным разговаривает хором.
 
 
Обоих нет уже давно. Лежит
Один в гробу, другой, без гроба, – в яме,
И вместе с ними, смятые, в грязи,
Страницы с их казненными стихами.
 
 
А здание? Стоит еще оно,
Иль, может быть, уже с землей сравнялось?
Чтоб от всего, чем в юности, давно,
Так сердце было до краев полно,
И этой капли даже не осталось.
 

1957

«Я знаю: мир обезображен…»

 
Я знаю: мир обезображен.
Но сквозь растленные черты
Себя еще порою кажет
Лик изначальной красоты.
 
 
Он просияет на мгновенье
И снова скроется во мгле,
Но после каждого виденья
Немного легче на земле.
 
 
И с каждым разом мысль упрямей,
Что мир совсем не обречен,
Что, словно фреска в древнем храме,
Лишь грубо замалеван он.
 
 
И некий Мастер, в час свершений
К нему заботливо склонясь,
Освободит от оскорблений
Его классическую вязь.
 

1951

«Я не улавливаю знаков…»

 
Я не улавливаю знаков
Иных, неведомых миров,
Мой путь с другими одинаков,
Я тоже им идти готов.
 
 
Но принимая непреложность
Назначенного мне пути
Я верю всё-таки в возможность
До невозможного дойти.
 
 
Пусть ранит этот путь камнями,
Но я зато богат порой
Таинственными черепками
В пыли подобранными мной.
 
 
Какой чудеснейшей амфоре
Из неизведанной страны,
Сплетаясь в редкостном узоре,
Принадлежать могли они?
 
 
Перебирая их несмело,
Твержу я в помыслах моих:
Как хороша должна быть в целом
Разрозненная тайна их!
 

1964

Кудашев Николай Всеволодович
(1905–1979) – поэт

Родился в 1903 году в Кременчуге в старинной дворянской (княжеской) семье, ведущей родословную от Чепая Кудашева, потомка чингизидов, принявших православную веру. Среди предков поэта – участники войны 1812 года. Дед был декабристом, о чем Кудашев не без иронии писал в стихотворении «Внук декабриста» (1925): «Он жаждал свободы – я жертва свободы! / Он сеятель смуты – я жнец!».

Детство будущего поэта прошло на Днепре, он «вырос на песнях о “Варяге” и “Стерегущем” и на рассказах участников обороны Порт-Артура» (предисловие к сб. «Тени»).

В 1919 году шестнадцатилетний князь вступил добровольцем в Белую армию. Был ранен. В конце 1920 года эвакуировался с войсками Врангеля в Королевство сербов, хорватов и словенцев, где в закончил кадетский корпус и кавалерийское училище. Произведенный в корнеты, в составе 12-го гусарского Ахтырского полка в течение 20 лет нес службу в пограничных войсках Королевства.

В 1941 году вступил в «Русский Корпус», созданный в Сербии для охраны семей белоэмигрантов, в 1942 году вошедший в состав вермахта. В конце войны Кудашев был откомандирован в Офицерскую школу РОА и вместе с многими участниками этой армии оказался в американской зоне оккупации в лагере Платтлинг, откуда была произведена первая насильственная репатриация советских граждан. Трагедия Платлинга запечатлена в стихотворении «Огарки». Звучит она и в «Отцовской хате». Избежав этой участи (Кудашев никогда не был советским гражданином), он активно противодействовал насильственной репатриации других белоэмигрантов, за что в 1947 году был подвергнут аресту американцами.

В 1949 Николай Всеволодович уехал в Америку, где, как он сам писал, «мог заниматься только физическим трудом, т. к. английского языка не знал и не имел никакой специальности, кроме военной». До самой пенсии он был рабочим на нью-йоркском пищеперерабатывающем комбинате.

Стихи начал писать приблизительно с 1919 года и всю жизнь. 9 его стихотворений вошли в легендарный мюнхенский сборник 1947 года «Стихи». Однако, многочисленные перипетии послевоенной жизни привели к потере большинства рукописей. Изнурительный труд не позволил ему даже посещать кружок поэтов, куда он был принят.

Восстанавленные по памяти стихи Кудашев издал уже будучи на пенсии незадолго до своей кончины, назвав книгу: «Тени». В предисловии к этому небольшому сборнику он писал, что посвящает его «погибшим и живым соратникам» и надеется, что читатели «из этих обрывков моих песен узнают и поймут, как мы любили Родину и жили только думами о ней».

Значительный интерес представляет способность лирического героя чувствовать себя наследником боевых традиций предков и верным слугой отечеству: «И я степняк, и я гусар, / Но без степей и без коня», – скажет о себе поэт в стихотворении «Три поколения».

Гражданские мотивы в поэзии Н. Кудашева соединяются в лирическими переживания автора. «Личное утонет в общем горе», – писал он в стихотворении «Другу».

Форма и ритмика его стихов – традиционны.

Имя Н.В. Кудашева неразрывно связано с поэзией О. Анстей, влюбленной в красавца-князя и ради него даже расставшейся с И. Елагиным. Во многих стихах поэтессы звучат мотивы ее неразделенной любви.

Сочинения

Тени. – Сан-Франциско, 1978

Тени.-М., 1995

Три поколения

 
На горбоносом степняке,
Арканом тешась на ходу,
Пригнувшись радостно к луке,
Мой пращур вел свою орду.
 
 
И под копытами трава,
И под стрелою супостат, —
Все поникало, лишь молва
Росла, опередив набат.
 
 
Перед Московии царем
Татарин голову склонил.
Той клятве, данной дикарем,
Никто в роду не изменил.
 
 
В ответ на грозный ураган,
В святом двенадцатом году
Мой прадед, славный партизан
Был в стае славных на виду..
 
 
И он топтал своим конем
И супостата, и ковыль —
Степняк татарин ожил в нем….
могильный сон… архивов пыль
 
 
И вашу кровь и ваш порыв
Я унаследовал вполне:
В боях не раз глушил разрыв
И конь носил по целине.
 
 
Все то, что тешило татар,
Наивно радует меня:
И я степняк, и я гусар,
Но без степей и без коня.
 

Старина

 
В библиотеке нашей когда-то
Я нашел описание бала,
В дневнике – полустертые даты,
Потускневшие инициалы.
 
 
«Двадцать пятого бал у майора.
Я с корнетом прошла в полонезе,
Через зал подлетел он “на шпоре”
И поклон мне учтиво отвесил.
 
 
Был он статен, изящен и ловок,
Отливало шитье эполета…
Не одна из прелестных головок
Закружилась под звук менуэта.
 
 
А ему я потом в котильоне
Улыбнулась лукаво и мило»…
С той поры, в золотом медальоне,
Та улыбка, портретом застыла.
 
 
На окне индевеют узоры.
В канделябрах высокие свечи,
Мимолетные беглые взоры,
Беззаботные ясные речи…
 
 
Это бабушкой нашей писалось.
Отдыхаю над каждой страницей.
Ничего… Ничего не осталось
От усадеб и блеска столицы…
 

Андрей

 
Был у Тараса младший сын,
Не из корысти, страха
Он перекинулся один
В стан осажденный ляха.
 
 
Для панночки принес мешки
И вынул хлеб горячий,
Что перед нею казаки
И срам постыдной сдачи.
 
 
Как сокол на своих напал,
Повесив шарф любимой,
Но гулко грянул самопал,
Тарасом наводимый.
 
 
Не колос срезаный косой, —
Упал изменник чести,
Убит отцовскою рукой
За преданность невесте.
 
 
Был у Тараса сын меньшой
Я… презирал Андрея,
Остап владел моей душой
Теперь… мне шарф милее.
 

1942 г. Белград.

Огарки

 
Их осудили выдать палачу!
Горит свеча, становится огарком…
Какое мужество стоять плечо к плечу
И догорать безтрепетно и ярко!
 
 
Их счастье было уцелеть в боях,
Пройти горнило испытанья плена, —
Чтобы мечтать о бритвенных ножах,
Чтоб умирать перерезая вены…
 
 
Как жутка человеческая. мгла,
Как страшны человеческие были!
На Родину… отправлены тела…
Глаголят мертвые и камни возопили!
 

1946 г. Платлинг

Тени

 
Вокруг неоглядные дали,
На версты хлеба да камыш!
До вечера там отдыхали
Луна и летучая мышь…
 
 
На смену багряным закатам
Спускалась бездонная тьма, —
Пьянила степным ароматом,
Привольем сводила с ума…
 
 
Сестра на скамье у беседки
Белела неясным пятном, —
К ней тополь протягивал ветки,
Разбуженный вдруг соловьем…
 
 
Плечо целовала прохлада,
К ногам припадала роса,
И в сумерках старого сада
Тонула тугая коса…
 
 
Не ценное сделалось ценно!
Дремучая русская тишь
Не снится ли здесь? Неизменно
О ней наяву говоришь!
 
 
Но сгинули в тьме наваждений
И чаше, испитой до дна,
Мои ненаглядные тени,
Отчизны моей целина.
 

1946 г. Бавария

Этаких мы ищем!

 
Когда дымились стены городов
И факелом пылали эшелоны, —
Из лазаретов, от большевиков,
Брели на Запад раненых колонны.
 
 
На сером небе, видимо, пилот
Не опознал значительной добычи…
Казалось на земле, что время не идёт!
Казалось людям – ужас безграничее!
 
 
«Ложись!» – Легли покойникам под стать.
На костыли обрушивались взрывы,
Чтоб ломаные кости доломать,
Чтоб полумертвые не оказались живы!
 
 
А те, немногие, что медленно, с трудом
Еще смогли ползти до полустанка, —
В летучке бредили, когда раздался гром
И лязг. С Востока подходили танки.
 
 
Дверь хлопнула… Сверкнул советский герб
За кожанкой вошедшего брюнета…
Спросили русского: «Ты немец?» – «Нет, я серб!»
«Не до тебя нам, некогда, а этот?»
 
 
Молчал сосед, оборотясь к стене…
«Наверно, серб? Лежи, лежи дружище»
– «Я русский офицер!» – раздалось в тишине.
«Ага! Ты русский! Этаких мы ищем!».
 
 
Казалось людям – время не идет…
Гремели выстрелы, работали приклады…
Пропавших без вести за сорок пятый год
Ни забывать… ни ожидать не надо!
 

1950 г. Нью-Йорк

Мы выдержим!

 
Мы много выдержим, мы всё переживем…
Не в первый раз в туман уходят цели.
Рожденные невзгодой и огнем,
Мы те немногие, что снова уцелели.
 
 
Сомкнем ряды по-прежнему тесней,
Мы русские, а это имя свято,
На свете нет надежней и верней
И тверже нет российского солдата.
 
 
В своих сердцах мы ладанкой несем
Кусочек Родины: кто – степи Украины,
Кто – Русь Московскую, кто – глушь за Иртышом,
Кто – Севера суровые картины.
 
 
И, где бы ни были, мы не пропустим час
На первый клич явиться под знамена,
Недаром Бог нас в эти годы спас,
Давно оплаканных, заочно погребенных…
 
 
Нет места нам за чуждым очагом,
Нас ждет свой дом, свои волнуют цели.
Мы много вынесли, но русскими умрем,
Как прожили от самой колыбели.