Текст книги "Темные легенды. Антология русского хоррора"

– Ради бога, вы только держитесь, – без умолку повторяла испуганная ДИ, разворачивая автомобиль и направляя его в сторону травмпункта.

В салоне пахло туалетным мылом. Рядом с передним пассажирским сиденьем стоял пакет с покупками. Белые грибы, тушка курицы, яблоки, молодой картофель и журнал «Космополитен». ДИ часто оборачивалась и о чем-то говорила. На шее у нее ярко блестел знакомый кулон. Ольга кивала, не слушая. Мысль сосредоточилась на двух деревянных катушках из-под ниток, к которым была привязана гитарная струна из набора «Гамма». Номер шесть, ля, нейлон. Продавец обещал божественное звучание. Только бы не подвела больная рука.

Струна вонзилась в горло ДИ, как только машина остановилась на парковке. Женщина захрипела и попыталась просунуть пальцы под удавку, но струна провалилась в шею, и поддеть ее было невозможно даже таким длинным и дорогим маникюром. Звучание, кстати, вышло так себе.

Кулон оказался без гравировки и не попал в коробку с сувенирами. В дамской сумочке на пассажирском сиденье Ольга отыскала права и двадцать восемь тысяч рублей. Пакет с покупками она тоже прихватила с собой. На ужин у нее была курица с грибами.

11.

– С вас тысяча девятьсот два рубля, – цифры горят на дисплее кассового аппарата, но девушка терпеливо ждет, когда Вика назовет сумму.

– А вы карту провели?

– Да. Спасибо за покупку. Здравствуйте, – Вика поворачивается к следующему покупателю и улыбается.

«Говорим больше радиоведущих и улыбаемся чаще кинозвезд» – последняя установка начальства. Сегодня сообщили, что из зарплаты удержат недостачу, и улыбаться стало сложней. Значит, на ужин будет больше гречки и меньше мяса. Значит, заплатки по-прежнему в моде.

В кармане завибрировал телефон. Вика положила бутылку минеральной воды обратно на ленту. Да, ее предупреждали, никаких телефонных разговоров на рабочем месте и камеры записывают все. Но звонила Ольга. Вика взяла трубку.

– Алло?

– Мама! – крикнула в трубку Ксюша, и связь оборвалась.

Вика попробовала перезвонить. Никто не взял трубку.

– Девушка, может быть, вы потом поговорите? – вежливо поинтересовался бородач, стоявший в голове очереди.

Она кивнула мужчине, не отрывая телефона от уха. В динамике звучали длинные гудки, а в голове голос дочки. Мама. Вика подумала про найденный в спальне нож, точильный камень и рулон скотча. Ольга сказала, что собиралась подклеить «Сказки», но не нашла ножницы. Звучало правдоподобно, но не более. И вот теперь что-то случилось. И это «что-то» намного серьезнее, чем удержание из зарплаты.

Вика вышла из-за кассы и побежала мимо стеллажей с чипсами, консервами и чаем. На мясном отделе свернула вправо.

– Девушка, вы куда?

– Эй, Ткаченко, у тебя совсем крыша поехала? – товаровед Зинаида Николаевна, с колясками колбасы в руках, застыла у раскрытой витрины, – ну-ка, вернись.

Стеклянные двери разъехались. Вика выбежала на улицу. В рабочем фартуке и без куртки. Неважно. Главное, не опоздать.

12.

О том, что девочка будет последней, Ольга поняла давно. Как только угадала последнее слово в тексте. Буквы неспроста складывались в детскую считалочку, потому что в центре этой мистерии находился ребенок.

Именно после знакомства с Оксаной у Ольги начались завихрения. В тот день, когда ей на улице попался паренек с ранцем за спиной, она тоже шла домой от нее. Ольга и раньше часто злилась без видимых причин, но как-то держала себя в руках. А в тот день девочка как будто вытащила шплинт у Ольги из мозгов, отвечавший за торможение, и выбросила его так, что теперь не найти.

– Сейчас я позвоню маме, и ты скажешь, что будешь летать. Только говори громче, у меня барахлит телефон.

Ольга набрала номер Вики.

– А это обязательно? – спросила Ксюша, – голова уже кружится.

Девочка часто выражалась довольно глубоко, и наивные реплики (например, про головокружение) выглядели притворством. Иногда Ольге казалось, будто девочка понимала, что происходит, но по какой-то причине была согласна превратиться в последний слог четверостишия. Или даже хотела.

– Обязательно. Ты же хочешь стать бабочкой. Говори.

– Мама, я скоро научусь летать.

– Громче, – скомандовала Ольга.

Глаза Ксюши на миг запылали огнем. В ней было много вызывающе рыжего. Она была красивой и здоровой. У нее впереди была вся жизнь. Она будет трахаться и смеяться после того, как сама Ольга будет гнить в земле. «Не будет, а стала бы, – мысленно поправила себя Ольга. – Теперь об этом можно говорить только в условном залоге».

– Мама, я скоро научусь летать! – прокричала Ксюша.

Ольга сбросила вызов после первого слова и неторопливо заклеила девочке рот скотчем. Все готово, и у нее есть двадцать минут на то, чтобы попить чай.

13.

Вика отомкнула дверь и вошла внутрь. В коридоре тускло горела люстра, и было слышно, как за стеной у соседей бубнит телевизор. На ковре валялись детские вещи и картонные трубы с остатками оберточной пленки. Откуда столько пленки? На кухне в нижнем ящике лежал всего один рулон. Вика вспомнила туго набитую хозяйственную сумку из синей парусины, которую по приходу Ольга оставила у входа. Теперь сумки не было.

– Ксюша?

Никто не ответил. Подмывало броситься в комнаты, но Вика присела на пуф и сняла сапоги. Если она станет подкидывать суматохи в этот разгорающийся кошмар, то очень скоро все вокруг запылает ярким пламенем. Бегства с работы вполне достаточно. Будь сдержаннее в действиях и (особенно) в мыслях. Мысли могут материализоваться. Во всяком случае, худшие из них.

– Оля? – крикнула Вика.

На кухне что-то зашуршало, и из дверного проема, хромая, выпрыгнул Белый Кролик. Только теперь его звали Бешеный Белый Кролик. Улыбка превратилась в оскал. Вытаращенные глаза уставились на Вику. Как и положено, в здоровой руке у него была трость – алюминиевый костыль, а на голове цилиндр – цветочный горшок из кладовой, в котором когда-то росла пальма.

– Где Ксюша? – спросила Вика.

От сердца немного отлегло. Они просто играют. В прятки, как в прошлый раз. Ксюша спряталась, и Ольга ее ищет.

Кролик припрыгал на середину коридора.

– Давайте выпьем чая, – предложил он, – у нас здесь, как всегда, пять минут до чаепития.

– Ольга, мне не до шуток. Почему вы не берете трубку? Я думала, что-то случилось.

Кролик продолжал таращиться на нее вылупленными глазами. В глазах был смех.

– Самое время выпить чая.

– Я не пью чай. И пожалуйста, хватит кривляться. Где моя дочь?

– С ней все хорошо. Готовится к встрече с Алой Королевой.

Вика шагнула вперед и заглянула в приоткрытую дверь зала. В комнате было темно, но полосы падающего из прихожей света было достаточно для того, чтобы кое-что разглядеть. Люстры на потолке не было. Вместо нее к крюку была привязана бельевая веревка, на которой вверх ногами висела раздетая догола и обмотанная по шею упаковочной пленкой Ксюша. Прямо под ней стоял желтый пластиковый таз из ванной, в котором Вика замачивала грязное белье. Косичка с бантиком, свесившаяся из целлофанового кокона касалась кончиком его дна. Отец Вики разводил нутрий и тоже всегда подставлял таз, прежде чем взять в одну руку коричневую от запекшейся крови киянку, а другой – поднять животное за хвост.

Тяжелый удар в затылок (как будто той самой киянкой, которая мгновение назад всплыла в воображении) свалил Вику на пол. От боли мир в глазах сузился до маленького окошка, в которое вдруг просунул морду Бешенный Белый Кролик.

– Ну, если вы не хотите чая, тогда, может быть, партию в крикет? – по-прежнему кривляясь, спросила Ольга, – давайте! Будет весело. Вам точно понравится.

Верхняя губа поднялась еще выше, обнажая синюшную десну над крупными передними зубами.

– Что ты с ней сделала? – Вика поднялась на четвереньки и, цепляясь за стену, попыталась встать в полный рост, – что ты сделала с моей дочкой?!

– И-и-и, раз, – резкий выпад вперед, неожиданный и неестественно быстрый для калеки.

Костыль снова ударил Вику по голове, соскользнул и обрушился на ключицу. Хрустнула кость. Правая рука вдруг потяжелела и повисла. Вика закричала, согнулась и отступила в кухню.

– Отпусти ее немедленно! Слышишь!? Отпусти Ксюшу.

Цветочный горшок упал с головы Белого Кролика и раскололся на части. Еще один взмах костылем и еще один шаг вперед.

– Два.

Второй удар попал Вике точно по губам, и рот наполнился кровью вперемешку с осколками зубов. Она подавилась, закашляла и выплюнула на пол кровавую кашицу.

– Три.

Вика шагнула назад, и костыль рассек воздух в нескольких сантиметрах от ее лица.

– Четыре.

Теперь Бешеный Белый Кролик превратился в Богомола перед атакой. Он замер и медленно раскачивался, выбирая момент для следующего броска. Два вытаращенных глаза не моргая смотрели на Вику. Еще шаг. Вика уперлась в подоконник. Костыль со звоном врезался в окно. Дунул холодный ветер, и сотни острых осколков разлетелись по комнате.

– Кто не спит в своей квартире?

Отступать было некуда. Вика вытянула левую руку, и костыль прошелся по ней, ломая и выворачивая пальцы. Следующий удар сбил ее с ног. Она упала на спину, глядя широко раскрытыми глазами в улыбающееся лицо Ольги, ставшее конопатым от кровяных брызг.

– Всем на свете нужен сон.

Вика поняла, что не сможет спасти дочь. Что умрет прямо здесь и сейчас. На усыпанном стеклами полу кухни, рядом с перевернутым столом. Под ударами костыля психопатки, которую она нашла на городской доске объявлений.

– Кто не спит, выходит вон.

14.

Тяжело дыша, Ольга села на пол рядом с окровавленным телом. Ветер из окна развивал занавески, но не рассеивал сгущающуюся черно-синюю дымку в голове, предтечу больших перемен.

Шум, истошные крики и разбитое окно не входили в ее планы. Очевидно, перед финальной сценой придется поменять декорации. Можно попробовать спустить кровь здесь, а чистописанием заняться дома, но не свернется ли по дороге кровь? И, может быть, для конечного результата важно присутствие тела. Ответы на такие вопросы лучше не искать экспериментальным путем.

15.

– Это была мама? – спросила девочка, натягивая трусики.

– Что?

– Я слышала, как в коридоре кричала мама.

– Тебе показалась. Так часто случается. В ушах звенит из-за того, что висишь вверх ногами.

Девочка с сомнением посмотрела ей в глаза.

– А зачем ты заклеила мне рот?

– Случайно. Давай собираться. Потом поговорим.

– Куда собираться?

– Ко мне в гости. Ты ведь еще ни разу не была у меня в гостях.

– Хорошо. Но надо будет прибраться, – девочка толкнула носком пластиковый тазик, вокруг которого были разбросаны клочки полиэтиленовой пленки, – а то мама поругает.

– Не поругает. Она теперь очень добрая.

16.

Черно-синее забытье обмелело. Из-под него, как огромный валун во время отлива, проступила головная боль. Следом появилась сухость во рту и ощущение теплой, крепко сжатой детской руки. Ольга вспомнила холодный ветер, вырвавшийся из разбитого окна, звон стекла, крики женщины, пятно света на асфальте, хлюпающие лужи под ногами и теплую руку девочки. Девочка тянула ее за собой, словно ей не терпелось поскорее умереть.

Какой-то кульбит сознания. Бред, галлюцинации или что-то еще. Я не могла желать ей смерти. Тем более я не могла пытаться ее убить.

Но во сне больничные халаты пахнут цветочным ополаскивателем так же редко, как анонимные «Ботаники» дают интернет-объявления о покупке мраморной малавийской цихлиды. И никогда сны не состоят из десятков связанных эпизодов и не охватывают сюжетом несколько лет.

Двести шестьдесят на сто десять! Ваши шансы на инсульт десять к одному. Я бы посоветовала вам никогда не выкладывать из кармана паспорт и медицинский полис.

Инсульт. Смерть участка мозга, сопровождаемая бредом и продолжительными галлюцинациями. Значит, так это и происходит. Но сколько она должна была проспать, чтобы увидеть такой длинный кошмар. Неделю? Месяц? Год?

– Ты проснулась? – обратился к ней знакомый детский голос, – очень хорошо. Нам надо поторапливаться.

Ужас (это не сон) и облегчение (девочка жива) столкнулись в голове двумя гигантскими волнами. Ольга открыла глаза.

Девочка выглядела именно такой, какой она, Ольга, ее помнила. Лет пять-шесть, рыжая, с очень умными глазами. Девочка улыбалась, как именинница перед тортом, и от сердца ненадолго отлегло. До тех пор, пока Ольга не увидела зажатого в руке девочки хомяка.

– А где их вещи? – спросила девочка.

– Что? – хотела переспросить Ольга, но вместо вопроса вышел сдавленный хрип.

Детский кулачок сжался, как сотни раз до этого сжимался кулак Ольги. Зверек судорожно задергал задними лапками, и девочка небрежно бросила его на пол.

– Где вещи буквенных людей? Тех людей, которые стали буквами. Ты ведь забирала у них кое-какие вещи. Эти вещи мне нужны. Не надо отвечать, просто покажи взглядом.

Девочка смотрела пристально, не моргая, как будто хотела заглянуть в мозги. Ее волосы и глаза стали ярче. Улыбка шире. На щеках вспыхнул румянец.

Ольга хотела спросить, что происходит, но сухость склеила рот. Попробовала встать, но не смогла даже свесить ногу с дивана.

– Тише, тише, – зашипела девочка, – да. Я знаю, неприятно. Но все-таки это лучше, чем оберточная пленка и скотч. Уж поверь мне. Так где они?

Девочка сунула руку в карман и достала оттуда знакомые ножницы. Острый блестящий кончик приблизился к глазу Ольги так, что моргая, она цепляла за острие ресницами.

– Ты меня слышишь? Показывай. Или мне придется сделать тебе больно.

Кончик ножниц коснулся глаза.

Господи, она сделает это. И еще многое другое, что даже не может прийти тебе в голову. И будет продолжать до тех пор, пока ты не покажешь, где коробка. Да, та самая коробка, в которой ты когда-то хранила кассеты.

Ольга вдавила голову в подушку и медленно, чтобы не наткнуться на острие, кивнула в сторону кухни.

Девочка исчезла и скоро вернулась с тем, что искала.

– Хорошо. Еще мне понадобится тазик, вроде того, что был у меня дома. Или чашка. Нож. Пара свечей. Но прежде чем мы приступим, я расскажу тебе сказку. Она будет тебе наградой за проделанную работу. Нет ничего лучше хорошей истории на ночь.

Лицо девочки вдруг стало злым и старым. Как будто это был и не ребенок вовсе, а что-то натянувшее себе на голову маску с детским лицом.

– Ну, начало ты знаешь. Давным-давно в одном городе стали пропадать дети. Каждый день кто-то пропадал. Город был небольшой, и скоро детей почти не осталось. Исчезли все, за исключением одной маленькой рыженькой девочки, которая жила на краю города со своей тетей. И это было очень странно.

Однажды зимой родители исчезнувших детей, а их к тому моменту собралось больше сотни, ворвались в дом, в котором жила рыженькая девочка. Они обнаружили массу любопытных вещей, вроде погремушек из детских черепов и сарафанчиков из человеческой кожи. А еще они вдруг обнаружили, что рыженькая девочка умеет проделывать разные фокусы: читать мысли, заставлять молчать и все в таком духе.

А самые внимательные заметили, что эта рыженькая девочка – не совсем девочка. И, может быть, даже не человек.

Эти люди не смогли убить ее, хотя очень хотели. Но им удалось забрать у девочки Книгу. Даже не знаю, как правильно эту Книгу назвать. «Сборник заклятий», или «Мистический свиток»? Пусть это будет Колдовская Книга – все-таки у нас сказка, а не готический роман. Они забрали у девочки Колдовскую Книгу и сожгли ее.

После этого происшествия девочка переехала в другой город. Но для того чтобы жить дальше и для того чтобы оставаться маленькой девочкой, ей нужна была Новая Книга. Написать Новую Книгу сама девочка не могла. Даже для одного, самого простенького заклятия, ей пришлось бы по-настоящему умереть.

Слова ребенка (или того, кто им прикидывался) несмотря на жутковатый смысл, звучали ровно и убаюкивающе. Ольга закрыла глаза.

– Сначала девочка хотела сделать помощницей ту женщину, которую называла мамой. Но из этого ничего не вышло. Без книги девочка не могла заставить кого-то что-то сделать, только чуточку подтолкнуть. Мама была слишком доброй и к тому же совсем не пила чай.

Но вот однажды судьба улыбнулась девочке. К ним в дом пришла прекрасная незнакомка с алюминиевым костыликом. У гостьи было очень слабое здоровье и спящее зерно обиды. Девочка поливала зерно чаем. Особым чаем, как ты понимаешь. Обида проросла, вытянулась и расцвела. Одним словом, эта женщина стала тем человеком, который мог написать Новую Книгу. Ну, или хотя бы начать ее писать…

– Вот и все, – немного помолчав, добавила девочка.

Маленькая теплая рука обшарила карманы кофты. Девочка вытащила паспорт с медицинским полисом под обложкой и бросила документы на имя Ольги Александровны Норовой в коробку из-под сапог.

Эрнан Лхаран

За порогом

Любимый, слышишь шум мотора за воротами? Он приехал на автомобиле. Шаги. Всё ближе, он идёт сюда… ещё немного, и скоро всё пространство заполнится этой поступью. Он уже третий. Днём он будет шелестеть бумагами, читать, подписывать, расхаживать, с важным видом оглядывая комнаты, проверять счета, составлять списки, сметы, что нужно купить в дом, где он мнит себя хозяином, отдавать распоряжения работникам, слугам и посыльным.

Он тоже глух к нашим голосам, не видит наших лиц. Днём мы всего лишь тени, почти немые и бесплотные, но с наступлением темноты приходит наше царство. Нет, мы не облекаемся плотью, но наша сила возрастает, становясь ощутимой.

Он совершил первую ошибку, когда устроился спать на нашем ложе, холодном и сыром, но в глубине своей памяти ещё хранящем страстные объятия наших ночей. В доме есть кровати и в комнатах для гостей. Стоит нам сказать ему хоть слово – он кричит во сне, просыпается, широко раскрытыми, ничего не видящими глазами вглядывается во тьму.

Чертыхается, вспомнив, что в доме так и не провели электричество, трясущейся рукой зажигает свечу. И снова вглядывается.

Стоит ему уловить лишь эхо нашего движения, он вздрагивает, спотыкаясь, бежит на второй этаж, едва не роняя из подсвечника свечу, обжигается расплавленным воском. Он боится, что в дом забрались грабители. Их здесь тоже перебывало предостаточно, но, в отличие от тех, кто называет себя хозяевами, с ворами мы никогда не церемонились. Все до единого, они пускались наутёк, забыв, зачем явились. Временами мне даже нравится подобное развлечение.

Взволнованно он оглядывается по сторонам и, не заметив ничего, возвращается обратно в спальню. Уже через четверть часа оттуда раздаётся его заливистый храп, заглушающий наши шаги.

Ночная жизнь дома продолжается, и порой мне просто нравится наблюдать за тобой, любуясь и предаваясь воспоминаниям. Иногда ты, несравненный мой, как и прежде заходишь к себе в кабинет, когда-то изысканно и со вкусом обставленный, а теперь… стол и стулья покрыты слоем пыли, бронзовые статуэтки позеленели. Перо письменного прибора на малахитовой подставке, которым в былые времена твоя рука выводила каллиграфический след, испортилось. Ты идешь в библиотеку, которую так тщательно собирал, но кожаные обложки книг от сырости покрылись плесенью, страницы склеились и пожелтели, золотые буквы переплётов истерлись. Ты не любишь появляться лишь в своей мастерской, где прежде проводил столько времени, а теперь разбросанные банки с красками пересохли, сломанный мольберт валяется на полу, а холсты и кисти порчены крысами. Иногда я еще пытаюсь гонять этих тварей из комнаты, где была твоя святая святых, твоя башня из слоновой кости. Ныне твои лучшие творения – прекрасные пейзажи, таинственные портреты, изысканные натюрморты и несколько прекрасных копий мастеров прошлого – пылятся на чердаке. Их собирался продать первый, кто после нас объявил себя владельцем особняка, но не успел, лишь от кого-то попытался спрятать их на чердаке, где они лежат и по сей день.

Говорят, дом заброшен уже давно, но мы не чувствуем, много ли времени прошло – над нами, пребывающими за чертой, оно не властно. Большие часы в гостиной давно остановились и перестали бить, их механизм, затянутый паутиной, стал жилищем паука.

Каждый раз наш новоявленный поселенец, просыпаясь, вздрагивает в ответ на внезапный шум и, поняв, что в доме нет посторонних, судорожно крестится, хотя на людях гордо называет себя атеистом и верит в торжество науки и человеческого разума. Находясь за пределами оного, мы тихонько посмеиваемся. Как он шарахается при виде двери нашего мира – большого зеркала в резной деревянной раме. Хоть оно и начало порастать зеленовато-черными звёздами пятен, но это пока ещё не мешает нам иногда появляться в нём, становясь на несколько мгновений видимыми для человеческого глаза. Узрев нас впервые, новый хозяин попятился и начал сильно тереть глаза, словно отчаянно желал проснуться. Но это не был сон – из тех, что посещали его ранее. Он видел нас наяву и, как и первые двое, панически испугался. Нет, мы вовсе не хотим изгнать его, выжить из дома и тем более погубить. Мы лишь напоминаем о своем присутствии, сообщаем, что мы, когда-то прежние хозяева, а теперь хранители, тени – всё ещё здесь. Но он не желает видеть, не хочет слышать, не в состоянии даже поверить собственным глазам и ощущениям. Он думает, что ему всё это кажется или он начинает сходить с ума. А значит – и он продержится здесь недолго.

Помнится, первый затеял грандиозный ремонт и реконструкцию, но успел только заменить разбитые стекла окон новыми. Снял со стен все картины, надеясь продать их, выдавая копии за подлинники, и получить немалые деньги. Клянусь, моим желанием было лишь отговорить его от этой затеи, но, возможно, оно оказалось слишком настойчивым… Он пытался бежать от меня, от мыслей и снов, показавшихся ему навязчивыми, от каких-то неудач, постигших его там, за пределами дома, а потом – и от себя самого. Этот стремительный побег привел его на чердак, где, будто вопреки моим уговорам, он сам надел себе на шею петлю…

Лишь когда он ступил за порог, мне наконец удалось объяснить ему. Его тени не по пути с нами, и он ушёл в заплаканную дождём ночь.

Второй, кто приобрёл дом, бывал здесь несколько раз и ночевал лишь однажды. Наши следы, голоса и знаки он слышал лучше других людей, но, как всё необъяснимое, они с первого мгновения стали пугать, а потом и раздражать его. Он предположил, что в доме развелись полчища крыс, а вскоре и вовсе выдвинул версию, что под особняком обширные подвалы и подземелья. О, как он тщетно пытался отыскать туда ход! Но потом сказал, что ветхие стены разрушаются, неумолимо оседая вниз, и больше не появлялся. Потом до нас дошла весть, что он уехал куда-то далеко, за океан, в Новый Свет, где мы никогда не были.

Но что же нынешний? Он не из тех, кто может самовольно ступить за черту и не собирается никуда уезжать. Как и первые двое, он решил всё отремонтировать, перестроить и обставить по-новому: провести электричество, радио и, кажется, даже телефон; посадить новые деревья, цветы и кустарники в заросшем сорняками и запущенном саду; очистить и восстановить фонтан, а на месте развалин, где раньше располагались конюшни, построить гараж для своего автомобиля. Пока я не могу себе вообразить, во что превратится наш особняк после воплощения всех его великих замыслов. Мы были бы очень признательны, если бы он распорядился вытащить с чердака картины и отдать реставратору – надеюсь, их еще можно восстановить. Возможно, в знак благодарности мы бы даже перестали являться ему и докучать знаками своего присутствия. Но не всё сразу. Пока днём в доме начинает кипеть деятельность, которую принято называть жизнью. Пусть. Мы наблюдаем, изредка напоминая о себе. Лишь бы он не отыскал моего тайника и ничего в нём не трогал.

Свершилось… оправдались мои худшие ожидания! Он отыскал в одном из ящиков секретера резную деревянную шкатулку, ничем не примечательную на первый взгляд. Моими стараниями ключ от неё надёжно спрятан: он завалился в щель еще при первом постояльце, но нынешнего завсегдатая это не остановило…

Нет! Не трогай! Не открывай! Кажется, мой крик заполняет не только весь дом, но и всю Вселенную… В столовой со звоном катится по столу бокал, разбиваясь на тысячи хрустальных осколков, в мастерской, словно от сильного ветра, трескается оконное стекло. Быть может, эти звуки отвлекут его? Но нет: просунув лезвие перочинного ножа, он раскрывает створки… нет!

Взломав замок, он выпотрошил мой клад: единственную твою фотографию на картоне в искусном оформлении с твоим именем и вензелем и серебряный медальон в виде сердца с маленьким, словно капелька крови, рубином. Повертев в руках так и эдак, он… выбрасывает фотографию за окошко…

К счастью, там нет дождя.

Раскрыв медальон, он распахнул мою душу, обнажив то, что за годы осталось мне от тебя прежнего, а теперь ещё и разочарованно кривится! Что он ожидал увидеть? Драгоценный камень? Бриллиант? Золото? Пустоголовый, он никогда не поймет, что это…

…последнее, что осталось мне от тебя в ту ночь, когда тебя убили, и тело, заметая следы, тайно предали огню… когда словно чудовища из своих укрытий, вылезли последствия давней, умолкшей надолго, но в одночасье вспыхнувшей вновь кровной вражды. При жизни меня не раз посещали дурные предчувствия, что тебе волею рока уготовано стать её жертвой… Но ты лишь качал головой в ответ на мои слова, обнимал и целовал меня, пытаясь успокоить, а потом беспечно шёл в мастерскую или в библиотеку. Или дарил мне цветы, подарки, ещё один волшебный вечер, одну, полную любви ночь… словно она была последней…

После того, как свершилась казнь – моя личная месть и убийцы поплатились, мною поспешно было принято решение ступить за порог – не из страха за самосуд или перед грядущим, но вслед за тобой. Я не могу без тебя, любимый – ни в жизни, ни после неё. Но ведь и ты не внял зову, не отправился в цветущий край вечного рассвета, где в прозрачном дыхании воздуха слышатся звуки органа, дикие звери ластятся к ногам, а птицы поют, как ангелы. Не ушёл ты и в другие врата, за которыми множество миров, подобных нашему. Ты замер, всё оглядываясь назад, ты искал меня, пока наши взгляды не встретились… Словно ураганными ветрами и океанскими течениями нас уносило на разные пути, но чем сильнее нас пытались разлучить, тем крепче срастались наши души… Мы нашли единственное место, где могли бы быть вдвоём – мы остались дома.

За окнами темнеет. Вечный мой, не останавливай меня! Мне необходимо сказать ему: пусть соберёт и вернёт мои реликвии на прежнее место! Это всё, о чём я попрошу.

Зажигает свечу, собирается спускаться вниз по лестнице. Я появляюсь рядом, беру его за плечо: стой! Вернись, слышишь! Он дёрнулся, выронил свечу. Подсвечник, звеня, покатился по ступеням. Погасла. Неужели моё прикосновение стало столь ощутимым? Гнев придает сил даже таким, как мы. Не отпускаю его: вернись в кабинет! Оказавшись в полной темноте, он резко поворачивает голову, машет рукой по воздуху, но, не найдя никого, кричит, пытается ухватиться за перила… промахивается, поскальзывается на каменной лестнице и головою вниз вылетает в пролёт.

Рухнул тяжело, ударившись о край ступени. Лежит. Вокруг головы расплывается кровавая лужа.

Но ты, еще при жизни понимавший меня без слов, знаешь, мне вовсе не хотелось его убивать. Неужели только теперь, когда и он пересёк порог, мне удастся сказать ему?

Медленно поднимается его тень – вначале почти прозрачная, но с каждым мгновением густеет, становится всё отчётливей и обретает цвет. Впервые он видит нас. Выслушав, он идёт на второй этаж привычным шагом по лестнице, заходит в кабинет. Пока ещё он не понял, что произошло, ведь теперь он может появляться, где хочет, не обращая внимания на стены и прочие преграды людского мира. Не знает, почему ему так сложно поднять медальон, а тем более шкатулку – они стали весить, как огромные валуны. Но не мне его учить. Боясь грабителей, сегодня он почему-то забыл запереть входную дверь. Я открываю её – раньше ему бы показалось, что это ветер. Идёт в сад, прилагая огромные усилия, приносит фотографию и возвращает мне мой клад, убирая его на прежнее место, бормочет извинения. Он убеждён, что всё это снится ему и он словно соблюдает некие правила игры. Но, спускаясь по лестнице вниз, вдруг видит в луже крови своё тело и… просыпается, начиная понимать…

На рассвете тело унесли. Он шел рядом, словно привязанный, пока процессия, качая головами, споря и шумно обсуждая происшедшее, не скрылась за воротами.

Любимый, мы снова одни – надеюсь, теперь надолго – дурная слава нашего особняка растет с каждым днём. Может быть, дом проклят и проклят нами? Скорее – только мной – тогда, свершив месть, за полшага до порога.