Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

«Я – человек русский»

От Баньоли, пригорода Неаполя, до врезавшейся в море острой косы Поццуоли весь берег густо усыпан купальными кабинками. По вечерам, когда спадает жара, вагоны трех ведущих сюда линий метро, трамвая и электрички выбрасывают крикливую толпу веселых купальщиков. Кабина стоит двести лир. Нам, баньольским дипийцам, такой расход не по карману. Да и к чему он, когда можно, выбрав пролет между кабинными поселками, спокойнейшим образом перелезть через ограду набережной, выбрать под нею подходящий плоский камень и, непринужденно расположившись на нем, пользоваться всеми морскими радостями абсолютно бесплатно. Даже интереснее: тут и медузы, тут и крабы, тут и настоящие неаполитанские лаццарони, которым американские туристы деньги платят за позирование перед фотоаппаратами.

А выкупавшись и постояв в позе Пушкина (по Айвазовскому), любуясь голубеющим вдали Капри, можно заглянуть и в прибрежную кафетерию. Поллитра кианти – шестьдесят лир, и сиди с ним весь вечер, слушай море, вопли осликов, песни бродячих певцов – ту Италию, которой ни в Риме, ни во Флоренции, ни в Милане уже не увидишь. Неаполитанский юг любит свое прошлое и не хочет с ним расставаться.

Сегодня воскресенье, и я с трудом нахожу место в набитом купальщиками кафе-поплавке. Купальный костюм имеет здесь все права гражданства; выпить чашечку густого кофе или глоток коньяку, а потом опять в голубую теплынь волны!

Музыкальных гастролеров тоже больше, чем в будни, и их репертуар разнообразнее. Сейчас вихрастый парень с гармонией, отдав должное традиции тягучей, как сироп «Санта Лючиа», заплатил современности навязчивым модным фокстротом, а потом заиграл «Катюшу». Это в порядке вещей: после войны «Катюша» успешно конкуррирует с устаревшей «Лючией», а «Стенька Разин» даже вытесняет «Стелла дель маре».

В вихрах парня что-то не итальянское и как-будто знакомое. Где я их видел? Разве вспомнишь это теперь, разве разыщешь этот кадр в прошедшей перед глазами калейдоскопической киноленте? Но знакомое… знакомое…

Парень закидывает за спину трехрядку и теперь к его правой руке маленькая гармошка, а левой он подносит к губам какой-то похожий на черную раковину снаряд. Гармошка взвивается кверху, стремительно опускается и начинает четко выговаривать:

 
Как по улице Варваринской
Шел-бежал мужик комаринский…
 

А раковина подсвистывает ей, как Соловей-разбойник:

 
Эх, боярыня ты Марковна,
У тебя ли шуба бархатна…
 

Бронзовый юноша-купальщик в трусах пытается вложиться в залихватский ритм фокстротной закачкой, но это не выходит и он начинает выколачивать чечетку босыми пятками. Мои соседи подстукивают пивными кружками. Песня русской беспредельной равнины яркою, пестрою лентою вьется над голубым волнистым заливом.

Парень обрывает лихой подсвист и гордо произносит:

– Jo sono homo meso! Я – русский человек!

Затерявшийся в калейдоскопе кадр выныривает из пестрого месива памяти и становится перед моими глазами.

– Алеша, – кричу я, – Алеша Пшик! Русский человек!

Декоративная часть вынырнувшего кадра очень далека от окружающей нас обстановки.

… Набитый беженцами товарный вагон. Посредине его – горящая печка; вокруг нее плотное, сбитое в войлок кольцо людского месива, а над ним, стоя на куче мешков, вот этот самый Алеша играет на этой самой гармошке ту же самую залихватскую песенку и покрикивает:

– Веселей! Жизни давай! Мы – русские люди!..

Алеша Фролов мой земляк по Ставрополю. У его тещи там домик на Подгорной улице. Но знали и звали там Алешу не Фроловым, а Пшиком. Таков был псевдоним его, эстрадного музыкального иллюзиониста, игравшего на гармониях, метлах, бутылках «рыковской», сиренах авто и каких-то совсем непонятных инструментах.

Вдруг разом происходят три события: вагон сотрясается на стрелке, дверь открывается сама собой, песня обрывается и Алеша орет со своей эстрады:

– Стой! Бабку потеряли!

Дальше крики, свистки, гудки, остановка маневрировавшего поезда и бабка, Алешина теща, сидящая на снегу и ругательски ругающая ни в чем неповинного Алешу.

– Чорт лупоглазый! Нашел время песни играть!

– Я – русский человек, мамаша, и без песни жить не могу…

– Чуть до смерти не убилась через твои, идола, песни… Чего суешься? И сама в вагон влезу!

Приехав в Киев, мы с Алешей потеряли друг друга, чтобы встретиться снова здесь, на берегу Неаполитанского залива. В причудливом узоре сплетаются в наши дни пути русских людей.

– Какой чорт занес вас сюда, Алеша? – трясу я его за плечо. – Садитесь, пейте и рассказывайте, почему вы здесь?

– Я здесь потому, что я русский человек, – веско и убежденно отвечает Алеша.

Но такое логическое построение мне непонятно, и я требую разъяснений.

– Очень просто, – отвечает Алеша, в Киеве, на беженском пункте регистрируюсь, пишу фамилию сценическую, конечно, известную… Майор читает и что-то по-немецки начинает лопотать. Я же, как вам известно, кроме «гут» – ни гу-гут… Однако, вижу, что дело на мое колесо поворачивается: скажет майор «Пшик», тыкнет меня пальцем в живот и улыбается. Я планирую: наверное, он меня по сцене знает, и ему в ответ: «гут». Он мне тоже: «гут»? И я ему: «гут». Дал мне бумагу какую-то подписать, талоны в столовку на всю семью, а ефрейтор в комнату отвел. Очень хорошая комната, и дрова… Недели не прошло – приходит вахтмейстер с переводчиком. «Собирайся, – говорит, – в Германию со всем семейством.» «На какого она мне чорта, Германия, – отвечаю, – я – человек русский!» «Нет. Ты – немец, фольксдейч, по собственному твоему заявлению…». Бабка разом запсиховала: «Вот, – кричит, – до чего нас твоя музыка довела! На немцев повернули и в Германию гонят, а у меня, слава Богу, дом еще неотнятый на три комнаты и сарай…»

Однако, делать нечего, у немцев во всем порядок, тем же вечером и уехали мы в Мюнхен.

– А там в «остовцы» на работу попали?

– Нет, извиняюсь, у немцев такого порядка нет, чтобы артиста к станку ставить! В Германии нам мировая житуха была! В Мюнхене мне обратно комнату дали, полное содержание, зарплата 300 марок и ежедневные выступления в солдатских клубах. Успех – мировой!..

– По-немецки там выучились?

– На какого это чорта? Я – человек русский и всех немцев там русским песням выучил. Куда ихним Бетховенам со своими «Лили Марлен» до нас! Как выйду на эстраду, весь зал орет: «Тройка! Тройка!» Это я их «Гайда тройке» и «Тройка мчится» обучил – их с глухими бубенцами исполняю, а вся солдатня подпевает. Вот как!

– Ну, а как же в Италию попали?

– Обратно очень просто. Назначили меня в турнэ на итальянский фронт. В Венеции капитуляция пристукнула. Наши русские армяне говорят: «Мы в свой монастырь – есть здесь такой – спрячемся, а тебе амба…». Армянский батальон там стоял… Говорят: «Топай ты в. Болонью, там поляки. У них ховайся…»

– Нашли поляков? Приняли вас?

– Ну, а как же? Прихожу к полковнику и говорю: «так и так, я человек русский, и, кроме как к вам, деваться некуда. Гроб». Поляк попался сознательный, сочувственный, оценил ситуацию. «Ладно, – говорит, – оставайся. Только записать тебя надо поляком, по фамилии Пшек, всего одна буква разницы, а по-польски это складнее получается..» «Мне, – говорю, – этой буквы не жалко, пан полковник, чорт с ней, только я человек русский…» «И я сам, – говорит, – по существу русский офицер, а вместе с тем – поляк. Ничего не поделаешь!..». Ну, и я «и» на «е» переменил и стал как бы врид-поляком…

– Каково же вам жилось?

– Знаменито в мировом масштабе! Играл по вечерам в офицерской кантине. Зарплаты, правда, не давали, но английский паек на всю семью. Жена с тещей стиркой на солдат занимались… пока поляки в Англию не поехали.

– А вы куда?

– Мне полковник сказал, что в Англию меня протащить невозможно – контроль очень строг, и к украинцам меня направил, в Милано… Я было обрадовался, а вышло совсем даже наоборот.

– Как это наоборот?

– Очень просто. Я к ним со всей душой, свои ведь… «Я, говорю, русский человек», а они «не разумем москальской мовы»… Я, конечно, ставрополец, сам не хуже их по-украински балакаю, а тут зацепило меня… Растакие вы сякие, думаю, когда я вам в Киеве куплеты пел, так разумели? Вынул свою «малютку» да и затянул под нее:

 
Ще не вмэрла Украина,
Може скоро вмэрти,
Бо такие голодранци
Довэдуть до смэрти
 

– Ну? – спрашиваю я.

– Еле ноги унес, вот вам и «ну». Итальянские карабинеры отстояли, однако препроводили в лагерь Римини за проволоку.

– Это до выдачи Советам было или после?

– Аккурат через неделю. Там – полная паника… Все русские, кто в чехов, кто в сербов, кто в мадьяр перелицовываются…

– А вам в кого пришлось превратиться?

– Ни в кого. Надоело мне это. Комендант мне говорит: «возвращайтесь на родину», а я ему: «извиняюсь, я – человек русский, сами туда катитесь, а я подожду…» Подрезал ночью проволоку и… к тузу десятка – ваших нет! Ариведерчи, о-кей, грацие!

– А жена и бабка?

– И они выползли. Я дыру по-стахановски размахнул. Рекордную. И ящик с инструментами выволок. Деньжонки были, подался сюда, в Неаполь, белое соджорно выхлопотал… Ну, и живу!

– А за океан как же? ИРО вам не миновать.

– Пускай она сама за океан плывет. Я – человек русский, мне отсюда до дому ближе. Живу и проживу. Синдикат на эстраду не пускает? Не возражаю. Мало, что ли, остерий? Портовая матросня во как меня встречает – мировой успех! Да что мы с вами ради встречи эту кислятину тянем? – Камарьеро! Уна бутилья Асти да милле лире! Шипучего… Мы – люди русские!

Бутылка во льду вызывает сенсацию среди итальянцев.

– Русси… русси… – проносится по кафэ.

Алеша лихо взбивает свои вихры. Мы чокаемся.

– На чорта мне этот океан с его Америкой? Зато здесь я человек русский, хоть на плакат меня ставь… Одно только плохо, – сбивает вихры на лоб Алеша.

– Что же?

– У итальянцев буквы «шэ» совсем не имеется.

– Вам-то до нее какое дело?

– С фамилией моей некультурно получается. «Псико» меня матросня зовет… Выходит не то псих, не та псина… Не сценично по моей известности…

В те дни
(авторская редакция гл. 8 романа «Кудеяров дуб»)

На дворе учхоза сгрудилось в галдящую галочью стаю почти все его население, по крайней мере низший его слой. Высший – директор, бухгалтер и парторг заседали, затворившись в конторе вместе с институтским начальством, подводы которого стояли нераспряженны-ми под навесом хозяйственно, крепко сложенного еще расстрелянным Дединым амбара. На бричках и тачанках – крытые горы беспорядочно наваленных узлов, ящиков, чемоданов. Из иных торчали свиными ушами полы пиджаков и лениво свешивали рукава зимние пальто.

– В кучу не сбиваться! – размашисто выкрикнул вышедший на крылечко конторы Середа. – Как раз по скоплению и ахнет! К стенам становитесь или под деревами маскируйтесь, как вам объясняли!

Кое-кто из баб торопливо перебежал к саду. Отрываться от кучи было страшнее, чем стоять в ней, хотя и на виду.

Шедший головным аппарат повис над самым двором и дал какой-то завывной перебой в реве мотора.

– Вот сейчас бросит! – взвизгнула Капитолинка, и вся толпа, давясь и спотыкаясь, метнулась под навес амбара, забила его выкликами, причитаниями, всхлипом. Директорша так и не встала с земли, а прямо переползла под воз на четвереньках.

– С нами сила Господня! – мелко закрестила там она распиравшую платье-капот полновесную грудь.

– В таких как раз завсегда и попадает, которые от своей дури лезут, – раскатился с крыльца хрип Середы. Сам он был спокоен и даже явно склонен к некоторому сарказму. – Овцы! Как есть овцы на пожаре! Никакого различия.

Но рокочущий вал уже перекатился через хутор к видному с него, как на ладони, городу.

Сначала поодиночке, потом табунчиками вылезли из-под навеса прятавшиеся там и снова затолпились на дворе, вглядываясь в затуманенный зноем город.

Из сада вышел Евстигнеич, за ним вразброд остальные, латыш последним, с таким же, как и там, облезлым лицом.

Над правым, прилегающим к полотну железной дороги краем города вздыбился большой кудлатый столб черного дыма и рядом с ним два других поменьше. Они взметнулись к небу и расползлись в верхах, как гигантские грибы-опенки.

– Бросил! – увесисто объявил Середа с крыльца, и в ответ ему в городе ухнуло, а потом рвануло целой горстью сухих резких ударов.

В толпе закрестились. Босоногая девченка в одних трусиках, с коричневым от загара телом и лохматыми, нечесаными мутножелтыми волосами, завыла и побежала к дому. За ней – две женщины, но на краю двора стали, потоптались на месте и снова вернулись к табунчику.

– Бьет метко, – засвидетельствовал с крыльца Середа, принявший на себя обязанности если не военного руководителя, то, во всяком случае, коментатора начавшейся битвы, – в нефтехранилище при станции ударил. Вишь, как густо черный дым пошел! Значит, нефть загорелась…

– Что теперь там на станции делается! Могу представить, – шепнул Мишка Брянцеву, – всю ночь шла погрузка, все пути составами забиты. Неразбериха была, что называется, на все сто. А теперь, надо полагать, еще процентов на двести повысилась. Перевыполнение плана!

Второй бомбовоз сбросил свой груз также над станцией, а остальные проплыли несколько дальше и раскатисто прогромыхали там.

Табунчик на дворе не расходился и не редел. Даже наоборот – загустел: из домов, подвалов, картофелехранилищ и силосных ям выбирались те, кто там сначала прятался. Страх почти растаял. В головах всех собравшихся ясно оформилась одна и та же общая для всех мысль. Вслух ее высказал Евстигнеич.

– В нас бить не будут. Никакого ему нет расчета нашу навозную кучу бонбой ковырять, – как всегда, несколько иронически проговорил он, ни к кому в отдельности не обращаясь. – Знает, видно, куда следует ударить, в точности.

– С такой-то высоты и слепой попадет, – ответил ему Середа. – Не более трехсот метров. Можно сказать, в упор. Ничего не опасается, а наша артиллерия молчит.

– Какая там артиллерия – ни одной зенитки в городе нет, – отозвался теперь уж совсем громко Мишка, – а пехоты нагнали до чорта. Все за последнее время мобилизованные еще в городе. Оба института, музей, клуб совторгслужащих – все ими забито. А винтовок нет. Сам видел: с палками на учение водили.

– Наверно и плант городской у него имеется, – продолжил свои соображения Евстигнеич.

– Синёны, – взвизгнула по привычке Капитолинка, но огляделась кругом и скисла.

Две стоявшие рядом с нею бабы отошли в сторонку. Капитолинка еще огляделась и скинула на шею свою красную косынку.

Начальство высыпало из конторы при первой же волне, но держалось особняком, группируясь под старой корявой грушей возле крыльца. Тихо переговаривались между собой. Полноватый, медлительный директор института был, несмотря на жару, в заношенной кожаной куртке со слежавшимися складками, что сейчас же отметил Евстигнеич.

– Кожушок-то на нем, на дилехторе, должно с девятнадцатого года. Тогда на такие у комиссаров мода была, – подтолкнул он локтем Брянцева. – Смотри слежался, будто утюгом по нем пройдено. Приберег, значит. Вот и пригодился. Правильно, – одобрил он.

Зав. учебной частью, читавший также в институте диамат, в шляпе и тяжелых роговых очках, придававших ему необычайное сходство с совой, весь такой же, как эта птица, серый и встопорщенный, прошел под навес к подводам и завозился около лошадей.

– Павел Павлович, – позвал он оттуда директора учхоза, – здесь, очевидно, упряжь не в порядке. Какие-то ремни болтаются. Пришлите, пожалуйста, конюха.

Сторожкая молодая гнедая кобылка переступила с ноги на ногу и брезгливо лягнула его.

– А чорт бы тебя… с таким транспортом! – отскочил от нее завуч.

– Аккуратней с лошадьми надо бы, – наставительно сказал подошедший директор совхоза и сам перетянул ремни упряжки.

– Не привыкли? Привыкайте. Для будущего не вредно. А к коню сзаду не жмитесь.

От города донеслось равномерное цоканье, а потом разом, перебивая одна другую, застрочило несколько равномерно отстукивающих машин.

Брянцев в первый раз за этот день ощутил страх. Этот равномерный, машинный, бездушно-неумолимый постук пугал его еще на полях Галиции. Давно. Теперь он, отраженный памятью, снова пробежал оторопью по его спине и коленям.

– Пулеметы в самом городе бьют! – уверенно объявил Середа и, словно удовлетворенный этим, пояснил: – Значит, кончено дело. Пиши в сводках новое направление «по стратегическим соображениям», – хрипнул он потише.

Начальство разом заспешило под навес. Там женщины уже громоздились на подводы, поверх наваленных на них тюков, и тянули к себе примолкнувших детей. Лица всех посерели.

Директор института первым распутал вожжи, тяжело плюхнулся на передок и выкатил из-под навеса, шаря правой рукой за бортом кожаной куртки.

– Деньги, что ль, щупает, – размыслил вслух Евстигнеич, – а может и крестится на путь предстоящий, хотя и партейный… Завуч неумело задергал вожжами, подкрутил передок своей тележки и сцепился колесами с нагруженным горой возом худого, как жердь, страдающего язвой желудка, парторга Жукова. Жуков порывисто повернулся к нему, блеснув оскалом золотых зубов в провале безгубого, как у черепа, рта.

– Куда прешь, чорт очкастый? – злобно выкрикнул он. осаживая задравших головы коней.

– На Темнолесскую повел, – проводил глазами выехавшего со двора директора Евстигнеич, – значит, на Нальчик маршрут. Ну, что ж… С Богом!

* * *

Середа не ошибся. Большой областной город был занят немцами почти без боя, после сравнительно слабой бомбардировки с воздуха и атаки передового отряда легких танков.

Военное и партийное начальство даже накануне вечером лишь смутно знало о приближении немцев и точно об их движении осведомлено не было. А передовая механизированная колонна наступавшей на Северный Кавказ армии генерала фон Клейста ночевала всего в тридцати километрах от города, в опустевшей казачей станице, заселенной теперь семьями раскулаченных из Средней России. Телефонный провод оказался порванным то ли немецкой разведкой, то ли самим русским населением. Военное командование узнало о близости врага лишь на рассвете от прискакавших из занятого немцами села партийцев. Тридцатитысячный гарнизон состоял почти целиком из незадолго перед тем призванных старших возрастов – ближних колхозников, не только не обученных, но даже не вооруженных и не обмундированных. Их тотчас же подняли по тревоге и стали толпами выводить за город, на опушку некогда густой, а теперь сильно поредевшей Архиерейской рощи. Там наскоро рыли окопы. Офицеры надрывно матерились, расставляя огневые точки и перегоняя с места на место серых, обросших седой щетиной, мужиков.

В успех обороны не верил никто, от самого начальника гарнизона до одноногого пьяницы Володьки, в прошлом красного партизана, а теперь расклейщика афиш и административных объявлений. Он, наскоро опохмелившись, с восхода солнца шлепал на стены и телефонные столбы только что отпечатанные обращения к гражданам, требовавшие от них сохранения порядка и веры в победу. Шлепал и посмеивался уже созревшему в его кудлатой голове плану. Этот план был очень заманчивым и обещал полный успех: забраться в разгар паники в городскую аптеку и запастись там ведром-другим спирту. А то и побольше…

«Его там хватает», мечтательно улыбался Володька всплывавшему над Архиерейской рощей солнцу.

Побеги с передовой начались тотчас же при появлении первых немецких бомбовозов. Мобилизованные колхозники залезали в кусты как бы по своей надобности, и там исчезали, уползая в гущу орешника. Командиры туда не заглядывали. Некогда, да и незачем – все равно все побегут!

Повальное бегство началось при появлении на горизонте первых танков.

– Танки, – сказал вполголоса смотревший в бинокль наблюдатель.

– Танки! – полным голосом повторили на командном пункте.

– Танки! – пронеслось волной по всей линии, а на флангах ее уже завопили:

– Танки!..

Это и было командой, которую исполнили все. Фронт не дрогнул, как это принято говорить, а уверенно, даже четко обернулся к лесу и растекся по гуще орешника.

Начальник гарнизона выругался для порядка и махнул своему шоферу рукой с биноклем.

В лесу бросали винтовки и торопливо срывали знаки различия. Кое-кто из партийцев засовывал в дупла и под гнилые пни пачки документов. Коренастый, очень юный лейтенант, с по-детски оттопыренной, нетронутой еще бритвой губой, скинул совсем новенькую, ладно пригнанную гимнастерку, простовато, тоже с детским сожалением, посмотрел на нее и бросил в кусты.

– Чорт с ней! В городе забегу к ребятам, найдут что-нибудь надеть. Барахло какое-нибудь, конечно… Чем рванее, тем лучше.

До города дошла лишь половина выведенных на передовую. Другую всосали в себя лес и поля с неубранной кукурузой. На улицах солдаты смешались с беспорядочно мечущимися кучками горожан, искавших укрытия от бомб с воздуха. Кое-где уже горело. От высящегося на главной улице дома, принадлежавшего раньше первому богачу в городе, а теперь занятого обкомом партии, отваливали одна за другой разнокалиберные автомашины, то легкие эмки главков, то густо залепленные людьми и узлами грузовики. Перед горсоветом сваливали с дрог бочки ассенизационного обоза и спорили до драк за места. Потерявший фуражку милиционер махал наганом и визгливо матерился.

Растрепанная женщина с сухим от худобы интеллигентным лицом, вся запорошенная известковой пылью, почти несла повисшую у нее на плече очень похожую на нее девочку-подростка. Одна нога девочки волочилась и тянула по мостовой алую ленту свежей крови.

– Ах ты, беда какая! В колено аль повыше? – подхватил подростка под другую руку пожилой солдат в латаных серых штанах. Будто и знакомая? Я плотником при театре состоял… Будто и видел когда. Ну, вы, гражданка, не волнуйтесь, доведём ее до горздрава, там перевяжут. До больницы-то далеко. Наверное, в горздраве из докторов кто-нибудь есть. Вот дела-то какие… Страсть!

Пулеметного огня, открытого немцами вслед бегущим, в городской сутолке почти никто не услыхал. Его заглушали хрипы и гудки автомашин, сталкивавшихся с вырывавшимися из боковых улиц подводами, ругань шоферов и подводчиков.

Потом центральные улицы разом опустели. Лишь кое-где выскакивавшие из домов люди торопливо заволакивали во дворы валявшихся на улице раненых. Здесь их было немного, но перед вокзалом, у каменных столбов, на которых некогда гордо красовались двуглавые орлы, прямо на мостовой лежал целый ряд. Два врача – старик в старорежимных золотых очках и другой, молодой, в одной майке, с обнаженными жилистыми руками, торопясь, обматывали бинтами раны, не смывая крови и прилипшей земли, – воды не было. Брезентовая сумка с красным крестом торчала углом из кучи выпавших на мостовую марлевых катышей.

От главной городской аптеки, петляя зигзагами по аллее бульвара, ковылял Володька. В каждой руке у него было по полному, поблескивавшему на солнце ведру.

– Не зевай! – орал он на обе стороны. – Успевай! Там его всего две бутыли, ведер на пять в каждой… С собой увезли сволочи! Пользуйся, кто успеет!

Из магазинов тоже что-то тащили: одни выволакивали ящики, другие сыпали сахар и муку в захваченные из дому мешки, а неудачники просто рассовывали по карманам, что под руку попадется.

– Сахару-то, сахару-то, прямо горой в «закрытом»! – кричала грудастая баба в окно полуподвала. – Нюська, Нюська, ты подушки вытряхни, а наволочки мне давай! Ну, чего стала? – заглянула она в окно, став на четвереньки.

От бывших Архиерейских прудов, по крутому подъему, медлительно и уверенно похрипывая, скребя мостовую гусеницей, выползал первый пятнистый, как саламандра, танк. Его башня была закрыта и сквозь прорезы виднелись чьи-то глаза. За ним, метрах в пятидесяти, полз другой с открытым люком, на борту которого сидел офицер в серозеленой куртке с серебряными жгутовыми погонами. Он курил и помахивал дымящейся в мундштуке сигаретой выглядывавшим из ворот девушкам.

* * *

Тавричанин Демин, строивший хутор – теперь учебное хозяйство зооинститута, – был хотя и малограмотным, но дошлым. Широкие планы рождались в его чубатой, вихрастой голове – стригся он сам овечьими ножницами перед осколком мутного базарного зеркальца.

– В городу-то за это баловство пятиалтынный отдай, а нам зеркала и ладиколоны ни к чему.

Свою усадьбу он поставил на развилке дороги, шедшей от города на восток. От него к пригороду, сохранившему еще от суворовских времен название «форштадт», шла одна широкая дорога. К востоку же, в глубь хлебородной степной целины – две-одна к непролазным горным лесам Зеленчука, другая к долинам бурного Терека.

– И с одной и с другой стороны на базар подвоз пойдет, – рассуждал Демин, – меня ни одна подвода не минует. Не зевай только, хотя бы и при малой наличности. Назад кто не расторговался, опять через меня. Значит, за полцены отдавать будут, податься некуда, как лещу в вентиле.

Через несколько минут после донесшейся из города пулеметной очереди примолкший и еще теснее сгрудившийся табунок на дворе учхоза услышал фырканье нескольких быстро приближавшихся автомашин.

– Авангард социализма на полном газе пошел, – прислушался Середа и, широко размахивая вихлястыми, как цепы, руками, почти бегом ринулся к развилку дороги. – Надо поглядеть, кто парадом командует.

Вслед за ним из дверей конторы выскочил директор учхоза и парторг, оба с туго набитыми портфелями. Жена парторга протолкалась из табунчика локтями и побежала за ним к конюшне.

– Вася! Васенька! – заливчато причитала она на ходу тонким голосом. – Васенька, может и мне с тобой?

– А коров на кого оставишь? – злобно прокричала ей из толпы худая, иссохшая женщина, совавшая такую же иссохшую, вислую, с синими жилками грудь в писклявый сверток тряпья.

– Две у нее теперича: своя и дилехторова. Ей оставляет.

– Кладовщик, ключ давай! – кричал от амбара сам директор, в то время как парторг выводил из конюшни запряженную в тачанку пару.

– Под сало подкапывается. Там его с полцентнера набрано, – зашуршали вокруг румяного кладовщика, – не давай, не давай ключа!

Сам он, стоявший в первом ряду толпы, попятился и юркнул в гущу.

От амбара отлетел смачный мат, и вслед за ним зазвучали глухие удары.

– Камнем замок сшибает. Чего глядишь, кладовщик? Твоя обязанность, Евстигнеич! Ты амбару сторож! Чего смотрите?

– У него наган. Вот тебе и чего! – огрызнулся кладовщик. Тачанка мягко прошуршала по накатаному двору и скрылась за углом амбара.

– Обком в полном пленуме! – орал с края двора Середа. – Весь президиум налицо!

– Пойтить, посмотреть, – сам себе объявил Евстигнеич и вся толпа нестройно потянулась вслед за ним к развилку. Навстречу ей от города валили густые клубы пыли.

Теперь, вслед за автомашинами, шли подводы. Они двигались волной в несколько струй, катились и по дороге, и по неубранной жухлой кукурузе, обгоняли одна другую, сцеплялись упряжью и колесами. С возов падали мешки и узлы. Иногда с них же сваливались или сами спрыгивали люди, бежали рядом, давясь пылью и размахивая руками. На развилке волна разваливалась, растекалась на два русла и по обоим, один за другим, катились серые клубы пыли.

До хутора долетали отдельные выкрики и ругань. Запоздалые автомашины, отчаявшись распугать толпу подвод ревом сирен, сворачивали в обход по кукурузе и фыркали в ней, обматывая колеса бахромой сухих будыльев.

– Поспешают очень, а куда? Это самим не известно, – рассуждал вслух Евстигнеич. – Война теперь такая, что повсюду достает. Ничего положительного установить невозможно.

– Подперло под печенку – тут тебе и вся установка! Хошь не хошь, а беги, – бросил ему в ответ Середа.

На дороге завиднелись пешие одиночки. Изредка с узлами и мешками за спиной, но больше без клади, в какой-то смешанной, полувоенной одежде: на плечах пиджак или распоясанная блуза-толстовка, а под ней защитные полинялые штаны, обмотки, стоптанные брезентовые «танки». Редко кто в форме, с винтовкой. Такие больше в ладных гимнастерках, с темными квадратами от сорванных петлиц на воротниках.

– Вот они и главные силы идут, – рассмотрел в клубах пыли Середа быстро подвигавшуюся колону всадников. – Эскадрон войск НКВД во взводной колоне… и в порядке даже… справа по три идут…

Шедшая рысью плотная колона всадников разваливала на обе стороны толпу пешеходов, как лемех плуга рыхлую пашню. Эскадрон двигался без окриков, но даже запоздалые одиночные подводы, увидев его приближение, сами переваливали с дороги на комоватую степную залежь.

Мутный людской поток стал заметно редеть. Подводы на сморенных, с набитыми холками лошадях тащились теперь поодиночке. На них сидели мелкие партийцы, часть которых Брянцев знал в лицо.

«Неудачники. И здесь в хвосте плетутся», – подумал он и, словно угадав его мысль, на нее ответил Евстигнеич:

– Я эфтих коней знаю. Они с ветеринарного пункта. Ихний лазаретный выпас в овраге, как от фурштата к нам иттить. На таких конях далеко не уедешь. Значит, и здесь опять кому что достанется.

Солнце стояло еще высоко, но дорога уже опустела. Волна беженцев спала. Теперь и одинокие пешеходы двигались редкими, разрозненными группами, по три-четыре человека.

– Немного народу из городу-то ушло, – сделал свой вывод Евстигнеич, – какое-никакое, а у каждого свое добро есть. Куда от него иттить? Ну, разве что петля на шее, тогда – ясно-понятно – все для своего спасения покинешь.

Последней по улегшейся пыли дороги протянулась короткая цепочка раненых.

– Один, два… шесть, семь… Семеро явно из лазарета плетутся, видите – перевязанные, – посчитал Миша, – а последний хромает.

Этот, шедший последним, завернул к хутору, проковылял волоча больную ногу по колючему буряну и, не дойдя до примолкшей толпы, сел прямо на землю.

– Пить кто-нибудь принесите… – махнул он рукой. – Смерть горло пересохло.

Две женщины тотчас побежали за водой. Остальные придвинулись к раненому и окружили его плотным кольцом. Все молчали. Молчал и сидевший в бурьяне, размазывая по лицу пыль и пот рукавом накинутой на больничное белье шинели.

– С лазарета, мил-человек? – нарушил молчание Евстигнеич. – Нога, значит, у тебя повреждена? – кивнул он бородкой на торчавшую из закорузлого ботинка грязную марлю. – Трудновато тебе ит-тить-то. Неужто и повозок вам не доставили? Лазарету, значит, как полагается…

Раненый безучастно и как будто даже бессмысленно, словно не поняв вопроса, уставился поверх головы старика и вдруг его изжелта бледное, по-больничному отекшее лицо перекосила судорога нестерпимой для него самого злобы.

– ………мать их в гроб, в переносицу! – бессмысленно выругался он и, привстав из бурьяна, набросился на Евстигнеича. Злоба душила его, и он выплевывал все новые и новые ругательства: – Повозки? Повозки, говоришь? Они под начальство, под политрукову свинью пошли… Вот куда! Няньки, сестры – все к чертям разбежались. Одна докторша-девченка на все три этажа осталась. Вот как… их мать… Защитников родины… – задыхался он сам клокочущей в горле ненавистью. Выхватил из бурьяна ком сухой земли и шваркнул его в стенку сарая. – Вот как… в чорта… в гроб!..