Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

Конец войны

 
Ночью в старом парке строил планы я
И при свете красного костра
Слушал чьи-то речи, полупьяные.
Слава Богу, это всё вчера.
 
 
А сегодня липы многолетние
Солнцем капают сквозь листьев вязь,
И тревога стала незаметнее,
А потом и вовсе улеглась.
 
 
И в тоске, с веселым чем-то смешанной,
Я гляжу на крыши городка,
Удивляюсь, для чего так бешено
Подо мной внизу бежит река.
 
 
Что ж? Опять листаю жизни главы я
На мосту высоко, – не в реке;
Жизнь опять шумящею Молдавою[83]83
  Видимо, речь идет о р. Молдова (рум. Moldova) – река в Румынии, правый приток реки Сирет. Берёт начало в Восточных Карпатах. Устье находится возле города Роман в жудеце Нями


[Закрыть]
От меня несется вдалеке.
 
 
По путям, судьбою разлинованным,
Смутно чей-то чувствуя приказ,
Словно в сказке, принцем заколдованным,
Мне брести уже не в первый раз.
 
 
И взглянув с моста на путь свой пройденный,
Спрашиваю лишь у городка:
Здесь ли потерял навек я родину
Иль ещё надеяться пока.
 

1945

День за днем

 
Кружка водки, хлеб заплесневелый,
Грязный пол и надпись на стене
Пусть всё так. Кому какое дело? —
Всё равно ты не придешь ко мне.
 
 
Но по где-то данному обету
Магомет пойдет к своей горе.
Что ж ещё и делать-то поэту
В пасмурном немецком сентябре?
 
 
Снова находить мечту в знакомом,
Снова строить к близости мосты,
Снова медлить уходить из дома
В час, когда сливаются черты.
 
 
А потом хромать по тротуарам,
Рифмы, строчки из себя тянуть,
Ослепляющим всю душу фарам
Машинально уступая путь.
 
 
Так, бредя по свету наудачу
По обломкам сброшенных культур,
Кажется и я нашёл задачу —
Я, последний в мире трубадур.
 

1946

«Тряпке – валяться под лавкой…»

 
Тряпке – валяться под лавкой.
Вазе – стоять на столе.
Пришпилен английской булавкой
Я к счастью на этой земле.
 
 
Оно дорогой шальною
Летит по летам «mit mir».
Раскинулся подо мною
Картинкою в красках мир —
 
 
Соборов поющие шпили,
Озера зыбкий овал.
Я к счастью только пришпилен,
Но в губы не целовал.
 
 
Мне неизвестен тариф мой,
На нитку еще не нанизан.
Мне трудно даже рифмой
Приклеиться к слову жизнь.
 

Сумерки

 
Мы вечером всегда немножечко
поэты, —
Садись к окну и, если можешь, плачь
Да слушай, как выводит рядом где-то
Мелодии, аккорды, флажолеты
Неопытный скрипач.
Напротив два окна зажглись
и вновь погасли.
Секунды капают. Я не могу сказать,
Давно ли здесь я: год ли, день ли,
час ли.
Я тихо и немного грустно счастлив
Опять.
Вдруг близко чей-то смех, обрывки
речи,
Шаги – и смех уже издалека.
И снова тишина, и снова вечер.
Он мягкий, как твоя щека.
Что прочитать за этими зрачками?
Ни нет, ни да.
Последняя преграда между нами
Не упадет, быть может, никогда.
А впрочем, впереди так много дела:
Танцуй от печки, в колесе кружись.
Наверно, кто-то очень неумелый
Играет упражненьем нашу жизнь.
 

Неразделенная минута

 
Страдать отдельно, не делясь, не ноя,
И пусто отпустить туда, где все —
Вот в эту ночь, по этой вот росе,
Не знающей дневных щекоток зноя.
 
 
Угрюмо-равнодушный, словно филин, —
Сапожник или пастор-немчура —
Здесь проходил наверное вчера
И не тревожил мозговых извилин.
 
 
А мне, – не в силах снять с души
нагар, —
Куда? Ничком? Навзрыд в пыли
заплакать?
Тереть до ссадин щек небритых
мякоть
О равнодушно-серый тротуар? —
 
 
И успокоиться, сознав, что жизнь есть
роль,
Что этот час, ползущий, как мокрица,
Ведь тоже никогда не повторится,
И завтра будет уж иная боль.
 

«День за день цепляется…»

 
День за день цепляется —
Много сизых, голых дней.
Жизнь в углу валяется,
Позабыли, знать, о ней.
 
 
Знать бы, где уколешься,
Где споткнешься, а где нет.
Ты наверно молишься
Или плачешь обо мне?
 
 
Быть бы нам друг с дружкою
На другой тогда покрой…
Мокрою подушкою
От людей глаза прикрой.
 

Es reonet in Regensburg

I

 
Сегодня тучам нет конца,
И бьет в глаза поток.
Как будто хочет смыть с лица
Пыль пройденных дорог.
Примяты стебли скользких трав,
И лужи на пути,
Но, все на свете потеряв,
Не тяжело итти.
Ведь шага не остановить,
Из края в край бродя,
И влажных глаз не осушить
От слез и от дождя.
Пусть капли катятся с бровей,
Пусть ветер валит с ног!
Еще сильней! Еще сильней!! —
Так чтобы встать не мог,
Чтобы упасть без чувств, без сил,
Щекой на лопухи,
Забыть, что я когда-то жил,
Грустил, писал стихи. —
Ведь, вырывая с корнем прядь,
Упав на мокрый труп,
Она не будет целовать
Моих холодных губ.
 

… … … … … … … … … … …

III

 
Я разговаривал долго с монахом
в коричневой рясе,
Слов недостаток мешал
толком ему объяснить
Разницу наших религий: католиков
и православных,
Да и, по правде сказать,
сам её толком не знал.
– Деву Марию-то вы признаете? —
спросил наконец он.
Вспомнил я пушкинский стих,
вспомнил иконы в церквах.
– Да, я сказал, в Богородицу Деву
Марию мы верим.
– Bene, ответил монах,
встретимся с вами в раю.
 

Я завтра уезжаю, синьорина

 
Вечер тоской молчаливой повеян.
Auf Wiedersehen.
Улицы дремлют. Пуст тротуар.
Au revoir.
В окнах темно. Тебе нужно бай-бай.
Good-bye.
Встретимся ль снова? Не знаю.
Едва ли…
Vale.
Ты мне сказать хотела что-то?
Buona notta?
Ручку мне протяни на прощанье.
До свиданья.
 

«Весной и солнцем дышит груд…»

 
Весной и солнцем дышит грудь,
И с Альп холодный ветер дует.
В том доме счастлив кто-нибудь,
А в этом кто-нибудь тоскует.
 
 
А мне – ни радостей, ни бед,
Ни порицанья, ни привета;
И ничего на свете нет,
На что бы я просил ответа
 
 
Жизнь хороша или плоха?
Что даст мне эта цепь скитаний?
Душа слепа, душа глуха:
Нет чувств, нет мыслей, нет желаний.
 

Ночной час
(Из Брокмайера)

 
На счастье Орион взмахнул дугою,
У дома притаилась ночь в листве,
Корабль луны в окне перед тобою,
Как сладкий груз, его сгибает свет.
 
 
Как камни, как трава, молчим
мы двое,
Прислушиваясь, что внутри у нас:
Мы ждем, чтоб поменялись
явь с мечтою.
Поднялся ветер. Темною листвою
Шумят деревья. Бог придет сейчас.
 

«Когда вся земля, как большой балаган…»

 
Когда вся земля, как большой балаган,
Пестрела в шальном изобилье,
Ходил по дорогам веселый вагант,
Пропитанный солнцем и пылью.
 
 
Полями, где некогда войны велись,
Где копья об латы бряцали,
Лесами, где рыскает Рейнеке Лис,
Где красный башлык Рюбецаля.
 
 
Там воздух под зноем пьянит бузина,
Там дремлют дремучие ели,
В веселых ключах, где струя студена,
Снуют озорные форели.
 
 
А в городе —
пыль под ногой горяча,
И все уголки загремели;
Там манит таверна, галдя и крича,
Кислеющей затхлостью хмеля.
 
 
Пощупать последний медяк
в кошельке —
И в дверь, с королевским размахом,
Дородную Грету прижать в уголке
И чокнуться с толстым монахом.
 
 
Потом толковать о седой старине,
О гезах, о нантском эдикте,
О губках и щечках, о добром вине
И о святом Бенедикте.
 
 
По жизни шагать с загорелым лицом —
Конца не найдешь вариантам!
Наемным солдатом, фигляром, купцом
Но лучше всего быть вагантом.
 
 
На запад садится дневной диамант,
Дорога темнеет и стынет,
Идет по дороге веселый вагант
И песни поет по-латыни.
 

«Мы много лет и стран пройдем с тобою…»

 
Мы много лет и стран пройдем с тобою
И наконец увидим ту страну,
Где даль нежна, как тонкий звук гобоя,
Где небо, словно песня, – голубое,
Где солнце клонит к ласковому сну.
Там будет холм, и мы на холм взойдем,
Увидим плавные реки извивы
И трав колышущихся переливы
И зеленью закрытый старый дом,
И скажем мы: Жизнь все-таки красива.
И сотни дуновений, самых нежных,
К нам прилетят из стран, где нету слез,
Где нет метаний наших неизбежных —
Играться локонами наших снежных,
Как подвенечная фата, волос.
Жизнь подойдет к концу, придет вторая
И та же, в образе другом, любовь,
И будем мы с тобой, не умирая,
А только в прятки с вечностью играя,
В столетиях встречаться вновь и вновь.
Мильярды душ запутаются в снах,
Мильярды мыслей вспыхнут в головах,
На краткий миг изменят лик планеты.
 

«Пускай смешно сейчас искать устои…»

 
Пускай смешно сейчас искать устои
Иль даже краткий временный причал,
Но всюду есть то важное, простое,
Чего никто еще не замечал.
 
 
А коль заметишь ты случайно где-то —
Молчи и никому не говори,
Возьми с собой и из находки этой
Жизнь незаметной сказкой сотвори.
 

Подъезжая к Америке

 
Вместо водорослей Гольфштрома —
Туман из Святого Лаврентья[84]84
  Здесь: река Святого Лаврентия (Saint Lawrence River) на Востоке Северной Америки.


[Закрыть].
Стирая понятье «дома»,
Близится жизнь Часть Третья…
 
 
Ветер, кажется, понимает
Радость полосок на флаге.
Только жаль комочка бумаги,
Что на гребень волна подымает:
 
 
С рук соскользнул – и в воду,
Плыть без конца и без края
Месяцы, может быть, годы.
Тоскливым словом «свобода»
Это у нас называют.
 
 
Неужели нету счастья в воле,
Так что сны даже больше не снятся?
Неужель в тошнотворной соли
Вечно мокнуть и растворяться?..
 
 
Ах, забыл среди плеска влаги,
Что на борту я, а не
Мятым обрывком бумаги
В Атлантическом океане.
 

1949

Лосанжелосский Верлибр

Ein Fichtenbaum steht einsam…

 
Равнодушные сосна и пальма
Растут рядом,
Опровергая весь романтизм.
 

Первая страница рукописи поэмы «Два и три четверти»

Гурилевские романсы
(конец последней – шестой главы поэмы)

 
Так картинкою на стенку
Предо мной моя Россия.
Той России больше нету,
Той России я не видел.
Почему ж я точно знаю,
Сколько в этом доме комнат
И которые ступеньки
Под ногой поют протяжно?
Иль с рожденьем мы теряем
Что-то очень дорогое
И к нему потом стремимся?
Говорят, что у России
Флаг был белый-синий-красный:
Красный, словно в косах ленты,
Синий, как на ниве точки
Васильков, сухих и грустных,
Белый, как поля зимою…
Очень белой и веселой,
Ноздри щиплющей зимою
Я когда-то где-то видел
Девушку в берете красном
С синей розою в петлице.
Имени я не запомнил:
Может, то была Россия?..
 
 
Мы придумали Россию,
Я придумал, ты придумал,
Он, она, оно – так надо.
Но России нет на свете.
Может быть, была – не знаю;
К сожаленью, я там не был.
Тра-та-там, тра-та-там,
К сожаленью, не был там.
Для меня она – поэма,
Грусть диагональных струек.
Где тот дом теперь и что в нем?
Канцелярия совхоза
Иль районная больница?
Это всё не так уж важно,
И не в этом вовсе дело.
Лип и клавесин подобных,
Чувств таких, переживаний
Ричардсону бы хватило
Толстых на десять романов.
Мне же это вздох случайный,
Так, вздремнулось ненароком.
 
 
Вот и кончилась поэма.
 
 
Впрочем, я забыл о главном,
О «товарищах-потомках».
Не исключена возможность,
Что потомство откопает
Рукопись моей поэмы.
На такой прискорбный случай
Нужно сочинить заране
К ним прямое обращенье,
Пальцем указав на темы,
На идеи основные,
И попутно объясняя,
Что к чему и что же автор,
Собственно сказать желает.
 
 
Вы, не знающие больше
Войн, арестов, эмиграции,
Лагерей, бомбардировок, —
Вам наверно будет странно,
Почему в такое время,
Где вопросов неотложных —
Словно комаров в болоте,
Где проблем насущных, важных
Как в харкотине бактерий,
И когда поэт обязан
Всё понять и разобраться,
Указав собратьям выход —
Почему в такое время
Выводить опять на сцену,
Что другие описали
И не раз и много лучше, —
Да к тому же без сюжета,
Нету знания эпохи,
Даже просто рифмы нету.
 
 
Почему? Ответить трудно.
Только вы меня поймете,
Персонажи из поэмы,
Вы, картонные фигурки,
Что вырезывал я в детстве
И потом играл часами
На полу, в саду, на печке.
О фигурки из бумаги,
Как уйти к вам? За окошком
Липы не шумят. Их нету.
За окном – дома и полночь.
Я готов. Рюкзак в порядке.
Обувь выдержит с неделю.
Шарф свой затяну потуже
(Иль совсем не надо шарфа)…
Вот уж позади остались
Шум шагов по тротуару
И бессонница унылых
Фонарей на перекрестках.
Как нога ступает мягко
По земле, родной опоре! —
И приветствует знакомых:
Камни, рытвины и лужи!
Скоро будут и мозоли,
Компаньоны дальних странствий!
Никогда не знал, что ночью
Так тепло и так просторно.
 
 
Только в поле есть дорога.
Только ночью светят звезды.
 

Моршен (Марченко) Николай Николаевич
(1917–2001) – поэт

Сын прозаика Николая Владимировича Марченко (Нарокова). Детство прошло в Одессе, в 1941 г. Окончил физмат Киевского государственного университета по специальности физика. Физические термины и даже целая формула встречаются в его стихах. В 1943 году семья уехала в Германию. Конец войны застал Марченко в гамбургском лагере перемещенных лиц Zoo Camp. В 1950 эмигрировал в США. Занимался черновой работой на различных промышленных предприятиях пока не получил работу преподавателя русского языка в Школе военных переводчиков в Монтерее (Калифорния), где жил до самой смерти.

Моршеном, по собственному объяснению поэта, он стал после войны в лагере для перемещенных лиц, чтобы избежать репатриации: фамилию выбрал загадочную, по которой нельзя было определить национальность.

Печататься начал в 1948 году. Он выпустил пять авторских сборников. Последний (самый полный) вышел в России и впервые включал в себя переводы стихов американских поэтов.

Стихи первой книги более автобиографичны и социальны. Вторая проникнута философскими раздумьями. Третья носит откровенно экспериментальный характер в области формы стиха. Четвертая и пятая включают в себя стихи предыдущих книг и новые циклы «Умолкший жаворонок» и «Пять стихотворений с эпиграфами» – философские раздумья поэта об искусстве и жизни. Все они объединены как оптимистическим восприятием мира, так и поисками выразительности слова.

Только в раннем творчестве поэта можно найти несколько трагических стихотворений. («На Первомайской жду трамвая…», «Как круги на воде, расплывается страх…»). Однако в целом творчество Моршена в отличие от многих поэтов русского зарубежья лишено меланхолии, тем более – поэтизации смерти. Поэт даже вступает в полемику со своими предшественниками, поэтами парижской ноты, обвиняя их в слабости («Ответ на ноту») и утверждая победу смертоборчества над разрушением.

Процитировав в одном из последних стихотворений («О звездах») строки Лермонтова, Есенина, Пушкина, Гумилева, Цветаевой о смерти, Моршен говорит, что поэты накликали на себя несчастье, и противопоставляет трагическому восприятию мира душевное спокойствие Державина, в имении которого, по мысли автора стихотворения, «Струилась жизнь певца подобно чуду / Подробно, резво, но не впопыхах. / Была жена в постели. Бог повсюду, / И вкус бессмертья длился на губах».

Одно из последних стихотворений первой книги называется символически «Исход». Лирический герой призывает пойти «на самый дальний край земли, / Забыв, что нет такого края».

По Моршену, смерть и хаос преодолеваются словом, слово соединяет быт и бытие:

 
Себя являя в поиСках – чего?
Ловя преданья гоЛоса – какого?
Она вливает в хаОс волшебство,
Водой живой взвиВая вещество,
Она и хаос претвОряет в СЛОВО.
 

Сложнейшая и виртуозная форма акростиха в начале и середине строфы, повторенное в ее конце позволяет поэту графически выделить ключевое понятие его творчества.

В Слове (в лексике), говорил поэт в беседах с автором этой статьи, таятся тайны мира, его законы, противоречия. Поэт занимается не формальным словотворчеством, а извлечением из слова сущности мироздания, природы, человека. Не случайно одно из стихотворений Моршен назвал «Диалексг/ка <не диалектика — В.А.>природы».

Слово помогает раскрыть красоту природы: «Природа ходит ходуном, / Беременная словолшебником, / Каким-то логиколдуном» («Поэтический мутант»).

Уже в этом стихотворении проявляется не только характерное для поэта создание из привычных слов окказионализмов, но и его уверенность в связи природы и поэзии, в могуществе поэтической строки. Слово, считает Моршен, вмещает в себя противоречия бытия и примиряет их, воссоздавая цельную картину нашего мира. Наиболее полное воплощение эта мысль получит в книге «Эхо и зеркало»: «В небытии есть быть, /Ав глухоте есть ухо, / В любить таится бить, / В аду – кусочек духа» («Диалексика природы»); «В весе//нем – сень, в томлеяье – лень, / В распаде – ад, в сблиэ/сеяье – жженье…» («Двоичное счисление»).

Верный принципу рассматривать все явления в диалектике, Моршен ведет сам с собой спор о смерти и бессмертии, о соотношении смертного человека с вечным космосом. Он понимает, что от смерти не убежишь «хоть круть, хоть верть», что «нахлынет смерть из темноты» («Осенний жалуется норд…»). Но тут же на примере глухослепонемой Елены Келлер, сумевшей преодолеть свои недуг и войти в мир людей, утверждает, что можно свой перешагнуть предел. В свете этой мысли писателя становится понятно название его второй книги «Двоеточие»: «Я смерть трактую не как точку – / Как двоеточие» («Шагаю путаной дорогой…»).

Еще одной темой, пронизывающей все творчество Н. Моршена, является тема выбора и свободы личности. «За каждой гранью свое мирозданье», – утверждает поэт. Однако, прославляемое поэтом «своеволье» не имеет ничего общего с индивидуализмом: о чем Моршен прямо говорит в стихотворении «Поиски счастья», интересного еще и своим графическим построением:

 
Где Я выходит на первый план
Там только скука, туман, обман
рождение – Яйцеклетка
жизнь – Ярмо
любовь – Яд
смерть – Ящик
А там, где я на заднем плане,
Есть или счастье, иль обещанье:
Рождение – воля
Жизнь – стихия
Любовь – семья
Смерть – вселенная.
 

Н. Мошен и В. Агеносов. Монтерей (штат Калифорния)

Начиная со стихотворения «Раковина» первой книги поэта, тема включенности человека в природу и космос сопрягается у Моршена с темой поэта и поэзии. Образ поэта, преодолевшего стихами тяжесть земной оси и победившего время, сравнивается с былинкой, которая пробивает бетон.

В стихотворении «Многоголосый пересмешник», открывающем сборник «Эхо и зеркало», пение птиц сравнивается с поэзией. Поэт, утверждает Моршен в триптихе «Недоумь-слово-заумь», – связующее звено живой природы и вечности. «На человеческий язык / Речь духа переводит лира». Стихи открывают тайны вселенной, как ключом открывался сказочный сезам, говорит Моршен и, будучи физиком, воплощает это в формуле:

 
Крутой замес еще бродил в сезаме.
Змеясь, жило в нем словопламя,
Формировался звукоряд,
И проявлялись буквосвойства:
СЕЗАМ
A3 ЕСМь А³
Е = МС²
Сезаумь, откройся!
 

После 1987 года, когда поэт перенес серьезную болезнь, он умолк почти на 10 лет. И лишь в канун своего 80-летия создал два новых стихотворения, используя его выражение, самой высокой пробы: «Подражание Р. Фросту» и уже упоминавшееся «Поэтов увлекали прорицанья……

Характерно, что и последние сборники поэта завершаются обращением к языку, «К русской речи». Моршен стремится включить в свою речь все богатство живого языка, повторяя вслед за А. Пушкиным, что учиться языку поэт должен у московских просвирен.

О характерной для Моршена приверженности к борьбе, к жизнерадостному восприятию мира свидетельствует и выбор имен и произведений американских поэтов, переведенных им для журнала «Америка».

Певец явной «свободы и для зверей и для людей», Н. Моршен выбирает для переводов стихи Оливера Холмса, Генри Лонгфелло, Джемса Лоуэлла, Франсиса Хопкинсона, восславивших американскую революцию. Философ-оптимист, он обращается к стихам Г. Торо, У. Уитмена, Р. Фроста, Р.П. Уоррена и других практически неизвестных русскому читателю американских поэтов о природе, любви, красоте жизни, о сильных и мужественных людях. Даже если речь идет о смерти, как в стихотворениях американцев Марка Стренда («В самом конце»), Рэймонда Кавера («Что сказал доктор») или англичанина Джона Мейсфилда («Морской волк»), их лирический герой сохраняет стойкость и готов даже в предсмертный час «в море пуститься опять, в привольный цыганский быт».

Несокрушимый оптимизм, редкий для поэзии русской эмиграции, вызвал к жизни и особые художественные формы поэзии Моршена.

Ритмику Моршена отличает динамическая энергия, создаваемая четкими повторами ударений в параллельных стихах, короткими фразами, нарастанием от сборника к сборнику использований тире, вопросов, восклицаний.

Живая жизнь передается у поэта олицетворениями и метафорами: тростник отточен словно сабля, уходит осень по тропинке, земля под дождем от страха мякла, созвездья ночью искры мечут, ручей – поэт подпочвенный; галки вьются, как слова; луна, разжиревшая за день; река и ночь струятся вдохновенно и торжественно, как старые стихи; тень – кошка, парчой тропу одели огнелистые дубы; клены перелистывали многотомный свод небес. Во всех этих олицетворениях и сравнениях природа, человек, поэзия слиты воедино.

Стремление раскрыть диалектику явлений, заставить звучать заново привычные слова приводит поэта (и чем дальше, тем больше) к разделению слов на слоги (свое-волье; под-снежник, боли-голов, чаро-действо, благодаря, оче-видным и т. п.) или образованию необычных новых словосочетаний (не водопад – а водокап, не травостой – а траволяг). Классическим примером мастерства словообразований Моршена является стихотворение о снеге «Белым по белому».

Иронический, но отнюдь не скептический, оттенок придают стихам поэта использованные им в своеобразном соединении технические термины XX века (сокровищница генная, электромагнетизм, термодинамика) и просторечия типа ахи-охи, тары-бары, фигли-мигли; тру-ля-ля и те-те-те.

Оживляют стихи и придают им динамику звукоподражания птицам, эху (зин-зи-вер; чьи-вы, чьи-вы; питть-пить-пить и др.).

Радостность, светлость придают стиху Моршена и виртуозные рифмы (искусница-златокузница, рассказывай-топазовый, ерепенится-смиренница, озером-прозелень, такт-смарагд, изумруд-не замрут), и фонетические повторы внутри одной строки или строфы.

В отклике на первый сборник Моршена известная русская поэтесса Ирина Одоевцева написала, что «автор «Тюленя» молод и здоров, гораздо моложе душевно своих сорока лет». Эту молодость и здоровье поэт сохранил и в пятьдесят, когда писал «Двоеточие», и в шестьдесят, когда создал «Эхо и зеркало», и после восьмидесяти.

Поэзия Моршена – светлая жизнерадостная струя в литературе русского зарубежья.

Сочинения

Тюлень. – Франкфурт-на-Майне, 1959.

Эхо и зеркало. – Беркли, 1979

Двоеточие. – Вашингтон, 1967.

Собрание стихов. – Беркли, 1996.

Пуще неволи. – М.: Сов. спорт, 2000.

Публикации

Альпийская весна //НЖ. 1967. № 88.

Башня //НЖ. 1960. № 60.

Белым по белому //НЖ. 1970. № 98.

В миниатюре. Стихи //НЖ. 1974. № 114.

В пятом измерении //Возр. 1969. № 214.

Весенняя шарада //НЖ. 1970. № 98.

Времена года //НЖ. 1966. № 85.

Встреча с зарей //НЖ. 1962. № 67.

«Гроза прошла, и – хорошо в полях…» //НЖ. 1954. № 37.

Два стихотворения //Грани. 1956. № 32.

Душа///Ж 1960. № 60.

«За каждою гранью – свое мирозданье…» //НЖ. 1966. № 85.

«Закат вчерашний не поблек…» //НЖ. 1962. № 67.

«Звезда на небе. Сколько слез и слов…» //НЖ. 1954. № 37.

Иванушка //НЖ. 1976. № 122.

Из киевских стихов //Грани. 1949. № 5.

К русской речи //НЖ. 1966. № 85.

Кусты над рекой //НЖ. 1975. № 121.

Лириды //НЖ. 1970. № 98.

Многоголосый пересмешник //НЖ. 1967. № 88.

Моей горе //НЖ. 1966. № 85.

Муза//НЖ 1969. № 96.

На закате //НЖ. 1961. № 66.

Наблюдения у истоков горного ручья //НЖ. 1963. № 72.

«Не горюй, не горюй – ветер с юга идет…» //НЖ. 1962. № 67.

Новые стихи //НЖ. 1968. № 91.

Ночь на взморье //НЖ. 1962. № 70.

О звездах; Поэт в Америке //НЖ. 1998. № 213.

Ода эволюции //НЖ. 1960. № 60.

Океанские стихи //Грани. 1951. № 12.

Ответ на ноту //НЖ. 1961. № 66.

«По тревоге, на весну похожей…» //НЖ. 1954. № 37.

Поиски счастья //НЖ. 1970. № 100.

Послание к А.С.П //НЖ. 1973. № 110.

После дождя //НЖ. 1952. № 29.

Последний лист //НЖ. 1949. № 21.

Постулаты бессмертия //НЖ. 1957. № 49.

Поток и лужи //НЖ. 1962. № 67.

Поэт, художник и читатель //НЖ. 1967. № 89.

Пять стихотворений //НЖ. 1966. № 83.

Поэтический мутант //НЖ. 1974. № 116.

Пять стихотворений с эпиграфами; Гамлет на пороге третьего тысячелетия; Другу стихотворцу; В защиту сорных трав; Неизвестному автору; Морской волк//НЖ. 1999. № 216.

Разговор о Елене Келлер // Опыты, 1955. № 5.

Раздвойники //НЖ. 1970. № 100.

Розовые очки //НЖ. 1970. № 100.

Сбившемуся с тропы //НЖ. 1967. № 89.

Своеволье? //НЖ. 1967. № 89.

Сжигая черновики //НЖ. 1954. № 37.

Слова //НЖ. 1962. № 67.

Слова счастья //НЖ. 1949. № 21.

«Среди туманностей цепных…» //НЖ. 1962. № 67.

Стансы //НЖ. 1969. № 96.

Стихи // НЖ. 1968. № 93; 1971. №№ 103–105; 1972. №№ 106, 107, 109; 1973. №№ 111 1975, 118; 1976. № 124.

Стихи //Грани. 1949. № 8; 1959. № 44; 1976. № 100.

Стихи //Встречи. 1079–1987, 1989, 1990, 1991, 1996, 2002.

Стихи 1954 года//НЖ. 1955. № 42.

Стихотворение //Возд. пути, 1960. № 1.

Три стихотворения //Грани. 1948. № 4.

Три стихотворения //НЖ. 1960. № 62.

У маяка //НЖ. 1952. № 29.

Цветок // НЖ. 1966. № 85.

«Чем синька синее…»//НЖ. 1967. № 89.

Шесть стихотворений //НЖ. 1954. № 36; 1966. № 82.

Юродивый //НЖ. 1975. № 120.

Ямбы//НЖ 1960. № 60.