Текст книги "Темные легенды. Антология русского хоррора"

Томас чувствовал, что здесь что-то не так, поэтому и продолжал приходить сюда. И вот в один из вечеров он подошёл к дому и посмотрел на свет, всё также горящий в окне третьего этажа, словно маяк. Томас зачарованно наблюдал за ним, как вдруг ему показалось, что он видит в окне чей-то силуэт. Не веря своим глазам, парень закрыл их ладонями и, хорошенько протерев, посмотрел снова, однако никакого силуэта уже не было. Тогда он решил, что будь что будет, но он обязан попасть в этот дом и своими глазами увидеть хозяйку и поговорить с ней. Он намеревался выломать дверь, зная, что его могут за это арестовать, но какая-то безрассудная решимость вытеснила все остальные чувства и притупила инстинкт самосохранения. Подойдя к входной двери, он приготовился выломать её, но одного пинка хватило, чтобы понять: дверь открыта. Томас застыл как вкопанный. Он не ожидал, что осуществить план будет так легко. Интересно, было ли здесь открыто всегда или только в этот вечер? Ответа у парня не оказалось, и он решил не зацикливаться на этом, ведь знание правды ничего хорошего для него не принесло бы.

Внутри дома стояла гробовая тишина. Томас, стараясь передвигаться настолько бесшумно, насколько это было возможно, обошёл весь первый этаж и, не найдя никого и ничего, стал осторожно, словно вор, подниматься на второй. Внезапный скрип одной из ступенек заставил парня вздрогнуть. Его мгновенно прошиб липкий холодный пот, а сердце так оглушительно бухало в груди, что Томасу казалось, будто его слышит весь мир. Он так и стоял не в силах шелохнуться, стараясь вжаться в эту лестницу и уменьшиться до размера таракана. Но всё же спустя несколько минут нашёл в себе силы двинуться дальше, надеясь, что обойдётся без сюрпризов. Завершив наконец свой подъём, парень открыл первую же дверь на этаже и вошёл в неё, но он не был готов к тому, что хоть что-то там найдёт.

Словно в дымке, он увидел ослепительной красоты женщину, одетую в великолепное двенадцатислойное кимоно. Она сидела на краешке кровати, а её рука с длинными ногтями медленно и ласково поглаживала какое-то животное, лежащее у неё на коленях. Однако, присмотревшись повнимательней, Томас обнаружил, что это не что иное, как человеческая голова. Зрение моментально прояснилось, и пред его взором предстала жуткая картина. На этой же кровати, где восседала женщина, лицом вниз лежало тело, одетое в грязные лохмотья, очевидно, раньше служившие одеждой. С изголовья спускались длинные толстые цепи, плавно переходящие в стальные браслеты на щиколотках лежащего человека. Руки, также прикованные к кровати, свисали беспомощными плетьми. Увидев всё это, Томас понял, насколько отвратительный смрад стоял в комнате. Запах давно не мытого тела с примесью затхлости самой комнаты и чего-то ещё резко ударил в нос. Парню уже стало казаться, что он сходит с ума и этого не может быть на самом деле. Он пытался определить, жив ли лежащий человек, и наконец смог уловить еле заметное ритмичное движение спины при дыхании. Вдруг страшная догадка резко обрушилась на него, словно удар хлыстом.

– Эмма… – прошептал он.

Сидящая на кровати женщина улыбнулась, кивнула и, вцепившись в волосы, которые она только что так ласково гладила, подняла голову лежащего тела. Это действительно была Эмма. Её глаза были закрыты, рот при поднятии слегка приоткрылся, лицо было очень бледное и осунувшееся. Женщина разжала пальцы, и голова девушки снова рухнула ей на колени. Послышался слабый стон. У Томаса кровь застыла в жилах. Он и представить себе не мог, что найдёт свою возлюбленную в таком ужасном состоянии, пленённую столь прекрасной, сколь и жестокой хозяйкой дома.

– Кто вы? – только и смог проговорить парень.

– Сядь, – приказала женщина.

Несмотря на то что Томас не собирался её слушаться, он, к своему удивлению, словно наблюдал со стороны, как его тело взяло стул и село.

– Меня зовут госпожа Осакабэ, – сказала женщина. – Я живу в этом месте с незапамятных времён. Когда-то давно здесь возвышался прекрасный белый замок, в котором я жила в самой высокой башне. Он принадлежал мне полностью, но в него каждый год пытался заселиться кто-то из людей. Я всегда любила уединение, поэтому спускалась осмотреть свои владения лишь раз в год, но всё время видела, что мой прекрасный замок кишит людьми, как тараканами. Однако я нашла им достойное применение. Я насылала на них морок и болезни, питалась их жизненными силами, что давало мне огромное могущество. Некоторые люди и сами приходили ко мне в башню, и тогда, в зависимости от моего настроения, я либо забавлялась с ними, превращаясь в прекрасную женщину, либо убивала, показав своё истинное лицо.

Прошло множество столетий, пока в мой прекрасный замок не пришла беда. Люди, заигравшись в свои войны, уничтожили его. Он сгорел в пожаре, а мне пришлось погостить у своей младшей сестрицы Камэ-химэ. Мы с ней очень похожи, поэтому у нас сложные отношения. Бедняжка так и не смогла адаптироваться к современному миру и живёт за пределами города.

Однажды я вернулась сюда, поскольку жизнь в лесу не для меня, и увидела, что на месте замка построили множество новых домов. Я выбрала этот. Он стоит именно на том месте, где когда-то стояла та самая башня, в которой я жила. С тех самых пор люди сами приходят в этот дом в поисках жилья. Я даю им то, что им нужно, но взамен питаюсь их жизненными силами. Они этого не чувствуют, пребывая в своих счастливых снах, заботливо построенных мной. Они даже и не догадываются, что больше не существуют в реальном мире. Для них жизнь продолжается. Я покажу тебе, если ты мне не веришь.

Госпожа Осакабэ взмахнула рукой, и Томас, словно на экране проектора, смотрел, как Эмма всё ещё ходит на работу и продолжает учиться. Затем он увидел себя, держащего её за руку во время неспешной прогулки, которые они так любили. Он бросил взгляд на то, во что превратилась его любимая жизнерадостная девушка, и на его глазах чуть было не выступили предательские слёзы. Он понял, что, если не сможет вырвать её из рук этого чудовищного ёкая[1]1
  Ёкай – сверхъестественное существо японской мифологии.


[Закрыть], она попросту погибнет здесь.

– Почему Эмма? Что она вам сделала? – спросил Томас, пытаясь скрыть охватившее его волнение.

– Ничего, – просто ответила госпожа Осакабэ и вновь погладила девушку по голове. – Я не выбираю людей. Я встретила здесь Эмму ровно год назад, и пришла она по доброй воле. Ей нужно жильё, а мне – пища. Как говорится, ничего личного.

– Госпожа Осакабэ, – набираясь смелости, снова заговорил Томас, – отпустите её.

– Отпустить?! – вскрикнула женщина. – Ну уж нет!

– Возьмите меня вместо Эммы.

Глаза госпожи Осакабэ хищно блеснули, а губы растянулись в зловещей усмешке.

– Заманчивое предложение, – произнесла она и ещё раз взмахнула рукой. Немое «счастливое» кино пропало, а кандалы с металлическим лязгом открылись. – Что ж, она может идти.

Стены комнаты сотряслись от хохота госпожи Осакабэ, оглушив Томаса. Он понял, что это его шанс, и стремглав рванулся к Эмме, быстро взял её на руки и бросился прочь из этого проклятого места. Он уже пересёк порог дома и, думая, что опасность миновала, мысленно поздравил себя с победой.

– Томас! – окрикнула его госпожа Осакабэ, и он, не задумываясь о том, что делает, обернулся.

Вместо прекрасной женщины он увидел жуткое змееподобное чудовище. Оно скалило хищную пасть с огромными острыми клыками. От этого зрелища Томас рванул было вперёд, в панике пытаясь убежать подальше, но чуть было не рухнул, запутавшись в собственных ногах. В этот момент его взгляд упал на Эмму, которую он держал на руках. Её тело в мгновение ока превратилось в зловонный полуразложившийся труп, пожираемый опарышами. За долю секунды это был уже скелет девушки, который, в свою очередь, рассыпался в прах. Томас только и мог, что, оцепенев от шока, смотреть расширившимися от ужаса глазами на свои дрожащие, облепленные человеческими останками руки.

За его спиной раздался раскатистый злорадный смех. Он осмелился медленно повернуться, но больше не увидел ни чудовища, ни самого дома, из которого вылетел пулей всего несколько минут назад. На его месте стояли лишь руины, обожжённые пожаром.

Теперь он понял, почему полицейские так уклончиво ответили ему про опрос хозяйки дома и почему, когда он приходил сюда и бродил, прохожие смотрели на него как на сумасшедшего. Госпожа Осакабэ ловко повелевала человеческим сознанием и позволяла видеть лишь то, что она сама хотела показать. До него наконец дошло, как ловко она обвела его вокруг пальца. Парень чувствовал, как угасает его разум, а в его ушах по-прежнему стоял раскатистый смех Госпожи Осакабэ.

Юлия Кулакова

Чувства тела

Горло сжалось так, что разжать не получается. А я уже успела понадеяться, что все обойдется.

Я уже давно знаю: взрослые – это угроза. Взрослые – это плохо. Если появился взрослый, быть очередной беде.

И вот она, беда.

– Знаете, вы уж простите, но ваша девочка какая-то бледненькая. Моя так выглядела, когда перестала гулять из-за болезни. И гимнастику мы тогда с ней забросили. Послушайте: а вы не думали отдать ее обратно в школу?

Я уже знаю, что сейчас будет сказано. Что я уже прохожу программу старших классов среднего звена, а кое-что берем и у совсем старших. Что временем веселиться и гулять я вполне располагаю и ничем не обделена.

Она отходит от словоохотливой женщины. Идет по направлению ко мне и бормочет что-то про то, что Словоохотливая Женщина плохая мать, раз у нее ребенок болеет. И что она больше близко к Женщине не подойдет, в приличных семьях потому что никто не болеет: ни взрослые, ни дети. Именно это она всегда говорит, если слышит, что кто-то болен.

А вот как пройдет мой сегодняшний вечер – я еще толком не знаю. Возможно, меня просто побьют за то, что я для кого-то выгляжу как больная и слабая. Возможно, будут подзатыльники и ругань. Жуткая боль в голове до утра обеспечена. Возможно, будут тяжелые и унизительные удары по тем местам, о которых не говорят, – именно для того, чтобы я уж точно никому не сказала. Она боится, что я скажу. «Она у меня истеричка, иногда опасаюсь, что она может наврать, будто ее дома ругают и бьют», – как-то сказала она в телефонном разговоре. «Будто»? Но как тогда называется то, что со мной делают? Иногда я считаю удары, чтоб не плакать, за слезы достанется дополнительно. Один. Два. Три. Если все-таки прорываются слезы, то потом она отпаивает меня какими-то таблетками и нежно говорит: «Дурочка, опять чем-то себя довела, ну такая впечатлительная, опять плачет». Может даже разулыбаться и поцеловать. Я держусь, чтоб не отшатнуться, за это – одним ударом отправляешься головой в стену. Лучше перетерпеть.

После экзекуции – да, я знаю такие слова и даже пишу их без ошибок под диктовку, это предмет ее гордости, – будут уроки. Я не знаю никого, кто бы в восемь лет, как я, решал такие уравнения. Впрочем, я мало кого знаю. Ошибаться нельзя. За ошибку будет что-то страшное. Лучше пусть просто бьет. Потому что, когда она держит меня за волосы, ударяет по лицу и говорит мне разные гадкие слова при каждом ударе (вот из этих слов я знаю не все, и оттого еще страшнее) – во мне вскипает что-то такое, чего быть не должно. Не должно, и всё. Я должна ее любить, хотя я не понимаю смысл этого «любить». Я должна всегда быть честной, и, если приходит плохая мысль, немедленно о ней рассказать и получить наказание. Тем более если что-то у меня не получилось. Я должна рассказать сама. Это касается и не только плохих мыслей: мне следует рассказывать вообще обо всем, а она мне говорит, какие мысли правильные, а за какие – она меня попозже накажет. Недавно, совсем недавно, я решила попробовать скрывать свои фантазии. Это было ни с чем не сравнимое наслаждение: представлять себе, будто я еду на пони где-то далеко-далеко, и вокруг цветы, и никого из людей. Я знаю, что была бы наказана за лень, глупые выдумки и, главное, за желание быть где-то далеко от нее, где некому меня, дуру, научить, что думать и что делать. И еще в моей фантазии не было уроков. Я промолчала. И она не догадалась. И не выследила: я мечтала ночью, когда она спала.

Вот она и подходит ко мне. Улыбается. Я знаю эту улыбку. Она означает «вот только дойдем до дома…»

Для всех она добрая и ласковая. А потом закрывается дверь.

Она берет меня за руку и поднимает со скамейки. И ведет за собой. Еще раз смотрит на меня с той самой улыбкой. Ей важно, чтобы я уже начала дрожать от страха, уже начала сглатывать и всхлипывать. Чтобы наказание уже началось.

Мы идем куда-то не туда. Дом в другой стороне.

– Куда мы идем? – решаюсь я.

– Иди! – толкает меня она. Я спотыкаюсь и получаю за это удар по голове: «дура, ходить не умеет!»

Через несколько минут она все-таки не выдерживает:

– Мне еще будут высказывать, что она бледненькая! Ишь чего, не гуляет она!

Я действительно не гуляю. Это считается пустой тратой времени, да еще и с кем-то разговориться могу и что-то не то рассказать. Одно время она водила меня в школу и радостно наказывала, когда учительница говорила, что я в чем-то неправильно себя веду. Гордилась и рассказывала соседкам, как меня хвалят в классе за отличные отметки. Но когда та же учительница сказала ей, что маленьких детей нужно не загружать уравнениями, а разрешать познавать мир – вот тут она разозлилась и забрала меня из школы. Без тупиц, мол, разберемся.

– Иди быстрее! – подталкивает в спину. – Будешь теперь много ходить у меня, чтобы никто не смел думать, будто тебя никуда не пускают!

Дорога уводит от домов. Мимо леса, дальше пойдет через лес. Разрежет лес надвое. Я смотрела по карте. Я не привыкла ходить, ноги начинают болеть, в груди сначала давит, потом жжет, я изо всех сил стараюсь сдержать кашель.

– Быстрее!

Нет, только не это. Перед глазами мутится. Я вжимаю голову в плечи и тихо кашляю. Но, похоже, ей надоела эта игра, и она замедляет шаг. Спасение. Берет меня за руку. Мы разворачиваемся и медленно идем обратно.

– Ослабла, дурочка, – треплет она меня по макушке. Макушка до сих пор болит: это она сорвала с меня бант и вырвала часть волос, когда ее опозорила две недели назад, споткнувшись во второй строчке стихотворения на конкурсе. Это был мой первый и, теперь уже, последний конкурс в жизни. И бант тоже, но банты я ненавижу. Только не выдать, не рассказать ей, что я подумала слово «ненавижу»…

Я что-то ощущаю. Есть у меня «чувства спиной», или «чувства тела» (я еще не придумала, как их назвать): заранее знаю, когда кто-то ко мне приближается, и тем более всегда могу предсказать, что вот сейчас нечто произойдет. Сейчас эти два чувства смешались. Наверное, пусть будут лучше «чувствами спиной»: чувств тела больше. Есть боль, есть, когда что-то сжалось от страха, есть сам страх – тогда все, с ног до головы, тебя заполняет нечто, от чего ты начинаешь умирать. Еще есть тепло. Есть запрещенное «холодно»…

Она как раз отпускает мою руку, и я оборачиваюсь назад. Что-то темное выдвигается из-за поворота. Уже сумерки, не сразу понимаю, что это машина и что я ее вижу как в замедленной съемке, а на самом деле машина едет с небывалой скоростью. Грузовые машины вообще так не ездят.

Я отхожу. Еще отхожу. Совсем отхожу на обочину. Она не видит, не слышит, она уже впереди. Надо же, как задумалась. Она умная, она думает о чем-то важном.

И я прячусь за первым же деревом и закрываю глаза.

Грохот, лязг. Металлический визг. Крики – не знаю чьи, люди не умеют издавать такие звуки. Кто-то хлопает дверью. Странный голос, странно выговаривает слова, я их не понимаю. Из фильмов, которые она смотрит, я знаю, что так разговаривают пьяные. Опять дверь. Потом снова ревет мотор – и, похоже, машина уехала.

Я выхожу из своего укрытия.

Вот то, что на дороге, – это она. Я так говорю себе: это она. Будто это не я, а кто-то другой со мной здесь, и он мне говорит: это она.

Во все стороны всё красное. Красные полосы и пятна. Почему машина не сломалась, если она на нее… если она ее …если она на ней… они от этого не ломаются, что ли?

Я подхожу и вглядываюсь. Она называла меня впечатлительной. Но я просто стою и вглядываюсь с любопытством, пытаясь понять, где тут руки, а где ноги, и почему все так не похоже на то, что я привыкла видеть.

И вдруг у того, что я вижу, открывается рот.

– Вы…зови…

Я стою и молчу. Вместе со словами из отверстия выходит кровь. Как странно.

Она набирает в то, что было грудью, воздух и говорит (если я правильно разбираю этот набор звуков):

– Милая…помоги…

Я стою. Она еще раз набирает воздух, на этот раз с хрипом, и изо рта вырывается то, что ни с чем не спутаешь:

– Дрянь.

Я отворачиваюсь и бегу. Бегать я почти не умею. Бегу, но вскоре перехожу на шаг. Иду. Иду. Вспоминаю запрещенное слово «устала». Наверное, мое состояние называется так: устала. Как только найду скамейку – сяду и посижу.

В отдалении видны дома. А вот и скамейка. Вокруг никого. Совсем никого. Только какие-то постройки, наверное, здесь что-то производят. Или производили, сейчас они закрыты. Около них валяется строительный мусор.

Я перевожу дыхание. Я ведь просто заигралась, думала о всяких глупостях и не заметила, как она от меня ушла. И я так и просидела какое-то время. А потом увидела, что ее нет, побегала по району, поискала, дошла до дома, квартира закрыта, у меня нет ключей. Решила еще поискать. У-ста-ла. Сейчас отдохну и еще пойду искать.

Всё было именно так, я точно знаю. И именно это я расскажу взрослым, которые меня найдут. Где-то сзади шумят колеса. «Чувство спиной» («чувство тела»?): это машина полиции. Оттуда выйдет человек, подойдет ко мне, к девочке, выглядящей лет на шесть в свои восемь, бледной, очень худой, с черно-фиолетовыми кругами под глазами. Он сразу спросит меня:

– Девочка, с тобой все в порядке? А где твоя мама?

Иван Бирюков

Тело известного

– Здравствуйте, доктор Тонг, – горбоносый мужчина на пороге привычным движением приподнял шляпу.

– Простите за ранний визит – служба.

– Здравствуйте, инспектор. Конечно-конечно. Входите, – хозяин дома чуть отодвинулся в сторону, пропуская гостя. – Снова нужна консультация?

– Увы, нет.

Инспектор прошёл в холл, снял шляпу и обернулся к возящемуся с дверным замком Тонгу.

– Ваша супруга дома?

– Элизабет? – удивился тот, – да, дома. А зачем…

– Позовите её.

Доктор уставился на полицейского, но, не дождавшись пояснений, оторвал взгляд от непроницаемого лица и крикнул в сторону лестницы:

– Дорогая!

Через мгновение на пролёте второго этажа возникла высокая стройная тридцатилетняя брюнетка в простом, но элегантном платье.

– Ты звал меня, любимый? О, инспектор! Опять хотите похитить моего мужа для своих страшных полицейских дел?

– Боюсь, на этот раз я пришёл именно к вам, миссис Тонг.

– Ко мне? – чёрные дуги её бровей скользнули вверх. – Если это из-за жалобы миссис Хантер, то я…

– Нет-нет, – инспектор едва заметно мотнул головой.

– Тогда я, право, не знаю…

– Ближе к сути, инспектор, – вмешался Тонг.

Полицейский, даже не взглянув в его сторону, подошёл к спустившейся с лестницы женщине.

– Миссис Тонг… Я прошу вас сохранять спокойствие… Дело в том, что сегодня утром на окраине города патруль обнаружил тело вашего мужа.

Глаза Элизабет распахнулись и остекленели. Взгляд упёрся в переносицу полицейского, затем медленно перекочевал на Тонга, застывшего с приоткрытым ртом.

– Что это значит, Ривкин? – вышел из ступора доктор. – Я, как видите, здесь. Стою перед вами живой и здоровый.

– Вижу, доктор, но глаза могут обманывать, – парировал инспектор, – а я полицейский и верю фактам, уликам и документам. Если они говорят, что найден ваш труп, значит – найден ваш труп.

Миссис Тонг бросилась к мужу и заключила его ладони в свои.

– Что происходит, Джеймс? Я ничего не понимаю!

– Хватит чудить, Ривкин! – левая щека доктора предательски дёрнулась. – Вы прекрасно меня знаете. Черт возьми, я раз пять или шесть делал для вас химические анализы!

– То, что я знаю вас под именем доктора химии Джеймса Тонга, ещё не значит, что вы доктор химии Джеймс Тонг.

Доктор не нашёл что ответить.

– Миссис Тонг, – инспектор вновь обратился к растерянной женщине, продолжавшей сжимать ладони супруга, – я вынужден препроводить вас на процедуру опознания тела. Жду вас в машине.

Полицейский перевел взгляд на Тонга.

– Если желаете, ВЫ можете поехать с нами.

Маленькая холодная прозекторская была напитана запахами лекарств и трупной вонью. На блестящем металлическом столе покоилось накрытое простынёй тело. Инспектор откинул жёсткую белую ткань с лица покойника. Доктору хватило секунды, чтобы понять: это не его лицо.

– Что скажете, миссис Тонг? – прервал тишину инспектор. – Узнаёте ли вы покойного?

– Нет, не узнаю.

– Конечно, не узнаёт! Перестаньте валять дурака, Ривкин! – взорвался Тонг. – Этот тип ничуть на меня не похож.

– Давайте обратимся к документам, – все так же бесстрастно ответил инспектор.

Он взял миссис Тонг под руку и повёл в соседнюю комнатушку, где его помощник заранее разложил на столе вещи, найденные у покойника: водительские права, страховую карточку, пропуск в лабораторию, где работал Тонг, банковские карты, часы, бумажник, пару сотен долларов, мелочь, обручальное кольцо.

– Вот, посмотрите сами, – инспектор протянул женщине водительские права и пропуск. Они были выданы на имя Джеймса Тонга, но с фотографии смотрело лицо мертвеца.

– О боже, Джеймс, как же так… – миссис Тонг рухнула на стул и уткнулась лицом в ладони.

Доктор стал внимательно изучать брошенные ею на стол документы.

– Итак, миссис Тонг, – тон инспектора одеревенел окончательно, – признаете ли вы, что обнаруженное тело принадлежит доктору химии Джеймсу Тонгу, вашему супругу?

– Да, признаю, – пробормотала женщина сквозь слезы.

Помощник инспектора бойко записал признание в протокол. Его начальник мельком взглянул на стоящего рядом доктора.

– Элизабет, что ты делаешь?! – доктор бросился к жене, присел рядом на корточки, убрал волосы с мокрого от слёз лица и заглянул в глаза. – Вот же я – твой Джеймс. Жив и здоров.

– Милый… любимый мой… как же так… Вот же, – она указала на документы в руках мужа.

– Да это же просто бумажки, родная!

– Нет, доктор Тонг, это не просто бумажки, это официальные документы.

– Послушайте вы… хватит! Вам нужны документы? Подавитесь!

Тонг протянул инспектору свои водительское удостоверение и пропуск. Полицейский начал мрачно разглядывать карточки.

– Ривкин, – доктор постарался взять себя в руки и говорить мягче, – вы прекрасно знаете, кто я. Мою личность могут удостоверить мой начальник, коллеги и мой друг – прокурор штата. Съездим к нему?

– Вздумали меня испугать, Тонг? Напротив, в данной ситуации вмешательство прокурора будет как раз кстати. Поехали.

Прокурор штата Чарльз Вайн – единственный друг детства, с которым Тонг поддерживал связь. Не то чтобы они были очень близки: так – редкие встречи, частые звонки, сентиментальные открытки на праздники. И всё же Вайн несколько лет назад серьёзно помог Тонгу: дал хорошую рекомендацию хозяину лаборатории, в которой тот теперь работал. Доктор не сомневался: старина Чарльз поможет и на этот раз.

– Джеймс, какая встреча! – расплылся прокурор в ослепительной улыбке, выплывая из-за огромного дубового стола, когда, миновав грозную секретаршу и двух ретивых помощников, Тонг со свитой возникли в его кабинете. – Элизабет, ты все хорошеешь, – проворковал он, целуя руку жене друга. – Инспектор, а вы все также строги и бдительны. Вам нужно научиться расслабляться. Может, выпьете немного виски или бренди?

– Я на службе, господин прокурор.

– А вот я не откажусь, – доктор усадил жену в роскошное кожаное кресло и сел в такое же рядом.

– Тебе, конечно же, виски, дружище.

Тонг кивнул.

– Уж я-то тебя знаю, – Вайн шутливо погрозил указательным пальцем. – И безо льда, так ведь? Боже, где мои манеры?! – спохватился он. – Элизабет, что налить тебе?

– Ничего, Чарли, спасибо.

– Жаль. Что ж, будем опять пить вдвоём, – обратился он к другу, протягивая стакан, наполовину наполненный настоящим крепким и ароматным шотландским виски.

Доктор сделал небольшой глоток. Алкоголя он даже не почувствовал.

– Послушай, Чарльз, у нас с инспектором возникла… э-э-э… небольшая проблема. И мне нужна твоя помощь.

– О чем речь, старина! Помогу чем смогу.

– Подтверждаешь ли ты, что я Джеймс Тонг?

Прокурор замер на мгновение, но понял, что друг не шутит.

– Конечно, боже ты мой. Это столь же верно, как то, что я прокурор штата, твоя жена – красивейшая женщина штата, а инспектор Ривкин – ходячая Конституция штата.

Прокурор залился громким гулким смехом.

– Хорошо. Тогда второй вопрос: подтверждаешь ли ты, что я ещё жив?

Вайн ошарашено воззрился на Тонга.

– Чёрт возьми, Джеймс, это самое странное, что я когда-либо слышал.

– Всё не так просто, господин прокурор, – вмешался в разговор инспектор. – У нас есть серьёзные основания полагать, что доктор Джеймс Тонг мёртв.

– Не самая удачная тема для шуток, Ривкин, – голос Вайна звякнул металлом.

– Я не расположен шутить, особенно при исполнении, господин прокурор. Разрешите ознакомить вас с фактами. Сегодня в пять сорок пять утра патруль обнаружил у шоссе возле заброшенного амбара фермы Лоуренса тело мужчины без явных признаков насильственной смерти. При осмотре трупа в вещах найдены документы на имя доктора Джеймса Тонга. Вот протокол осмотра места происшествия, рапорт сержанта Винсента, опись предметов, заключение судмедэксперта.

Инспектор разложил на столе бумаги и продолжил:

– В семь двадцать две я приехал в дом миссис Тонг и препроводил её в городской морг для опознания тела. Ознакомившись с документами, она признала, что покойный – доктор Джеймс Тонг, её муж. Вот протокол опознания.

Ещё один белый лист лёг на стол перед прокурором.

– Так-так… – приговаривал Вайн, вглядываясь в ровные черные линии шрифта.

– Кроме того, мои помощники съездили в лабораторию и в Центр дорожного движения и подтвердили подлинность пропуска и водительских прав. Вот протоколы, убедитесь сами.

– Чарльз, представь себе, этот абсурд продолжается целый день, – раздражённо прервал монолог полицейского доктор Тонг.

– Никакого абсурда я не вижу, Джеймс, – ответил Вайн, с интересом разглядывая бумаги. – Наоборот, все сработано очень чётко.

– Что?!

– Не пойму, что тебя не устраивает? Возьми, посмотри документы сам.

– Да что ты суёшь мне эти бумажки, Чарльз! – доктор вырвал документы из протянутой руки друга и отбросил в сторону.

– Бумажки? – поморщился прокурор. – Опять твои анархистские повадки… Это не бумажки, Джеймс, это серьёзные документы на официальных бланках с печатями, на которых, между прочим, изображён герб нашего штата. Я не могу отмахнуться от этого.

– Хорошо, Чарльз, – доктор вновь попытался говорить спокойнее. – Предположим, что документы утверждают, будто умерший – доктор Джеймс Тонг. Но тогда это значит одно: он фальшивый Тонг.

– Нет никаких оснований считать, что документы, обнаруженные у умершего, поддельные, – отрапортовал инспектор.

– Ну и чёрт с ними, Ривкин! Пусть даже так, и он, что полная ерунда, – настоящий Джеймс Тонг. Но тогда логично предположить, что он какой-то другой Тонг.

– С тем же домашним адресом и работающий в той же лаборатории? – хмыкнул инспектор. – И после этого вы кидаетесь обвинениями в абсурде?!

– Я понимаю тебя, Джеймс, – наконец заговорил Чарльз Вайн. – Принять случившееся непросто. Но давай рассуждать логически: нам известно, и это документально подтверждено, – прокурор сделал упор на последних словах, – что обнаружено мёртвое тело и оно принадлежит Джеймсу Тонгу. Это факт. Ещё мы знаем, что ты, и это тоже подтверждают документы и я заодно, – Джеймс Тонг. Это тоже факт. Вывод очевиден – ты мёртв.

– Ты спятил, Чарльз?! Ты же видишь: вот он я – здесь, перед тобой, живее некуда.

– Джеймс, Джеймс… – прокурор подошел к другу и приобнял его за плечи. – Мало ли, что я вижу. Я могу прямо сейчас привести тебе несколько субъектов, которые присягнут на Библии, что собственными глазами видели летающую тарелку над Капитолием штата. Да и не ты ли когда-то с пеной у рта доказывал мне, что рассказ миссис Хорн о явлении ей образа Девы Марии после похорон мужа неубедителен? А ведь миссис Хорн – женщина весьма уважаемая в нашем обществе, и у нас нет повода сомневаться в её словах и обвинять во лжи.

– Чарльз, но ты же не сумасшедший и не восьмидесятилетняя старуха! Ты же не хочешь сказать, что я привидение или коллективная галлюцинация. Или как ты собираешься объяснить, что один Джеймс Тонг сейчас находится в морге и не слишком общителен, а другой говорит с тобой?

– Я многого не могу объяснить, Джеймс! – не вытерпел Вайн. – Вчера, например, я не смог объяснить своей пятилетней дочери, почему у одних людей рождаются девочки, а у других – мальчики. Равно я не имею ни малейшего понятия о принципе работы ядерного реактора, но это не значит, что нужно сомневаться в существовании мальчиков, девочек и реакторов. В конце концов, не являет ли нам Создатель…

– Начинается…

– Да, Джеймс, Создатель! Так вот, не являет ли Он с начала времён нам чудеса, постичь которые мы не в состоянии? И нам ли задавать вопросы, которые, возможно, должны остаться без ответа?

Доктор Тонг попятился.

– Вы все сговорились, так? Вы хотите, чтобы я чокнулся.

– Ну вот, – подал голос инспектор, – теперь у него паранойя.

– Милый, не говори так!

Тонг повернулся к жене. Он, как и все остальные, совсем забыл о том, что она здесь.

– Успокойся, прошу тебя, – умоляющие глаза Элизабет блеснули влагой.

– Верно, успокойся, Джеймс, – Вайн направился к другу.

– Стой на месте, подонок! – бросил ему доктор и метнулся к двери.

– Хватайте его! – инспектор рванул с места, как хороший охотничий пес.

На плечах Тонга повисли прокурорские помощники, на затылок обрушился тяжёлый удар полицейского кулака. Последнее, что услышал доктор, – всхлипывания Элизабет и слова утешающего её Чарльза: «Успокойся, дорогая. Мы все подавлены этой утратой, но он бы хотел видеть тебя сильной».

Похороны начались в полдень. Пресвитер Уолтер сказал короткую, но проникновенную речь, директор лаборатории мистер Рау выступил от лица коллег, от немногочисленных друзей – Чарльз Вайн. Заплаканная вдова не смогла выдавить и слова. Джеймс, отупевший от двухдневного накачивания транквилизаторами, улыбался и кивал головой, когда слышал своё имя. Подходили люди – знакомые, коллеги, соседи, члены карточного клуба, – выражали соболезнования по поводу его безвременной кончины. Он вежливо благодарил и желал здоровья им самим и их близким. Наконец объявили о последнем прощании. Служители в строгих костюмах-тройках выстроились у гроба, приготовившись спускать его в чёрный прямоугольник могилы. Инспектор Ривкин подвёл шатающегося Джеймса к яме и, оглушив его ударом рукояти пистолета, подтолкнул в яму. Сверху опустили гроб.