Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

Нарциссов Борис Анатольевич
(1906–1982) – поэт, переводчик, критик, прозаик

Родился в селе Наскафтым Кузнецкого уезда Саратовской губернии, ныне Шемышейский район Пензенской области. Отец его был ветеринаром, мать Валентина Кирилловна (урожденная Янсон) не работала. В 1913 году семья переехала в г. Ямбург (ныне Кингисепп) в 83 километрах от Санкт-Петербурга. В 1919 году они вместе с частями Белой армии оказалась в Эстонии, где, благодаря эстонским корням матери, получили гражданство. Борис учился в русской гимназии (1921–1924), окончив которую поступил и в 1931 году с отличием закончил естественно-математический факультет Юрьевского (ныне Тартусского) университета по специальности химик.

Таллин будет всегда (за исключением перевода стихотворения А. Раннита «Отрешение», включенного в авторский сборник Нарциссова) светлым пятном в мрачных стихах поэта.

С присоединеним Эстонии к СССР продолжал работать по специальности, пока не был призван в Советскую Армию. В 1943 году перешел фронт и был отправлен инженером-химиком на сланцевый завод все в той же Эстонию. В 1944 году Нарциссов вместе со всем персоналом завода эвакуировался в Германию и в конце войны оказался в находившемся во французской зоне лагере Ди-Пи. По воспоминаниям других ди-пийцев, он читал лекции о литературе в ряде беженских лагерей. Затем последовала эмиграция сначала в Австрию (1950–1953), а оттуда затем в США, где работал консультантом по научно-технической литературе в различных научных библиотеках до выхода на пенсию в 1971 году.

Семейная жизнь сложилась тоже удачно. Жена Лидия Александровна, урожденная Горшкова (1913–2004), ценила творчество мужа. Они были счастливыми супругами, счастливыми родителями сына, счастливыми дедушкой с бабушкой.

Стихи Нарциссов начал писать в гимназии, а в 1928 году вступил в Юрьевский Цех поэтов, где познакомился с поэтом Борисом Вильде – будущим участником французского сопротивления, расстрелянном фашистами. Воспоминания об этом периоде жизни вошли в стихотворение «Двойники». В 1934 году стихотворение Нарциссова было напечатано в самом престижном эмигрантском издании «Современные записки» (№ 56), в начале 50-х – его стихи и литературоведческие статьи регулярно появляются в «Гранях». И лишь в 1956 году выходит первый сборник поэта. Затем тоненькие книжки стихов выходят с завидной регулярностью: в 1961 – «Голоса», в 1965 – «Память», в 1969 – «Подъём», в 1974 – «Шахматы», в 1978 – «Звездная птица», ставшая самым полным прижизненным изданием стихов поэта. Нарциссов включил в нее все прежние сборники и часть новых стихотворений. Стихи Нарциссова заметили и одобрили И. Одоевцева и Я. Горбов, статьи его творчеству посвятили Б. Филиппов, А. Цветиков и Ю. Иваск.

Все писавшие о Б. Нарциссове отмечали его тяготение к мрачной поэзии Эдгара По. Пожалуй, он мог повторить вслед за американским поэтом: «Жизнь – безумный кошмар, который преследует нас до тех пор, пока не бросит наконец в объятия смерти». Впрочем, сам Нарциссов сказал не хуже уже в первом сборнике своих стихов: «Только поэты-астрологи / Принимали по звездному коду / Далекий сигнал катастроф» («Земля задыхалась. Но капали…»). А последнем прижизненном так подвел итог своим размышлениям об отношении писателя и читателя:

 
Читателя не причесывай стихами,
Не корми дешевой печалью,
А – давай ему рвотный камень,
А – бури ему череп сталью
………………………………………..
Он поймет ядовитое жало
В происшествиях мира простых,
И твои жестокость и жалость, —
Пронизавшие стих.
 

(«Читателя»)

И еще определеннее в уже упоминавшемся «Двойнике», завершающем посмертную книжку стихов:

 
Любовь с поэзией в союзе
Мне, видимо, не суждена:
Моей приличествует музе
Кладбище, ужас и луна.
 

Кладбище не так уж часто встречается в стихах Нарциссова, а вот ужас присутствует в неимоверных количествах. «Мутный ужас бродит в человеке», в мире царит «белый холод смерти», дорога ведет «в никуда»; «кровавая над садами свисает луна»; «осени костлявая рука»; «труп незрячими глазами смотреть в потемки будет до утра». По небу носятся «черные молнии», «черная птица стучится в окно».

Человека в стихах Б. Нарциссова окружают мистические чудовища, страшные демонические существа, чертовщина: Гиппогриф охотится за человеком, Ведогонъ по лесу кружит; размахай, «над душою скребя», будет «заползать, мельтешить и мотать» человека; «угластые зеленыши», плесени, угары, нежити – все они пугают человека, говорят ему о бессмыслице бытия. Загадочный Кокодрил как вцепится «в душу тебе – так уже не отвяжется».

Да и реальные явления и существа внушают готический ужас. Метафоры Нарциссова зловещи. Фонарный свет здесь то «темен и тревожен», то «дрожит»; «мой дом, как могила»; «мертвый город в черных кавернах»; «жуток час ночной»; «искривленные щупальца сучьев протянулись к озябшей луне».

Целый ряд стихотворений, названных именами планет, представляют небесные светила страшными: солнце – то «сын желтых драконов и сам дракон», то «пухнет», то совсем «остыло»; «Сатурн зловеще бледный пророчит горе и позор», у него «свинцовый взгляд, вечный смертельный холод», у Меркурия «тусклый фонарь интеллекта», Стрелец совершает «тлетворные шаги», Сириус – «в паутине». Традиционно загадочная у русских поэтов Луна под пером Б. Нарциссова становится «астрально обманной планетой». «Кровавая», она «над садами свисает»; «месяц с натуги багровый». «И мячик Марса красноватый… Да, и Венера – ад нездешний» навевают на лирического героя грустную мысль: «Ты, человек, – один!». «Небо огромно и пусто».

Страшный мир разлагает самого человека, его мозг. «Мой мозг впитал свирепый яд гниенья», – говорится в одном стихотворении. «Упыри – во мне и вне» – в другом. «Я отравлен точно трупным ядом… ты и я – тлетворны мы душой» – в третьем. Герой многих стихов поэта чувствует усталость. В знаменитом цикле «Эдгариана» утверждается, что «жизнь-болезнь», и автор «Ворона», как и Лермонтов, «ужас… носил с собою в сердце». Единственный «ответ, анестезирующий боль, – поставить ноль», то есть прийти к смерти («X = 0»). Трагически и одновременно мистически звучат написанные еще в 1940 году строки: «Жить, чувствовать, что ты живешь, / Не отвлекаясь посторонним / жизнью».

Лишь изредка мелькнет у поэта мысль, что среди безрадостной природы, пепельной «иссохшей травы, что мерзость и тля», среди «смрада тленья» «Все святые, на Руси просиявшие», стоят «на страже гиблой земли», «что молится рать, / Чтобы этой земле – просиять». В первом сборнике поэт задается вопросом «Разве Пребывающий оставит / Безумных нас и гласа не подаст?». Поэт еще верит в существование «Светлояра». Светлым настроением проникнут шедевр пейзажной лирики «Тонкие ветки, серебряный иней» из второго сборника поэта. Но уже в этом же сборнике представившийся лирическому герою рай оказывается результатом укола некой смесью алкалоидов («Я видал удивительный край…»). Тема хлороформа всплывет и в одноименном стихотворении последнего сборника поэта. А владеющее поэтом чувство трагического мироустройства, невозможности что-то переделать выразится в стихотворении «Офиух»[86]86
  Это слово – синоним названия планеты Змиеносец. По легенде Змиеносец (иногда его ассоциируют с Лаокооном) не может сбросить с себя Змея и обречен носить его на плечах.


[Закрыть] – заглавном в сборнике «Звездная птица».

Так совершенно неожиданно поэт в конце жизни приходит к идее стоицизма: нет другого пути, как существовать в этой эпохе.

Обостренно воспринимающий мир, трагизм бытия, сочувствующий человеку в этом страшном мистическом мире, Б. Нарциссов не мог не видеть, что романтика уходит из жизни, уступая место скучному размеренному быту. Цикл «Эдгариана» завершается стихотворением «Могила», где рассказывается, как за оградой захоронения великого романтика «нарваны газеты», а «из кабака наяривает джаз». «Страшный Эдгар», как назвал его К. Бальмонт (эти слова взяты эпиграфом стихотворения) сегодня превратился в «забытого Эдгара». Роковой, мистический мир, в котором живет лирический герой Б. Нарциссова, сменяется размеренным, скучным существованием, где человек, «точен, исполнителен и туп», «любит телевизор у камина /Ио погоде говорит всегда». И если человек, живущий в романтическом мире Эдгара По, Гумилева, Бальмонта, Блока, Бунина (их Б. Нарциссов называет своими учителями в последних написанных им стихах), вызывает у поэта сочувствие, то этого «правильного» и скучного обывателя «не жалко будет, / Когда испепелят последний труп» («Человек будущего»).

Как видно уже из сказанного, стихи Б. Нарциссова экспрессиони-стичны. Даже самым обыкновенным явлениям поэт придает мрачную очеловеченную окраску: «кричал обезумевший ветер», «гнетут облака точно плиты», «крался одетый в погребальное облако снег», «истекающий кровью клен». Примеры эти можно множить до бесконечности.

Немалую роль в лирике поэта играют цвета: кроваво-красный, огненный («закат был кровь», «багровый закат», «скалы кровавого камня», «кровавые склоны», «песок красный и сухой»; «мир чернокрасным был»). Часто мрачную картину бытия передает цвет плесени – зеленый («души вынутые зеленели слабо в пустоте естества»; «зеленая плесень светила»; «зеленые душеньки»; «глыбы зеленого льда», «зеленое пламя папоротника»). С плесенью связаны и белесость, бледность («ядовитые белесые грибы», «бледное пламя неба» и т. п.). Реже встречается синий цвет, но и он вовсе не радостный («сиреневые хлопья… синь темноты… холодно в синеющих просторах»).

Визионерский загадочный характер придают стихам названия сборников и особенно циклов в каждом сборнике: «Древность», «Мозг», «Двойники», «Сказки», «Отражения»» «Звездная птица», «Искупление», «О потонувшей Медведице», «Эдгариана», «Драконограммы», «Планеты и знаки», «Змеи», «Lunaria». Таинственны и мрачны окказионализмы поэта: «хлюп грозных копыт», «с мертвечихой мертвец», «паутинчатый страх», «осень мясничиха», «гнездился жабень» и др.

Б. Нарциссов соединяет бытовую, мистическую, научную и даже церковную и старославянскую лексику. Многие стихи предваряются эпиграфами, что придает им дополнительный экзистенциальный смысл. В ряде стихотворений встречаются физические и математические вкрапления.

Автор «Звездной птицы» – единственный поэт послевоенной эмиграции, подхвативший традиции как зарубежной мистической лирики (в первую очередь Эдгара По), так и русской поэзии Серебряного века с ее трагическим мироощущением (Ф. Сологуб, А. Блок, И. Бунин).

Сочинения

Голоса. – Frankfurt / М., 1961

Память. – Washington, 1965

Подъём. – Leuven, 1969

Звёздная птица. – Washington, 1978

Шахматы. – Washington, 1974

Письмо самому себе: Стихотворения и новеллы. – М.: Водолей, 2009

Публикации

А.Н. Цветиков //Совр. 1977. № 35 / 36.

Бунин – поэт //Грани. 1955. № 24. Нов. ж., 1974. № 114.

Была ли Атлантида // Совр. 1976. № 32; 1977. № 33 / 34.

Два течения в русской поэзии Зарубежья //Возр. 1968. № 195.

Дракон //Возр. 1969. № 214.

Желтоволосый отрок. Элементы детскости в жизни и творчестве

Сергея Есенина//Совр. 1977. № 35 / 36.

Забытая религия света //Возр. 1968. № 204.

Из цикла «Жизнь» //Грани. 1955. № 25.

Как попадают в Бизбен //Грани. 1965. № 57.

Карты//Совр. 1977. № 35 / 36.

Короткие рассказы // Совр. 1970. № 20/21.

Кот//Совр. 1971. № 22/23.

Монастырь Св. Троицы в Джорданвилле //Возр. 1969. № 210.

На заре жизни. Происхождение жизни //Возр. 1970. № 223.

Ответ //Возр. 1969. № 214.

Письма о поэзии //НЖ. 1975. № 118.

Письмо самому себе //Возр. 1967. № 188.

Под знаком диференциала. Поэзия Николая Моршена//НЖ. 1976. № 125.

Прогулки при луне // Совр. 1971. № 22 / 23.

Сила и материя //Грани. 1961. № 50.

Случай с Авксентием Алексеевичем //Грани. 1961. № 49.

Солнечный голос в синем мире //Грани. 1969. № 71.

Стихи//Грани. 1954. № 21; 1956. № 31; 1959,№ 44; 1960. № 45; 1964. № 55.

Стихи //Возр. 1971. № 229.

Стихи //НЖ. 1973. № 111; 1976. № 124.

Стихи //Встречи. 1977, 1982, 1983, 1992.

Стихи о Лермонтове //Возр. 1965. № 163.

Стихотворение. – Совр. зап., 1934. № 56.

Стихотворения //Возр. 1968. № 200.

Ткань //Грани. 1963. № 53.

Хлороформ // Совр. 1977. № 35 / 36.

Отзывы о книгах

A. Раннит. Donum Estonicum //НЖ. 1977. № 129.

B. Брюсов. Огненный ангел //НЖ. 1973. № 111.

В. Злобин. Тяжелая душа //НЖ. 1972. № 107.

В. Робсман. Персидские новеллы //НЖ. 1977. № 126.

В. Тэррас. Алексис Раннит //НЖ. 1976. № 123.

Вадим Андреев. На рубеже //НЖ. 1978. № 132.

Валерий Перелешин. Южный крест //НЖ. 1980. № 138.

Вл. Корвин-Пиотровский. Поздний гость //НЖ. 1972. № 107.

Дальние пристани. Сборник стихов Евгении Димер //Возр. 1968. № 197.

М. Каратеев. Арабески истории //НЖ. 1972. № 107.

М. Каратеев. Белогвардейцы на Балканах //НЖ. 1977. № 129.

М. Каратеев. По следам конквистадоров //НЖ. 1973. № 111.

М. Каратеев. Ярлык великого хана //НЖ. 1975. № 119.

Т. Фесенко. Пропуск в былое //НЖ. 1975. № 121.

Три книги Ю. Миролюбова//НЖ. 1978. № 130.

Стихи
(1958)

 
Он костер положил у подножия храма
И украсил его.
Дым всклубился, и к небу направился прямо,
И питал Божество.
 
 
На тяжелом, еще не-арийском, наречьи
Говорил он слова.
И одеждой его были шкуры овечьи,
И поката была голова.
 
 
Трепетало под солнцем прозрачное пламя.
Стал костер угасать.
Он смотрел на закопченный жертвенный камень
И бессилен был что-то понять.
 
 
А вверху, средь шершавых камней воздымаясь,
Над кустами в цвету,
Необтесанный мраморный бог, улыбаясь,
Напряженно глядел в пустоту.
 

 
Внемли о днях последних хладеющих светил:
Когда остыло солнце, мир черно-красным был.
 
 
Как уголь, от деревьев тени
Лежали на земле,
И сучья, как рога оленьи.
Чернели в мутно-красной мгле.
 
 
Змеились трещины среди иссохшей глины
И, точно щупальца голодные, ползли.
То были дряхлости и немощи морщины
На высохшем лице земли.
 
 
И солнце, точно медный шар.
На горне раскаленный, жгло зловеще
У дымных туч края. И медленный пожар.
Качалось, умоляет и трепещет.
 
 
И солнце облака лизали и съедали.
Чудовищами ползая кругом.
И сполохи с высот кидались дико в дали.
Борясь со тьмой крадущимся врагом
 
 
И Страх, летучий Страх, струящеюся тенью
Дрожал над зеркалом багровых вод
И верить не хотел в смятеньи,
Что солнца час последний настает.
 

 
Он вышел, с натуги багровый,
С подвязанной косо щекой,
Уселся над лесом, и кровью
Истек, и, блестящий такой,
 
 
Отравился в путь. А прохлада
Ночная ласкала его.
Но выше ему было надо
Светить золотой головой.
 
 
Никто не мешал. Успокоен,
Он пристально сверху смотрел,
Как в озере был он удвоен
И в стеклах, холодный, горел.
 
 
Но в пятом часу застеклянил
Пространное небо рассвет.
Не сдался еще на поляне
Насвеченный месяцем след.
 
 
Потом рассвело. И, вставая,
Все заняты были своим.
И месяц, ненужный, истаял,
И, белый, сквозил голубым.
 

 
Как толченый кирпич – эта красная глина,
И колются космы травы.
Как до кости, до камня промыты в долины
Пересохшие дикие рвы.
 
 
А взберешься и выйдешь: замаячат укропами
Дерева по пыльной степи.
Позабыта веками, позабыта потопами,
Ты, недвижная, сонная, спи!..
 
 
Мы по самым паучьим местам проходили,
Мы устали по зною кружить.
Побуревшие травы и солнце над пылью:
Вот земля, на которой – дожить.
 
 
По равнине уставленной деревьями тошными,
Я который уж день бреду.
И птицы не наши голосами истошными
Точно с радостью кличут беду.
 

 
Да над судьбою роковою
Звездные ночи горят.
 

А. Блок. «Роза и крест»

 
В древнее черное лоно,
Лоно судьбы роковой,
Звездный размах Ориона
Падает вниз головой
 
 
Берег родной и желанный,
Видишь, растаял в мечту.
Вот – Облака Магеллана
Вечно летят в пустоту.
 
 
«Путь твой грядущий – скитанье…»
Слушай, не всё ли равно,
Где и в каком океане
Судну тонуть суждено?..
 

Голоса
(1961)

 
Тонкие ветки, серебряный иней.
Свет неземной, заколдованный, синий.
Жемчуг, сапфиры и бледный опал
Светят в парче снеговых покрывал.
 
 
Полной луной зачарованы ивы.
Видно далеко-далеко с обрыва
Черные тени на синем снегу,
Празелень льда на речном берегу.
 
 
Добела кем-то в выси накаленная,
Выше и выше, в пространства бездонные,
В сизую глубь уплывает луна.
Слышно, как светом поет тишина.
 

 
Был ветер пес. А осень-мясничиха
Дорезала и клены, и закат.
Подвыв, кидался ветер лихо
С полей наскоком в гиблый сад.
 
 
Свисали с сучьев красные лохмотья,
И сизым мясом блекли облака.
Сцедила кровь: конец работе.
А псу бы лужи долакать.
 
 
Листве догнить. Сметет тупая сила
Ее в промозглый, плесневый подвал.
Ушла. И лампу погасила.
А ветер сучья оглодал.
 

Память
(1965)

 
Заглянул к себе в подвал, —
А оттуда – скверной сыростью…
Я давно их не топтал:
Вот, успели снова вырасти.
 
 
Беловаты, как грибы.
Я сравнил бы их с опенками.
Натянули туго лбы,
Заплелись ногами тонкими.
 
 
Притаились, пауки!
Не моргнут глаза их кроличьи…
Все как будто двойники,
Все Борисы Анатольичи.
 

 
Ну, а как попадают в Бизбен? – А надо
Ехать долго железной дорогой.
Остановка будет в леске, у отрога,
Просто так, без вокзала и сада,
 
 
Очень ветхий и темный сруб и платформа,
А дерево хрупко и гнило,
И вы сходите вниз, как в могилу,
А из ямы – сладкий дух хлороформа.
 
 
И от старости сруб деревянный распорот
Здесь и там обомшелою щелью,
И дурманно веет сладкою прелью,
И внезапно вы входите в город.
 
 
Ах, как сразу от гнета здесь каждый свободен!
Даже воздух здесь радостью пахнет.
Но чужому тут места в уютных домах нет,
Но для счастья чужой тут не годен…
 
 
Обитатели к вам не подходят на сажень…
«А какой это город?» – «Ну, Бизбен…»
«Ах, совсем, как в Австралии, в Квинслэнде – Брисбен!»
«Не совсем, но для вас ведь не важно:
 
 
Это важно для тех, кто сюда прибывает.
Их встречают дипломом на блюде».
«Ну, а кто же живет здесь? И кто эти люди?»
«Тут у нас не живут – пребывают…»
 
 
Недомолвка у них тут с чужим, переглядка.
«Как же к вам попадают в Бисбен?»
«Очень жалко, но план сообщений не издан:
Вы ошиблись в пути пересадкой».
 
 
«Но я очень хочу…» – «Вам не срок – подождите:
Вы получите вовремя вызов».
Я проснулся, и рвутся последние нити,
И рассвет занимается сизо.
 

Подъем
(1969)

 
Настала ночь, и я на башню вышел
И стал смотреть на звездный небосвод.
Я как бы в сон ушел. И вот, услышал
Я звезд далеких гармоничный ход.
 
 
Хрустальный свет их ясен и понятен,
Но жуть сквозит в движенье вихревом
Мистических туманностей и пятен,
Горящих бледно-фосфорным огнем.
 
 
Но я нарочно взор в них углубляю,
Я отрешаюсь, стыну и лечу,
Как будто бы сорвался с корабля я,
Тону и гибну, – ибо так хочу.
 
 
Я жду ночного мертвого молчанья,
Чтоб в нем забыть с приходом темноты
Бессмысленность и боль существованья,
Уйдя в бездонный ужас пустоты.
 

 
Чрез города, леса и степи
Я путь скитальца устремил,
И всюду слышу тяжкий трепет
И вижу тень от жестких крыл.
 
 
Неутомимо и упорно,
Скользя незримо за спиной,
Шурша крылом, как ворон черный,
Она всегда следит за мной.
 
 
От дуновения полета
Бегут холодные струи,
И в них колючей дрожью кто-то
Вздымает волосы мои.
 
 
Тень от нее на всё ложится…
Ей весел жалкий ужас мой.
Так смерть бесшумной, хищной птицей
Повсюду следует за мной.
 

 
Поднимайся! – Вверху на горе…
 

Вера Булич

 
С усильем надо мне брести в горах, пока мне
Не станет тяжело и смутно, как в бреду, —
Но всё-таки бреду по кремню и по камню,
Карабкаюсь, ползу, встаю и вновь бреду.
 
 
И выбился из сил, и вот она, вершина,
И вот внизу туман, как белая вода.
Я всё свершил: вверху светло, пустынно…
Дорога кончилась: отсюда – в никуда.
 

Шахматы
(1964)

Тиамат – начальная тьма.

Сумерийские мифы

 
Блестят фигурки на доске —
Ладьи, слоны, цари и кони…
Сверлит упрямо боль в виске
И к проигрышу ходы клонит.
 
 
И это мир. Когда-то хаос,
Он превращен в закон игрой.
Я прячу голову, как страус,
Во всё, в чем есть закон и строй.
 
 
Но уберут фигурки в ящик,
Когда дадут последний мат,
И будет снова настоящий
Бессветный хаос – Тиамат.
 

 
Ну и ну, ну и дела, как сажа бела…
 

Игорь Чиннов

 
Две дамы-старухи нудно
Суются в мои дела.
Дела эти скучны и скудны:
Дела – как сажа бела.
 
 
Одна – хлопотлива, седая,
Бубнит всё время под нос.
Другая – в тени оседает;
Вот эта – совсем без волос.
 
 
Почтительно им уступаю,
Но сердце так и кипит!
– Тенета плетут, наступают:
Ни та, ни другая не спит…
 
 
Помочь не может мне ярость
В неравной глупой борьбе-с.
– У одной фамилия – «Старость».
У другой – ну, тоже на «С».
 

Из цикла Комнаты

 
Он открылся, огромный и пыльный,
Позабытый чердак предо мной.
Полусвет – но какой-то мыльный:
Светло-серый, тусклый дневной.
 
 
Свет из круглых и низких окон —
Только в небо: вниз не взглянуть.
За каймой паутинных волокон
На стекле столетняя муть.
 
 
А на камне (зачем он тут брошен?)
Голый мальчик один сидит.
Он слепой. И рот перекошен.
Он оставлен, брошен. Забыт.
 
 
И вот, телом тщедушным тужась,
Он кричит однотонно и громко,
Как машина, голосом ломким, —
Только: «Южас, южас…» и «Южас!»
 

Звездная птица
(1978)

 
Звездная птица опустит свой клюв,
Тонкую шею к земле изогнув…
 

«Стихи», стр. 54

 
Когда злонравный Сагиттарий
Тугую тянет тетиву…
 

«Шахматы», стр. 27

 
Звездная птица, – Лебедь туманный!
Крылья простерла вечной осанной,
 
 
Там, где за бездной черных провалов
Время седое бег оборвало.
 
 
В клюве ты держишь света волокна:
Фосфором бледным зримый поток на
 
 
Малые земли, луны, планеты…
Так вот явилась некогда мне ты,
 
 
Звездная Птица, лебедь стоокий!
Время настало: полнятся сроки.
 
 
Пусть Сагиттарий целит стрелою —
В светлых волокнах птицею взмою!