Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

Иногда Сергеич любил рассказывать о Муроме, где была у него в царское время – и даже в НЭП – железная торговля; про Ростов Великий, где также имел он дело; и, особенно, про излюбленный свой Суздаль или, как он называл его, «Суждаль»:

– Старый город княженецкий, стольный град Святой Руси, а ноне тихой-тихой… До железной дороги далеконько, торговля малёхонькая – больше огородиной и вишеньем (вишня получше владимирской, а огурец Ростова Великого огурцу не уступит!); промышленности – ни-ни, никакой! Жителёв было не боле трех тыщ, а церквы старые, монастыри огромадные, много церквей-то: не менее шести десятков. Правда, в иных только и были, что поп, дьячок и два прихожанина приписных… Поп и жил не миром, не требами – куды ж наберешь треб-то, когда духовенства пропасть, а жителёв горсть, – жил и поп, и дьячок огородиной да садами… А весной, как зацветет Суждаль – кругом сады вишневые да белокаменны церквы… Благодать! Краса Господня!

– Правда, всё боле никонианские, церквы-то, да строены-то еще до Никона, – спешил оговориться Сергеич.

– Вот и у нас в Невеле… всё сады, – торопился вставить Самуил Исакович.

– Бывал я в вашем Невеле… Какие уж там сады? – возмущался Цивильский.

– А такие и сады… хоросие сады, – обижался Перовский и долго огорченно жевал толстыми губами.

Был он круглым, красным, почти совсем лысым, только по краям как бы обвалянным рыже-седым пухом. А так как и одежда его была вечно в каком-то пуху, то он и напоминал одряхлевшего, рыжеватого цыплока, торопливо и суетливо перекатывавшегося с места на место. Добродушнейший, восторженный и крайне неряшливый и беспорядочный, он был отличным часовщиком и незаурядным спекулянтом, и ухитрялся, даже будучи заключенным, зарабатывать огромные – для лагеря, конечно, – деньги. Большую их часть он переправлял – с разными оказиями – семье в Ленинград, а остальными щедро помогал всем нуждающимся, в первую голову, нам, своим сожителям. И сел-то он на свои короткие три года – за антисоветскую агитацию – своеобразно, о чем с благодушнейшим юмором рассказывал нам, никого – это была его черта – при этом не осуждая: ни доносчика, ни следователя:

– Меня посадили без имени и фамилии…

Дело происходило так: Самуил Исакович отдыхал на каком-то курорте в Крыму. И однажды, подвыпив, развел антимонию на тему: как привольно жилось раньше, при царе, и как скрутно сейчас. Все эти разглагольствования сопровождались целым фейерверком еврейских антисоветских анекдотов. Слушатели смеялись, подзадари-вали Перовского, а он расходился всё больше и больше. Вскоре он уехал домой, в Ленинград, а еще через месяц, а может и два, у одного из его тогдашних слушателей, партийца и активиста, заговорила совесть: слушал, мол, антисоветские росказни – и не донес во-время. Фамилии и имени Самуила Исаковича партиец, конечно, не знал, но сделал донос точно и обстоятельно: тогда-то и на таком-то курорте круглый, плешивый еврей, маленького роста, лет 60–62, высказывал, мол, то-то и то-то… Справились в курортных книгах и у курортного персонала, и по описанию – еще через месяц – установили, что надлежит арестовать гражданина Перовского, Самуила Исаковича, 61 года, проживающего в Ленинграде, Васильевский остров, такая-то линия и такой-то дом…

– Да ви не стесняйтесь, всегда говорите мне, цто вам надо… Я рад помоць.

Эта фраза смешного, доброго человека навсегда запомнилась нам, уцелевшим…

Уцелел ли Ричард Тадеушевич Цивильский? Ах, какой он был колоритной фигурой! Щуплый, поджарый, тонконогий полячок, с седенькой клёванной эспаньолкой, в пенснэ на остреньком носике, с необычайно мелкими чертами сморщенного личика и порывистыми движениями девушки, спешащей на первое любовное свидание, – Ричард Тадеушевич был вечно восторжен, вечно увлечен какой-нибудь нелепейшей затеей, вечно влюблен. И эти вечные волнения отражались и на его блуждающем, отсутствующем взгляде и на… его желудке.

– Ну, начинается ария из «Цивильского серульника»! – ворчал по ночам, ворочаясь на своей – соседней с Цивильским – верхней койке, Павел Васильевич.

А за склонность к прекрасному полу весь лагерь прозвал бедного технолога «Ричардом-Львиные…». Сейчас Ричард увлекся «Двадцатой Буровой» – Верой Хлыновской, – и лагерные остряки из архитектурного бюро изображали Цивильского с маленьким Цивилёнком на руках. Пеленашка был также в очках и с седенькой эспаньолкой. Под изображением, отпечатанным на синьке, были помещены стихи:

 
Плод любви Цивильского
Двадцатой Буровой:
Ричард не нахвалится:
– Эсперантик мой!
 

Эти безграмотные вирши были вызваны основной страстью Цивильского – эсперанто. Ричард Тадеушевич и получил свою «катушку» (десятилетний срок заключения) за упорное стремление печатать свою многотомную работу «САИЗМ (социально-архитектурное мировоззрение), или философия эсперанто». И так как второй том этого бреда (первый был издан в диком 1921 году) не был пропущен «марксической» цензурой, Цивильский издал его в тридцатых годах в Польше. При попытке нелегально протолкнуть в Польшу рукопись третьего тома, Ричард Тадеушевич был арестован.

Всегда по-военному подтянутый, чисто выбритый и аккуратный во всем, Павел Васильевич был полной противоположностью Ричарду и Перовскому. Образованный, насмешливый, хорошо воспитанный, он сохранял многое от своего военного прошлого: – «Слу-шаю-с!», «Честь имею вам доложить»… Безразличный к религии, он с подчеркнутым уважением относился как к каждому проявлению веры, так и к служителям религии. Искренняя почтительность его к владыке была трогательна, а его предупредительность к нему была безупречна. А чему он был предан безраздельно и беззаветно – это музыке. Часами он, инженер-механик, мог говорить о ней, насвистывать и напевать целые симфонии, оратории, оперы. На этой почве и сошлись мы с ним, и часто целыми часами выли вдвоем то «Китеж», то «Хованщину», то «По прочтении псалма», то симфонии Моцарта, Бетховена, Малера.

Я писал скверные философические стихи, и Павел Васильевич, поклонник Тютчева и Сологуба, одобрял их:

– Валите, Андрей Алексеич, выпишетесь еще, Бог даст!

А я нараспев читал свои упражнения всей честной компании. Владыка сосредоточенно слушал, стараясь подавить улыбку, Павел Васильевич одобрительно кивал головой, Архип Сергеич дремал, Перовский норовил ввернуть что-либо на вечную тему – «Вот и у нас в Невеле», – а Ричард Тадеушевич выскакивал со своим постоянным:

– Нет, что вы там ни говорите, а русский язык, да и все примитивные, неусовершенствованные языки – страшно грубы! Как плохо звучат не только ваши, Андрей Алексеевич (вы, надеюсь, не обижаетесь на меня?), но и пушкинские стихи:

 
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том… —
 

а как хорошо это звучит на эсперанто!

 
– Sur bordo mare isolita…
 

И дальше: не безобразнейший «кот ученый», а благозвучнейший «cato instruite»…

– Замолчи ты! Сам ты «като инструито»!

– Друзья! Назовем нашего ученого кота Памву Берынду – «като инструито»!

– Идет! Да будет так!

– Вы всё шутите, товарищи…

– Молчи, Ричард-Львиные…!

Иногда кто-нибудь из нас, вернувшись вечером домой, сообщал:

– Сегодня ночью будет ш м о н к а (обыск)… – И мы тщательно запрятывали бритвы, книги и всё предосудительное с точки зрения комендатуры лагеря.

Звери, учуяв опасность, забивались так глубоко под печку, что еле-еле вылезали оттуда по окончании шмона – запаутиненные и запыленные, но с чувством глубокого удовлетворения.

У меня один раз комендант обнаружил подкову:

– Что это? Для чего? – спросил он подозрительно.

– Подкова… приносит, говорят, счастье… – отвечал я. Я несколько суеверен, как и все нестойкие в вере люди, и никогда не пропущу найденной на дороге подковы.

Комендант изъял подкову, хмуро бросив секретарствовавшему бандюге с подбитым глазом:

– Пиши: изъят металлистический предмет конского инвентаря…

– Не проще ли написать – подкова? – не утерпел Павел Васильевич.

– Не рассуждай, кусок троцкиста! – оборвал инженера комендант.

После одного из обысков кот вылез из-под печи, жалобно мяукая: он сильно поцарапал грудку, и скоро на месте царапины образовалась незаживающая ранка. Она заростала, наполнялась гноем и сукровицей, лопалась – и снова набухала.

– И вам не стыдно: такого больного кота ложите с собой на койку… Тьфу, зараза! – ворчал Цивильский. А еще чистоплюи, за другими следят!..

– Так что же, бросать тварь Божию, коли заболела? – огрызался Архип Сергеич.

– Не бросать, но не спать же с ним…

– Так и не спи…

– А он еще из общего ведра воду пьет…

– Так тварь-то чистая… Кота и в алтарь пускают…

А надо сказать, что наш кот никогда не мог пить из своей посудины: он долго любовался своим отражением в полном ведре свеже-принесенной воды, став на задние лапки и опершись передними в ободок ведра, а затем деликатно лакал из него, иногда окунув в ведро и переднюю лапку.

– Ну, и пусть пьет Божье творение, – поддержал старовера и владыка. – Раз уж старовер не протестует, – а у них это строго, – где уж нам творением Божиим брезговать?

– Вот и в Талмуде сказано: нецистая зивотная только свиня… – поддакнул и Перовский.

А кот словно понимал, что говорят о нем, и ласково тёрся о ноги владыки, старовера и часовщика, недоверчиво и недружелюбно поглядывая на Цивильского.

Так жили мы дружно и мирно вплоть до приезда на Ухту знаменитой впоследствии комиссии Кошкетина. Прикатила комиссия к нам в лагерь в сентябре 1938 года. Состояла эта комиссия из председателя, младшего лейтенанта государственной безопасности Кошкетина, интеллигентного, актерского типа, вылощенного субъекта средних лет, и его помощников – лейтенантов Фридлянда и Заправы. Последний был звероподобным украинцем, с густою щеткой волос, начинающихся сразу над бровями. Целью комиссии было «выявить вредительскую деятельность бывшего наркома внутренних дел, врага народа Ягоды, смазывавшего противогосударственные преступления и облегчавшего участь и сроки заключения врагам народа»… И вот отец народа, космический гений и благодетель, поручил Николаю Ивановичу Ежову снова проверить дела осужденных по наиболее тяжелым пунктам статьи 58-й. Пересмотр означал удлинение сроков, расстрелы, пытки…

И первым же, кто из нашего лагеря попал на пересмотр, был Павел Васильевич.

Всю предшествующую его аресту ночь беспокойно ворочались наши звери. Они не могли найти себе места. Кот жалостно мяукал, Пеструшка как-то болезненно квохтала…

– Памвушка, бедный, ранка никак недужит? Дай-кось промою тебе ее, – утешал кота Архип Сергеич. Но ни кот, ни курица не успокаивались.

– Ишь, тварь, разумная она какая! Чуяли беду-то, – печально качал головой на следующий день Архип Сергеич.

– В Талмуде сказано…

– Замолчи уж ты, Исакыч, не до тебя! – шикнул на Перовского старовер.

А на следующей неделе взяли и владыку. Он достойно и смиренно-величественно дал увести себя, благословив всех нас. Под благословение владыки подошел и Самуил Исакович:

– Благословите, отце, простите, владыко, – сказал он, захлебываясь от рыданий.

– Благослови тебя Бог, чадо, – тихо промолвил владыка.

На следующий день первое, что мы услышали, был вой кота: протяжный, гнетуще-тоскливый. Кот стоял перед пустой койкой владыки, стоял неподвижно как надгробие, И выл не по-котиному, выл как собака или волк А в ногах койки лежала наша Пеструшка. Сдохла.

Может быть, сдохла она от дряхлости, но мы тогда убили бы того, кто осмелился бы сказать это. Мы твердо решили: сдохла Пеструшка-Мавра от тоски.

Павел Васильевич и владыка уже не вернулись к нам. Говорили, что их на пытках убил неосторожный Заправа. А Перовский долго не находил себе места. Наконец, взяв у Архипа Сергеича его том Творений св. Иоанна Златоустого, – он, раскрыв его наугад, где раскроется, и ткнув пальцем тоже наугад, прочитал нам:

«Ты не участвовал в дерзости виновных? Хвалю это и одобряю; но ты не воспрепятствовал тому, что случилось, а это достойно осуждения. Такие же слова мы услышим и от Бога, если будем молчать в то время, когда против Него раздаются хулы и поношения»…

Все мы, потрясенные минутой и текстом, молчали. А Самуил Исакович вскочил с безумным видом. Косноязычный и смешной, он вдруг преобратился во вдохновенного ветхозаветного пророка:

– Я пойду сейцас и буду крицать этим мерзавцам… Я буду крицать им про то, цто они замуцили святого…

Мы удержали Перовского: к чему лишние жертвы? Мертвых не воскресишь… Захлебывающийся рыданиями, он размазывал грязными руками по лицу обильные слезы и икал от непроглоченного отчаяния…

– Мерзавцы… Негодяи…

… А потом жизнь вошла в свою колею. Только кота Памву украли-таки китайцы. Все китайцы работали у нас в прачечной. Сидели за «шпионаж» или контрабанду и поголовно звались Колями.

– Коля не пиона, он сестный контрабандист, – говорили они о себе, и промышляли торговлей, ловя кошек и собак, выделывая их шкурки и продавая по дешевке лагерникам сшитые из этих шкурок меховые шапки-ушанки.

И Архип Сергеич решил во что бы то ни стало отыскать и купить шапку из своего Памвы-Берынды:

– Не уберёг котягу – хоть память о нем хранить буду…

Дней через десять Архип Сергеич вернулся с работы поздно ночью и – чего с ним никогда не случалось – сильно навеселе:

– Н-нашел т-таки… Из П-памвушки шапка-то…

– Купили, Сергеич?

– К-купил. П-последние деньги отдал: всё, что нагрёб в кармане: четыре рубля семьдесят три копейки. Китаец пятерку просил… Купил я у него шапку, а потом не с-стерпел: д-дал раза два в зубы… А потом пошел с ребятами и клюкнул малость – на помин котяги… Тоже ведь тварь Божия…

И Самуил Исакович задумчиво прибавил:

– И в Талмуде сказано: нецистая зивотная только свиня…

Шаталов Владимир Михаилович
(1917–2002) – поэт, живописец

Родился в Белгороде, Отец его был потомственным дворянином и участником Белого движения. Опасаясь репрессий, семья скиталась по России пока не осела в Днепропетровске. Мать происходила из купеческого рода. Живописи Шаталов учился в Киеве и Харькове.

Во время войны уехал в Западную Украину, затем в Австрию, а после войны оказался в Германии. В 1951 году Шаталов эмигрировал в США, в Филадельфию.

Внешне жизнь его протекала вполне благополучно: работал реставратором в Филадельфийской художественно галерее, вошел в число 450 членов Национальной Академии Художеств. Участвовал в 42 художественных выставках групповых и индивидуальных. За свои картины удостоился 60 наград, включая четыре золотые медали. Но без России он чувствовал себя одиноким:

 
Одиночество – улица под ногами
после взрыва нейтронной бомбы.
Молчит. Тянется. Узится.
Одному бежать.
Одному кричать.
Одному в оконные стекла лбом бить.
Но я всё иду осенью позднею
по моей уходящей России…
 

Это чувство одиночества, страдания по России с ее снегами, дождями, осенями, мыслями об уходящей жизни и смысле бытия скрашивалось музыкой или заставляло систематически возвращаться его к творчеству позднего Гоголя. Гоголь на портретах и рисунках Шаталова был всегда угловатый, трагичный с резкими тенями на лице, что отражено в широко известном стихотворении И. Елагина «Гоголь», описывающем шагаловский портрет автора «Мертвых душ»: «Как птица насторожен весь, / Как птица весь нахохленный».

В.Шаталов. «Пришла весна в Вайоминг» (1986). В американских пейзажах, как и в своих стихах, художник искал черты России.

Америку Шаталов не любил. Исключение как в стихах, так и в пейзажах он делал лишь для Западного побережье США и Аризоны.

Знаменательным событием в жизни художника-поэта стало приглашение в 1995 году в Российское Посольство в Нью-Йорке на прием, посвященный 50-летию Победы, где тогдашний Посол С.В. Лавров вручил художнику благодарственную грамоту за пропаганду русского искусства.

Стихи Шаталова печатались в различных периодических изданиях русской эмиграции: чаще всего в «Новом русском слове» и в альманахе «Встречи» («Перекрестки»), издателем которого он был вместе с В. Синкевич с момента создания этого журнала поэзии и живописи до своей смерти.

Авторской книги стихов не выпустил.

Публикации

Дальние берега. Антология поэзии русского Зарубежья. Сост. В. Кудрявцев. – Смоленск, 2006

Ольга Анстей (к 15-летию со дня смерти) // Встречи. 2000

Стихи // Берега. Стихи поэтов второй эмиграции. Составители В. Синкевич, В. Шаталов. 1992

Стихи И «Вернуться в Россию стихами». Сост. Крейд, Вадим. – М., 1995

Стихи И Встречи. 1983–1989. 1991–2001.

Стихи // «Мы жили тогда на планете другой». Сост. – ред. Евгений Витковский. Т. 4. – М., 1997

Стихи // НРС. 1978; 7 аир.; 2 мая; 30 июля; 5 ноября; 1979, 19 июнь 1983, 7 мая.

Стихи // Перекрестки. 1977–1980, 1982

«Мерещится…»

 
Мерещится
из книги памяти
из безмолвия ночей
века моего беспамятство
решеток проволок колючих
и вышек лагерей.
Мерещится
дитя цветущий сад
и женщина
как Ева
и крик ея немой
и поступь тяжкая солдат
и метелей белых
развив ея волос
над всеми ярами
над всеми ямами
и я художник цветами яркими
дом земной пою – ея земной погост.
В тревожной мании
все мерещится мне смерть —
самая из всех смертей
небо мне мерещится
затянутое льдами
и руки
сплошные руки
над всей землею руки
живые руки – мертвых Матерей.
 

Письмо бывшему петербуржцу

 
Дорогой Александр Александрович!
В старческом доме тесно и скучно,
ходят сутулые слухи.
А помните – знамя огненно-алое
и солдат, говорящих по-русски…
Все за берлинами, все было неправдами,
как то, чего знать не хотели.
И вы говорили, и нарочно картавили
о белых снегах,
о белых метелях.
Так в песнях Вертинского —
«последний бокал»
и больше ничего не случится…
Только ходики в комнате тикали-тикали
и ветры шумели над крышей.
 
 
Дорогой Александр Александрович,
все случается в старческом доме…
За большими кварталами
на улочке узкой
вы просто уснете за игральными картами,
уронив на колени похолодевшие руки.
 

Через полвека

 
В давно памятной были
там, где для писем ящик,
очередь собралась людомобилей
и рука у каждого
опускает любовь кому-то и счастье
и я под елку
пожеланье опускаю в Киев.
 
 
Там на ресницах колких
золотые лежат снежинки,
в снегах золотых золотые смеются очи,
а дойти – уже недостанет жизни,
недостанет и писем для письмоноши.
 
 
Только на гоголевском чёрте,
укравшем месяц среди ночи —
ворожея когда-то сказала —
пожеланье успею доставить
и ало-атласные к нему черевички
Но тают далеко – все тают
на колких ресницах, словно девичьих,
снегов золотых золотые снежинки…
 

Ширяев Борис Николаевич
(1889–1959) – прозаик, очеркист

Родился в Москве в помещичьей семье. Окончил историко-филологический факультет Московского университета, Императорскую военную академию, учился в Геттингенском университете (Германия). В Первую мировую войну ушёл на фронт, дослужился до звания штабс-капитана.

Вернувшись в 1918 году в Москву, пытался пробраться через границу в Добровольческую армию, но был задержан и приговорен к смертной казни. За несколько часов до расстрела ему удалось бежать. В 1922 году арестован вторично и вновь приговорен к смертной казни, замененной на 10 лет Соловецкого лагеря особого назначения (печально знаменитого СЛОНа). В СЛОНе наряду с каторжными работами участвовал в лагерном театре и журнале «Соловецкие острова», где опубликовал повести «1237 строк» и «Паук на колесиках» (1925-26) и ряд стихотворений («Соловки», «Диалектика сегодня», «Туркестанские стихи» и др.). Собранный совместно с товарищем по каторге литератором В.Н. Глубовским лагерный фольклор был издан отдельным сборником тиражом 2000 экз. В 1929 заключение было заменено ссылкой на 3 года в Среднюю Азию, где Ширяев работал журналистом. По возвращении в 1932 в Москву Ширяев был снова арестован и сослан на 3 года в слободу Россошь Воронежской обл. В 1935–1942 жил на Северном Кавказе: в Старополе и Черкессе. Иногда ему удавалось устраиваться на временную работу в вузы этих городов. В частности, в начале войны Ширяев преподавал историю русской литературы в Ставропольском педагогическом институте.

С августа 1942, когда Ставрополь был оккупирован германскими и румынскими войсками, Борис Ширяев возглавил редакцию газеты «Ставропольское слово». Она носила откровенно антисоветский характер и одновременно позиционировала себя как независимое русское национальное издание. На первых порах немцы не подвергали газету цензуре. Через четыре месяца газету, переименованную в «Утро Кавказа», распространяли уже по всему северокавказскому региону. Испытываемые противоречия между необходимостью поддерживать немецкое нашествие и бороться на национальную независимость русского народа Ширяев воплотил в образе Всеволода Брянцева – одного из главных персонажей автобиографического романа «Кудеяров дуб».

Во многим разочаровавшись во власовском движении, где имел звание капитана, и тем более, в нацистской идеологии немецкого господства, писатель искал решение национальной проблемы России в казачьем автономистском движении, в формировании которого он принимал активное участие в 1943–1945 годах, сотрудничая с журналом «На казачьем посту».

При подступе к городу советских войск Ширяев вместе с немцами покинул Ставрополь и в феврале 1945 года переехал в Италию в т. н. Казачий стан, где пытался основать новую газету для находившихся там 20 тысяч российских казаков, вывезенных немцами в 1944 году.

Весной 1945 Борис Ширяев оказался в лагере Ди-Пи Капуя. Жизни русских эмигрантов в этой стране посвящены книги «Ди-Пи в Италии» (1952) и «Я – человек русский» (1953), изданные в Буэнос-Айресе (Аргентина) при содействии монархического публициста и издателя Ивана Солоневича.

В Риме в 1954 году писатель издал свою самую знаменитую и наиболее цельную книгу «Неугасимая лампада», писавшуюся с 1920-х по 1950 год о Соловках от Петра Первого до советского концлагеря. Выразительные портреты соловецких узников (от уголовной шпаны до иерархов церкви) чередуются с легендами и преданиями. Само название книги идет от легенды о Схимнике, со смертью которого не погасла Неугасимая лампада Духа. В финале автор выражал твердую уверенность, что «через Смерть к Жизни – тайна Преображения».

Гораздо более противоречивы собственно художественные произведения писателя. По замыслу Б. Ширяева все его вещи составляют цикл «Птань» (сам автор называл его «хроникой») из пяти повестей о жизни казаков села Масловка (что под Тулой) преимущественно в период второй мировой войны, но с экскурсами в историю: «Последний барин» («Возрождение», 1954. № 33–36), «Ванька Вьюга» («Возрождение», 1955. № 37–41), «Овечья лужа» («Грани», 1952. № 16), «Кудеяров дуб» («Грани», 1956. № 6;. 1958. № 37), «Хорунжий Вакуленко» («Грани», 1959. № 42, повесть не завершена, посмертно опубликованы отрывки).

Трагично и ярко нарисован проходящий через весь цикл образ Ивана Евстигнеевича Вьюги, подобно легендарному Кудеяру прошедшего путь от конокрада до раскаявшегося страдальца за русских людей. И хотя мечта Вьюги о создании исключительно национального движения, равно противостоящего сталинизму и фашизму, утопична, автор восхищается мужеством этого человека и отдает дань уважения людям, пошедшим за эту идею на верную гибель. В разных повестях цикла автору удались характеры сельских интеллигентов (учительницы Клавдии Изотиковны, тети Клоди; молоденькой девушки с ее внезапной любовью к немцу Августу Вертеру, также нарисованному весьма многопланово; священника о. Ивана); сложно и правдиво изображены немцы, даже лучшие из которых не могут понять русского национального характера.

В «Кудеяровом дубе» неоднократно высказывается мысль о духовных силах внешне неказистого русского человека и народа в целом. Автор и его персонажи твердо уверены, что никаким планам нацистов о расчленении России на немецкие колонии, о превращении русского народа в раба не удастся сбыться. В этом смысле интересен исторический диалог русского патриота и немецкого интеллигента о русификации всех пришедших на русскую немцев (глава 19).

Интересно с долей уважения и юмора описаны сотрудники местной газеты Котов, Шершуков, две противоположные по характеру женщины с одинаковой фамилией Зерцалова, фельетонист Змей-Крымкин, циник-полиглот Пошел-Вон и другие. Убедительно и тоже не без юмора показана эволюция от догматических взглядов к общечеловеческим ценностям бывшей комсомольской активистки Галины Смолиной и избалованной дочери врача Мирочки Дашкевич.

Значительно меньше удались писателю образы доцента Всеволода Сергеевича Брянцева, тоже выбирающего путь «между звездами», и юного Миши Вакуленко – своего рода антипода фадеевским молодогвардейцам, ставшего активным борцом с советской системой и решившего пойти в казацкое войско, явно обреченное на гибель. Очевидной неудачей писателя, избравшего жанр социально-психологического романа, стали противопоказанные этому жанру карикатурные портреты комсомольцев Васи Плотникова и Константина Прилукина. Свою роль в неудаче писателя при создании этих персонажей сыграла ангажированность Ширяева, его неумение передать всю тонкость проблемы сотрудничества русских людей с немецкими оккупантами.

Опыт Ширяева – еще одно подтверждение того, что ожесточенность несовместима с художественной литературой. По крайней мере, литературой реалистической. Она мешает выйти на философские глубины, постичь тайны бытия.

Сочинения

Ди-Пи в Италии: Записки кукольника. – Буэнос-Айрес, 1952;

Я – человек русский! – Буэнос-Айрес, 1953;

Светильники Русской Земли. – Буэнос-Айрес, 1953;

Неугасимая лампада. – Н.-Й., 1954;

К проблеме интеллигенции СССР. – Мюнхен, 1955;

Кудеяров дуб. – Франкфурт-на-Майне, 1958;

Религиозные мотивы в русской поэзии. – Брюссель, 1962.

Неугасимая лампада. – М., 1991

Публикации

Ванька вьюга //Возр. 1955,37–41.

Горка Голгофа //Грани. 1953,20.

Излом и вывих //Возр. 1954, 32.

Кудеяров дуб //Грани. 1957, 36; 1958, 37.

Овечья лужа //Грани. 1952, 16.

Последний барин //Возр. 1954, 33–36.

Раба политики. Воспоминания подсоветского журналиста //Возр. 1950, 8.

Уренский царь //Возр. 1950, И, 12; 1951, 13.

Хорунжий Вакуленко //Грани. 1959, 42.

Отзывы о книгах

А. Твардовский. Поэмы //Вест. Ин., 1955, 15.

Вокруг света. №№ 1-12, 1954//7?ест. Ин., 1956, 18.

И. Эренбург. Оттепель, роман //Вест. Ин., 1956, 20.

Константин Паустовский. Избранное и Собрание сочинений, т. 1 // Вест. Ин., 1959,29.

Крокодил, журнал юмора и сатиры. №№ 1-30, 1957 //Вест. Ин. 1958, 26.

Новый мир, январь-июль 1954//7?ест. Ин., 1955, 16. С.

Василенко и В. Синельников. Устное поэтическое творчество русского народа// Вест. Ин. 1956, 19.

Boris Pasternak. Il dottor Zivago //Вест. Ин., 1958, 26.