Текст книги "Между жизнью и смертью. Рассказ человека, который сумел противостоять болезни"

Не грустить и не прощаться раньше времени

Помнится, прихожу с очередными результатами КТ к Деминой. “Елена Андреевна, я прочитал про препарат SGN-35 в иностранной медицинской периодике”. “Да, тут есть о чем поговорить”. Обычно рак лечат просто: колют цитостатики, которые препятствуют росту любых быстро делящихся клеток. Из-за этого выпадают волосы, портится кожа, но прекращают делиться клетки опухолей. На некоторое время, ведь они умеют адаптироваться. Есть шанс, что опухоль окажется не очень злой и будет выбита первой же линией цитостатиков. Их подбирают так, чтобы они действовали на большинство пациентов. Пока никто не умеет подбирать их специфически, индивидуально. Поэтому большинству помогает, а кому-то – нет. И здесь есть два пути: европейский и американский. В европейском – всех лупят ВЕАСОРРом, который напрочь сносит, среди прочего, репродуктивную систему. Причем для мужчин это окончательный исход, так что надо запасать и замораживать семя. Для женщин все не так безнадежно, но у нас не принято говорить об этом вслух.

Рожать можно и после ВЕАСОРРа… Более того, даже во время лечения. В кабинете у Деминой стоит фотография маленькой девочки: “Мы ее спасли! Все говорили, чтобы мать делала аборт – на последних месяцах беременности! Но мы ее спасли!” Женские яичники можно защищать на время химиотерапии определенными препаратами, но они стоят денег. Наше государство денег на это не выделяет, так что зачастую пациентки даже не узнают о том, какую возможность они теряют. Все женские консультации в случае беременности при лимфоме ссылаются на приказ Минздрава – настаивать на аборте. Это при том, что есть работающие технологии сохранения ребенка. Тот самый Минздрав, который не в состоянии вовремя переложить бумажку с квотой с одного стола на другой, предписывает пациенткам убивать своих нерожденных детей и не думает защитить их репродуктивную функцию для будущего. Если есть в мире министерство смерти – то, по моему твердому убеждению, это Минздравсоцразвития РФ. “Вылечили – скажите спасибо, – объясняют мне врачи, – а то, что стали инвалидом от этого лечения… Ну, кто ж тут виноват?”

У нас нет ни клиник, ни опыта, ни средств для потока трансплантаций. Многие наши пациенты ездят в Германию, Израиль для этой процедуры, потому что в России трансплантации от донора – передовые технологии последних дней. В Израиле этим занимаются ряд клиник, и туда непрерывно течет людской поток. В России – Москва, Питер. Я знаю три клиники с ограниченным потенциалом трансплантаций. У нас нет толковой системы доноров костного мозга.

В США людей не делают инвалидами, применяя более щадящий ABVD. Для тех, кому он не помогает, существует развитая система трансплантаций костного мозга. А чтобы подготовиться к ней, ведется миллион исследований по новым препаратам, умеющим среди клеток организма выбирать раковые и уничтожать именно их по уникальным генетическим маркерам этих клеток. В США недавно был разработан и впервые за 10 лет зарегистрирован новый препарат для лечения лимфомы Ходжкина – брентуксимаб. Тот самый SGN-35 – под таким кодом он проходил клинические испытания. Поэтому тут, в мире, где вторая линия химиотерапии – не блеф, а реальность, подтвержденная опытом и технологиями, удивляются прогнозу в полтора-два года.

Да, мой препарат стоит 150 тысяч долларов на годичный курс. В США его покрывает средняя страховка, которая есть у большинства работающих американцев. Местные страховки умудряются покрывать и трансплантации за 300 тысяч долларов. Более того, местные пациенты мне объясняют: “Вы знаете, даже если нет денег, то все равно лечат – ищут возможности, предлагают ссуду, есть много клинических исследований, много благотворительных фондов”. В стране, где, как нас учили, “все – за деньги”, даже в условиях платной медицины умудряются лечить людей, которых у нас в бесплатной сперва делают инвалидами, а потом списывают на покой. Чего только не узнаешь о жизни, вот так – случайно. Забавно даже, сколько людей будут рассказывать мне, что я не прав и не знаю, как все обстоит на самом деле.

18 января 2013 года

“Бюрократия бессмертна”

Мне очень хочется написать, что все отлично и я семимильными шагами двигаюсь к выздоровлению, но увы… Инъекции не начались, а боли усиливаются. В юности я прочитал “Хроники Харона”, этакую энциклопедию смерти. В ней рассказывается о “запретной” теме, что привлекало бунтарский юный ум. Описаны смерти известных людей, приведены интересные факты. В частности, рассказано, кто лично убил больше всех людей одномоментно. Не знаете? Это был американский летчик, скинувший бомбу на Хиросиму: нажав кнопку сброса бомбы, он подписал смертный приговор десяткам тысяч человек. Но я не об этом. Я о том, что среди прочих иллюстраций в книге приведена копия “Свидетельства о смерти”, выданного ЗАГСом. Под ним – красноречивая подпись “Бюрократия бессмертна”. И это – чистая правда. Бессмертна, в отличие от меня. И в США ее зачастую не меньше, чем в России.

Сейчас я оформляю и согласую кипы бумаг, связанных с клиническими испытаниями. Ведь чтобы пойти на испытания, нужно добровольное информированное согласие пациента, засвидетельствовавшего, что он понимает все риски, с этим связанные. Одновременно должны дать свое согласие университет, клиника, в которой будет проводиться лечение, а также производитель препарата, выставленного на испытания. Все шаги не просты. Например, я должен подписать свое согласие не раньше и не позже определенного числа дней до первой инъекции. За процессом испытаний следит специальная независимая организация. На момент подписания нужен еще и официальный русский переводчик от клиники, чтобы не было сомнений – пациент знает, на что идет. Словом, необходимо соблюсти все формальности. Вот и соблюдаем. А в это время у меня боли все сильнее и сильнее. Уже неделю я живу на обезболивающем – привез его из России. На мои жалобы мне говорят: “Примите обезболивающее, если не поможет, выпишем более сильное. Мы, как можем, стараемся ускорить процесс”. И просят оценить по десятибалльной шкале силу боли. Я ставлю четверку: у меня в жизни бывали боли и похуже…

Тем не менее я продолжаю трудиться и улыбаться. Улыбаться и трудиться. Пока это получается, я думаю, что четверка – трезвая оценка ситуации. В Нью-Йорк прилетел известный общественный деятель и мой друг Максим Кац – я тут же сел ему на хвост и отправился вместе с ним в Филадельфию к профессору Вукану Вучику. Хорошо, что это всего час езды на поезде. Упустить возможность обсудить с таким специалистом транспортные проблемы Москвы, Самары, Тольятти, Воронежа было бы просто глупо. Словом, все сносно, пока со мной оптимизм и запас нимесулида. Первое даже важнее: для нимесулида есть американский заменитель, а оптимизм интернационален.

Ко мне сейчас многие обращаются с просьбой подсказать что-то, поделиться опытом. Я стараюсь ответить всем. Я тут, кстати, встретился с одним американцем – уроженцем Киева – и его супругой. Когда мы обсуждали подходы к лечению и суммы, которые могут быть потрачены на это, была произнесена одна важная фраза: “В России привыкли думать, что американцы – бездушные буржуи, которым лишь бы напакостить всему миру и обобрать всех до нитки. Но ты приезжаешь сюда и выясняется, что для них очень важно спасти как можно больше жизней, не спрашивая паспорт или прописку. Они видят, что у тебя мало денег, и начинают искать возможности, предлагать тебе клинические испытания, подыскивать для тебя бесплатное жилье. Конечно, это делается в пределах разумных возможностей, но здесь действительно искренне пытаются помочь всем”.

Несмотря на бюрократию, на разные трудности, это правда. Здесь действительно заботятся об окружающих. Так, если вы тупите перед указателем, к вам подойдет с десяток человек, чтобы помочь найти дорогу. Здесь будут терпеливо выслушивать ваш корявый английский и пытаться понять, что вы хотите сказать. Тут естественно обращаться к людям за помощью. У нас – иные представления. У нас ходят легенды, что в западных странах можно умирать на улице, никто и не посмотрит в твою сторону. Это ложь. Всем, кто несет подобную чушь, ни разу не побывав в США, смело говорите: “У меня есть живой свидетель того, что это не так!” А я уж постараюсь вас не подводить и жить дальше, свидетельствуя о том, что в мире – в России и в других странах – масса отличных людей.

6 февраля моя любимая жена пойдет в посольство США за визой: ей ее оформляют обычным порядком. Мне тут врачи сказали, что может потребоваться и ее помощь, когда я буду не очень транспортабелен. Надеюсь, у нее в посольстве все получится. А пока я тут один. Один, но со всем Нью-Йорком, со всеми штатами и всем миром за компанию. Словом, даже если что-то сорвется, то вместе что-нибудь придумаем.

28 января 2013 года

Моя жизнь круто изменилась после разговора с Деминой. “Ты же умный, ты что-нибудь придумаешь”. И я вышел из кабинета с одной мыслью: “Нельзя подводить доктора – она надеется на меня”.

4 ноября 2012 года я попросил окружающих помочь мне пожить подольше. Через неделю стал новым человеком, с новыми представлениями о жизни и с тридцатью тысячами друзей. Это была самая счастливая неделя в моей жизни, которую подарили мне на день рождения люди из разных уголков мира. За неделю я научился любить весь мир. Я не религиозен. Я, наверное, скучный, занудный человек. Но это чувство навсегда. “Мир есть любовь” – это надо чувствовать. С этим надо вставать и ложиться спать. Я больше всего на свете хотел бы поделиться этим чувством со всеми вами. Но не умею сказать о нем даже пары связных фраз. Оно такое большое, и теперь я живу с ним иначе. Думаю и вижу иначе. Знаю, что ради такого озарения можно перенести многое.

Снова суета сует. Оказалось, деньги – огромная проблема! Нужно было думать о ввозе препарата в Россию. Потом встал вопрос о визе. И помощник американского посла в РФ умудрился сделать эту визу в самый короткий из возможных сроков! Со всем этим ворохом надежд, проблем и ожиданий я попал в США 2 января 2013 года. 3 января доктор, изучив мои результаты, высказался за пересмотр основных обследований, чтобы точнее оценить масштаб беды.

“Я надеюсь, мы сможем вывести вас в ремиссию за шесть курсов брентуксимаба”, – аккуратно сказал доктор после проведения КТ + ПЭТ. Правда, еще в Питере мне объяснили, что брентуксимабом история не кончится. Он нужен для вывода в ремиссию, чтобы на ее фоне делать трансплантацию костного мозга от донора. Без ремиссии успех такой операции оценивается в 25 процентов. В случае же проведения трансплантации в период ремиссии – успех более 70 процентов. Поэтому с доктором О’Коннором мы искали возможные способы, чтобы сэкономить средства на брентуксимабе. Основной способ – клинические испытания, в которых я становлюсь подопытным кроликом, а спонсор исследования оплачивает мне часть процедур и лекарств.

Мы долго возились с поиском такого пути, но он закончился неудачей. В клиническом исследовании “брентуксимаб плюс бендамустин” спонсор оплачивал только второй препарат, а цена на первый оказалась заоблачной – 30 тысяч долларов за дозу! Курс на полгода оказался в два раза дороже ожидаемого: 300 тысяч! И я несколько дней ходил в шоковом состоянии. В итоге отказались от клинических испытаний, но удалось закупить препарат через специальную аптеку. Цена курса снизилась до 10 600 долларов. Это посильно, зато понятно, что теперь не хватит на трансплантацию. Но это уже второй шаг в моей истории. Не грустить и не прощаться раньше времени я научился за два года лечения.

20 января 2013 года

“Оцените вашу боль по десятибалльной шкале”, – предлагает доктор. Это я жалуюсь на боли. Из-за них не могу спать. Пью обезболивающее, ложусь, просыпаюсь от боли. Пью следующую порцию, жду, пока подействует, ложусь, просыпаюсь от боли. Сколько это по десятибалльной шкале? “Шесть”. Но добавляю: “Вы знаете, я из России. Я умею терпеть боль”.

Врачи начинают немного нервничать: ведь я тут уже месяц, а они никак не приступят к лечению. И каким бы терпеливым к боли и ожиданию ни был пациент, опухоли не терпят ни часа. Мне назначают гормональный препарат для срочного облегчения болей. “В четверг мы начнем лечение, и вам быстро станет лучше, а пока примите дексаметазон”. “Декса” – коварная штука. Ее дают в такие моменты, когда больному совсем плохо. Она мобилизует организм, даже вызывает эйфорию. Но у меня на глазах от нее несколько раз умирали проблемные больные. Колют дексу – пациенты чувствуют себя бодрее, родственники довольны, санитаркам и медсестрам меньше работы. Только это не лечит, а истощает организм. Если дексу колоть долго – с нее уже не слезть никогда. Это тактический поддерживающий препарат. Я пытался рассказать об этом родственникам одного старичка в России, который сидел на дексе месяцы. Они проверили мои слова у врачей из другой клиники, но на снижении дозы старик попал в реанимацию. С тех пор я ее не люблю, хотя теперь и принимаю. Боли почти ушли. У меня эйфория, дожить бы до четверга. Счет на препарат уже оплатил. Радость – моей супруге дали визу! Врачи требуют, чтобы я срочно потолстел: вешу 53 килограмма при 175 сантиметрах роста. Жена обещала взяться за меня по полной программе. Но она еще не видела местных продуктов – обезжиренных, с нулем калорий. А на все про все будет всего неделя ее отпуска. Еще чуть-чуть потерпеть осталось.

1 февраля 2013 года[8]8
  В тексте использована колонка в The New Times “От боли я уже не могу спать”, № 4 (273), 11 февраля 2013 г.


[Закрыть]

“Не бывает тут никаких прогнозов!”

Я наконец-то получил первые капельницы с брентуксимабом, новейшим препаратом для лечения лимфомы, разработанным в США. Это баснословно дорогое лекарство. Чтобы достать его, просто узнать о нем, надо было прожить целую жизнь. Но это моя жизнь. Такая, какая получается. И я расскажу вам о ней. Многословно. Потому что не умею о жизни второпях. Это история для тридцати тысяч друзей, которые волнуются за меня и которые помогают мне. Это история для тех, кто думает, что чудес не бывает. Это история обычного человека, который хочет пожить подольше.

В 11 часов 30 минут первые миллиграммы брентуксимаба прошли из мешка, на котором были расписаны все данные о препарате и пациенте, через инфузоматор в центральный подключичный катетер, выходящий практически в мое сердце. Перед тем как нажать кнопки на приборе, медсестра спросила по-английски: “Вы готовы?” А я ответил по-русски: “Поехали!” Меня не переспрашивали – этим утром все было написано у меня на лице. И лично для меня – это было то самое гагаринское: “Поехали!” У этого слова для меня не существует английского синонима. Это очень русское слово.

Не могу сказать, что моя жизнь изменилась в январе 2011 года, когда мне поставили диагноз “рак”. “Не рак даже – лимфома, это гематология, понимаете, рак – узкое наименование, связанное с клетками эпителия”, – объяснял доктор. Конечно же, я понимал. У меня просто лимфома Ходжкина. Ее уже лечат. В онкологии это – неплохой вариант. Как говорят врачи, на этом заболевании отрабатывают такие методы, которые появятся для других видов онкологии через десяток лет. “Как вы заболели?” – “У меня поднялась температура, начался кашель. Все думали, что я простыл, но простуда не проходила, и тогда сделали рентген. В двух проекциях – на одной это не видно… ”

В моей груди, сжимая легкие, сидела дрянь размером в девять сантиметров. Она врастала в корни легких, захватывая их ткань. Ее не могли найти в течение года. Врачи обычной поликлиники, больницы, платных клиник гоняли меня по анализам крови, делали рентген в одной проекции и не могли понять, откуда у меня устойчивая температура 37,3 и почему я часто простываю. Только через год мне сделали рентген в двух проекциях, чтобы увидеть огромную тень от девятисантиметровой опухоли. Через пару дней я заплатил за компьютерную томографию, которая подтвердила диагноз. На срочной КТ мне пришлось настоять, потому что инфекционная больница, куда меня сначала поместили, могла отправить меня на КТ по записи только через месяц. Я вышел из кабинета КТ и спросил у врача: “Это серьезно?” Она ответила: “Ее уже лечат”.

Тогда я сел в боксе-“одиночке” инфекционной больницы и сам стал читать на ноутбуке о лимфоме. Я узнал, что это – онкология, что ее и правда пытаются лечить. Наверное, вы думаете, кто-то из врачей мне объяснил, какие прогнозы, что делать? Можете даже не спрашивать про психолога. Я был один в боксе. Взял телефон и позвонил своей девушке. И сказал: “Знаешь, оказалось, что у меня рак. Но ты не волнуйся, я уточнил – его уже лечат”. А потом начал узнавать, как найти онколога. В этом мне помог интернет. “Тебе срочно надо в онкоцентр”.

Хорошо помню день, когда сидел в очереди у кабинета Е. А. Деминой. В коридоре был слышен ее разговор с пациентами: “Мы умеем лечить 95 % пациентов с диагнозом «лимфома Ходжкина». Это не просто большинство! Это показатели нашей больницы. Вас не устраивают 95 %? Мы же вас еще не начали лечить, почему все сразу спрашивают только про пять процентов?” И я, когда зашел к ней в кабинет, уже был полностью согласен вступить в ряды большинства, а не блистать индивидуальностью.

Не вышло. Мне сделали шесть курсов ЕАСОРР амбулаторно, опухоли заметно уменьшились, однако КТ показала, что их рост продолжается, а химия должна была его остановить – тогда можно было бы начать лучевую терапию. Отстояв очередную очередь в поликлинике Российского онкоцентра, я спросил у врача-гематолога: “Только честно, если первая линия не помогла, значит, я совсем уже доходяга?” Врач замялся на пару секунд, а потом сказал: “Ну, в общем-то да”.

Мне прописали вторую линию химиотерапии по протоколу DHAP, которую в России делают только стационарно. И я пошел к Деминой выпрашивать право на отлучки домой. К этому моменту я знал, как обращаться с центральным катетером. Сам готовил себе капельницы, делал все виды уколов. Мне было скучно в трехместной палате на койке в проходе. И я упрашивал врачей, чтобы они поэкспериментировали на мне: отпускали домой, а я бы вел дневник. Может, это помогло бы наладить в России амбулаторный DHAP. Демина послушала меня и сказала, что на Западе он всегда амбулаторный, а двери РОНЦа закрываются для машин в десять вечера, и если мне “амбулаторно” станет плохо ночью, то некому будет помочь. Еще она рассказала, как их отделение стояло у истоков амбулаторного ЕАСОРР и как это помогло разгрузить отделения больниц от пациентов с лимфомой. “Таких, как ты, я бы не побоялась отпустить домой, но их можно насчитать лишь пять процентов от всех пациентов – понимаешь?”

Понимаю. Я же был в больнице. Я видел людей потерянных, подавленных, замученных очередями и неизвестностью, которым никто ничего не объяснял и у которых не было с собой ноутбука и решимости узнать, как их лечат. Скольким людям я рассказывал в ту пору о том, что надо делать, как ускорить обследования, как не стоять в лишних очередях. Рак был и остается квестом – своеобразным испытанием на прочность, а у меня имелась коллекция “ключей” к различным замочкам этого “сейфа”. Я видел, что рядом сидит человек, который боится неизвестности, подсаживался к нему и начинал с ним говорить, улыбаться и шутить. Это рак сделал из меня шутника на все случаи жизни.

После трансплантации я потерял двадцать килограммов. Чуть не умер. Было время, когда я не ел и не говорил, потому что мой рот стал сплошной язвой. В это время ко мне пришла доктор – у нее в руках был флакон с белковым питанием. “Это четверть видов белков, которые необходимы для организма, чтобы выжить. Их я могу колоть тебе капельницей. Других трех четвертей у нас нет. Ты их можешь получить только с едой, которую ты не ешь. Если не будешь есть – умрешь. Поэтому – ешь!” И я ел. Точнее сосал суп, он был отличным, наваристым, спасибо больничной кухне. Мне было больно, я не мог жевать и открывать рот. Я мычал в ответ на вопросы и сам не понимал, что говорю, но сосал суп неделю, а врачи переливали мне кровь по нескольку мешков в день, и рядом с моей кроватью круглосуточно булькал инфузоматор, заливающий противобактериальное и противогрибковое средства.

Днем я работал: готовил документы по транспортному обслуживанию ЧМ-2018 для Самары. Город спасал мне жизнь, и надо было активней ему помогать. Работа велась вместе с коллегами из Самары и Петербурга. Я писал программы основных мероприятий. Материалов набралось много, а еще надо было согласовать все формулировки. Я беспокоился, что мне позвонят и узнают, что я не могу говорить. А мне позвонили позже, когда язвы почти зарубцевались. Было больно, но я говорил с удовольствием, снова чувствуя свежесть этого божьего дара человеку – возможности произнести слово.

Трансплантация не помогла. Ее делали в лайт-версии: донором выступал я сам. Точнее, мои стволовые клетки. При этом велик риск остаться со своим же раком. Совсем другая история – трансплантация от донора. Только она сложнее и дороже потому, что донора еще надо найти и оплатить. Через месяц у меня была температура 39° и ужасная слабость. Пошло прогрессирование. Я ходил с большим трудом, бабушка отдала мне свою тросточку. “Что мне делать?” – это я уже снова у Деминой. “Я бы рекомендовала гемзар с навельбином”. – “Какой прогноз?” – “Антон, не бывает тут никаких прогнозов!”

Уезжая из Воронежа (меня отвез туда братик), я захожу в комнату к сестре. Настя – умница, училась на механико-математическом факультете МГУ, знает японский, корейский и английский языки. О ней бы стоило написать книгу. Теперь она не может ходить. У нее болезнь похуже моей лимфомы. Я захожу к ней, опираюсь на косяк двери: “Прощай”. Разворачиваюсь и ухожу, потому что не могу больше говорить. В коридор, когда я натягивал куртку, младшая сестра добралась на обычном кресле на колесиках. Она пробилась сквозь коридор, дверь, мимо шкафов, чтобы сказать: “Пока!” И мне стало стыдно. Нельзя быть малодушным ублюдком рядом с таким человеком, как она.

Я снова в Самаре. Мне делают капельницы, и я чувствую себя немного лучше. Идет апрель 2012 года. Со свежими распечатками КТ я отправляю братика к Деминой с наказом: “Без прогноза не возвращайся”. Но она была непреклонна, несмотря на все его уговоры: “Вы должны понимать, что никаких прогнозов в данных ситуациях не существует. Люди живут на винбластине по десть лет! У меня есть такие пациенты!” Позицию Елены Андреевны удалось проломить только фразой: “Поймите, человек имеет право уйти достойно”. Тогда она выдала примерный прогноз и порекомендовала прочитать “Жизнь взаймы” Ремарка. Демина из тех нечастых медиков, кто умеет врачевать не только тело человека, но и его душу.

“Полтора, максимум два года”. Эти чудные новости я узнаю по телефону. И я снова один. Мне надо как-то все это переварить. Теперь я звоню любимой девушке. Еще не жене. И мы обсуждаем нашу свадьбу. А наутро я уже знаю всю законодательную базу по этому вопросу. Мне нужна справка, что существует непосредственная опасность для моей жизни.

Эту справку читает заведующая ЗАГСом уже в Москве. Я на метрономной терапии, которую назначил онкоцентр. Заведующая хмурится, но в итоге дает добро. i июня 2012 года в Чертановском ЗАГСе Москвы, вне обычной очереди, регистрируют наш брак. На свадьбе присутствуют четверо гостей – мои брат с сестрой и Машины сестры. В практически пустом зале звучит Мендельсон. В моей голове звучат более практические мысли: у меня еще есть немного времени. Мне очень хочется дочку, но мы снимаем квартиру в Бирюлеве, хозяйка выставила ее на продажу, и нам нужно куда-то съезжать.

Родственники все понимают – я объясняю свой план отцу. Нужна ипотека. Ненавижу все виды кредитов лютой ненавистью. Но иначе не успеваю. Я долго меряю перегоны электричек, смотрю, где заканчиваются их маршруты. Передо мной сложная задача: свести воедино минимум наших финансов и вариант, при котором я смогу быстро добираться до онкоцентра из Московской области. Причем ежемесячный платеж должен быть не больше того, что я плачу за аренду.

Задачка все-таки решена. И вот она моя, разбитая в хлам хрущевка в Подмосковье. Я доволен. Ведь я из многодетной семьи, у меня комнаты своей никогда не было. Я прожил столько лет в общагах, потом в съемных квартирах. А тут такая роскошь! Первым делом мою пол и ложусь на него посередине комнаты. Пусть и на излете, но некоторые детские мечты удается воплотить в реальность.

8 февраля 2013 года

Завтра ПЭТ. По слухам, много круче, чем в Москве, по разрешающей способности. Будет интересно сравнить процедуру и результаты.

Еще одна новость: сегодня я забыл о четырех переломах в позвоночнике и полез кататься на коньках. Как можно забыть о четырех переломах?! Очень просто. Дома я помнил о них каждую минуту, когда шел по улице: там много наледи, и я волновался, как бы не упасть. А в Нью-Йорке давно об этом не думаю: тут все лестницы и скаты с переходов безопасны, в метро делают металлические нашлепки против скольжения… Спина болит? Да, конечно. Но она каждый день болит. Я забыл, когда она не болела. И я взял коньки, пошел на лед и сносно катался! А вот прыжок в хоккейных коньках сделать не смог и упал. И тогда вспомнил, что могу и не встать.

“Ты так получишь премию Дарвина”, – укоряли меня друзья. И правда, глупо вышло: сам себя мог убить. К слову, премию Дарвина дают за идиотское самоубийство. Ее не дадут разбившемуся насмерть на скользкой мостовой старику в России. Ее не дадут жительнице Петербурга, погибшей от огромного ледяного нароста, свалившегося с крыши. Не достанется она провалившемуся вместе с машиной под землю самарцу… На самом деле их убили коммунальщики, и выбора-то у них не было. Разве что на выборах. Ну, так разве то – выбор?

25 февраля 2013 года[9]9
  В тексте использована колонка в The New Times “Я взял коньки и пошел на лед”, № 2 (271), 28 января 2013 г.


[Закрыть]