Текст книги "Если перевернуть страницу"

 
Рассвет. Домов немая стража
Стоит над замершей рекой.
Я так до этого пейзажа
Хочу дотронуться рукой,
 
 
И так неслышно и незримо,
По невесомому лучу
Лучом случайным,
Струйкой дыма
Я дотянуться к ним хочу.
 
 
Воспоминания все глуше,
Размыта каждая деталь,
Ушла одна шестая суши
Куда-то вдаль,
 
 
Ушли куда-то лица, губы,
Простор души,
Домов бревенчатые срубы
И камыши,
 
 
В реке купание с разбега,
Встреч новизна,
И свежевыпавшего снега
Голубизна.
 
 
Все исчезает, но в наследство
Остались мне
Звучанье ливня, запах детства,
И свет в окне,
 
 
И наших писем птичьи крылья
Сквозь синеву
Не растворятся, не станут пылью,
Пока живу…
 

 
В жизни столько перемешано,
Поздно плакать и кричать,
Все измерено и взвешено,
И поставлена печать.
 
 
Но пока хоть в малой малости
Просквозит небесный свет —
Для любви твоей и жалости
Место есть, а смерти – нет…
 

 
Здесь школьники, надев на плечи ранцы,
Неведомы мне, словно иностранцы,
Что говорят на чуждом языке,
Плывут куда-то, как ручей в реке.
 
 
И взрослые, как странные планеты,
Скрывающие мысли и секреты,
Стремящиеся в дальние края,
У каждой траектория своя.
 
 
Дождинки, как жемчужины на нитке,
Дни радости, как золотые слитки,
Что память не сумела уберечь
И бросила на переплавку в печь.
 
 
И немота, что так невыносима,
Как выжженная в пепел Хиросима,
Непониманья первородный грех,
Как ген неандертальца, есть у всех.
 
 
Так, смешивая коды, знаки, клички,
Судьба нам сообщенье вышлет в «личке»,
Бесстрастный и последний приговор…
Ход времени, как межпланетный вор,
Ворует жизнь, и все же до сих пор
Все живы мы. Наверно, по привычке…
 

 
Лентой стелется дорога
Средь холмов Иерусалима,
То спускается полого,
То взлетает в облака,
 
 
Здесь заветная долина,
Что влечет неодолимо,
Здесь рукой подать до Бога,
Здесь он есть наверняка.
 
 
Тут, под куполом небесным,
Что повис над черной бездной,
В мире шумном и железном,
Он укроет нас от бед.
 
 
Мы свою заплатим цену,
Положив записку в стену,
Но цены свободе духа
И свободе веры нет.
 
 
Будут виться, как живые,
Эти улочки кривые,
Как картины вековые
В обрамленье древних рам,
 
 
И прорежет ночь, как бритва,
В сердце тайная молитва,
Чтоб вела к победе битва,
Чтобы вырос Третий храм.
 
 
Так живем мы, как под током,
В этом городе высоком,
Под его незримым оком
Золотую тянем нить.
Где теперь величье Рима?
А холмы Иерусалима
Были, есть, и будут жить!
 

 
…А на обратной стороне листа
Такая глубина и высота,
Что хочется припасть к ней и напиться,
Как к роднику, без страха ошибиться,
Набрать воды и донести до рта.
 
 
И все, что не случилось – неспроста,
Не выпало, не вышло, не сложилось —
Все сбудется, как сил небесных милость,
Но… на обратной стороне листа.
 
 
И вся премудрость – лист перевернуть,
Но нет сильней на свете притяженья
Его к земле, не хватит вдохновенья
И сил за ту границу заглянуть.
 
 
Лишь знает складка горькая у рта,
Как труден путь, что светел был вначале,
Как длится ожиданье на причале,
Но только там мы утолим печали —
Там, на обратной стороне листа…
 

 
Библейских рек седые воды
Текут от мира до войны.
Проходит все, но у свободы
Нет измеренья и цены.
 
 
Цари нас сталкивают лбами,
Но повторяем вновь из тьмы
Сухими, жесткими губами —
Мы не рабы. Рабы не мы.
 

 
Есть свой язык у радости и горя,
И все-таки, не так уж жизнь грустна,
Когда «в глухой провинции у моря»
Закат в руках баюкает весна,
 
 
Где ей подвластны запахи и звуки,
Где все со мной, что знал, к чему привык,
И для меня важнее нет науки,
Чем вновь и вновь учить ее язык.
 

Я Под Крылом Чёрной Птицы
г. Москва

Автор живет и творит в Москве. Окончила одиннадцать классов.

Имеет инвалидность.

Из интервью с автором:

Руководить многими Театрами непросто, даже если ими заведуют Птичьи Драматурги, особенно когда в их центрах свои Хрустальные Вселенные. Однако скальпель гуманистического сюрреализма сам по себе не слишком-то простой инструмент. Впрочем, я не жалуюсь. Скорее, предупреждаю тех, кто захочет пойти по моему пути.

© Я Под Крылом Чёрной Птицы, 2024

Без сомнения, даже при высоком, с нашей точки зрения, уровне цивилизации человеческое сознание еще не достигло уровня неразрывности. Оно еще уязвимо и подвержено фрагментации.

«Человек и его символы»

Истинный облик Птичьего Драматурга передать сложно. В центре его голова, состоящая из выжигающе-белого сияния. Кажется, что глаза, покрывающие ее, слепы, однако на деле это лишь то, что осталось от Большой Птицы псевдослепых звезд. За головой нимбы всех цветов, что имеют значение. Если Птичий Драматург начнет шевелиться, то станет видно его несоразмерно огромные руки и ноги, также состоящие из выжигающе-белого сияния. От них разлетаются, переливаясь, лепестки Цветов. Остальное его тело – смешение темно-синих крыльев, покрытых розовыми глазами, а сердце его, несущее в себе взгляд Черного Солнца, окутывают давяще-красные фейерверки.

Поезд Птичьего Драматурга, носившего в сюжете, который она оставила, имя Елена, несся сквозь темно-синий туман. Она собирала сцену, кропотливо расселяя Птиц по стенам Театра. Но вовсе не Цветок был ее конечной целью. Она знала, что это известно той, чьим Серафимом она была. Но, раз ее взгляд здесь и не останавливает Елену, значит, что-то из этого может выйти.

А стремление было до невозможности простое. Истина. Елена хотела вернуть себе хоть какую-то реальность, пусть даже ради этого и пришлось бы расстаться со своей божественной природой. Даже если истина мира, в который она стремится, построена на лжи, это лучше бесконечных коридоров из пыльных витражей, из зыбких изображений которых строился очередной Театр.

– Как Вам будет угодно, – сказал Актер, на пару мгновений чуть склонив голову в знак уважительного согласия. – К слову, для зрителей, что только прибыли. Вы никогда не узнаете, настоящие ли наши темно-синие перья, потому что от этого зависят Птичьи Дети в целом, а данного обстоятельства гораздо больше значения, чем Вам может показаться на первый взгляд.

– То есть мне позволено прервать постановку? – осторожно спросила Елена, ощущая себя беззащитной в хрупком человеческом теле.

– Вас здесь никто никогда и не держал. Если Вы запамятовали, то это Вы сами согласились выйти за рамки своей Вселенной.

– Я все прекрасно помню, – хмуро ответила Елена. – Я была молодой и глупой. Сейчас хочу вернуть то, от чего отказалась.

– Не стоит обесценивать свои прошлые поступки. – Этого не было видно из-за темно-зеленых теней, падавших то ли на маску, то ли на настоящую птичью голову, но Елена была готова поклясться, что Актер пристально на нее посмотрел. – У Вас были причины так поступить. И их стоит учитывать, если Вы действительно собираетесь разбить витражи.

– Прошу меня извинить, но если Вы пытаетесь меня запугать, то…

– Отнюдь. Я лишь хочу уберечь Вас от последствий необдуманных поступков.

– Вновь приношу свои извинения, но вот уж что действительно было необдуманным поступком, так это ввязываться во все это. С меня довольно. Театры – это прекрасно, но я не хочу всю жизнь дышать пылью и наслаждаться фальшивыми чудесами.

– Так уж ли они фальшивы? В Вас сплетаются нити трех Богов – Бога Материи, Бога Реальности и Бога Сознания, и Вы вольны делать с ними все, что Вашей душе будет угодно.

– Прошу Вас, хватит. Я это и без Вас знаю. Так мне дозволено покинуть Театр или нет?

– Дозволено, разумеется. Вижу, Вы в нетерпении. Что ж, не смею Вас больше задерживать. Волей Черного Солнца мы будем отправлены в другой Театр.

Елена сжала рукава пальто.

– Это значит, что незавершенный Театр будет уничтожен?

– Разве не этого Вы добиваетесь?

– Я… Ладно, не суть. Главное для меня сейчас – выбраться. – Елена тяжело вздохнула. – Откровенно говоря, я рада, что с вами все будет в порядке. Просто камень с души упал. Ну, прощайте.

– Прощайте, Птичий Драматург.

Елена сошла со сцены в зрительный зал и развернулась к ней лицом, после чего закрыла глаза. Действительность задрожала, как полотно тонкой ткани от сильного ветра, и по ее жилам разросся истинный облик Елены. Ее темно-синие крылья слегка трепетали, обдуваемые Черными Ветрами. От этого стало немного жутко. Ведь сейчас за тем, как она идет против правил, наблюдала та, кто эти правила и создала.

Вокруг Елены собрались первичные театралы.

– Возьмешь мою птичку? – спросил у нее ребенок в темнозеленой куртке.

– Нет, – ответила Елена. – Прости. Больше никаких Птиц.

– А вот и неправда, – сказала Ткачиха, чуть улыбнувшись. – Птицы есть всегда. Даже твои желания – это просто еще одни Птицы, которые и должны быть здесь.

– Слышать ничего не хочу, – ответила Елена. – Я здесь, чтобы спасти себя.

– А спасение ли это? – серьезно спросила Ткачиха, после чего добавила с какой-то легкой печалью. – Скорее нетерпение и усталость.

– Не имеет значения, – сказала Елена. – Я хочу выбраться.

В руке ее сверкнул скальпель. Она с поразительной точностью вонзила его в золотистый глаз кита, после чего он легко прошел к самому его Черному Сердцу. Темно-синий туман пронзил древний железный крик. Елена на мгновение замерла, но тут же собрала волю в кулак и нанесла последний удар. Поезд начал распадаться на геометрические фигуры из розового, голубого и малинового сияния, которые тут же подхватывали выжигающе-белые ветра и поглощали куски цвета человеческой кожи.

Ты здесь. Ты прямо сейчас находишься здесь. Ты стоишь прямо тут. Или сидишь. Или идешь. Или лежишь. Неважно. Но для тебя этого момента не существует. Ты не обращаешь внимания на то, что происходит вокруг. Тебе не интересен этот мир. Почему?

Почему?

Почему?

Ты уже не ребенок. Ты несешь ответственность за свои действия?

Кто ты?

Скажи мне честно. Кто ты?

Ты помнишь, что происходило вчера? Что было на завтрак? Ты запоминаешь свою жизнь? Почему ты не присутствуешь в ней?

Кто проживет твою жизнь вместо тебя? Где твоя реальность? Твоя связь с ней? С материей? Это все – части твоего сознания. Почему ты отсекаешь их от себя?

Хватит! Нет! Больно! Я ничего не добилась в этой жизни. Я потеряла всю свою юность на ирреальных существ и болезненные переливы. У меня срезали несколько лет жизни. И вот я здесь. Вот я сейчас. Я не хочу это осознавать. Нет! Нет! Нет!

Кто-нибудь, пожалуйста, помогите мне. Я хочу жить, хочу жить по-настоящему, но не могу. Не могу принять то, кем я стала. Или то, кем я была. Не знаю.

Продолжу ли я существовать после этой строки? Не знаю. И знать не хочу. Хочу жить, пока еще не стало слишком поздно. Пока еще не стало слишком больно. Может, нужно всего лишь подождать? Когда я стану лучше, я смогу осознать себя. Или все дело в прошлом? Я не знаю. Я так устала. Я совсем ничего не знаю и не понимаю. Пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне разобраться в этом. Я так хочу быть здоровой и настоящей, но каждый раз, когда пытаюсь, становится так противно.

Я устала. Я буду жить?

Возвращаются всегда по своим следам, и это простительно.

Андре Бретон и Филипп Супо.

«Как Вам угодно»

Нарушать правила Театра – дело тонкое, да и к тому же чрезвычайно опасное. Поезда должны ехать прямо, а не то того и гляди придет Красная Лошадь, и тогда поминай как звали. А там и Черные Ветра наверняка вплетутся в общую ткань… Алина знала все это хорошо, пускай и только на уровне символов. За годы работы с порождениями Бога Реальности, сплетающимися с сознаниями пациентов, многое стало интуитивно понятно.

И сейчас она собиралась пойти против центра самой идеи Театра. Разорванные нити, разумеется, уже привлекли внимание свыше. Скоро должно было появиться оно. Ангел.

И оно появилось. Отдаленно напоминавшее девушку, чьи волосы состояли из глаз с радужками настолько черными, что их нельзя было отличить от зрачков, чья голова, словно сделанная, как и руки, из человеческой кости, тоже была покрыта этими глазами. Девушку, чьи пальцы заменили темно-синие крылья, чье выжигающе-белое платье трепетало так, словно само было ветром. Девушку, самой своей сутью излучавшую розовое сияние, в которое вплетался словно нарисованный карандашом нимб, окружавший ее голову.

Алина сжала скальпель. Медлить нельзя. Взмах. Надрез. Сосредоточиться. Взмах. Надрез. Аккуратнее. Взмах. Надрез.

Ангел рассыпается на составляющие, похожие на мертвые куски хрусталя, которые разносят в разные стороны выжигающе-белые ветра. Алина судорожно пытается схватить их руками, но неожиданно эти куски разрастаются, принимая форму составляющих сердца черного и выжигающе-белого цвета, а затем покрываются малиновыми и розовыми глазами.

Тут Алина обнаружила, что стоит на сцене. Зрительный зал скрыт стеной непроглядной тьмы, но сцену освещают разноцветные софиты. Вдалеке на заднике прорастает Лес, но он неуловим, он ускользает.

– Вам проход закрыт, – сообщает один из Пограничников. – По крайней мере, в ту часть, в которую Вы желаете пройти. Мы не совсем первичные театралы, но кое-что в постановках смыслим. Вам сейчас этот Лес не нужен.

Алина не успела ничего ответить, потому что Пограничник кланяется и уходит, а куски сердца сплетаются друг с другом выжигающе-белыми нитями, по паутине которых расползается словно бы море черных и розовых глаз, и от них отходит бесконечное множество рук, будто сделанных из человеческой кости. В самом центре они соединяются в огромную юную женскую голову, просветами образуя надписи на неизвестном Алине языке, которые уходят вглубь этой самой головы.

– Вы поступили грубо, госпожа хирург. Но Вы же не думали, в самом деле, что методами воздействия на порождения Бога Материи Вы можете разрушить такое существо как я?

Алина изо всех сил старалась заставить себя стоять на месте. Спасительным крючком, позволяющим не показывать свой страх, оказалась злость.

– Может и думала! Может, даже надеялась!

– И ради чего Вы пошли на столь опрометчивый поступок?

– Ради того, чтобы перестать быть человеком!

– Вот как. Чем же вызвано такое желание?

Терять нечего. Алина уже нарушила все мыслимые запреты, так что врать смысла нет.

– Я устала от людей. Я провожу операции на душах и каждый раз вижу, что все они несовершенны. Все больны. Они слабые и глупые. И я такая же. Мне это надоело. Хочу стать чем-то высшим. Чем-то большим. Не хочу быть жалкой пародией на то прекрасное, чем я могла бы являться.

Алина замерла, ожидая, что ангел разозлится на такую дерзость, но искренне надеясь на то, что оно не умеет злиться. Ангел же, в свою очередь, не показало никаких эмоций.

– Что ж, теперь, кажется, все встало на свои места. В таком случае вот Вам мое предложение: я покажу Вам одно явление, а Вы, в свою очередь, уже сами решите, желаете ли воплотить свою… мечту в реальность или же нет.

Алина оторопела и, не в силах сказать ни слова, только согласно кивнула, после чего приняла протянутые ангелом руки.

И тут она увидела нечто настолько прекрасное, что ее даже не встревожил временный переход в состояние чистого душевного воплощения. Перед ней раскинулась целая Вселенная, звезды которой состояли из тончайшего цветного хрусталя. Галактики ее принимали совершенно невообразимые формы, ярко вспыхивая и умирая, растворяясь в Великой Пустоте и уступая место новым, тут же разраставшимся и принимавшимся сливаться друг с другом в удивительнейших переплетениях.

Вселенная эта бесконечно расширялась, но Алина видела ее края. Видела, как к ним прилетали чужие темно-синие Птицы, как они умирали и заново рождались под призмой взгляда псевдослепых глаз. А затем, когда Птицы проходили череду перерождений, когда в их могучие сердца вливался, переливаясь и сияя, хрусталь обволакивающих их галактик, они с новыми силами покидали границы этой Вселенной, сопровождаемые голубыми лучами, которые тут же привлекли внимание Алины.

Как оказалось, они принадлежали Голубому Солнцу, одному из двух огромных центров этой Вселенной. Вторым было Малиновое Солнце. Их лучи, переплетаясь, образовывали хрупкие, но невероятно сложные по своей форме, конструкции розового сияния, соединившие в себе нечто совершенно новое и образы, которые были Алине смутно знакомы, но здесь отдавали чем-то совершенно ирреальным, поражающим воображение в самой своей сути.

Но их лучи также существовали и по отдельности. Голубое Солнце плело из них строгую сетку, идеальную в своей симметричности настолько, что ни одна машина не способна была бы ее воспроизвести. А там, где случались надломы, вспыхивали волны Моря, расстилавшегося по просторам этой Вселенной и уходившего корнями в Малиновое Солнце, лучи которого перетекали в тени и словно бы случайные образы, но на деле лишь хорошо скрытые темно-зеленым полотном.

Это потрясающее зрелище настолько поразило Алину, что она не сразу осознала, что вернулась в свою материальную форму.

– Что… Что это было? – наконец, спросила она хриплым голосом. – Это было то, чем я могу стать?

– Нет. Это было то, чем ты являешься сейчас.

– В каком смысле?

– Быть может, некоторые фрагменты того, что предстало перед твоими глазами, были знакомы тебе. Причина заключается в том, что ты только что созерцала собственную личность изнутри.

Алина ненадолго замолчала, пытаясь осознать слова ангела.

– Значит… таков человек на самом деле? – наконец, спросила она.

– Верно. Бесконечно прекрасен. Подобен Вселенной.

Алина ничего не ответила. По ее щекам катились слезы. Вокруг больше не было сцены. Только старые белые пятиэтажки.

Я эту вещь однажды уже пытался поставить, но тогда ничего не вышло. Играли плохо. Не понимали, что играют. Не знали людей. Как можно сыграть Каина, Бураха или Злую Катерину, если не ходишь их путями? Нерва не чувствовали.

Но в этот раз все будет иначе.

«Мор (Утопия) 2»

Света Крылова откровенно не знала, что делать дальше. Это была самая абсурдная работа из всех возможных. Наверное, изначально не стоило приезжать в этот городок с его треклятой исследовательской станцией «Вокзал». Все здесь вели себя так, словно сошли со страниц какого-нибудь странного произведения вроде той книги братьев Стругацких, где, кажется, было что-то про лес и улитку. Еще тот рисунок скелета птицы с подписью «Берегись!» и странные объявления…

«Станции нет»

«Иди за золотой травой и увидишь свои солнца»

«Твое сердце проткнуто железной дорогой? Смирись и выпей траваю.

Адрес: Перекресток дорог»

«Мембрана однажды лопнет. Придет новая Большая Птица» «Железное сердце рвется к воспроизведению произведения» Впрочем, а куда ей возвращаться-то? Обратно к матери? Смешно. Та встретит ее с такими язвительными комментариями, что проще будет удавиться. Или вообще в дом не пустит, тут уж как повезет. А когда это Свете везло? Наверное, никогда. Вот и сейчас она сидела во дворе, окруженном девятиэтажками, и раздумывала, что теперь делать. Может, и правда стоит начать писать что-то в жанре реализма, что ей, собственно, и сказали делать на «Вокзале»?

Откровенно говоря, местные странности также волновали Свету в том особенном смысле, в котором волнует человека возможность подтвердить те надежды, от которых он отказался еще давно. Впрочем, материализм слишком въелся в ее сознание, чтобы его могли пошатнуть такие мелкие проявления чего-то необычного, хотя, как она нехотя признавалась себе, ей искренне хотелось, чтобы нечто неясно-прекрасное, какая-нибудь мистическая загадка оказалась реальной. И от этого становилось только печальнее.

Во двор незаметно зашла девушка в черной кружевной накидке (это казалось несколько странным, учитывая тот факт, что на улице стояла не в пример сильная летняя жара).

– Добрый день, – сказала она. – Прошу меня извинить за столь внезапное вторжение, однако Ваш путь, к сожалению или к счастью, завершится здесь.

Света недоумевающе нахмурилась.

– Что Вы имеете в виду?

– То, что, в принципе, Птицы сейчас совсем другие, да и Большая Птица уже окрепла куда сильнее. Можно сказать, она встала на свое место. Окружающая Вас парадигма мысли больше не может существовать, но Ваш внутренний конфликт весьма интересен, да и символ пора бы обозначить. Считайте, это небольшой такой взгляд в прошлое.

– О чем Вы? Какая Большая Птица? Да и как парадигма мысли может меня окружать? Это ведь то, что принадлежит человеку.

– Верно. А в нашем случае это своего рода триединство. Реальность, материя и сознание. Но в центре действительно человек. Если мы берем идею, разумеется. Идея Театра – идея Человека. А уже при условии, что мы разбираем какой-то конкретный Театр, то там, следовательно, и своя личность обнаружится. Все вокруг нее и строится. Вы ведь живое от мертвого не отличаете, верно?

– Возможно… Но я не понимаю, о чем Вы, правда.

– Мертво все то, что за пределами взгляда Черного Солнца. В том определенном смысле, в котором все, что нас окружает – живое. Оно дышит и плачет. Вы видели когда-нибудь хрустальные слезы?

– И все-таки, не могли бы Вы объяснить, что тут, собственно, происходит? Простите, но мне правда ничего не понятно.

– А Вам, в общем-то, и не должно быть. Впрочем, вновь приношу свои извинения. Возможно, я веду себя несколько неприлично. Прошу Вас, пойдемте со мной. Нам, видите ли, правда пора.

– Но куда? И зачем?

Девушка чуть склонила голову на бок.

– А Вам разве есть куда идти?

Света опустила взгляд.

– Нет.

– В таком случае почему бы Вам не проследовать за мной? Ах да, что же это я… Совсем забыла представиться. Я Вестница Великой Пустоты, которая скоро поглотит то, что останется здесь, когда мы уедем на Поезде.

Света колебалась, но всем своим существом чувствовала, что, откажи она «Вестнице» сейчас, потеряет что-то очень важное, что-то, что невозможно будет вернуть. И пускай это всего лишь глупое наваждение, но от лишней прогулки вряд ли станет хуже, да и искушение попробовать поддаться странной игре слишком велико, к тому же ей и в самом деле некуда идти.

– Хорошо. Я пойду с Вами. Меня зовут Света Крылова.

Вестница слегка поклонилась, но ничего не сказала, вместо этого направившись в, кажется, сторону «Вокзала».

– Знаете, – неожиданно продолжила Света, – мне хотелось бы увидеть Большую Птицу.

– А Вы, в общем-то, с ней знакомы. Вы вышли из ее сердца.

– Вот как. А не подскажете, как это произошло?

– Известно как. Вы родились в Поезде. Под строгим взором Птичьего Драматурга.

– Не тот ли это Поезд, о котором говорилось в объявлении?

Вестница слегка усмехнулась.

– В том-то и дело, что тот, да не совсем. Он отсюда уезжает, потому что Театр, оставшийся без присмотра, не успел прийти к чему-то новому. Да и не смог бы, скорее всего. В конце концов, символ сильно изменился. Теперь то, чем здесь был Поезд, окрашено в темно-зеленый. А, собственно, Поезд другого рода орган.

– Знаете, я, кажется, даже начинаю понимать. Но, простите мне мою грубость, это все равно звучит очень нереалистично.

– О, поверьте, это имеет куда больше отношения к реальности, чем Вы можете себе представить. Впрочем, что я Вам буду говорить? Посмотрите сами. Оглянитесь.

Света послушно повернула голову назад и остановилась. Девятиэтажки, которые все еще можно было увидеть за небольшими частными домиками, казались нарисованными акварелью, нанесенной поверх карандашного рисунка. Небо осыпалось на их крыши розовыми лепестками, и сквозь них улетали в выжигающе-белую даль, напоминавшую театральный занавес, темно-синие птицы. Нет, вернее, Птицы, потому что они точно не принадлежали природе. По крайней мере, не связанной с человеческим сознанием.

– Что ж. Полагаю, сомнений у Вас не осталось?

– Нет, – тихо сказала Света и слегка улыбнулась. Наверное, стоило бояться, но сердце ее разрывалось от ликования. Теперь не было смысла сдерживать себя. – Знаете, я, кажется, поняла, в чем триединство. И Театр – это ведь реальность, не так ли?

– Абсолютно верно. А Поезд – это процесс. Пойдемте же, нас ждут.

– Да, конечно. Только дайте еще немного на это посмотреть.

– Только если немного.

Некоторое время Света любовалась ирреальным зрелищем, раскинувшимся позади нее, но в какой-то момент все-таки заставила себя обернуться.

– Ну что же. Пойдемте.

– Да. Пора. Новое начало будет положено в отданной чести. Поезд – это и есть сам процесс того, что нас окружает. Ну что ж, приступим к делу. А именно – к тому, что останется за кулисами. Чужие Поезда родят Птичьих Детей, связанных с этим. А пока…