Текст книги "Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции."

Встреча земляков не состоялась. Зато Федор усвоил понятия: «репатриационные офицеры», «на родину», «вылавливают», «вывозят…»

* * *

Подъезжая к Гармишу, Федор из окна вагона впервые в жизни увидел настоящие снежные горы. Но скала за окном скоро пошла вверх и все заслонила. Внизу, вдоль скалистой стены, бежала зеленовато-молочная речка. «Снег», – подумал Федор о цвете воды. Это тоже было впервые. Земля все уходила вверх – даже прижимаясь к стеклу, уже нельзя было увидеть неба.

Поезд шел между гор, и горы назывались Альпами. Главное для Федора было в слове – Альпы. То, что он видел Альпы, радовало необыкновенно – куда забрался! Присутствие пассажиров мешало, и он вышел на площадку. Поезд стал поворачивать, гудящая на одной ноте стена за окном сразу, рывком оборвалась, открывая пространство, долину, близкую цепь огромных гор. Одна гора стояла, несколько выйдя из ряда. Федор видел тесно взбегающие по ее крутому склону деревья (как пехота при штурме высоты), трещину с белой неподвижной лентой водопада, густую шерсть кустарника и вершину, облитую, как кулич, сахарным снегом.

Потом ощущение переменилось: вершины гор стали как бы поверхностью земли, а поезд уже шел внизу – по дну огромной котловины.

Восторг от того, что он – Федор Панин – видит географические Альпы, был первыми процентами от купленного «на все» займа Свободы. В Польше, в Германии Федор многое увидел впервые в жизни: города, замки, памятники, реки, но ему всегда казалось, что все это он видел раньше. Здесь было предельно ясно: в первый раз! Видимо, ни книги, ни картины, ни кино не могут передать ощущения гор…

В бледно-салатном небе нежно-розовые, живые облачка. Пока Федор разглядывал их, за снежными вершинами накапливались какие-то силы света – ярче, пока полнеба не заалело до самого верха, где незаметно, как на обожженной эмали, переходило оно в тот же зеленоватый цвет. Федор оглянулся – в противоположном окне облаков было больше, и все тяжелые, закатные. Ему вдруг почудилось, что в небе происходит нечто, чего люди не замечают и что подсмотрел только он…

Поезд повернул снова; далеко, у подножья гор показались белые с черным прямоугольники – не то деревня, не то городок. Федор бросался от двери к двери, стараясь запомнить, собрать сменяющиеся картины в одно целое. В мысли втолкнулось проявленное видом гор название книги Толстого «Люцерн». «Люцерн – это где-то в Швейцарии, по ту сторону хребта…» Альпийский ландшафт словно проявлял и его самого: тело стало ощутимым, легким, сильным, росло и ширилось чувство освобождения… Путешествие в страну неизвестности началось!

Вскоре за окнами замелькали плоские белые дома в коричневых полосах деревянных балконов. Подъехали к станции. На перроне толпились люди в зеленых охотничьих куртках, в шляпах с перьями; на некоторых были свитера в оленях и удивительно выглаженные натянутые брюки, заправленные в большие ботинки. Было много военных американцев. Федор, как и во Франкфурте, пытливо всматривался в этих рослых, розоволицых парней и снова радовался, что выбрал именно американскую зону. Вспомнив о спутниках-украинцах, вернулся в вагон. Там их не было. Подумал, что они вышли на перрон через другую площадку, но тут же заметил, что не было и вещей. «Сбежали, испугались», – обиженно подумал он, вспоминая женщину, «дай ему» и быстрый исподлобья взгляд мужчины, – мужская осторожность пересилила.

Федор вышел на перрон. Вокруг разговаривали, смеялись, но когда прислушался – не понял ни слова, хотя язык был несомненно немецкий. Из вокзального здания показалось двое зеленых полицейских с карабинами за плечами. Вид полицейских заставил насторожиться. Оглянулся, рядом стоял кондуктор.

– Скажите, пожалуйста, когда поезд отходит на Миттенвальд? – подошел к нему Федор.

– Через десять минут, – ответил тот, подозрительно, как показалось Федору, оглядывая его.

– О, тогда я успею еще закусить! – сказал Федор таким тоном, словно он отлично знал и Гармиш, и все, что было вокруг.

Он вернулся в вагон и выждав, пока мимо окон неторопливо прошагали полицейские, пошел по вагонам вперед, на ходу решая, сойти здесь или остаться в поезде. В первом вагоне было пусто: две парочки и у самой двери группа зеленых баварцев с трубками. Решил остаться.

Поезд тронулся. Снова вокруг успокаивающее движение, отрывающее от земли с ее пропусками, полицейскими, случайностями. Стук колес, говор пассажиров, пыхтенье паровоза убаюкивали, разговаривали с Федором в разнообразных, сменяющихся по желанию ритмах – то четыре шестнадцатых, то одна, переходящая в четверть. За окном плыли горы, белые домики в вылезших сквозь стены стропилах, с камнями на плоских крышах. Недавнего восторга, однако, не было, все было словно уже знакомо. Долго рассматривал карту. Два миллиметра между точками – Гармиш и Миттенвальд – казались решающими. Южнее проходила граница, и это тревожило: граница для Федора означала погранполосу, пропуска, проверки. Успокаивала справка в кармане и то, что Кёльн был далеко – поди, проверь!

К Миттенвальду подъехали в тумане. Городишко лежал в котловине. Земля за крышами домов уходила вверх, в туман. В серой сырости привокзальной площади пассажиры скоро растаяли, Федор остался один. Почему, собственно, он не сошел в Гармише – многолюдном и солнечном?

Из-за угла выплыла фигура в пелерине, с лицом Ницше под острой шляпой. Федор спросил о лагере…

Не чужой я

 
Нет, не чужой я!
Ни этой баварской осени,
Ни этой альпийской дали,
Ни этим готическим городам
С красными острыми крышами,
В еще свежих развалинах.
Вчера были
Дремучие леса России,
Поля без конца и края,
Убогие деревушки,
Громадины новых заводов,
И та же печальная песня.
Завтра будут равнины Франции,
Бульвары Парижа
В опадающем золоте каштанов,
Завтра увижу смуглянок Италии,
Голубую даль Адриатики,
Каналы Венеции, солнце Сицилии
– И это мне не чужое!
И ты, далекая могучая Америка,
Твои индустриальные ландшафты,
Нивы твои в жуках-тракторах,
Ленты твоих автострад,
Электричество Бродвея…
– И ты не чужая!
Глупые люди
Хотят меня убедить
В ненужности,
Но как жалки их аргументы
Перед любимым лицом Земли —
Моей больной матери.
 

Перед атакой

 
Если меня сейчас убьют —
Дорогу атаке уже мостят орудия, —
Чье имя последних секунд
Словом последним будет?
 
 
Вам, кто вошел когда-то в меня
Сквозь радужные ворота моего «люблю»,
Кто сохранил теплоту моих рук,
Ласк моих нежных и грубых.
Вам, кто память чтит обо мне
За книгой, прогулкой, в объятьях супруга ли,
В сумерек час ли, в тоске беспричинной,
Кто ищет возлюбленных,
Образом схожих, —
Вам, только Вам слово то будет!
 
 
Если меня сейчас убьют —
Атака привстала, ракетой выгнув шею, —
Последним желаньем последних минут
Что на земле пожалею?
 
 
Вас, небеса, под которыми я не лежал,
Вас, города, которых еще не видел,
Вас, народы, говора которых не слышал,
Звери, которых еще не ласкал,
Цветы, которых не целовал,
Вас, книги, еще не прочитанные,
Книги, еще не написанные,
Вас, о женщины, которых любить не успел!
 
 
Но больше всего пожалею
О милой старой Земле,
Которая станет такой прекрасной
После другой, последней войны.
 
 
Ах, я не знаю – есть ли мир загробный,
Хотел бы я только в братской могиле
Всегда, как по радио, слушать
Вечерний выпуск последних известий.
 

Горсть пыли

 
Горсть пыли с дороги
Лежит у меня на ладони,
Серый порошок грязи,
То, что было землей, —
То, что будет землей, —
Образ твой, эмиграция!
И всё в этой пыли:
Прах умерших людей,
И прах городов,
И кровь былых сражений,
И отбросы и нечистоты,
И грязь дорог,
И усталость спутника,
И лучи солнца,
И жизнь хлеба,
И будущие люди.
И сам я чувствую в себе
Жизнь,
Которую дала эта пыль,
Жизнь,
Которая скоро станет
Такой же пылью.
Горсть пыли у меня на ладони —
Земля, оторванная от земли.
Умершие миры и будущие миры
Лежат у меня на ладони.
 

Место в жизни

 
Все ищут себе места:
Кто в несколько га плодородной земли,
Кто площадью в две – три комнаты,
Кто кресла международной конференции,
Кто в несколько строк большой газеты,
Что называется Славой;
Кто в пару сантиметров
Живого влюбленного сердца,
Кто – о, дерзкий! – переменчивого места
В бессмертии.
А я говорю вам,
Что нет на земле лучше
Места
Площадью моего тела
(Вам надо и того меньше)
На зеленой траве,
В тени придорожного дерева,
Или скамьи городского парка,
Что нет лучше для глаз
Места,
Чем свободное для всех небо,
Да еще теплая глубина глаз
Осчастливленной мною женщины.
 

Ночь на седьмое ноября

 
Безлюдных набережных бесконечность.
Тяжелая вода каналов. Листья,
Опавшие, плывут в ночи и в город
На них вплывает Осень незаметно.
И Летний Сад. Со стороны Фонтанки
На берег сходит и, шурша листвою,
Спешит меж статуй по дорожке к невской
Решетке ждать условленного часа…
Укрыв себя асфальтом и бетоном,
Спит Ленинград, спит Нарвская застава,
И Петербург туманный из Невы,
Развесив дымный полог над торцами,
Навстречу Осени вернувшейся выходит.
Их встречу ночь Октябрьская скрывает,
Лишь только волны на ухо ступеням
Гранитным шепчут что-то, только слезы
Дрожат у Сфинксов на глазах и строги,
Торжественны дворцовых окон лица.
А ночь – бесшумный церемониймейстер —
К параду улицы готовит – Невский
Уже очищен, фонарей шеренги
Построены, и в небе шпагой замер
Адмиралтейства шпиль…
Бьет башня полночь.
И до рассвета, скрытые туманом,
Два призрака задумчивые бродят,
Не спят столетние деревья парков,
Не спят дома – гвардейцы-ветераны,
И императоры чугунные снимают
Тихонько шляпы, и косятся кони…
Всю ночь, пока гудок не разревется
На Выборгской, не выдержав, и следом
Завоют порайонно на заводах
Тревожные сирены Ленинграда.